Текст книги "Том 3. Корни японского солнца"

Автор книги: Борис Пильняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Крылов показывал еще письмо к жене, – вторую редакцию только что выписанного. Крылов бледен, измучен. Я прочитал письмо и ничего не сказал, – он ушел к себе, лег на диван лицом к спинке.

Сегодня 14 июля, день взятия Бастилии, национальный французский праздник. Сейчас Локс вернулся от французского консула, во французской концессии. В России, должно быть, я и не вспомнил бы об этом дне, – но здесь в Китае этот день празднует весь город. Поэтому и аз грешный протаскался вчера по французской концессии почти всю ночь. Сначала ходили во французский парк, где все было иллюминовано и в небо гоняли ракеты со всей китайской роскошью – со всей европейской гнилью ломились столы под навесами в яствах для французских матросов и русских проституток. Говорить о ракетах, рвущихся в небо и палящих пушками, – так же, как о безвкусице иллюминации консульства, где ампирный дом был рассвечен смесью китае-египетских завитушек и цветов, – так же, как о стойлах на воздухе, где сотни матросов пили пиво и танцевали с проститутками фокстрот, – а китайцы – тысячами – глазели, – об этом говорить не стоит, это было скучно. Но на Авеню-Джордж ходили китайские процессии с драконами, рыбами, суетящимися изнутри, с фонарями на палках, с китайской музыкой, – это была поистине настоящая красота, фантастическая, страшная и – прекрасная. Я за ними и таскался, за ними и ушел в китайскую часть города, совершенно фантастическую. Процессий таких было много, все перепуталось. Драконы, освещенные изнутри, с горящими глазами, – метались над толпою, плыли огромные рыбы, их обгоняли собаки, львы, фонари, люди в невероятных маскарадных костюмах. Все трещало шутихами, ракетами, литаврами, песнопениями, криками.

Ночь была путаная. С французской концессии, от драконов и шумов, мы поехали в загородный ресторан, сначала в один, потом в другой, сначала в «Дэльмонтс», затем в «Дримланд», – пили белое вино со льдом и смотрели, как в этой жаре люди танцуют фокстрот – в этой жаре и в белых летних монкэ-фраках… Затем мы с Локсом вернулись домой.

– …перебиваю себя, чтобы рассказать о матросской любви, в честь товарища Крылова. Мы были с Крыловым в матросском трактире. – Матросы пришли с моря, не сходили с парохода шесть месяцев подряд; это были американские военные матросы. Женщины, которые были в этом «дансинге», были русские и китаянки, одна японка, одна индуска, две малаянки, – и женщины не могли уйти из заведения до закрытия, до четырех часов утра. Мужчины в кассе за центы покупали билетики на право танцевать с женщинами. Матросы танцевали с ними и имели право приглашать их к своим столикам. Мне было занятно смотреть, как в этих огромных мужчинах, военных американцах, смешались– и та неизбежная обоготворяемость женщины, которая нужна каждому мужчине перед половым актом, ужасная притонная влюбленность, жалкая, омерзительная, которая то и дело вспыхивает – или ревностью, когда женщину, по праву билетика, берет на танец другой мужчина, – или страшной похотью, когда вдруг за танцами кажется, что вот тот матрос вот-вот сейчас сломает женщину, будет рвать ее платье и тут же будет насиловать… Но время идет медленно, сидеть за пустым столиком неудобно, – и матросы напиваются, не хотя пить, – засыпают за столиками, ожидая четырех часов. В притоне – очень шумно и – очень скучно. Женщины в скуке и безразличии по привычке обирают мужчин, – эти женщины, которых, пусть на одну ночь, так обоготворенно, так страстно любят в эту минуту полувменяемые, нелепые, как дети, огромные, страшные люди.

Мы вышли из притона, Крылов сказал в отчаянии:

– Какое безобразие, какая мерзость, – ужасно!..

После китайских драконов и после кабаков «Дримланда» мы приехали домой. Была черная ночь. Мы разговаривали с Локсом. Я вышел на террасу и увидел: во мраке канала, на одной из лодок на канале, на одной из тысячи лодок, горел костер, около костра стояли люди и тени людей – и там трещали шутихи, очень громко, очень много; было темно и было видно, как прыгают искры шутих: – на этой лодке умирал кто-то, или тяжело родился новый человек, – и близкие шумели шутихами, чтобы отогнать страхом шума злых духов… Как передать ту щемящую тоску, которая была у меня от этих шутих на сампанах, услышанных мною после французской концессии? – эту черную ночь, костер на сампане, силуэты людей и горькую мысль о том, что вот эти люди шутихами отгоняют злых духов – от умирающего или рождающегося, – о том, как много вообще еще темной ночи на этом свете!..

Я вернулся в комнаты, – мы с Локсом сели испить содовой и – заговорились на долгие часы – обо всем, о чем можно говорить в десятке тысяч километров от родины, в чужой стране, глубоко за полночь – двоим соотечественникам. Могло показаться, что за домом не тропическая ночь, а полярная зима. Хозяйство мое – сверчок – поет теперь при мне. Завтра куплю себе черепаху, привяжу ее веревочкой за ногу и поселю в ведре: – пусть живет, приносит счастье!..

…Прерываю писание. Пришел парикмахер, стриг, брил, – настал обед. Странные дела со мною творятся: вот уже много дней сплю по три-четыре часа в сутки, и спать хочу, и заснуть не могу.

…Продолжаю. – Жара такая, что белые брюки кажутся самоедскими малицами, томят зноем. – Вообще же время мое проходит так. Я просыпаюсь в 8–9 утра, бой приносит в постель содовой и апельсинов, – я иду в ванну, моюсь, бреюсь. Бой готовит брекфест. Едим с Локсом. В это время выходит Крылов, разбитый ночью, но просмотревший уже газеты, – он сообщает поверенному в делах о том, что есть в газетах, о всех политических событиях, о гражданской войне, о передвижениях армий, о маршалах, мандаринах, университетах, рабочих. Слушаем так минут сорок. Затем переходим в кабинет и углубляемся в европейские газеты – русские, английские, французские. Так до обеда. После обеда расходимся по своим комнатам Я второй раз лезу в ванну и лежу голый до чая, – или до того часа, как встанет Локс, – тогда он приходит ко мне (вот и сейчас, – я щелкаю на машинке, он сидит в кресле и читает), – мы молчим в жаре, меняясь немногими словами. Я знаю, что у нас с ним очень хорошая дружба, – многие ночи напролет мы философствуем с ним, – обоим нам надо мужествовать. – В пять чай. После пяти я иду к вице-консулу, – он только что научился править машиной, в ездовом азарте, – и мы едем с ним за город, – мне приятно сидеть под ветром, стремиться и думать. – Так до восьми. – В 8 – ужин, – и там всегда какое-нибудь событие, полночные поездки за город к светлячкам и в пальмы – почти обязательны… А там – ночь, книга и бессонница. Ночами всегда заходит Крылов, толкуем о Китае, – но самое главное для него не это: сейчас он пришел и сказал:

– Опять получил от жены письмо. Помните, я говорил вам о перерыве в ее переписке. У меня огромная трещина. Я заклеиваю боль всячески, – что же поделаешь, если она есть и если она смешана злобой. И боль и любовь перемешались так, что я не знаю, где конец и начало одного и другого.

– Это от жары, – сказал я.

Были сегодня в китайском кинематографе: ничего особенного, китайские костюмы, но принципы игры – американские, – ничего «китайского» там нет. Как в американских и английских кино, можно курить, и в темноте разносят прохладительные напитки. Ночью вдвоем с Локсом ездили на автомобиле за город, никуда не заезжали, отдыхали от жары.

О моем пароходе ничего не известно.

17 июля.

Сегодняшняя запись посвящается Крылову и его жене. Мы были в притоне, в загородном луна-парке, где я впервые увидел фарс «А что у вас имеется?» – где танцуют русские офицерши, превратившиеся в шантанных девок, и где хлобыщут моноклями англичане. За нашим столиком сидела дочь адмирала Штарка, местная танцовщица и проститутка. Нас было четверо. Совершенно ясно, что все здесь обнажено до окончательной голости, и все за деньги и на деньги. Мне повезло, потому что те двое, кроме нас, которые повезли нас по притонам, – поехали не посмотреть, как мы, но поехали понаслаждаться.

Крылов сказал мне:

– Мне больно ходить в такие места. Мне все время лезет в голову, что такое же смогло б случиться и с моей женой, и с моей сестрой, – ужасно!., вон та проститутка, – он махнул рукой, – окончила московские высшие женские курсы. Чем она виновата, что она пошла за мужем-офицером или за отцом-генералом?.. Смотрите, – вон тот музыкант-скрипач – муж вот этой проститутки. Здесь люди опустились так, что мужья не покидают жен, вот этих проституток, и живут на их средства… У этого музыканта и у этой проститутки – двое детей. В четыре часа ночи муж поедет домой, а жена поедет в номер с тем мужчиной, который ее купил, – или, если так захочет покупатель, они пойдут к ней же на квартиру. Тогда муж-музыкант, бывший офицер, поспешно переоденется лакеем и будет прислуживать им – у себя в доме!.. Ужасно!..

Так, в этаком веселии мы объехали три притона – европейских. Наши спутники издевались над Крыловым весь вечер, что, мол, он тряпка, боится пить, боится заразиться, не то, мол, что они, и все это с присказкой: «– а-а, уходишь, предаешь, нами брезгуешь, ну-ну!» – И мы поехали в китайский публичный дом, где проституткам от девяти до четырнадцати лет. В китайском публичном доме – совершеннейшая чистота, – но двери, для прохлады, открыты, и видно, что делается в каждом стойльце. Нам принесли китайскую – горячую водку – и стали приходить на выбор дети – девочки. Один из наших спутников взял девятилетнюю девочку и ушел с ней в соседнее стойло. Другой выбрал девочку лет тринадцати, но не успел никуда пойти, – заснул, обняв девочку, – она сидела покойно.

Тогда с Крыловым произошла истерика. У него стали дрожать руки, застучали зубы. Я повел его на улицу, – он бежал по лестницам бегом, глаза в землю. Мы взяли рикш, – он смотрел на спину ломпацо умоляюще, чтобы тот скорее бежал.

– У меня совершенно разъехались нервы, – сказал он. – Не понимаю, что страшнее – то ли, что вот эти люди, не любящие, быть может, не имеющие даже настоящей похоти, за деньги будут совокупляться с девятилетней девочкой, – то ли с моей женой, ибо по возрасту я могу иметь такую дочь, ибо моя жена – из той же среды, из которой и Штаркша!..

Мы приехали домой, Локс еще не спал, – Крылов поспешно полез в ванну.

…Пять часов утра. Да-да, – а женщины в притонах, когда их не подзывают мужчины, сидят табуном, зевают и толкуют, кто у кого шьет платье: я подслушал.

18 июля.

Утро. Сегодня началась почтовая забастовка, – ни газет, ни писем, – хорошо!.. Солнца нет, над землей и на земле – бульон, состоящий из удушья и пота. Газет – нету: сяду за книги, в пот и мысли. – Завтра уходит пароход во Владивосток: надо очень большую волю, чтобы не поехать на нем.

19 июля.

Вчера ничего не записывал, потому что был ужасный день, таких еще не было. Весь день я провалялся на постели, совершенно деморализованным, голым, в поту, в изнеможении – от страшной, невероятной, невозможной жары, такой жары, в которую нельзя двигаться, думать, есть. В висках стучит густеющая кровь, тело истекает потом, и все же нет спасения, каждое движение грозит тепловым ударом. По газетам, вчера было несколько десятков таких тепловых ударов. Земля вся в пару, солнца нет, всюду муть и туман, – ив этой воздушной жиже кишат москиты. – Ночью, часов в 11, пошел дождь, и мы с Локсом поехали за город отдыхать от жары. Мы заехали куда-то в лесок, и на нас налетела стая летающих светлячков: это необыкновенно красиво, эти жучки, светящиеся фантастикой Жуковского, его романтикой, эти жучки, вылетевшие из тропического леса. Я писал, что никогда не забуду этих автомобильных бегов: да, никогда! – но – ко всему привыкаешь и как все забывается: мне уже безразлично, что из тропической ночи и мрака, из стремленья шоссе – машина вынесет нас в китайские деревушки, в китайские переулочки, в эту экзотику голых людей под фонарями автомобиля, в нищету отдыха на пыли улиц, под небом, в свете своих бумажных фонарей, в эти странные позы усталых тел, развалившихся на циновках.

Вернулись домой. Потому что идет почтовая забастовка, Крылов ходил на почту – сам разбирал письма и – ему посчастливилось: нашел письмо от жены. Крылов пришел ко мне расстроенный, сказал:

– Поймите, до чего довела меня жена. Она пишет – «люблю, целую», – а мне противно от этих слов. Она не объясняет своего перерыва от 19 до 5. Вот, пришло письмо, и опять видно, что она не понимает той пощечины, которую она нанесла мне, которую склеить мне – очень нелегко, перенести которую – у меня уже не хватает сил. А она ничего не объясняет!.. Она совершенно не представляет, как я жду ее писем.

Я обнял Крылова и повел его пить содовую.

Глава третья

Утром обалделый Крылов переводил нам китайские газеты. Сначала повеселело мое лицо, затем Локса. Локс фыркнул. Крылов спросил:

– В чем дело!? —

Мы расхохотались: – молодец, товарищ Китай! —

Перевод из китайской газеты «Ши-ши-син-вэн»

«Из высоко-авторитетных источников получено сообщение, что маршал У Пей-фу издал телеграфный приказ дубаню Хенаньской провинции маршалу Коу Ин-цзе срочно выступить против начальника партизанских отрядов Фань Ши-мина, оперирующего в провинции Хенань. Маршал У предлагает маршалу Коу не поступать так, как он поступал раньше, занимая добровольно очищенный партизанами город (как это было при занятии Венцзы) и сообщая реляции о кровопролитной битве. Фань Ши-мин, как известно, один из крупнейших партизанов Хенани, командующий 8-ю бригадами. Маршал У предлагает ликвидировать Фань-я в месячный срок. Одновременно маршал У предложил выступить в поход бригадным командирам – Ма, Ли и Юань-ю, телеграфно запросив помощи от Янь Юе-жен и Джан Джи-гуна, – иными словами, под командой Коу должна была образоваться семидесятитысячная армия.

Маршал Коу Ин-иза ответил маршалу У, что он не может сейчас выступить „по-домашним обстоятельствам“…»

Домашние же обстоятельства заключаются в следующем. К маршалу Коу приехала, в качестве наложницы, знаменитая артистка Би Юнь-ся (точный перевод на русский: Роса яшмового облачка), великая красавица. Би Юнь-ся, как известно, играет роли не только на театре, но и в государственной жизни Китая. Так, например, в 1924 году в Пекине, в дни упейфуского парламента, один из членов парламента, борясь с пассивностью Росы яшмового облака, отказавшейся стать его любовницей, – пользуясь своим «парламентским правом неприкосновенности», – приходил в парламентскую ложу в одном верхнем халате и – выставлял за барьер ложи свой голый живот – на предмет посрамления искусства Яшмовой Росы, сорвав таким образом гастроли Би Юнь-ся.

«Би Юнь-ся появилась в доме маршала Коу, – и в Кайфыне, в столице дубаната, все дела приостановились в неясности и в нерешенности ввиду того, что мать маршала-дубаня Коу, приверженица старого режима и старых обычаев, встретила Би Юнь-ся крайне враждебно, все время разбирает ее пороки, ежедневно устраивая скандалы, доходящие до драк. Все это так отражается на дубане, на его государственной деятельности, что он потерял работоспособность, пребываег в нерешительности и послал маршалу У ответную телеграмму, прося разрешения отложить поход впредь до ликвидации семейной неурядицы. В доме дубаня дело обстоит так, точно разбушевались волны в море».

– Чего бы смеетесь? – просил Крылов.

– Молодец, товарищ Китай! – сказал я.

…Вчера весь день хотел сидеть дома, но пришли люди и повели на митинг американского миссионера армии Фын Юй-сяна. – Странно, очень странно!.. Митинг был в европейского стиля американском театре. В театре собрались китайцы и очень немного европейцев. Армия Фына – носит название: «Христианская армия». И митинг начался протестантскими песнопениями – за «христианского генерала» Фына, – стоя, китайцы – по-христиански – молились за Фына и за его народные армии, – хором пели гимн армий Фына. Затем показывали туманные картины: Фын и его солдаты – на молебне, в пекарне, в слесарной мастерской, в шорной мастерской, – армия в походе, армия на биваках, пехота, конница, артиллерия… – Затем все собравшиеся на мигинге фотографировались. Затем началась лекция о том, какой замечательный человек, христианин и вождь – маршал, водитель Народных армий Фын Юй-сян, который каждое утро молится, сам трудится ручным трудом, – не ездит на рикшах сам и запретил своим солдатам, – сам вместе со своими солдатами читает Библию и историю Китая… Американский миссионер изображал Фына, ныне находящегося в Москве, как некоего таборита, постника и верижника, спартаковствующего своим временем… – жара была в театре неимоверная, хуже, чем на полке в бане.

С жарой я не справился и, изнемогая от жары, направился домой. Ужинали, сидели под феном… – да, гак и засиделись с Локсом до четырех часов, в разговорах бродяжесгвуя по России от ее прошлого к настоящему, будущему, – от севера до юга, от мелочишек до великого. Сидели в его кабинете, полуодетыми, пили бесконечную содовую – и говорили: – о милой России, за которую всегда надо умирать!..

Эти дни я занимаюсь Китае-русским лит. – худ. обществом – «Китрусом», – и еще раз устанавливаю, что первое слово в Китае и первое дело: «маманди», – погоди, не рыпайся, сейчас!.. – Сегодня получены сведения, что мой пароход – «Октябрь» – выходит рейсом в Тянь-цзин, оттуда – сюда, – в море пробудет недели три. – Сегодня с океана подул ветер, сначала мел пыль, теперь несет бодрость. Оттого, что пришли вести о пароходе с моря, а с океана дует ветер и раздувает мысли – от этого стало лучше, ибо впереди возникло какое-то движение… – «Маманди!» – это «маманди» начинает мне казаться ядовитым, ядом Китая…

…– Полночь, гудит ветер, трещит мой сверчок, Локс сидит над книгой, дверь отворена. Локс сказал, что скоро с океана будут приходить тайфуны. – Передо мной дорога, очень длинная дорога, ибо только теперь я понимаю, как велики, оказывается, километры. —

Пришел Крылов, сел, сказал так, чтобы не слышал Локс:

– Я ведь только девятого узнал адрес жены. Сейчас, кажется, она в пути к Москве, в Монголии. Я не знаю, как она жила, где была, что узнала, что видела, кого видела.

Ночь, неизвестно, когда спят китайцы, – за окном шум, ветер перепутал на канале все сампанки. На диване передо мною, – диван с полками, – стоит улыбающийся китайский бог, которого я купил на Ян-Цзы, – бог хитро улыбается, – я думаю о Крылове и о яде «маманди», о яде ожидания, неизвестности. Бог улыбается этим «маманди», всем Китаем, морем и пароходом, – это для меня. Для Крылова же – «маманди» улыбается – и богом и Китаем, и – женою, провалившеюся в километры неизвестностей.

4 часа ночи. Лег было спать, и не заснул. Слушал ветер и писал декларацию «Китруса».

Китайская сказка – «Справедливый суд».

«Юноша и девушка полюбили друг друга и поклялись жениться, – но молодого человека взяли на войну, и он провоевал тридцать лет. Родители девушки решили выдать ее за другого. Она сопротивлялась, – родители настояли на своем: – в день после венчания она умерла. Ее похоронили.

Жених вернулся с войны и спросил, где его невеста. Ему рассказали, что произошло. Он отправился на могилу. Он раскопал могилу, чтобы взглянуть последний раз на любимую. И, когда он раскопал могилу, – любовь его была так сильна, – девушка стала из мертвых. Жених взял ее на руки и понес к себе.

Тогда тот, за которого ее выдали замуж, потребовал себе жену через мандарина.

Мандарин рассудил:

– Случай, когда настоящая дружба и любовь смогли тронуть небо и землю и законы природы – до того, что они вернули жизнь мертвому во имя любви, – не должен судиться законами мандарина. Девушка должна принадлежать тому, кто вывел ее из могилы». —

Сказку рассказал Крылов.

Вчера в сумерки ездили на пароход, провожать земляков, едущих во Владивосток. Плыли по Ван-пу, на мотор-боте, покачивало, был ветер, садилось солнце… Есть, есть тоска по чужбине, и хорошо смотреть, как корабли уходят в море, как люди тащат свои чемоданишки (бедность свою!), спорят, смотрят каюты, – суют свои узелочки… И – нехорошо уходить с корабля, с того, что уходит в море, уходить на бот, тот, что идет назад, в порт, на берег!.. – И возвращались мы под луной, в волнах, в тишине отлива. —

…Хорошо куда-то ехать: и я переехал из одной комнаты в другую, сам себе сымпровизировал кровать, фен, ветер с террасы, – бой смотрел недоуменно на мое строительство, мы же с Локсом в честь сего моего переезда выпили бутылку шампанского и по рюмке ликера. Бою я заявил строжайше, что от сего числа дома я хожу без брюк, а посему – без доклада к нам никто допускаться не может. В силу этих обстоятельств мне показалось, что я переехал на несколько градусов к северу. легче дышать, легче жить и думать. – Локс прилаживает на террасе фотографический аппарат: намеревается зафотографировать ночной канал. – —

…я выдумываю – —

…на океанском пароходе типа «Эмпресс», идущем из Сан-Франциско к берегам Китая, – едет американка, женщина или девушка…

Стоит ли серьезно шутить над английской, англоамериканской манерой жить, не ходить, а при помощи ног носить собственное свое достоинство, цилиндр и смокинг, знать, как и когда есть и говорить, как держать себя с отцом, сыном, сестрой, женой, иноплеменником, как отдыхать, работать, радоваться и помирать. У них есть торжественность каждой минуты будней, ритуал жизненных будней, есть заполненность жизни – временем, традициями, тем, что наполняет каждую минуту, что за тебя, инвидуума, решило большинство, общество, нация. Эта традиция жизни есть у всех, начиная с русского крестьянина, где эта торжественность вылилась в брачные, похоронные, бытовые песни, в пироги к празднику и в то, что первым за столом берет хлеб – хозяин. – И этой торжественности нет только у интеллигенции – русской в первую очередь, – и у интеллигенции тех стран, которые культурно – в западно европейском понятии этого слова – стоят ниже России, как, например, – по понятиям европейцев – Китай. Это понятно: – европейская «культура» уничтожает национальный быт, – «обезбычивает» национальный быт, как слишком глупый и не портативный, и вносит новаторский «индивидуализм», в большей мере построенный на безграмотности, на простейшем невежестве, как это было в России при Петре Великом, когда резали ферязи. В Китае интеллигенция так же «обезбычена», как и в России, – в Китае – в этой стране конфуцианской вежливости, церемонии, регул. – Так расшатываются понемногу все «столпы» всех национальных культур, – но именно в этом месте нарождается новая, уже не национальная, но мировая культура, – именно на этом стыке нарождаются такие люди, как Лю-хфа, ради которого я пересиливаю маразм зноя. – Россия, конечно, не в счет, ибо отсюда мне видно, что у России никогда и не было своей культуры, Россия всегда была «отъезжим полем» чужих национальных культур: – огромное полузаселенное поле, до сих пор еще не окончательно разметившее и закрепившее землю, стык всех мировых культур, – Россия – страна вотского бескультурья – обрабатывалась Византией, – затем Монголией (и через Монголию – одновременно ведь были под игом – погуливал по России и Китай, – поместился в Московском Китай-городе, в Коломенском зарядье, у бабушки моей Екатерины в Саратове, – не случайно «китайка», не случайно «чай»), – после татар – Византии – Европа, до последних лет, – Европа, Европа с примесью щедринского, сиречь просто варварского, варварства, с примесью Китая – Китая медленностей, церемоний, – того Заволжья, которое я впервые увидел не здесь в Китае, а у моей заволжской бабушки. Россия – есть «отъезжее поле» чужих культур, путь «из варяг в греки», даже антропологически. Это дало право России первой пойти в строительство наднациональной культуры, мировой. – —

…Да. Но на гигантском пароходе типа «Эмпресс», более совершенном, чем пароход, описанный Буниным в рассказе о «Господине из Сан-Франциско», плыла в Китай молодая американка – леди и сотрудница миссионерского общества сикковеев, плыла на предмет просвещения диких китайцев в свете христианства. Я откидываю условности беллетристического повествования, где нужно иносказательно вдалбливать читателю авторские мысли: – я знаю, что цель поездки этой американки – глупа, что эта американка – вообще глупа, что Китай ей нужен, так же как Гонолулу, – и известен, примерно, так же. Это знаю я. Этого не знала она.

Она проснулась рано, в люк шло солнце, ветер был прохладен, океан за люком катил синие волны, – все, как подобает, – в постель ей принесли чая и фруктов. Выпив, в пижаме, она пошла в сортирчик и в ванну, как полагается человеку с утра. Сортирчики и ванна были в ее же каюте. Горничная-португалка в ванной – губкой – соленой водой – растирала тело мисс Брайтэн, массажировала душем. Затем мисс Брайтэн стала одеваться, причесывалась, чуть-чуть припудрилась. Прогремел к брекфесту гонг, похожий на плач сирены, – и мисс Брайтэн пошла есть свои апельсины, овсянки, рыбы, мяса, померанцевое варенье, кофе. Потом она лежала на дэке в шезлонге, прикрыв волосы косынкой, с книгою в руках. Она не читала. Океанский ветер обдувал ее спокойствием. Она думала, прикрыв глаза от режущего света волн, и мечтала, как подобает человеку в безделье, в море и под солнечным ветром. Та страна, в которую она ехала, была неизвестна ей: она представляла ее себе так, как представляют эту страну все, не знающие ее, – драконами, иероглифами, рикшами, мандаринскими традициями, свадебными и похоронными процессиями, храмами, пагодами, каналами, джонками, сампанами, паланкинами, многомиллионностями, – представляла своею работой, тишиной того миссионерского собора, монастыря, колледжа, в общежитии которого она – не монашенка – будет жить, слышала колокольный перезвон этого монастыря, видела солнечную прозрачность и пустынность рядов скамеек в соборе, – шла фантазией своею по аллее парка, над каналом, во влажной бодрости цветов и утра (…все впоследствии так и было, как представляла она себе в пути, как создала она по письмам подруги и по фотографиям, – потому что жизнь ее построена была традициями, строгими курантами регламентов, когда американцы и англичане не имеют понятия «заграница», проживая даже в Китае по-американски, – и когда они могут – за три года вперед с точностью до недели знать свое будущее – и не ошибаться!). На пароходе тем утром она думала и о вольностях, о тех «вольностях», которые позволяют себе американцы в Китае, – например, о поездке к Западным горам в Пекине – на людях – в паланкине, – совсем, как в древности, как Клеопатра и иные красавицы мира, – а какая же женщина не хочет помечтать о том, что было бы, если бы она была Клеопатрой!?. Ну, конечно, в китайских тропических ночах, поди, виделись ей глаза некоего Артура или Стивена, – она ведь не знала удушливых «прелестей» китайских ночей!.. – Все же, эта миссионерская женщина на «Эмпрессе» – была просто хорошей американкой, воспитанной, разумной, сколько надо, целомудренной – фактически, – и почти целомудренной – морально, – добрая, торжественная, знающая свое право на жизнь и честь, – недурная по внешности, чисто вымытая, хорошо питающаяся, – была хорошим экземпляром женской особи саксонской породы, чуть-чуть суховата, чуть-чуть длиннонога (т. е. этим отступающая от идеального человеческого экстерьера). – Ветер веял соленым воздухом океана, тем, от которого никогда не бывает чахотки. – Субъективно эта женщина была права во всем. А объективно – —

По просторам Великого океана идут пароходы, несут пушки, товары, деньги, людей, зрение. В тот порт, где живу я, каждые сутки с океана приходит до сотни океанских пароходов, – в эту рану, которой истекает в мир Китай, – в это окно, которым лезет мир в Китай. – —

…Мир переживает сейчас эпоху, когда национальным культурам тесно за своими заборами, когда национальные границы валятся, когда культуры пошли гулять по миру – не только пароходами и пушками, не только машинами, но и всяческим знанием, всяческим бытом, когда мир пошел к уравнению всего имеющегося в мире. И великая китайская стена – падает. Власть шанхайских и кантонских и тя-цзинских заводов идет командиром по Китаю. Вокруг моего города дымят заводы. Город и пригороды грозятся забастовками. Тысячи пароходов идут сюда со всех концов мира и уходят отсюда во все концы мира, привозя сюда все, что создает мир, оставляя здесь это все, что создает мир, и еще куски жизней тех людей, которые везут «все это». Азия смешалась с Европой ужаснейше. Ночами матросы идут по притонам, темными переулками, где в канавах валяются собачьи трупы, где нечем дышать. Здесь же, в этих грязных переулочках, играют в маджан и кости. Здесь же пахнет опием: – там, в опиокурильнях, наканах, на полу, на цыновках – лежат люди в наркотике опия, в причудливых видениях, эротических и таких, которые одни, быть может, сохранили «душу» Китая. – Днем на набережных тысячи, десятки тысяч людей тащат, волокут тюки, кули, бочки, ящики, – миллионы пудов всякой всячины. Дымят фабрики и заводы. И здесь на набережных и на заводских дворах, неминуемо здесь нарождаясь, возникают – капиталы, забастовки, союзы, партии – революции. – Но за набережными идут переулки, где бесконечными ларьками расположились ремесленные, гильдейские кузнички, фарфоровые заводики, чайные лавочки, – харчевни, – все то, что жило тысячелетьями, что в течение тысячелетий было индустрией Китая, – гильдеец, Цеховик, кустарь, делавший все, что нужно было Китаю. И там, в этих теснейших переулках, особенно у храмов, сидят за своими столиками – колдуны (как перевел мне мой друг, китайский поэт Дзян) – гадатели – вещатели – письмописатели… Цеховой Китай!.. – А за городом трупы людей на полях и – колоссальный, нищий труд, мощь Китая, – там – по полям, по проселкам, по каналам и железным дорогам – идет – российский осьмнадцатый год, смерть и голод, победы и побеги – —

…сейчас приходил Крылов, сообщил, что 4-я народная армия, отошедшая было от 1-й народной к У Пейфу, вновь изменила У, вернулась к Фыну, обнажив фронт и разгромив несколько городов, – эти гражданские войны в Китае, пример феодалыцины и империализма, – и того, как у нации просыпается национальная гордость и мощь!..

…Нет слов, чтобы передать грязь закоулков китайского бытия, убожества, нищенства, – нищенства, когда здесь крупной ходовой монетой является тунзер, равный полукопейке и в свою очередь меняющийся на десять кешей, – нищенства, когда все дети ходят голыми, а взрослые полуголыми, – нищенства этой колоссальной тесноты, когда люди живут не только под крышами, но месяцами, годами – просто под деревьями, – житье на сампанах – роскошь, там живут «извозчики», водяные! – когда люди питаются отбросами всех видов, и многие имеют профессией то, что собирают на улицах навоз и – почтенная должность женщин – возят по городу на тачках человеческий помет (европейский помет ценится дороже китайского, и был однажды бунт, когда иностранцы запретили-было возить «это» на тачках, – тогда бунтарки-бабы лили оные тачки на европейцев!). – За западными воротами моего города, каждый день об этом сообщают в газетах, – расстреливают людей, рубят им головы и душат их, – причем смерть удушением – национальное китайское изобретение – особлива тем, что, если преступник учинил семь преступлений, его будут душить семь раз, каждый раз не додушивая окончательно и только в последний раз умерщвляя. Головы преступников хранятся за западными воротами в клетках из рисовой соломы, на столбах. – Нигде нет такого количества полиции и такого уличного мордобоя, как это есть в Китае.