Текст книги "Пирамида"
Автор книги: Борис Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
– Не будет этого! – резко сказал Дмитрий.
– Ну, это еще как сказать, – обиделся Валерий. – Ты ведь не один.
Он явно рассчитывал на поддержку Ольфа и Жанны и вопросительно посмотрел на них. Жанна молчала, а Ольф неохотно сказал:
– Как я к этому отношусь, значения не имеет. Если Димка считает нужным сказать, так и будет.
Валерий разочарованно отвернулся от него и обратился к Жанне:
– А ты?
Она сказала, глядя куда-то мимо него:
– Даже если бы вы решили ничего не говорить, я бы и сама сказала. О себе, по крайней мере.
Валерий пожал плечами:
– Дело ваше… Самим все придется расхлебывать.
– В общем, так, – подвел итоги Дмитрий. – Дискутировать на эту тему больше не будем. Как только подготовим все материалы, сразу сообщим Шумилову. Как это будет конкретно, еще уточним. Я думаю, лучше будет, если мы сделаем это вдвоем с Жанной. Так? – Он вопросительно взглянул на нее. Жанна кивнула.
Но все вышло иначе. Через несколько дней Шумилов попросил Дмитрия зайти к нему. Он был чем-то очень доволен и улыбался еще более радушно, чем обычно.
– Ну, как ваша работа? Я слышал, подходит к концу?
– Да, как будто, – уклончиво ответил Дмитрий.
Шумилов имел в виду ту самую идею, которую они выдвинули в июле. На самом деле они уже почти закончили эту работу, и Дмитрий недоумевал, откуда Шумилов мог узнать об этом.
– Ну и отлично, – весело сказал Шумилов. – Добрин сможет сам закончить ее?
– Да.
– Тогда у меня к вам большая просьба. У меня появилась одна идея – по-моему, довольно интересная. Одному мне с ней не хочется возиться, да и времени нет, надо бы к декабрю основательно рассмотреть ее и успеть включить в план следующего года. Если бы мы сейчас вдвоем взялись за это – было бы очень неплохо. А потом, конечно, и Добрин подключится. Вы как, не против?
– Вообще-то нет, конечно, – неопределенно сказал Дмитрий. А что он еще мог сказать?
– Тогда давайте приступим, – сказал довольный Шумилов.
Дмитрий сразу увидел, что эта идея должна еще дальше увести работу Шумилова по тому направлению, которое они считали неверным. Он слушал Шумилова и думал: что делать? Сначала он решил отделаться общими словами, а потом вместе со всеми обсудить создавшееся положение. Но Шумилов говорил долго, очень обстоятельно, детально разбирая места, которые вовсе не требовали этого. Дмитрия все больше раздражало это копание в мелочах. Шумилов наконец закончил и нетерпеливо спросил:
– Ну, как вам показалась моя идейка?
Шумилов так и сказал – «идейка», но видно было, что сам он считает свою идею значительной и очень доволен тем, что она пришла ему в голову. И Дмитрий неожиданно для самого себя сказал:
– Мне она не понравилась.
Довольная улыбка медленна сходила с лица Шумилова.
– Вот как… – сухо сказал он. – Что же именно вам в ней не понравилось?
– Все, – сказал Дмитрий, делая усилие, чтобы не отвести взгляд от лица Шумилова. – Мне она кажется бесперспективной.
Отступать дальше было некуда, и Дмитрий, помедлив, добавил:
– И не только эта идея, но и вообще вся ваша работа.
– Даже так… – негромко сказал Шумилов. Он уже справился с собой, но видно было, каких усилий стоит ему его спокойствие. – Ответственное заявление.
– Конечно, – согласился Дмитрий. – И мы хотели бы обсудить это с вами. Так думаю не только я.
– Кто же еще?
– Добрин, Мелентьев…
Дмитрий замолчал. Шумилов спокойно смотрел на него и ждал.
– Еще кто-нибудь? – наконец спросил он.
– Да, – сказал Дмитрий. – Жанна.
Он не хотел, чтобы вышло так. Надо было, чтобы Жанна сама сказала ему. Наверно, Шумилов не сразу понял его или просто не поверил, потому что он еще несколько секунд так же спокойно и бесстрастно смотрел на него. Но потом лицо его неуловимо изменилось, и Дмитрий не сразу понял, почему оно стало таким, и отвернулся. Он боялся взглянуть на Шумилова, чтобы еще раз не увидеть того, что было на его лице, – страха и боли. Такой боли, что Дмитрий сразу пожалел о том, что сделал. Он не ожидал, что все выйдет так скверно, ведь Шумилов всегда был сдержанным и очень уверенным в себе. А теперь перед ним сидел уже немолодой, сорокалетний человек, ошеломленный неожиданной жестокостью, и этот человек просто не знал, что ему сейчас делать. И он инстинктивно сделал то, что делают все люди и животные, столкнувшись с неожиданной бедой, – попытался укрыться от опасности. Он встал из-за стола, подошел к окну, стал смотреть в него. Там, за окном, тихо шумел мелкий дождь поздней осени.
Дмитрий тоже поднялся и негромко спросил:
– Я могу идти?
И тут же понял, что не нужно было спрашивать, и направился к двери. Он пошел к Жанне и сказал:
– Пойдем поговорим.
И потом, когда они вышли в коридор:
– Я все ему сказал.
Жанна как будто не удивилась, спокойно спросила:
– Обо мне тоже?
– Да.
Жанна прикусила губу и задумалась.
– Я не хотел, но так получилось, – и Дмитрий рассказал, как это получилось. – Прости, что так вышло.
Жанна вздохнула:
– Ничего. Может быть, это и к лучшему. Он у себя?
– Да.
И Жанна медленно пошла в кабинет Шумилова. Она не постучалась и, прежде чем закрыть за собой дверь, спустила собачку – Дмитрий слышал, как щелкнул замок. Он вернулся к себе. Ольф посмотрел на него и спросил:
– Случилось что-нибудь?
– Я сказал Шумилову.
Валерий присвистнул.
– Ну, и как он?
Дмитрий ничего не ответил, а Ольф спросил:
– Жанна к нему пошла?
– Да.
Они закурили и стали ждать Жанну. Она пришла часа через полтора и устало опустилась на стул.
– Ну что? – спросил Валерий.
– Ничего, – сказала Жанна.
– Ну как это ничего? Говорил он что-нибудь?
– О господи, – рассердилась Жанна. – А что я, по-твоему, делала там?
Валерий смешался – он только сейчас догадался, насколько неуместны его расспросы. Жанна поднялась.
– Я домой. Дима, поедешь со мной?
– Да.
– А вы, – повернулась Жанна к Ольфу и Валерию, – не вздумайте идти к нему объясняться. И вообще – пореже попадайтесь ему на глаза.
– Ладно, – сказал Ольф.
Все еще шел дождь. Жанна раскрыла зонтик и взяла Дмитрия под руку, прикрывая его от дождя. Дмитрий перехватил у нее зонт и только потом подумал, что не надо было этого делать, – если Шумилов стоит у окна, он наверняка увидит, как они уходят, прикрывшись одним зонтом. Потом они ждали автобус, и Жанна тоскливо сказала:
– Погода еще такая мерзкая…
Жанне не хотелось идти домой, и они пошли к Дмитрию.
Они долго пили чай и молчали. Наконец Дмитрий спросил:
– Он очень расстроился?
– Не то слово. Он просто убит.
– И что он собирается делать?
– Чудак ты, Дима, – устало сказала Жанна. – О самой работе мы почти не говорили. Его куда больше расстроило то, что именно я оказалась заодно с вами. А о том, кто прав – он или мы, – он пока и не думает.
– Он очень любит тебя?
– Да. До сегодняшнего дня я даже не подозревала, что так сильно.
– И что же вы решили?
– Что надо по-хорошему расстаться. То есть это я так решила, он и слышать об этом не хочет… Он на все согласен, лишь бы я не уходила от него.
– Даже на то, чтобы изменить план работы?
– Похоже, что так.
– Но ведь он еще не знает, насколько серьезны наши возражения! Я же ничего конкретного не говорил ему.
– Для него это не так уж важно.
– Ты хочешь сказать, что он сделал бы это ради тебя?
– Да.
– А почему ты решила уйти от него?
Жанна уклончиво ответила:
– Это длинная история… Я давно уже хотела уйти. Если бы ты знал, как мне жалко было его сегодня. Какой он был беспомощный… Он ведь очень добрый. Говорит со мной, а у самого такое выражение, как будто все время хочет понять, почему с ним так жестоко обошлись, и не может.
Через два дня Жанна сказала:
– В общем, так… Велено передать, что вы можете заниматься чем угодно.
– И все? – спросил Ольф.
– Да.
– Не густо, – ухмыльнулся Валерий.
Жанна вспылила:
– А ты без комментариев никак не можешь?
Теперь они встречались с Шумиловым только в коридорах или в автобусе по дороге на работу, он вежливо наклонял голову, отвечая на их приветствия, и тут же отворачивался. Так продолжалось недели две. Жанна нервничала и ничего не рассказывала даже Дмитрию. Наконец он сам спросил:
– Что у вас происходит?
– Ничего, – тусклым голосом сказала Жанна. – Если, конечно, не считать того, что он каждый день уговаривает меня выйти за него замуж. Каждый день… – с отчаянием выговорила она. – Я скоро с ума сойду от этих разговоров.
– О нас он говорил что-нибудь?
– Нет.
– Может быть, мне самому сходить к нему?
– Иди.
И Дмитрий пошел к Шумилову.
Он стоял у окна и медленно повернулся на голос Дмитрия. Несколько секунд пристально вглядывался в него, словно не мог понять, зачем этот человек здесь. Наверно, он и в самом деле считал его причиной всех своих бед.
– Слушаю вас, – с видимым усилием сказал Шумилов.
– Мне нужно поговорить с вами.
– Садитесь.
Но сам он остался стоять, повернувшись спиной к окну, и повторил:
– Слушаю вас.
– Нам хотелось бы, – начал Дмитрий, подчеркивая это «нам», – чтобы вы посмотрели наши предложения и высказали о них свое мнение.
– Зачем?
– Если они заслуживают внимания… – Дмитрий замялся.
– То что же? – вежливо осведомился Шумилов.
– Тогда, возможно, следовало бы внести их в план работы на следующий год.
– А вы, оказывается, дипломат, – каким-то странным, осуждающе-презрительным тоном сказал Шумилов, но тут же взял себя в руки и сухо закончил: – В прошлый раз вы достаточно ясно сказали мне, что вся моя работа кажется вам бесперспективной, а следовательно, и не нужной. Или я неправильно понял вас?
– Нет, все правильно.
– Тогда ваше предложение должно означать просто замену моих планов вашими, не так ли?
– Примерно так.
Шумилов помолчал и с раздражением спросил:
– И вы думаете, что я сделаю это?
– Нет, – сказал Дмитрий, глядя на него, и тоже встал.
– Нет? – удивился Шумилов. – Тогда зачем же вы пришли?
– Чтобы вы ознакомились с нашими предложениями.
– Ваши предложения меня не интересуют, – нетерпеливо сказал Шумилов, и видно, было, как неприятен ему этот разговор и как хочется ему поскорее закончить его. – Если они действительно заслуживают внимания, поступайте так, как сочтете нужным. Дождитесь защиты отчета или напишите докладную и изложите свое мнение Ученому совету.
– Вероятно, мы так и сделаем, – сказал Дмитрий, – но вам, я думаю, все-таки следует взглянуть на нашу работу.
– Чего ради?
– Ради дела.
Шумилов молча смотрел на него, потом отрывисто сказал:
– Хорошо, оставьте, я просмотрю.
Дмитрий положил папку на стол:
– Если у нас появятся какие-то новые данные, мы вам сообщим.
Шумилов наклонил голову и ничего не ответил. Дмитрий попрощался и вышел.
Он рассказал об этом разговоре Жанне и добавил:
– Я не уверен, что он действительно станет смотреть наши выкладки. Если можешь, попроси его сделать это, иначе он останется в дураках. Ведь ему все равно придется высказать свое мнение, рано или поздно.
– Хорошо.
– И еще… – Дмитрий замялся.
– Что?
– Может быть, все-таки удастся… Ну, если он посмотрит и с чем-то не согласится или у него появятся какие-то свои предложения… Может быть, из всего этого соорудить такой общий план, не указывая имен, так сказать, план всей лаборатории.
Дмитрий совсем запутался, но Жанна поняла его.
– Нет, об этом даже и говорить не стоит, он не согласится.
Дмитрий рассказал обо всем Ольфу и Валерию.
– Ну что ж, к оружию, граждане. Я думаю, драчка будет серьезная. Наша настырность наверняка кому-то очень не понравится. Здесь, кажется, не любят скандалов.
И они принялись за работу. Потом Ольф напомнил Дмитрию:
– Слушай, может быть, все-таки сказать Дубровину?
– Как раз сейчас ему только с нами и возиться, – сердито возразил Дмитрий. – Лучшего времени не выберешь. Ты что, не видишь, что он еле ходит?
Да, Дубровин был очень болен. Он появлялся в институте на несколько часов, делал самое необходимое и уезжал домой. А вскоре и совсем слег, и после очередного приступа его увезли в больницу.
37
Заседание Ученого совета, на котором защищался отчет лаборатории Шумилова, состоялось в январе.
Председательствовал Дубровин. Он недавно выписался из больницы, не долечившись, и выглядел скверно. Был он не в настроении – морщился, потирал лысину и несколько раз недовольным тоном предлагал говорить покороче и только по существу. Ученый совет, собравшийся далеко не в полном составе, скучал, позевывал, поглядывал на часы, вопросы разбирались тоже самые что ни на есть обычные. И народу в конференц-зале было немного.
Шумилову дали слово после перерыва. Все графики и диаграммы были аккуратно развешаны на подставках, доска чисто вымыта.
Шумилов начал доклад, и Дмитрий вспомнил, как говорил он в прошлом году. Тогда его внушительный голос звучал на весь зал, он отчетливо выговаривал каждое слово, и видно было, что ему самому приятно было смотреть на все эти уравнения и слышать свой собственный голос. А сейчас он сухо излагал только самое главное, не останавливаясь на деталях, и говорил так, словно исполнял скучную и неприятную обязанность. И слушали его невнимательно.
Шумилов закончил и стал тщательно вытирать платком руки.
– У тебя все? – спросил Дубровин.
– Да, – не сразу сказал Шумилов. – Пока все. Но прежде чем приступить к обсуждению отчета, я должен сказать следующее: группа сотрудников нашей лаборатории, а именно – Кайданов, Добрин, Мелентьев… – Шумилов все-таки чуть-чуть замялся, но твердо закончил: – и Алексеева – придерживаются несколько иного мнения о проделанной работе и особенно о дальнейших планах. Я думаю, нужно в первую очередь предоставить им возможность высказать это мнение.
Стало тихо. Дубровин удивленно поднял голову и, повернувшись к Дмитрию, несколько секунд в упор смотрел на него.
– Разрешите, Алексей Станиславович? – сказал Дмитрий.
– Да, пожалуйста, – сухо сказал Дубровин и официальным тоном объявил: – Слово предоставляется кандидату физико-математических наук Кайданову.
Дмитрий пошел к сцене. На ступеньках он столкнулся с Шумиловым, и, прежде чем догадался, что надо уступить ему дорогу, Шумилов с подчеркнутой вежливостью отошел в сторону и пропустил его.
Дмитрий неторопливо разложил на кафедре бумаги и сказал, обращаясь к Дубровину:
– Должен заранее предупредить, что десяти минут, положенных по регламенту, мне будет недостаточно. Так как я буду высказывать не только свое мнение, но и мнение своих товарищей, прошу дать мне двадцать минут.
Дубровин неприязненно покосился на него и буркнул:
– Хорошо, начинайте.
И Дмитрий начал. Уже через несколько минут он увидел, что драчка действительно будет серьезная – Ученый совет больше не скучал. Кто-то из них не выдержал и перебил его вопросом, Дмитрий секунду помолчал и вежливо ответил:
– С вашего позволения, на вопросы буду отвечать потом.
И это явно не понравилось Ученому совету, хотя Дмитрий мог поклясться, что Дубровин одобрительно хмыкнул на его ответ.
Дмитрий говорил восемнадцать минут. Он старался быть предельно объективным – факты, только факты. Ни одного слова, не несущего информации, ничего своего, личного, за него должна говорить неумолимая логика фактов. И по тому, как зал иногда начинал гудеть, он видел, что факты воспринимаются как значительные. Дмитрий поглядывал на Дубровина, пытаясь понять, как он к этому относится. Но Дубровин не смотрел на него, что-то чертил на листочках бумаги.
Когда Дмитрий кончил, посыпались вопросы и из зала, и из-за стола Ученого совета. Вопросы были и к Шумилову, и он снова поднялся на сцену и взял в руки мел. Но Дмитрию пришлось отвечать больше, и когда он говорил, Шумилов с безучастным видом стоял у доски и отряхивал руки. А Дмитрию все чаще приходилось говорить «не знаю». Кто-то ехидно спросил:
– А вам не кажется, что вы слишком многого не знаете?
Дмитрий с раздражением ответил:
– Вы забываете, что наши построения еще в самом зародыше. Мы не провели ни одного эксперимента и, естественно, не можем утверждать с такой определенностью, какой вы требуете от нас. Доктор Шумилов и его лаборатория занимаются своей проблемой четыре года, а то, что мы представили на ваше рассмотрение, есть результат пятимесячной работы четырех человек.
– Ого! – сказал кто-то, а Ольф поднял большой палец и одобрительно кивнул.
Поднялся внушительного роста мужчина – Дмитрий его не знал – и, налегая на «о», церемонно сказал:
– Я полагаю, что, прежде чем выступить на этом заседании, товарищи всесторонне обсудили проблему между собой, и им должны быть лучше известны все сильные и слабые стороны данного вопроса. Хотелось бы знать, что думает Николай Владимирович об идеях своих молодых коллег и, соответственно, наоборот, что они думают о работе доктора Шумилова и чего хотят?
Шумилов взглянул на Дмитрия, едва ли не впервые за весь день, но тот молчал, и Шумилов неохотно сказал:
– Я не настолько глубоко освоился с этими идеями, чтобы высказывать какие-то категорические суждения. Весьма возможно, что они заслуживают внимания и нужно предпринять какие-то исследования в этом направлении. Но вряд ли все это имеет отношение к тому, что мы представили в своем отчете.
– То есть вы считаете интерпретацию своих результатов правильной?
– Да.
Теперь очередь была за Дмитрием. Он помолчал и медленно сказал:
– В отличие от Николая Владимировича, у меня более определенное мнение. Я не думаю, что тут возможен какой-то компромисс и что оба направления, по которым может пойти дальше эта работа, окажутся верными. А так как наши возражения представляются нам достаточно вескими, то, естественно, я считаю, что дальнейшая работа, запланированная доктором Шумиловым… является по меньшей мере бесперспективной.
Зал зашумел. Кто-то выкрикнул:
– Что же вы предлагаете?
– Я ничего не предлагаю, – сказал Дмитрий, – потому что от меня ничего не зависит.
– А если бы зависело? – допытывался тот же голос.
– А если бы зависело, – чуть повысил голос Дмитрий, – я предложил бы прекратить работу в том направлении, которое намечено Шумиловым.
Наверно, не надо было так говорить – большинство и без того уже было настроено против него. А сейчас зал снова загудел с неодобрением, а кто-то из членов Ученого совета с возмущением сказал:
– Ну, знаете ли…
Дмитрий вдруг почувствовал сильную усталость. Ему хотелось молча уйти и сесть на место, рядом с Ольфом и Жанной. Его почему-то не очень беспокоила эта враждебность, только хотелось знать, что думает Дубровин. А Дубровин по-прежнему не смотрел на него, и ничего нельзя было прочесть на его лице.
Задали еще несколько вопросов, Дмитрий не очень вразумительно ответил. Потом Дубровин спросил:
– Еще вопросы есть?
Вопросов не было. Дубровин повернулся к Дмитрию:
– Вы еще хотите что-нибудь сказать?
– Нет, – подавленно ответил Дмитрий и подумал: вот это уже ни к чему. Вполне можно было сказать «ты».
– Можете сесть.
И Дмитрий поплелся на место. Жанна на мгновение обняла его за плечи и шепнула:
– Молодчина, Дима.
Дубровин спросил и Шумилова, не хочет ли он еще что-нибудь сказать. Оказалось, что Шумилов хочет. Он говорил минут десять, и голос его звучал куда более уверенно, чем час назад, когда он делал доклад. И оказалось, что Шумилов очень хорошо понял все слабые стороны идеи своих молодых коллег и обратил внимание членов Ученого совета на некоторые детали, не замеченные в процессе обсуждения. Сделано это было в очень мягкой, предельно вежливой форме, и в конце выступления Шумилов подчеркнул:
– Но все-таки, повторяю, весьма возможно, что эта идея может оказаться чрезвычайно ценной, и ее, безусловно, нельзя сбрасывать со счетов.
Трудно было понять, говорит Шумилов искренне или нет.
– На публику работает, – со злостью проворчал Ольф.
А когда первый же из выступивших безоговорочно поддержал Шумилова и бросил несколько язвительных фраз о самонадеянных гениях, пытающихся «одним махом всех побивахом», Ольф совсем приуныл:
– Ну вот, теперь начнется…
И действительно, началось. Выступило человек семь, и каждый считал своим долгом поддержать Шумилова. Ольф прямо зубами скрипел от злости, но Дмитрий слушал спокойно, хотя и его неприятно удивило такое единодушие. Он даже улыбнулся, когда кто-то в запальчивости назвал работу Шумилова «превосходнейшей, выполненной на весьма и весьма высоком уровне», и сказал Жанне:
– А ведь мы неплохо помогли ему.
Жанна с недоумением взглянула на него:
– А чему тут радоваться?
– Радоваться-то нечему, но и паниковать не надо. Ты заметила, о чем они говорят? Ведь ничего существенного, все о каких-то мелочах, сплошь одни эмоции.
И в самом деле, против их доводов не было сделано ни одного серьезного возражения.
А потом попросил слово Валерий. Дмитрий с недоумением взглянул на него – они договорились, что выступать будет только он один. А когда Мелентьев нарочито небрежным, скучающим голосом начал комментировать не только последнее выступление Шумилова, но и некоторые положения его доклада, Дмитрий обхватил голову руками и стал слушать с таким напряженным вниманием, что Жанна встревоженно спросила:
– Ты что?
Дмитрий мотнул головой:
– Не мешай. Слушай.
А Мелентьев говорил вещи поистине удивительные. И не то было удивительно, что после его выступления некоторые утверждения Шумилова выглядели по меньшей мере сомнительно…
– Решил действовать исподтишка, – со злостью сказал Дмитрий. – Как вам это нравится?
Жанна уклончиво повела головой, а Ольф примирительно сказал:
– Не рычи, старик. Согласись, что он очень кстати преподнес эти фактики.
– Ну, еще бы, – сердито буркнул Дмитрий.
Ольф был прав: факты, сообщенные Мелентьевым, оказались очень кстати. Шумилов не сумел возразить – сказал несколько общих фраз о том, что все это требует детального изучения, и сел, видимо, растерявшись. Мелентьев отвесил что-то вроде иронического полупоклона и протянул:
– О, разумеется… Именно к этому я все и веду.
И пошел на место, размахивая руками. Дмитрий встретил его злым взглядом:
– Доволен?
– А как же, – ухмыльнулся Валерий.
Он и в самом деле был очень доволен и не испытывал ни малейшей неловкости. Дмитрий несколько секунд смотрел на него и отвернулся, стал слушать.
Говорил профессор Костин – холеный седой старик с крупным породистым лицом. Выступления Кайданова и Мелентьева он классифицировал как дерзкие, непочтительные и безосновательные. По мнению профессора Костина, решение могло быть только одно: безоговорочно одобрить отчет всеми уважаемого нами доктора Шумилова, а неприличную выходку молодых специалистов осудить. Костин отечески пожурил доктора Шумилова за излишний либерализм и выразил сожаление, что молодые люди потратили так много времени впустую. Надо уделять пристальнейшее внимание воспитанию молодых кадров, сказал профессор Костин, и просил отметить это в решении Ученого совета.
Костин сел. Дубровин спросил:
– Кто еще хочет высказаться?
Никто не хотел. Члены Ученого совета поглядывали на Дубровина, и кто-то наконец сказал ему:
– Может быть, вы скажете?
– Разумеется, – бросил Дубровин и встал, но не пошел к кафедре, устало оперся о стол обеими руками и заговорил резким, неприятным голосом:
– Начну с конца. Я думаю, уважаемый профессор Костин недооценил серьезности доводов Кайданова и его товарищей. И не только недооценил, но, совершенно не разобравшись в существе вопроса, высказался бездоказательно и де-ма-го-ги-чес-ки, – по слогам отчеканил Дубровин. – Прошу внести это в протокол, – бросил он секретарю, не обращая внимания на протестующее движение Костина. – То же самое, но, разумеется, в меньшей степени относится, к сожалению, и к большинству других выступлений…
Дубровин назвал несколько фамилий и продолжал:
– Меня удивляет такая категоричность со стороны лиц, недостаточно компетентных в рассматриваемом вопросе. Доказательства, основанные на каких-то общих положениях и взывающие к здравому смыслу, в науке всегда неубедительны. И я хотел бы обратить внимание на то, что против доводов Кайданова не было сделано ни одного сколько-нибудь существенного возражения. Это, разумеется, не значит, что я во всем поддерживаю их выступление. К сожалению, этот вопрос оказался полной неожиданностью для Ученого совета, и я полагаю, сейчас нет никакой возможности определенно решить его и сделать какие-то выводы. Бесспорно, следует тщательно изучить все материалы, представленные группой Кайданова, и затем обсудить их на Ученом совете. Я думаю, следует создать специальную комиссию, скажем, из трех человек, и поручить ей разобраться во всем и доложить Ученому совету.
Дубровин помолчал, вглядываясь в бумажки, сложил их и будничной скороговоркой закончил:
– Что касается отчета доктора Шумилова, его, разумеется, следует утвердить.
Оба предложения Дубровина были приняты единогласно. Даже Костин почему-то не возражал против создания комиссии.
38
Электричка, по обыкновению, опаздывала. Я ходил по пустой платформе, под яркими белыми фонарями, смотрел, как падает снег, и ждал Асю. Так бывало каждую пятницу вот уже полтора года, если не считать месяца прошедшим летом, когда мы ездили на юг, и иногда я спрашивал себя, сколько это еще может продолжаться. Не знаю почему, но мы еще ни разу не заговаривали о том, чтобы как-то изменить положение. Мы все очень спокойно и деловито обсудили перед тем, как решили пожениться, и мне казалось, что мы избрали единственно верный вариант. По крайней мере, все было очень логично. У меня была моя физика, у Аси – английская филология, и как-то само собой подразумевалось, что для обоих работа – главное, и придется смириться с тем, что большую часть времени нам суждено быть врозь. (Разумеется, только пока. За это спасительное «пока» мы ухватились оба.) Да и вряд ли мы могли что-нибудь изменить, даже если бы и захотели. Долинск – явно неподходящее место для специалиста по английской филологии, а о том, чтобы мне перебраться в Москву, пока не могло быть и речи.
Сначала мне даже казалось, что эти вынужденные расставания пойдут мне на пользу, но очень скоро, несколько неожиданно для себя, я занялся арифметическими подсчетами. Оказалось, что в неделе сто шестьдесят восемь часов – факт сам по себе, разумеется, ничем не примечательный. Но если жена приезжает в пятницу в 19:28 и уезжает в понедельник в 5:34, то получается всего пятьдесят восемь часов. Может быть, это и немало для человека, женатого лет этак десять – пятнадцать и если ему идет пятый десяток. Мне же было двадцать восемь, и женаты мы меньше двух лет. Какое-то время я думал, что в конце концов привыкну к этим разлукам. Может быть, я еще и в самом деле привыкну, если это будет и дальше так продолжаться. Ведь полтора года – не бог весть какой срок. Когда мы отправлялись на юг, я думал, что потом, после этого месяца, будет легче переносить расставания, ведь нам предстояло так много дней, когда мы будем все время вместе, с утра до вечера и все ночи. Я считал себя реалистом и знал – не помню уж откуда, наверно из книг, – что беспрерывное общение неизбежно утомляет людей и расставаться время от времени не только полезно, но и просто необходимо. Может быть, я даже думал – сейчас уже не помню, – что мы немного надоедим друг другу и с удовольствием разъедемся на те сто десять часов, что будут с утра понедельника до вечера пятницы. Так обстояло дело с теорией, а на практике получилось, что я начинал отчаянно скучать, даже если Ася уходила всего на час в парикмахерскую. И когда, приехав в Москву, мы расстались до очередной пятницы, я уже понимал, что мне будет не легче, а труднее, но все-таки не думал, что будет так трудно.
Особенно тяжело было по ночам. Мне так часто снилось, как Ася спит на моей руке и обнимает меня во сне, что когда она наконец-то приехала и я просыпался среди ночи и слышал ее дыхание, то не сразу верил, что это не во сне, и дотрагивался до нее…
Электричка с грохотом подкатила к платформе. Я стоял на обычном месте – Ася садилась всегда в четвертый вагон, – и когда двери открылись, сразу увидел ее. Ася поставила на платформу тяжелую хозяйственную сумку, одной рукой обняла меня и засмеялась:
– Ну, здравствуй.
Я прижал ее к себе. Ася поправила сбившуюся шапочку, сняла перчатку и провела ладонью по моей щеке, стирая следы помады.
– Ну, идем…
– На губах еще осталось, – сказал я.
Ася засмеялась.
Близоруко прищурившись, она оглядывала заиндевевшие березы и говорила:
– Тишина-то какая… Даже в голове шумит. Я уже с понедельника начинаю мечтать о том, как приеду сюда и наслушаюсь этой тишины…
– Только из-за этого? – спросил я.
Ася удивленно взглянула на меня и даже не нашла что ответить.
– Как ваше заседание? – спросила вдруг она, не спуская с меня глаз.
– Нормально, – небрежно сказал я, перехватывая сумку в другую руку. – Ты что, кирпичей туда наложила? Зачем ты таскаешь такие тяжести?
– Что значит нормально? – продолжала допытываться Ася, не обращая внимания на мои вопросы.
– Это значит, что будет создана комиссия, которая рассмотрит наши предложения и решит, стоят ли они чего-нибудь.
– И все?
– Ну, милая моя, это не так уж и мало.
– Я не о том… Что еще было?
– А, нашла о чем спрашивать… Обычная говорильня. Потом расскажу.
Наверно, мне плохо удавался мой небрежный тон, и Ася заподозрила что-то неладное. Но мне не хотелось сейчас говорить ей о своих неприятностях, и Ася не стала расспрашивать меня.
Мы пришли домой, я помог Асе раздеться, и она прошла на середину комнаты и стала оглядывать ее. Я подошел сзади и обнял ее. Ася покорно отдавалась моей ласке, прижавшись коротко остриженной головой к моей щеке.
– Хорошо у нас, правда? – вполголоса сказала она, не оборачиваясь.
– Да…
– Ты очень голодный?
– Угу…
– Сейчас я такой ужин сделаю…
– А я уже приготовил.
– Ну вот, – огорченно сказала Ася, высвобождаясь из моих рук. – А я накупила всего.
Я засмеялся:
– Ну и что? У нас еще целых два дня впереди, все съедим. Мне не хотелось, чтобы ты готовила сегодня. Ты же устала.
– А ты нет?
– Ну, я сегодня вообще весь день бездельничал. Даже на работу не ездил.
– Почему?
– Да так… Не хотелось.
Я отвел взгляд. Ася сказала:
– Димка, у тебя какие-то неприятности. В чем дело? Давай выкладывай.
Я рассказал ей о заседании Ученого совета и разговоре с Дубровиным.
– И что же теперь будет? – спросила Ася.
– Откуда я знаю… Обойдется как-нибудь.
Ася вздохнула:
– Ладно, давай ужинать.
После ужина мной вдруг овладело какое-то смутное беспокойство. Я не мог и самому себе объяснить, чем оно вызвано. Может быть, что-то насторожило меня в тоне Аси, в ее взглядах, а потом было мгновение, когда мне показалось, что лицо у нее стало точно такое же, как позапрошлым летом, когда она сказала мне, что не может поехать со мной.
…Это было нелегкое для нас обоих время неопределенных отношений. Мы оба понимали, что надо как-то решать нашу судьбу, и очень хотели и в то же время страшились последнего шага. Я уже сделал ей предложение, и она откровенно сказала, что ей и самой хочется выйти за меня замуж. Даже очень хочется, сказала Ася, но она боится, что это не очень-то хорошо будет для нас обоих, особенно для меня, и предлагала подождать. К счастью, мы не скрывали друг от друга своих сомнений; может быть, это в конце концов и оказалось решающим. Я хорошо представлял, что пугало ее, и не мог не признать основательности ее доводов. Это было связано с ее первым замужеством. Ася вышла замуж, когда ей было двадцать, и я помнил ее мужа – высокого, стройного, очень красивого. Выйдя за него, Ася перевелась на заочное и уехала с ним на Урал. А через три месяца она ушла от него и вернулась в Москву, и я очень хорошо понимал, почему она сделала это, но только потому, что никогда не мог понять, как она могла выйти за этого смазливого ребенка. Потом Ася с искренним удивлением говорила мне, что и сама этого не понимает, и делала вид, что не придает никакого значения этому «эпизоду». К сожалению, это было совсем не так, иначе я ничем не мог объяснить ее непреодолимого отвращения к замужеству вообще. Но если бы только это мешало нам… В то лето мы оба то приходили в полное отчаяние, то безудержно стремились друг к другу, считая часы и минуты, оставшиеся до встречи. А причина была такая, что говорить о ней было мучительно. Я долгое время делал вид, что причины этой и вовсе не существует, но Ася сама догадалась. И однажды ночью, когда мы молча лежали рядом, измученные и опустошенные, боясь прикоснуться друг к другу, она спросила:
