Текст книги "Том 3. Корни японского солнца"
Автор книги: Борис Пильняк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
– Я все расскажу, – тихо говорит монах.
Сваливается к ногам настоятеля поддельная коса.
Женщина, стоя на коленях, рассказывает повесть о себе. Настоятель в ужасе, узнав в монахе жену вельможи. Все в страхе. Женщина утешает всех.
– Я по доброму желанию пошла в монастырь, – говорит она, – вы не неволили меня. Вы приняли меня в горе, и я нашла среди вас утешение.
В это время во двор монастыря входят нищие, отец с сыном. Постригающийся монах дает последнюю клятву, – он уже постригся.
– Мама, мама! – кричит ребенок, бросаясь к монаху.
Все узнают друг друга. Все потрясены.
Тогда говорит настоятель вновь постриженному монаху:
– Помни, что ты отреклась от мира. Ты – не мать и не жена, ты – монах. Проклятие ляжет на тебя и на твой род, если ты перешагнешь ворота монастыря.
Отец и сын бросаются к монаху-матери. Та стоит неподвижно. У нее нет слез. Она благословляет сына и просит простить ее. Сын на коленях просит ее вернуться домой. Мать безмолвна.
Настоятель говорит последнее слово. Он говорит о том, что наступает час, когда ворота монастыря должны быть закрыты для посторонних, ибо монахи должны молиться. Он просит отца и сына уйти за монастырские ворота.
Отец и сын идут к воротам, все провожают их. И вот ворота закрываются за отцом и сыном. Все плачут. Железные ворота монастыря навсегда разъединили этих троих любящих. Монахи поют церковный гимн.
Весь зрительный зал заливался слезами.
Вторая пьеса была современной, изображалось время наших дней. Действие происходит в богатой семье. Старуха имеет двоих сыновей. Старший женат на бедной, но благородной крестьянской девушке, которая, попав в богатство, терпит от свекрови всяческую несправедливость и даже побои. Муж тоже относится к ней пренебрежительно, хотя и любит се. Он ставит ей в пример ученых девушек, умеющих читать по-английски. Невестка работает за всех. Она стряпает, убирает дом, всех обшивает, ухаживает за старухой, получая за все это одни насмешки и побои. Свекровь однажды, точно сорвавшись с цепи, гонит невестку из дому. Та в страшном горе возвращается в родительский дом. Но там ее принимают радушно. Старший брат говорит ей ласково:
– Не беда и не позор для тебя, если ты сама не сделала ничего нечестного. Ты молода и красива, если ты не хочешь жить самостоятельно, мы найдем тебе мужа, если и не богатого, то по сердцу.
Брат говорит о женском труде и равноправии.
Свекровь же тем временем женит второго своего сына. Невестку берут из богатого дома и так называемую образованную. С первого же дня в доме пошла неурядица. Образованная и богатая невестка сразу же ослушалась старухи; та хотела ее побить, как била старшую невестку, но невестка не подпустила ее к себе и сказала, что в долгу не останется. Невестка отказалась что-либо делать по дому, все время сидела за книгами да ходила по кино и театрам. Свекрови пришлось все делать самой. Мужу тоже не пришлась жена, она совсем не считалась с его властью, она все время тыкала ему его невежество. Мать и сын уж и не рады были, что взяли в дом такую девушку, да боялись с ней разговаривать, так как она была богата и образована. Но и они не пришлись невестке. В один прекрасный день она привела с собой кули и заявила, что уходит из дома навсегда, не желая жить с необразованными людьми.
Свекровь рада, что все обошлось хорошо. Она решает вернуть старшую невестку. Она уговаривает сына поехать за женой, но тот отказывается, говоря:
– Ты ее прогнала, ты за ней и поезжай.
Мать мучается над хозяйством и, наконец, едет за невесткой. Мать застает невестку одну и начинает с ней говорить тем тоном, которым говорила и раньше, указывая, что развод еще не оформлен. Но в это время приходит старший брат. Он говорит старухе, что его семья и его сестра не нуждаются в богатстве, времена рабства и побоев прошли. Он заявляет, что отпустит сестру только в том случае, если старуха даст клятву не притеснять невестку. Старуха вынуждена была дать такую клятву.
Невестка вернулась в дом. Положение ее в ломе совершенно переменилось. Она стала правовым членом семьи. Старуха не знает, куда усадить невестку, во всем с ней советуется и помогает ей.
Старуха, мать Суна, разохалась и разахалась по поводу этой пьесы.
– Ишь ты, зазнаются как! – говорила она. – Ну, да и мы тоже знаем, кого брать сыновьям, таких нам не надо!
Сы-вын-куй была в восторге.
11
Сун курил опиум. Мне говорили, что курить опиум – наслаждение. Я попросила Суна дать мне покурить. Сун приготовил мне трубочку. От первой затяжки я задохнулась, вторая прошла удачно. По совету Суна я прилегла на кане, чтобы видеть фантастические сны. Голова моя кружилась. Но вместо прекрасных снов я увидела утреннюю ссору с Суном, с той лишь разницей, что в дыму опиума я была героиней: с совершенной ловкостью я бросала вазы в голову Суна, прыгала, летала по воздуху, все разбегались от меня, даже жаворонки вылетели и улетели. Затем я заснула уже без снов, и наутро болела голова.
Через два дня я покурила уже без Суна, и… я видела незнакомого мужчину, необыкновенно красивого, безумно ласкавшего меня на роскошной постели. Лица этого мужчины я не помнила и не помню. В течение нескольких недель каждый вечер я курила опиум, и каждый вечер ко мне приходил этот мужчина. Я жаждала ласк и объятий. Не курить я уже не могла. Со временем образ этого мужчины исчез из снов, но не курить я не могла уже потому, что меня тянуло физически, да я и не хотела бросать. За трубкою опиума приходило спокойствие, всегдашняя моя тоска исчезала. Окружающие люди были мне безразличны. Я становилась бессильной, в блаженном полузабытьи я лежала на кане и блаженно перебирала в памяти всякие пустяки. Я знала, что курение опиума разрушает здоровье, каждый день давала себе слово больше не курить, но наступало десять часов вечера, я не находила себе покоя и места. Сун, заметив, что я уже не могу не курить, вместо того чтобы отправить меня к врачам, дал мне волю. Каждые десять часов вечера я погружалась в опиум.
12
У Суна был дальний родственник Ин-ся-сын. На моих глазах он проделал обыкновенную у китайцев карьеру. Человек с веселым характером, но малоотесанный, еще в деревне он познакомился с семейством миллионеров, имевших в нашем городе крупнейшую торговую фирму. Он поступил к ним на службу и переехал служить в город, порвав с деревней; привез с собой свою деревенскую жену, поселил ее в бедном квартале, сам же жил у миллионеров. Про него и про жену миллионера ходили темные слухи, с самим же миллионером он больше занимался не торговлей, а кутежами, причем состоял при миллионере в качестве заводилы и остряка. Когда я приехала в Китай, Ин-ся-сын был в нашей семье на самом последнем счету. А через год он оказался первым человеком. Он нанял себе квартиру в самом дорогом квартале, жена его стала носить шелка, сам он располнел и разбух от важности. Из китайской фирмы он ушел, расставшись со своим прежним хозяином-врагом, открыл свое дело. Но пьяная служба при прежнем хозяине наложила свой отпечаток. Он жил ухарем-купцом, рубахою-парнем.
О нем я вспомнила не только потому, что его судьба напоминает многие судьбы русских купцов, но и потому, что он открыл мне мир, который я смогла увидеть только благодаря ему. Сун, хоть и скрывал это тщательно, заискивал перед Ин-ся-сыном. Ин-ся-сын влюбился в девушку из публичного дома и пристал к Суну с тем, что хочет меня познакомить с нею. Вообще жен в публичные дома водить не полагается. Ин же доказывал, что меня можно гуда сводить, потому что я русская. Сун поскрипел языком и сердцем, но вынужден был уступить другу. Меня, конечно, не спрашивали: хочу ли я поехать в публичный дом. Но про себя я скажу, что – да, я хотела съездить туда, потому что и это было разнообразием, а мое положение ничем, по существу, не отличалось от положения девушек в публичном доме.
Ин-ся-сын приехал за нами на рикшах. На воротах публичного дома красовалась зеленая лента широкого шелка, в китайских изречениях. Привратник подобострастно закланялся Ин-ся-сыну и продал нам два билета – я была не в счет. Мы прошли на круглый двор, в который выходило множество маленьких дверей и окошек. Двор был засажен цветами, посреди двора был фонтан. Было шесть часов вечера, двор пустовал. Ин-ся-сын приказал ударить в гонг. Сразу же распахнулись шторы-двери и оконца, за шторами сидели девушки. Они вышли на двор и построились в полукруг. Все они были в пестрых халатиках. В стороне стояли пять совсем еще маленьких девочек, недавно купленных, как мне объяснил Сун; пока они жили в публичном доме, не принадлежа еще мужчинам, но обучаясь у взрослых своему ремеслу. Ин-ся-сын и Сун с интересом рассматривали девушек. Те не опускали глаз, смело отвечали на вопросы. Ин-ся-сын заплатил десять долларов за осмотр и оставил при себе свою девушку – Се-сель.
Со мною Се-сель поздоровалась за руку, по-европейски. Должно быть, она на самом деле была искренно рада, что к ней пришла женщина из другого мира, жена китайца с общественным положением, не постыдилась ее. Она сказала мне об этом, и в ее словах, когда она говорила это, была настоящая грусть. Она называла меня – Сун-тэй-тэй. Мое сердце всею искренностью расположилось к ней. Мы прошли в ее комнату, которую лучше назвать закромом или стойлом. Подали чай и сладкое вино. Сели играть в маджан. Я плохо играла; позвали подругу Се-сель. Пришедшая девушка была явно больною. Я спросила ее, что с нею. Она сказала, что только месяц, как она встала после родов и недомогает до сих пор. Ребенка она отдала матери, а мать продала его в богатую бездетную семью, и, кроме физического недомогания, девушку мучила тоска по ребенку, которого она сознательно хотела родить, скрыв свою беременность от содержателя публичного дома, за что ей теперь приходится работать вдвойне, отрабатывая потерянные дни.
Мужчины играли, выпивали и веселились. В десять часов мы все покурили опиума. В одиннадцать мы с
Суном отправились домой, Ин-ся-сын остался у Се-сель ночевать. Когда мы уходили, Се-сель взяла слово, что мы приедем в свободный ее день отобедать с ней в ресторане.
На другой день к нам подходила жена Ин-ся-сына. Она знала о связи мужа, она боялась, что муж возьмет Сесель к себе в дом, а ее сошлет в деревню. Она приходила со специальной целью разведать от меня о Се-сель. Она осыпала Се-сель всяческими ругательствами и успокаивала себя тем, что, если Ин-ся-сын возьмет Се-сель в жены, она, теперешняя жена, будет старшей женой.
Через несколько дней Сун повез меня в лучший ресторан на обед, устраиваемый Се-селью. Се-сель ждала нас, окруженная своими подругами. Всего нас было человек восемь. Разговор касался всего, кроме домашнего хозяйства, о котором всегда говорили женщины у нас в доме. Обед был прекрасен. Пили сладкое вино и пиво. Се-сель и ее подруги умели выпить, но не теряли от этого вежливости и приветливости. Играли за столом в разные словесные игры, шутили, пели. Я понимала, почему Ин-ся-сын протрачивал темные свои деньги в этом мире: здесь не было быта китайской затхли.
Встали из-за стола, просидев за ним часов восемь, очень навеселе, с хохотом стали разъезжаться по домам. Все было очень прилично и гораздо веселее, чем дома.
Я сдружилась с Се-сель, и уже я просила Ин-ся-сына, чтобы он почаще заставлял Суна возить меня в публичный дом. Я дружила с Се-сель и с ее подругой Хун-хор.
Я знаю судьбы этих девушек. Се-сель родилась в богатой семье. Мать умерла после родов брата, когда Се-сель было девять лет. Отец после смерти матери стал курить опиум. В какие-нибудь три года он прокурил все состояние. Дочь он отдал бабушке, родной своей матери, но через несколько месяцев отобрал обратно и продал в публичный дом, выговорив право в течение года курить в этом публичном доме опиум. Через год отец исчез, Се-сель не видела его с тех пор. Из тяньдзинского публичного дома Се-сель была перепродана в Пекин, затем сюда. В тяньдзинском публичном доме Се-сель прожила с тринадцати до шестнадцати лет. До пятнадцати лет она жила на правах дочери содержателя публичного дома, ее учили вежливости и английскому языку, которым она вполне владела и на котором умела читать, что и составляло главную отраду ее жизни; книги она глотала в бесконечном количестве, перечитав всю английскую литературу.
Когда Се-сель исполнилось пятнадцать лет, содержатель объявил цену ее целомудрия; триста рублей ему и приданое девушке – обстановку для спальни и золотой браслет. Первый мужчина, по традициям китайских публичных домов, считается временным мужем: он имеет право единолично пользоваться девушкой в течение недели. Когда цена была объявлена, стали приходить покупатели, чтобы осмотреть Се-сель. Покупатель нашелся – пекинский купец. Этот купец был первым мужчиной Се-сель. Он не потерялся впоследствии, он изредка пишет Се-сель и присылает к ней своих товарищей. Се-сель посылает ему подарки к празднику и любит его.
Хун-хор не помнила своей матери, она впервые помнит себя у тетки. Тетка работала на фабрике, жили они в Шанхае. Тогда с теткой они голодали, но была честная жизнь. Когда Хун-хор было двенадцать лет, тетка умерла. По соседству жил парикмахер, он изнасиловал Хун-хор, но взял ее к себе в дом. Он был одинок, он стал торговать девочкой, впоследствии он продал ее в публичный дом. Хун-хор была безграмотна, она лепилась к Се-сель беззаветною лаской. Се-сель была се защитницей и старшим товарищем. Хун-хор любила приказчика из цветочного магазина, он тоже любил, но у него не было денег, чтобы выкупить ее.
Мне с этими девушками было легче, чем дома. Отношения же Ин-ся-сына и Се-сель имели свою судьбу. Ин-ся-сын поставил себя в публичном доме так, что Сесель принадлежала только ему. Но в публичных домах могут любить и быть благодарными, – пусть жалкой благодарностью. Се-сель получила письмо от того пекинского купца, который был ее первым мужчиной, – он писал, что приедет по делам и будет у Се-сель. Сесель сказала Ин-ся-сыну, что, если этот купец приедет, она будет принадлежать ему. Се-сель поступила по понятиям своей чести. Ин-ся-сын разразился громами и бросил Се-сель, нашел другую девушку, с которой он проводил ночи, задаривая дорогими подарками. Сесель все же любила Ин-ся-сына, она знала эту девушку, она знала, что девушка больна, она предупредила об этом Ин-ся-сына, – Ин-ся-сын не верил… Ин-сян-сын заразился, заразил свою жену. Тогда он вернулся к Сесель. Се-сель приняла его больного. Она тоже захворала, но не растерялась, сразу же стала лечиться у японского врача, возя к нему и Ин-ся-сына. Лечась сама, она лечила Ин-ся-сына. Жена Ина была беременна, когда он ее заразил. Родился мальчик, полненький и очень здоровый. Новорожденный был осыпан дорогими подарками. Через месяц тельце мальчика покрылось зловещей сыпью, и мальчик умер.
Се-сель мечтала уйти из публичного дома. Хозяин просил за нее семьсот долларов, – и она ушла оттуда, но не выкупленная, а в силу законов Фын-юй-сяна. Когда сменилась власть, Джан-дзо-лин был изгнан, и его заменил Фый-юй-сян. Генерал Фын, в ряде других своих законов, издал приказ, что девушки из публичных домов, если они того пожелают, могут переходить в дома труда и отдыха.
Се-сель одна из первых покинула публичный дом. Я приходила к ней в дом труда несколько раз. Се-сель мне рассказывала, что девушки, во множестве сначала пошедшие в дом труда, затем побежали оттуда обратно в публичные дома. В доме труда надо было исполнять тяжелую работу, но это было не главным, пугающим женщин. Главное было то, что они лишались своей воли и свободы. Они не имели права подходить даже к воротам. Их всех нарядили в полуарестантские наряды. А главное, миссионерши-англичанки и американки тыкали им каждый день в нос, что они падшие существа, и читали христианские проповеди. Все, что девушки зарабатывали шитьем и вышиванием, записывалось в книги в счет выкупа, – девушки должны были отработать известную сумму, тогда они получали свободу и – опять улицу. Се-сель, знавшая английский язык, надеялась выкупиться и поступить куда-нибудь в фирму или сестрой милосердия в армию Фына.
Интересы публичного дома мне были ближе интересов моего дома. Я знала все интересы девушек, знала их приметы, праздники, несчастные дни, знала их бога, специально публично-домового, к которому девушки бегали молиться, отдавали первую заработанную в этот день монету, каялись ему в своих болезнях и счастьях. Я знала самое страшное поверие проституток – о том, что к ним иногда приходят мертвецы. Девушки рассказывали десятки вариантов одного и того же события, о том, что однажды пришли трое мужчин, выбрали лучших девушек, разошлись по комнатам, а наутро мужчин не оказалось: – вместо их платьев висели бумажные халаты, вместо их денег оказались бумажки. Девушки вспоминали, что все трое мужчин были холодны, как лед, и страстны, как метель. У девушек были мертвецы, вышедшие из могил. И каждая девушка, когда к ней приходит незнакомый мужчина, прежде чем остаться с ним, должна сбегать к своему богу, прочитать молитву, потому что те три девушки, которые спали с мертвецами, вскорости умерли страшной смертью – от проказы. Девушки рассказывали изнанку своих жизней и жизней посещавших их мужчин. Жизнь этих девушек пестра, как их халаты, но совсем не так красива. У этих девушек я могла вволю поплакать.
13
…Несколько дней подряд шли проливные дожди. Крестьяне, приезжавшие в город, поговаривали о наводнении, говорили о голоде в случае этого наводнения. И вот в один из знойных солнечных дней небо покрылось черными тучами, загрохотал гром, удар за ударом, и небо разверзлось необыкновенным ливнем. Через час двор превратился в озеро. Дождь лил. Вода бросилась в комнаты с такой ужасной силой, что сбила аму с ног. Крыша протекала. Глиняные стены на наших глазах разбухали и сползали вниз. В доме оставаться было опасно, дом мог каждую минуту рассыпаться, но и на дворе было опасно, ибо падающая с неба вода сбивала людей с ног. Собака, привязанная на цепи, сидевшая сначала в конуре, вынуждена была выбежать из конуры, когда ее залило водой. Собака залезла на крышу конуры, ее оттуда смыло. Когда мы опомнились после наводнения, я нашла собаку мертвой, она захлебнулась, не справившись с силою падения воды. Ливень продолжался часа два и прошел так же стремительно, как пришел. Вода, наполнив нижний этаж, устремилась за ворота, пробив себе дорогу в доме, выломав стену на улицу. Дрова плавали по двору. Крышу с нашего дома снесло. Разувшись, мы пошли к воротам. Вода бешеным потоком неслась по узенькой уличке. У соседей водою выворотило ворота, они стояли поперек улицы, и вода стремилась через них водопадом.
Сун пошел в город и скоро вернулся, потому что никуда не мог пройти. Мост через реку снесло, река вышла из берегов, по скатам к реке, где несколько часов тому назад были улочки бедноты, осталось голое место, валялись лишь трупы людей. Дождь прошел по всей провинции, и вода с гор кинулась на город, уничтожая все, что у нее было на пути. Город был наполовину уничтожен. Но на то Китай и есть Китай: дня через три, когда вода сошла, китайцы заново стали лепить свои домики на тех же самых местах, где недавно была вода, хотя такие наводнения бывают в Калгане почти каждое десятилетие.
Я забеременела вновь и вновь выпила пату. Сун и его мать решили, что я не могу иметь ребенка. В это время родила жена двоюродного брата Суна, тот жил бедно, у него было шестеро детей, и народился новый. Сун решил купить у него новорожденного и купил за пятьдесят долларов, за кусок дешевого шелка и за двадцать фунтов крупчатки. Сделка была оформлена у нотариуса. Я должна была растить мальчика. И я привязалась к нему, полюбила его, назвала его Василием. Сколько было хлопот с ним – заболеет он, я не сплю ночей, мучаюсь с ним вместе. А какое счастье было слышать его смех, ловить протянутые ручонки. А когда начал он ходить и лопотать по-русски, радости моей не было границ…
Глава третья
К нам, за стены нашего дома и нашего квартала, стали приходить темные слухи о революции в Китае. В тысячелетие наших традиций стали вплетаться слухи о наступающем Фын-юй-сяне. Говорилось, что войска Джан-дзо-лина не сумеют отстоять провинции и провинцию займет Фын-юй-сян. И, действительно, войска Джан-дзо-лина стали отступать, наводняя город. Наши переулки ждали грабежей, прятали ценные вещи, зарывали золото в землю, женщины вместо золота надели плохонькое серебро. Ворота запирались еще засветло, на крышах по очереди дежурили мужчины. Слухи из-за ворот приходили все тревожнее и тревожнее.
И однажды мы все проснулись от грохота ружейных выстрелов, криков, лая и воя собак. «Началось!» – шептала мать и переставляла на новые места своих идолов, обещая им богатейшие жертвы. Огонь всюду потушили, мужчины ползком вылезли на двор, женщины сидели на полу около кана – кан был защитой. Стали залетать пули; они делали малюсенькие дырочки в бумажных окнах и цокались о стены. Все мы плакали.
Сун скоро приполз к нам. О защите не могло быть и речи, надо было молиться идолам. Сун стал искать места, куда бы ему спрятаться, так как при солдатских грабежах, сообщил он, больше всего попадает мужчинам, их бьют, требуют от них денег, их мучают, а женщин не бьют, сообщил он, а только изредка насилуют.
Из-за ворот стали доноситься выкрики: «Сюда! Так его!.. Давай лестницу!.. Приколи собаку-то!.. Вот еще дом!» Слышались вопли женщин. Я сидела ни жива ни мертва. Пули летали целую ночь.
Лишь к рассвету стихло, слышались лишь отдельные выстрелы. Выйти на двор мы боялись до полудня, хотя давно уже все стихло. Сун послал аму к соседям. Те долго не хотели ей открывать двери. Ама выглядывала в щелочку за ворота. Везде было пусто. Тогда мы, крадучись, вышли на двор. Наши ворота были проломаны. Почему не зашли к нам, неизвестно, должно быть, не успели. Сун пошел за ворота узнавать новости. Оказалось, что все соседние дома были ограблены, уцелел лишь наш дом да еще два стоящих за нами, – солдаты не успели дограбить переулка. Отступавшие мукденцы грабили в ту ночь весь город, особенно пострадали магазины.
В этот день на месте не было ни одного торговца, ничего нельзя было купить. С середины дня опять все стали запираться и баррикадироваться, ибо опять ожидали нападения мукденцев. Никто не спал, все собрались в подвале и сообщали слышанное.
Погром начался еще вчера с вечера, сейчас же после приказа отступать. Солдаты стали собираться кучками под предводительством офицеров. Магазины спешно закрывались. Солдаты разделились партиями и грабили улицы по жребию. Утро застало солдат в разгаре грабежа, но, по приказу начальства, солдаты могли грабить город только до рассвета и на рассвете должны были уходить из города. Солдаты не только грабили, но и уничтожали все, ломали вещи, рубили сундуки, рвали материи. Было много убитых мужчин и старух и множество изнасилованных женщин. Из наших соседей лучше всего отделалась от грабителей Сы-вын-куй. Когда к ней вломились солдаты, она сказала им: «Господа, вот деньги, ключи. Берите все, что вам надо. Вот вам печенье, вино, отдохните, покурите опиума». Такое человеческое отношение отрезвило солдат, они никого не били, не ломали вещей, выпили вина, взяли сорок семь долларов, две шубы и ушли.
У Ин-ся-сына переизнасиловали всех женщин, кроме племянницы, которая была только что после родов, – ее не насиловали, считаясь с религиозными традициями своей страны, но мужа ее избили до потери сознания.
Ночь прошла в разговорах, выстрелов почти не было слышно. В эту ночь в город вошли войска Фын-юй-сяна. Фына встречали демонстрациями. Но ночью опять загремели пачки выстрелов. Наш двор проснулся в ужасе, решили, что город грабят новые войска. Наутро оказалось, что ночью отряды Фын-юй-сяна расстреливали на мосту через реку пойманных грабителей. Расстрелы тянулись несколько дней. Иногда расстреливали и днем. Сун ходил смотреть на расстрелы. Расстреливали с моста. Убитые падали в реку. Сун рассказывал, как некоторые расстреливаемые пытались бежать из расстреливаемого взвода, их ловили и добивали вручную. Так было расстреляно несколько тысяч человек.
Войска Джан-дзо-лина были разбиты наголову, часть их сдалась новому дутуну, другая ушла за город, в горы к хунхузам, и грабила деревни. Генерал Фын издавал строжайшие приказы, но разбои не прекращались, не прекращались и расстрелы. Город был на военном положении. Войска мукденцев грабили провинцию. Карательные отряды не успевали их ловить. Хунхузы нападали даже на окраины города. Телеграф не работал несколько недель. Связь с Монголией была прервана. Поезда на запад подвергались грабежам.
Про генерала Фына ходили самые невероятные слухи. Его радостно встречала городская беднота, приказчики, чиновники, образованные люди, но в нашей среде он не пользовался симпатиями. Его приказы возмущали купечество, и все валилось в одну кучу обвинений и то, что он изменил своему другу У-пей-фу, и то, что он обложил купцов прогрессивным подоходным налогом, и то, что он запретил женщинам коверкать ноги. Фын приказал отдавать девочек в училища и запретил им бинтовать ноги, не выполнявших приказа он штрафовал. Чо несколько раз платили такие штрафы. В нашей среде ликовала только Сы-вын-куй, и она приносила новости, что Фын дружит с революционной Россией, запрещает мужчинам носить шелк, запрещает ездить на рикшах. Жизнь пошла по-новому. Новая жизнь коснулась и меня…
В европейской литературе уже много имеется трудов, посвященных китайской революции. По русской номенклатуре Фын-юй-сян являлся вождем китайско-эсеровских настроений, Джан-дзо-лин – врангелевских. Авторы, обрабатывающие дневники Ксении Михайловны Беспалых, отсылают читателя к соответствующей литературе о Фын-юй-сяне – герое людей и настроений русского девятьсот пятого года. Ксения Михайловна стала разбираться в этом впоследствии – и об этом ниже.
