Текст книги "Надпись на сердце"

Автор книги: Борис Привалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

ВЫ – МНЕ, Я – ВАМ!

Иван Иванович Голубчик, когда в трамвае берет билет, всегда многозначительно подмигивает кондуктору и говорит конфиденциальным шепотом:

– Дорогуша, устройте мне парочку билетиков на Трубную площадь!

А если кто-нибудь из пассажиров случайно выронит монету, то Иван Иванович посмотрит презрительно на уронившего и произнесет:

– Эх, молодой человек, молодой человек! В ваши годы Иван Голубчик даже пятачка никогда не выпускал из рук!

Когда к нему приехал из колхоза племянник Петя, то по этому поводу было выпито, и дядя, придя в хорошее настроение, сказал:

– Сейчас, Петр, я тебе покажу феноменальную вещь. Уникум! Своими руками создал!

И Голубчик развернул перед племянником бумажную простыню. Сверху, как девиз, красовались цветные буквы «Вы – мне, я – вам». Простыня представляла собою грандиозную таблицу. Она была разбита на отделы – по буквам алфавита. Например, отдел «Г» состоял из подотделов – «Гаражи», «Гарнитуры», «Гречка» и т. д. В свою очередь, подотдел «Химия» включал в себя рубрики: «Нейлон, мех», «Синтетические товары», «Газбаллоны» и т. д. Вокруг каждого названия «роились» маленькие клеточки, в которых вписаны были имена, отчества, фамилии, телефоны, адреса и всякие прочие полезные сведения.

– Здесь, – торжествующе заговорил Иван Иванович, любуясь стройными рядами клеточек, – здесь помечены все мои знакомые и все знакомые моих знакомых. Как говорят мои друзья: земля вертится не на оси, а на знакомстве и связях! Я, дорогуша, эту таблицу всю жизнь составлял!

– А ты, дядя, оказывается, того, гусь порядочный! – сказал вдруг Петя. – Как говорят мои друзья, блатмейстер. Самый такой натуральный блатер и доставало.

– Мальчишка! – закричал Голубчик, с некоторой робостью поглядывая на медали племянника. – Жизни еще не знаешь, а на дядю бросаешься! Я, братец, старый воробей! Меня словами не прошибешь!

– Тебя бы с этой табличкой на недельку к нам, – перебил его Петя, – мы бы тебе жизнь показали. Ведь ты же настолько приспособился к блатмейстерской жизни, что отвык от всякого труда, даже позабыл свою профессию... Но вот, представь, блат умер. Куда ты денешься?

Иван Иванович с испугом поглядел на племянника.

– Очень даже не остроумно! – растерянно пробормотал он. – Как это вдруг он умрет? Как это – куда я денусь? – и Голубчик задумался.

Петя давно ушел, а дядя все еще сидел, погруженный в непривычное раздумье. Голова его склонилась на пухлую ручку мягкого кресла, и он заснул.

...Стены в комнате были прозрачные, словно сделанные из стекла. Иван Иванович увидел, что он лежит в постели, а кругом стоят люди в белых халатах.

– Ну вот, уважаемый, вы и проснулись, – сказал старичок в толстых очках. – Вы спали почти семь лет...

«Господи, – подумал Голубчик, – всю семилетку проспал!»

– Теперь вы быстро поправитесь, – продолжал старичок, – и дня через два выйдете на работу.

«Интересно, как будет с бюллетенем, – снова подумал Иван Иванович, – все-таки столько лет... Как бы неприятностей не вышло. Надо Кузькину позвонить, он где-то по больницам работает, поможет в случае чего...»

В эту минуту Голубчик заметил подходящего к нему Петю.

– Ну, как дела? – бодро спросил племянник.

– Все в порядке, – улыбнулся Иван Иванович, – надо пробуждение отпраздновать. Ты, дорогуша, свяжись кое с кем из моих, они такого вина достанут – закачаешься! Коллекционного! Позвони Трошкину!

– Зачем Трошкину? – удивился Петя. – Ах да, ведь ты не знаешь! Теперь, дядя, просто приходи в любой ларек и покупай любые напитки.

– То есть как приходи и покупай? – рассердился Голубчик. – Опять ты со своими штучками! Ты у меня такое поверхностное отношение к родственникам брось!..

Первые дни Иван Иванович не отходил от телефона. Он распластался над волшебной таблицей, исследовал клеточку за клеточкой и набирал номер за номером. С каждым телефонным разговором настроение Голубчика ухудшалось. Одни знакомые уже давно переменили места службы или просто исчезли, другие забыли его фамилию, а третьи просили Ивана Ивановича больше им не звонить, ибо теперь они стали честными людьми.

Голубчик ставил на таблице один крест за другим. К началу третьих суток бумага напоминала план кладбища – черные кресты не оставили ни одного свободного квадратика. Таблица-уникум была похоронена.

Иван Иванович не знал, как начать новую жизнь, – старые привычки наполняли его до краев. Окружающих он чурался – ему казалось, что каждый из этих веселых, работающих людей в конце концов непременно скажет: «А вы что умеете делать, гражданин?»

Голубчик часами сидел в библиотеке над старыми годовыми комплектами «Крокодила». Он читал о своем добром, старом времени, о блате, про розничных ловкачей и про оптовых жуков. Но удовольствия от воспоминаний Иван Иванович не получал.

– Тогда это что! – шептал он. – Вы бы попробовали сейчас!

Однажды Петр застал своего дядю, державшего за руку знакомого дворника.

– Хотите, устрою для вас на завтра мелкий дождик? – шептал Голубчик. – Или можно два дождика – тогда вам не надо будет улицу поливать? Или, по знакомству, солнечное затмение – только для вас?

Увидев Петю, дядя выпустил дворника, отбежал к воротам и крикнул:

– Полное или частное – согласно договоренности! Очень даже просто: чик-чик – и готово! Вы – мне, я – вам!

Поймали Ивана Ивановича возле билетного автомата в метро.

Голубчик занимался тем, что опускал в автомат монеты, приговаривая:

– Я – вам, – и, подхватив билет, добавлял: – вы – мне. – Потом снова опускал деньги: – Я – вам, вы – мне! Я – вам, вы – мне!

Снова оказался Иван Иванович в комнате с прозрачными стенками. Опять у его ложа стоял профессор в толстых очках.

– Вам, уважаемый, – сказал профессор, – надо снова заснуть. У вас, знаете ли, навязчивые идеи...

– Я вам навязчивые идеи, – прошептал Голубчик, – а вы мне...

На этом месте сон оборвался. Проснувшийся Иван Иванович вскочил со своего мягкого кресла и замер посреди комнаты, как памятник самому себе.

– Ух! – наконец вздохнул он, отирая холодный пот со лба. – Хорошо, что это сон! Ничего не поделаешь, нервы начинают пошаливать! И так нашему брату туго приходится, а тут еще Петька масла в огонь подлил! Пока не поздно, надо на всякий случай завести какую-нибудь запасную профессию. Обязательно займусь этим делом! Вот только подлечу нервишки...

И гражданин Голубчик наклонился над уникальной таблицей, разыскивая в подотделе «медицина» рубрику «невропатолог».

Я ВАС ЛЮБЛЮ!

Нины сегодня замечательное, весеннее настроение. Весь день, колеся по дорогам с сумкой, набитой журналами, газетами и письмами, почтальон пел. В основном лирические песни. Не были, разумеется, забыты и некоторые арии типа «Я вам пишу, чего же боле» и «Ах, мой милый Руслан, я навеки твоя». Много – ох, как много! – потерял Глеб Бандура, руководитель колхозной самодеятельности, что не слышал этого пения...

Вдали показались первые дома Верховья, антенна радиоузла. Педали велосипеда завертелись быстрее. Нине хотелось скорее увидеть Пашу – свою лучшую подругу, ей первой рассказать, что вчера...

Парикмахер Завалишин считался самым красивым парнем в Верховском районе. К нему девичий взгляд примерзал – не оторвешь. Кудри у парня светлые, вьются, глаза с огнем, плечи богатырские – ну, вылитый Добрыня Никитич в молодости! И вот вчера, когда Нина занесла газеты в парикмахерскую, Завалишин сказал:

– Нина, я вас давно люблю!

Девушка прекрасно знала легкомысленный завалишинский характер. Знала, что Леша даже в любви может объясниться так, между прочим, в шутку. Но «зачем скрывать, зачем лукавить» – приятно услышать, что тебя «давно любят», да еще от такого красивого парня, как Алексей!..

...Нина въехала на улицу Верховья... Солнце катилось уже по самому горизонту. Развесистые кусты сирени наполняли воздух буйным ароматом. Все дома в сиреневой дымке, сирень пенилась, выплескивалась через заборы на улицу, пахла так сильно, что у Завалишина в парикмахерской никто не просил «освежить». Зачем? Стоило сунуть голову в ближайший куст, и от вас целый день струится тонкий аромат самой настоящей белой сирени.

Репродукторы, установленные на перекрестках, пели: «Любви все возрасты покорны...»

Нина ехала по селу, и ее толстая сумка постепенно худела – уходили к подписчикам газеты и журналы. На крыльце клуба почтальона остановили девчата.

– Ты сейчас на радиоузел поедешь? – загадочно улыбаясь, сказала птичница Таня Никишина. – Так узнай у Паши, в кого она влюбилась!

Девчата засмеялись.

– Верная примета, – сказала Таня, грозя репродуктору веткой сирени. – Раз Паша целый день сегодня лирические песни транслирует – непременно влюбилась.

«У любви, как у пташки крылья...» – запел репродуктор.

– Слышишь? – усмехнулась Таня. – Сплошная любовь над селом льется! Интересно, девочки, из-за кого мы все это слушаем?

...Нина вошла в радиостудию как раз в то мгновение, когда Паша объявила перерыв на десять минут и выключила микрофон.

Подруги расцеловались так, словно не виделись тридцать лет, а не тридцать часов. Потом вышли на крыльцо и сели на ступеньки. Сумерки сгущались, и сирень пахла особенно сильно.

– Знаешь, Паша, – сказала Нина, – он вчера взял мою руку в свои и сказал: «Я вас давно люблю...» Ой, я такая счастливая, такая счастливая, просто ужас!

– А сегодня утром, – сказала Паша, пряча лицо в мохнатую сиреневую гроздь, – он мне встретился у самого радиоузла. «Панечка, – говорит, – разве вы не видите, как я по вас сохну?..»

– Ведь я-то думала, он за Таней Никишиной ухаживает, – улыбнулась Нина. – Шел на селе такой разговор, помнишь? Но, оказывается, Леша меня давно любит...

– Таня? Леша?.. Постой, – Паша заглянула в глаза подруги. – Но ведь это мой Леша за Таней ухаживал...

– Завалишин? – тихо спросила Нина.

– Завалишин, – вздохнула Паша.

Подруги замолчали.

– Никого-то он не любит, трепач парикмахерский, – произнесла Паша, вытирая глаза сиреневой гроздью. – Обещал сегодня ко мне на узел зайти, во время московской трансляции. На порог не пущу!

– Наоборот, пусть приходит, мы ему очную ставку устроим, – решительно сказала Нина. – Пускай-ка он повертится!

...На полевых станах зажглись огни, осветились улицы села, и рогатый месяц выполз на середину неба.

«Говорит радиоузел колхоза «Большевик»! – сказали репродукторы хором. – Начинаем трансляцию из Москвы. Будет передаваться спектакль «Коварство и любовь». Зал театра включим без особого предупреждения!»

Несколько минут радио молчало, потом послышался скрип двери, и чей-то приятный баритон произнес:

«Добрый вечер, Панечка!»

«А-а, Леша! – сказала Паша. – Добрый вечер!»

– Забыла микрофон выключить! – схватился за голову председатель колхоза. – Частные разговорчики сейчас начнут транслировать! Безобразие!»

– Вот это да, – ахнули в клубе. – Гляди, куда наш Завалишин завалился! Сейчас, ребята, слушайте радиолекцию «Как разбивать девичьи сердца с одного удара»! Никакой любви, сплошное коварство!

«Эх, Панечка, – лился из репродукторов баритон парикмахера, – если бы вы знали, как я вас люблю! Как только я вас увидел, сразу мне стало ясно, что вы и есть та единственная девушка, которую я смогу по-настоящему, всем сердцем, полюбить, потому что...»

Послышался скрип двери.

«Здравствуй, Леша!» – раздался женский голос.

«Приветствую вас, Ниночка, – смущенно забормотал Завалишин. – А я вот... зашел, значит... чтоб это... насчет Пашиной прически... Новый фасон, так сказать...»

На улице возле репродукторов собирались колхозники, рассаживались на скамейках, закуривали.

– Эх, телевизора у нас в селе еще не установили! – жалели девчата. – Интересно было бы сейчас на завалишинскую физиономию поглядеть!

– Беспорядок! – продолжал негодовать председатель колхоза. – Типичный беспорядок! Строгий выговор я этой Паше объявлю: чтоб не забывала микрофон выключать! А вообще, конечно, Завалишина давно проучить следует... Тоже мне, рекордсмен по разбитым сердцам!

«Ой, мамочка! – воскликнула Паша. – Мне ж аккумуляторы проверить надо! Вы тут побудьте минутку, только ничего не трогайте, а то еще микрофон, не ровен час, включите...

Дверь хлопнула.

«Ниночка, – сказал Завалишин. – Если бы вы знали, как я вас люблю! Как только я увидел вас, сразу мне стало ясно, что вы и есть та единственная девушка, которую я смогу по-настоящему, всем сердцем, полюбить...»

– Вот все как-то не обращали на парня внимания, – вздохнул председатель колхоза. – И вырос у нас на глазах типичный пережиток!

– Всех парней позорит. Какой донжуан в нашем Верховье объявился! – возмущались ребята в клубе. – Ну, мы еще с ним поговорим.

– Так его, легкомысла, – сказал старик Евграфыч, – давно следовало пропесочить с микрофончиком!

Заскрипела дверь, и взволнованный голос Паши произнес:

«Микрофон-то включен! Нас весь колхоз слышит!»

Звонко щелкнул выключатель, и репродукторы замолчали.

Колхозники, стоящие возле радиоузла, увидели, как на крыльцо выскочил Алексей Завалишин. Парикмахер поглядел на черную воронку репродуктора, потом перевел взгляд на улыбающиеся лица колхозников и схватился за голову.

– Здорово ты в любви девушкам объясняешься! – сказала Таня Никишина. – Врешь, врешь и не оборвешься!

Завалишин перепрыгнул через изгородь и помчался вдоль улицы.

На каждом углу возле репродукторов стоял народ и смеялся, глядя на бегущего «сердцееда».

– Как дела, красавец? Дали тебе девчата жару? – спрашивали его.

Леша прибавил скорость. Но разве от смеха убежишь?

– Как самочувствие? – загораживая дорогу, спрашивали девушки. – Мы вас так любим, так любим! Как только первый раз увидели, так сразу и поняли, что вы и есть тот единственный...

Завалишин сворачивал на другую улицу.

– Если тебе валерьянка нужна, – кричали ему, – то амбулатория за углом, можешь завернуть, там тебе окажут первую помощь...

«Вот попался, – на бегу думал Завалишин, – позор то какой! А что, если и звукозаписывающий аппарат был включен? Если меня на пленку записали?! Эх, влип, как кур во щи...»

Если вам придется когда-нибудь побывать в селе Верховье, то непременно вечером зайдите в клуб. И если вы встретите там высокого широкоплечего блондина, который настолько скромен, что, даже приглашая девушку танцевать, краснеет до корней волос, то знайте: это и есть бывший «сердцеед» Алексей Завалишин.

СТАРОЖИЛ НЕ ВИНОВАТ!

Когда прочтешь подряд несколько рассказов о необычных явлениях природы, то начинает казаться, будто старожилы существуют только для того, чтобы не помнить какого-либо события.

«Такого дождя и старожилы не упомнят», – вздыхает автор «Заметок фенолога».

«Даже старожилы не припомнят столь активного кваканья лягушек в первые дни августа», – уныло сообщает любитель натуралистических сенсаций, скрываясь под псевдонимом «Старый природовед».

И таких примеров можно привести великое множество. Старожилы, судя по этим заметкам, только вздыхают, ахают и удивленно разводят руками, признавая свое отставание от жизни и сожалея об ушедшей молодости.

Но седобровый дорожный мастер, который ехал с нами в грузовике, все великолепно помнил, был весел и меньше всего думал о своих сединах. Он полсотни лет прожил здесь, на Чайском тракте, знал его вдоль так же хорошо, как и поперек: «На каждой колдобине, детушки, по сто раз ноги сбивал».

Десять месяцев назад уехал мастер в Одессу – плохо стало со зрением, грозила слепота. Врачи спасли старику глаза, но почти год продержали его сначала в больнице, а потом в санатории в Крыму.

И вот сейчас, возвращаясь в родные края, старик радовался, как ребенок, каждой природной приметности, перед каждой сопкой срывал с головы кепку и кричал:

– Здравствуй, матушка! Привет тебе от родственников с Черного моря! Тетя Медведь-гора поклон прислала!

Он сам смеялся своим шуткам, и его мохнатые седые брови, похожие на усы, забавно елозили.

В кабине мы сидели втроем: шофер, я и старик.

Шофер, молодой красивый парень, виртуозно вел грузовик. Только почтение к его мастерству и заставляло старика сдерживаться: вот уже сто пятьдесят километров он и шофер находились на пороге крупной ссоры.

Началось с того, что шофер сказал:

– Вы сколько, батя, не были на Чайском тракте? Десять месяцев? Считайте, что вы на нем никогда не были. Сейчас, батя, такие времена пошли – один год пятидесяти равен. Знание местности, батя, не только от возраста жителя зависит.

Тон молодого водителя был так снисходительно-обиден, что старик, как говорится у шоферов, «завелся с пол-оборота».

– Это кому ты произносишь такие бессовестные слова? – запетушился он. – Да я, может, этот тракт самолично трактом сделал! Да я...

– Грузитесь, батя, – раскрывая дверцу кабины, пригласил шофер, – по дороге доругаемся!

Старик демонстративно сел подальше от водителя. Мне пришлось примоститься посредине.

В пути спор принял утонченно-вежливые формы.

– Эх, водички бы испить холодной, – мечтательно сказал шофер.

– Сейчас Гульбинская сопка будет, – как бы между прочим сообщил мастер. – А от нее, метров двадцать, родничок бьет из-под камня. Вода – что шампанское.

– Нет там родничка, – бездумно, из духа противоречия возразил шофер. – Сопка, верно, есть, а родничка нет. Иссяк еще до революции.

– Придется останавливаться, – вмешался я, беря на себя роль судьи. – Проверим, кто прав.

Старожил выиграл – точно на предсказанном месте исправно журчал родничок.

– Один ноль, – подытожил я. – Едем дальше.

Теперь уже шофер высказывался осторожнее, с оглядкой.

– А сейчас справа нора пяти сусликов, – говорил старик, шевеля бровями-усами. – Там, в этой норе, древние монеты найдены были... И новая трешница. Где ее суслики взяли – загадка природы.

Шофер не реагировал.

Так продолжалось километров шестьдесят. Но когда повеселевший старик заявил, что нужно ехать осторожно, потому что будет трудный брод, то шофер нарочно погнал машину на полной скорости. Старожил заволновался. Я-то знал, что водитель наверняка сравняет счет: вот уже два месяца как в строй вступил мощный красавец мост, на котором можно в четыре ряда ехать, да и то еще место останется.

– Один – один, – объявил я.

Километров через двадцать старожил снова покачал бровями и, хитро покосившись на водителя, предсказал сторожку, в которой живет очень красивая девушка.

– Нет там никакой девушки, батя, – уверенно заявил водитель. Он сказал это так убежденно, будто вчера только женился на ней и перевез ее в город.

– Есть девица-красавица, есть, – засмеялся старожил.

Остановились. Дорожный сторож оказался родичем нашего старика, и они долго лобзались, хлопая друг друга по плечам. Затем вышла из горницы дочь сторожа, очень красивая девушка, о приезде которой в гости, как выяснилось, сторож писал мастеру в Крым.

– Вот так ездишь-ездишь, – лукаво подняв бровь, сказал старик шоферу, – счастья своего и не примечаешь... А оно, может, рядом, на пути твоем находится.

– Два – один, – объявил я, и мы помчались дальше.

– Сопочка по имени Безымянная будет сейчас за поворотом, – предсказал старожил. – Акурат за ней речка.

Машина лихо выписала поворот, и шофер нарочно притормозил, чтобы насладиться эффектом.

Сопки по имени Безымянная не было на месте!

Дорожный мастер покрутил бровями, оглянулся по сторонам и обомлел: сопка высилась на том берегу реки.

– Считайте, – сказал шофер голосом боксера, который нокаутировал своего противника.

– Два – два, – констатировал я и объяснил старику: сопку только на днях перенесли с помощью направленного взрыва на тот берег, чтобы выпрямить тракт и ликвидировать десятикилометровый объезд.

– Сто тонн взрывчатки, – уважительно уточнил шофер, – как один грамм. Точная работа. Вместо сопки гладь, хоть паркет настилай. Исправление пейзажей и ландшафтов! И в других местах тоже рвать собираются. Вот специальность! Завидую!

Километров через двадцать старик пришел в себя, кепочкой отер вспотевший лоб и нанес сильный удар:

– Вот вы известь за сто верст возите, а здесь, в расщелине, этого полезного ископаемого миллион тонн.

– Нет там, батя, миллиона, – усмехнулся водитель.

– Может, миллиона и нет, – согласился старик, – а на всю Европу хватит и Азии еще останется.

– Конечно, – снова хохотнул водитель, – все, как слепые, вокруг ходят, а тут – здрасте! – известь на весь мир! Скажешь тоже, батя, половину негодного!

– Тормози! – закричал старик, воинственно закручивая кончики бровей. – Стопорь машину! Докажу, кто правый, а кто виноватый. Это я лично тут известь открыл. В Академию наук писал. Комиссия приезжала. Мне премию дали. А работать до сих пор не начали. Позор и стыд со срамом! Природное ископаемое само в руки дается, а к нему с волокитой относятся!

Минут десять мастер водил нас вдоль расщелины, показывая известковые осыпи, демонстрировал аккуратно хранимые в бумажнике справки и выписки, заверенные Академией наук.

– Три – два, – сказал я, влезая в кабину.

Водитель молчаливо кивнул в знак согласия.

– Ты, слышь, поторапливайся, – сказал старик, когда машина набрала скорость, – а то мне до дому километров пятьдесят осталось всего. Не успеешь ничью сделать.

– Мне и пяти минут хватит, – отозвался водитель, – отыграюсь.

Старик только улыбнулся: дескать, и нахал же ты, братец!

Мы попетляли еще немного, а потом выскочили на участок тракта, который шел параллельно железнодорожному полотну.

Железная дорога была километрах в двух. Далеко впереди навстречу нам шел поезд.

Водитель замедлил ход, начал посматривать то на часы, то в сторону идущего состава

Волнение его передалось и старику: тот тоже поглядел на поезд, затем испуганно вскинул брови и заорал:

– Стоп! Тормози, паря! Кому кричу стой!

Шофер остановил машину, старик сноровисто выскочил из кабины прямо на землю и помчался к железной дороге, размахивая кепкой и крича что-то. Он спотыкался, попадая сапогами в норы сусликов, и, наконец, перешел на шаг.

– Батя, вернитесь! – крикнул шофер. – Экономьте свое здоровье!

И только тут я понял, в чем дело: с другой стороны тоже шел поезд. Казалось, что два тяжелых состава мчатся на полных скоростях навстречу друг другу! А ведь вторую колею здесь построили в ударном порядке за последние полгода. Старожил, разумеется, был уверен, что тут, как прежде, только один путь, и решил: сейчас произойдет катастрофа, столкновение! Вот он и побежал к линии, надеясь предотвратить беду, даже позабыв о том, что на равнине машинисты и без его вмешательства великолепно увидели друг друга.

– Ничья, – тяжело дыша, сказал старик, возвращаясь к машине. – Три – три... Выкрутился ты, сынок... Но если б и дальше мы с тобой ехали...

– Батя, – нежно сказал шофер, – я с детства люблю упрямых людей. В следующий рейс специально заеду за вами и прокачу по другому участку тракта. И там вы тоже, между прочим, убедитесь, что эти десять месяцев мы здесь без вас не только в «козла» играли... Короче: продолжим наше соревнование. И в случае моего выигрыша вы меня, батя, официально знакомите с той девушкой из сторожки!

Старика мы довезли до порога его домика, душевно простились.

– Старожителям сейчас сложно, – нарушил молчание шофер, когда мы уже отъехали километров пятьдесят от дома дорожного мастера. – Уехал человек всего на триста дней и ночей, а вернулся – и чуть в родных сопках не заплутался!

И я подумал: бедная литературная традиция! Ведь теперь если старожилы чего и не помнят, то не по своей вине. Разве прежде переносили с места на место, как мебель, древние сопки? Разве раньше взлетали спутники, расщеплялся атом? Что ж, чем больше в мире совершается хороших, добрых дел, которых «не упомнят старожилы», тем отраднее.

Это значит, что и сами старики живут лучше, чем прежде.