Текст книги "Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар"

Автор книги: Борис Пильняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

Через две недели дедушка умер у себя в избе. Как помирал дед, этого никто не видел. Помер он, надо полагать, ночью, нашли его мертвым у порога на полу, – шел, надо полагать, от лавки, на которой спал, в сенца к ведерке, чтобы попить, и не дошел до ведерка.

Гроб, чистые порты и рубаха у деда припасены были своевременно.

Тетка Дарья и мать, надев праздничные юбки и кофты, хоть и босые, прошли в избу дедушки, сняли новые юбки, засучили рукава у праздничных кофт, подоткнули выше колен исподние рубахи, – сходили к колодцу за водой, затопили печь, согрели воду, – обмывали дедушку, нарядили в ненадеванные порты и рубаху, положили в гроб, гроб поставили на стол, – мылись затем сами, причесывались и опять надели праздничные юбки. Выли тетка Дарья и мать все время так громко, что слышны были за много домов, и женщины, проходившие мимо дедушкиного дома, тоже выли, плача, а мужчины снимали картузы и крестились на дом. Мать и тетка Дарья мирны были друг ко другу, не ругались, не пеняли друг друга и даже несколько раз – когда поднимали дедушку с пола на лавку и раздевали его, когда сами разделись для работы, когда, обрядив, положили дедушку на стол – без воя уже, плача страшными слезами, падали сестры в объятия друг другу, обнимались, клали голову на плечи друг к другу и плакали.

Хоронить повезли деда на собственном его мерине.

Шагом за мерином шли все родственники и свойственники, мужчины без шапок, женщины с воем – до церкви, внесли гроб в церковь, там недолго молились. Звонарь панихидно – снизу, не поднимаясь на колокольню, – ударил в колокол. Вынесли гроб опять на телегу, под пение «вечной памяти». Поп и дьячок распрощались с гробом у паперти. Пошли к кладбищу – через Филимонов овраг, в обход от городских свалок. Гроб опустили в могилу, пели своими силами «вечную память», плакали, женщины выли, закопали могилу.

И на обратный путь – зловеще – сели на грядки телеги с одной стороны дядя Назар с теткой Дарьей, с другой – мать и отец. Ванятка примостился меж ними, чтоб прокатиться в торжественности.

И в деревне уже, как раз против дома, отделявшего дом дяди Назара от дома Ванятки, отец повернул мерина вправо к своему дому, – дядя Назар схватил вожжи и дернул мерина влево к своему дому. Отец обутой ногой толкнул дядю Назара в спину, железным каблуком в позвонок. Дядя Назар упал с телеги. Мать и тетка Дарья вцепились в волосы друг другу, каждая стараясь усидеть на телеге. Против дома, разделявшего сестер, сложены были, запасенные с зимы, дрова. Дядя Назар схватил два полена и бросился с ними на отца. Полено попало в лицо Ванятке. Ванятка вспомнил себя в больнице против доктора Ивана Ивановича, когда фельдшер держал Ванятку за голову, а доктор Иван Иванович – кривою иглой и шелковой ниткой – шил Ваняткину губу… Мерин остался за родителями по предписанию волостного старшины.

Доктор Иван Иванович был попечителем чертановской школы. Сельцо Чертаново, Казачья тож, входило в Верейковскую волость, волостным старшиной «ходил» одиннадцатый год бессменно друг подрядчика Кошкина Евграф Карпович Сосков, трактирщик и – «арендатор». И Назар Парфентьевич, и Иван Лукьянович раз-другой сердечно спрашивали доктора Ивана Ивановича, – как, мол, насчет ассенизационных полей? – и доктор Иван Иванович отвечал тихим голосом, что в подобных вопросах он не компетентен. Школа подчинялась земству, председателю Аксакову, – но начальством над школой оказывались все, кому не лень, и князь Верейский, и земский Разбойщин, и волостной старшина Евграф Карпович. Учителями в школе служили – Григорий Васильевич Соснин да Надежда Андреевна Горцева.

Григорий Васильевич происходил от кантониста-отца, из военно-крепостных, сам «мужик», – «мужика» знал, как себя, одевался по-крестьянски, говорил с новогородским акцентом, получал земельный надел при чертановском сельском обществе, имел лошадь и корову, сам пахал землю, помалкивал, читал множество книг, – всего в жизни добивался собственным своим горбом. Евграф Карпович Сосков обходил Соснина и относился к нему, как к «мужику».

Надежда Андреевна Горцева окончила гимназию и Лесгафтские женские курсы, – ей в столицах бы жить. И в первое воскресенье ее приезда под окошком собрались «мужики», одни сели на траву, другие стояли. Десяцкий постучал в окошко, попросил «учительшу» выглянуть – и отошел от окошка. Надежда Андреевна вышла к собравшимся.

– С приездом поздравить, – сказал десяцкий, – вашу милость…

«Мужики» сняли шапки, переминались. Надежда Андреевна поблагодарила собравшихся.

– То есть, значит, с приездом, значит, вас, – сказал десяцкий и ухмыльнулся, – то есть, значит, поздравить. Нас староста назначил – мост чинить, доски перебрать, окопать, где надо, прочистить проток. Может, вам придется по мосту пройтись, а мы вам дровец привезем, снег почистим, бабы – понадобится – на огороде помогут… Гвозди нам для моста необходимы… Сколько с вашей милости будет, на том и поздравляем, так что беспокойства от вас не требуется.

Надежда Андреевна денег на мост дала.

Запоздно тот вечер, до вторых петухов горланили у моста пьяные голоса – «последний нонешний денечек». А наутро пришли другие «мужики», еще больше народа, так же сидели на травке, так же вызывали Надежду Андреевну.

– Стало быть, поздравить с приездом вашу милость… Общество порешило – ведро…

– Какое ведро? – спросила Надежда Андреевна.

– Известно, стало быть, царской, для поздравления. Стало быть, выпить за ваше здоровье. Вчерась вы давали на четверть, а нас на мосту не было…

– Да я на гвозди давала!

– Это так говорится… И что б, стало быть, всему обществу поровну, как по-мирскому, выходит с вас на ведро. А сбегать в казенку, вот у нас Назар Парфеныч всегда бегает, он востроногий… Выпить, стало быть, за ваше здоровье с приездом.

Денег на водку Надежда Андреевна – не дала. Через день приехал волостной старшина, вкатил во двор, привязал лошадь, окликнул из коридора:

– Есть кто крещеные дома?! Поздоровался за руку, отрекомендовался:

– Сосков, Евграф Карпович, местный властитель, хе-хе… Завернул познакомиться, сказывают, пожаловали к нам из столицы. Что ж, будем знакомы. Слыхали, слыхали. Мужички очень довольны, – почитай, всей деревней целую ночь колобродили, а которые не доспели – в обиде, что мимо рта их обнесли…

– Да я и не давала на водку…

– Думаю, больше можете пока и не давать, а то перекалечатся, их надо в строгости держать… а там, когда придется, на сенокос, например, вы уж затребуйте, чтоб без обмана поровну делили.

– Да я же на гвозди, – сказала Надежда Андреевна.

– Ну какие там гвозди, – явное дело на водку. Дай миру денег, – все стащит в казенку… Я лично казенную не обожаю, предпочитаю – рябиновую…

И заезжал затем председатель земской управы Павел Павлович Аксаков. Этот не просил водки. Этот шутил и разговаривал о природе, о прекрасных пейзажах в уезде, предлагал не откладывая съездить с ним и посмотреть на эти пейзажи.

А после Соскова и Аксакова прибегал явно встревоженный староста, благодарил за водку и утверждал, что лучше бы ее и не было, – расспрашивал со страхом, о чем говорили Сосков и Аксаков, – и рассказывал, как полюбилась Надежда Андреевна миру, как вызывали его, старосту, в волость к Соскову, а оттуда в город к Разбойщину, наказывали глядеть в оба и доносить в случае чего, – и вот он, староста, и пришел потому, что очень она полюбилась миру, Надежда Андреевна, и уж в случае чего сама б сообщала старосте об этих случаях, чтобы староста знал, о чем доносить…

Вечером после старосты постучался к Надежде Андреевне учитель Григорий Васильевич Соснин, сел у окошка, смотрел за окошко, говорил, не глядя на Надежду Андреевну:

– Вам бы в столице жить, красоваться бы… А вы приехали учительствовать. Я тоже учитель, но сам я крестьянин, Надежда Андреевна, и знаю, о чем говорю, а живу здесь так же, как вы, не только из-за куска хлеба… Если хотите жить и учительствовать, давать крестьянству знание и быть полезной, – запомните: ничего никогда не давайте крестьянам. Не потому, что это благотворительность, и не потому, что от ваших гвоздей ночью мужья били жен, – а потому, что вас же за ваши подачки никто не станет уважать, вас растащат копейками, вас сочтут человеком не в своем уме, «дикой барыней». Вам никто ничего не даст, это считается правилом, – и вы считайтесь с ним, не будьте исключением. И затем. Вы дали денег на водку крестьянам, – и только поэтому к вам приезжал Сосков, а не ограничился вызовом старосты в волостное правление, – и не за рябиновой приезжал, на которую напрашивался, рябиновая сама собою, между прочим, – приезжал проверить самолично, – что, мол, за явление приехало к нам из столицы, окончившее высшее учебное заведение и – потакающее мужику, – и чем?! – ну, не диво бы водкой, а то – гвоздями!.. – явно подозрительно. И приезжал Сосков не по своей инициативе, но, надо думать, по секретному распоряжению Разбойщина или Цветкова. А поэтому же приезжал и Аксаков. Этому безразлично, на подозрении вы или нет, ему наплевать. Но вы – молодая женщина, красивая и одинокая, и вы вдруг поступаете не как все. Он, должно быть, психически болен, Аксаков, – он занят тем, что бегает за женщинами, но – прокатитесь с Аксаковым по уезду, – наутро школьный забор будет измазан дегтем, через неделю к вечеру приедет Сосков и будет ломиться в вашу комнату, а через две недели вы же от земской управы, где председательствует Аксаков, по настоянию отца протоиерея и земского начальника получите волчий билет с увольнением…

Григории Васильевич помолчал, глядя за окошко и прислушиваясь к тишине.

– Я не согласен с доктором Иваном Ивановичем, – сказал тихо Григорий Васильевич, – Иван Иванович считает, что наша работа паллиативна, он полагает, крестьян надо сначала накормить и раскрепостить экономически. Это все верно, но все же мы даем человеческие проблески… и надо же сберегать свою собственную совесть не замаранной, не идти же в приказчики или в чиновники…

В те годы много говорилось о соках земли, о власти земли над российским «мужиком-богоносцем», о мистической любви «мужика-богоносца» к земле, к ее оврагам, лесам, омутам, перелескам… Евграф Карпович Сосков, громадный, веснушчатый и рыжий, ездил по волости по старостам, начальствовал, и – холуем ездил в город к предводителю дворянства, к земским председателю и начальнику, – «ходил» волостным старшиной. Лет двадцать содержал он у себя в Верейском трактир, где за стойками стояли жены его сыновей, на подбор дебелые, как дебелы были и сыновья. За волостными делами в трактире у себя сидел Евграф Карпович полугостем. Так же лет двадцать прошло, как начал Евграф Карпович скупать по округе и арендовать у князя Верейского землю, на которой также бывал полугостем, сдав хозяйствование землею и мужиками на земле старшему сыну. Даже дома, во втором, в деревянном для здоровья этаже над трактиром был Евграф Карпович полугостем… И тем не менее – самым большим наслаждением Евграфа Карповича было, домой приехав, выпарившись в бане, выпив пятнадцать стаканов чая, перепотев пятнадцать раз, – выйти к полночи на заднее крыльцо под навес крытого двора, послушать, тихо ли, не ворует ли кто, услышать, как рыгают и чавкают коровы, как хрюкают во сне борова и свиньи, как чешутся овцы, как шелестят крыльями на насестах куры, – кашлянуть громко, чтобы все это животье ощутило хозяина, чтобы петухи прокукарековали с испуга, а за ними вскудахтнули б куры, чтобы взвизгнули борова, чтоб проснулись коровы и овцы, чтоб племенной жеребец приветствовал хозяина дружеским ржанием, – чтобы все это спросонья зашевелилось, завоняло, замочилось, зачавкало б в навозе, – чтобы хозяин всласть ощутил: мое! сытое, природное, кровное! – естество, земля! – мое!..

…У города был Откос над Подолом. Обрыв уходил к закату, к западу, и люди примолкали на Откосе, глядя в пространства, в небо, в то единственное просторное, что было в жизни.

Город возник, надо полагать, при царях Иванах, ровесник Москвы, и до сих пор нес на себе следы семнадцатого века, начала царей Романовых. Кое-кто на Откосе помнил времена начала Романовых. Были крестьянские войны Болотникова, Ивана Заруцкого, второго Самозванца, Степана Разина, Булавина, Емельяна Пугачева, крестьянские «бунты» вокруг двенадцатого года «отечественной» войны, «бунты» вокруг освобождения крестьян, «холерные» и против барина «бунты» конца века, – о них помнили крестьяне вокруг Камынска. Потомственный цеховой камынский лудильщик и паяльщик через дедов помнил, что были июньский «мятеж» в Москве при тишайшем Алексее в 1648-м году, псковский «мятеж» в 1650-м году, Медный «бунт» в 1662-м году, – все при тишайшем Алексее, – помнил со времен Алексея – и так до порога последнего века. На Откосе шепотом помнили, что не было ни одного императорствования, которое не было б в кровеубийстве. Петр убил сына, сыноубийца. Екатерина убила двух императоров – мужа и Ивана Антоновича, мужеубийца. «Благословенный» Александр убил Павла, отцеубийца. Николай «палкин» отравился, самоубийца. Александр Второй был убит народовольцами, казненный. Николай Второй начал императорствование ходынкой… И очень немногие понимали цепь событий: медный «бунт» 1662-го года, – стрелецкие «бунты» при Софье и Петре, «бунты» екатерининских солдат при Пугачеве, «бунт» Семеновского полка, бунт Черниговского полка, «бунты» военных поселений. 14-е декабря 1825-го года. Землевольцы. Народовольцы, – Александр Ульянов, – ежегодные с 1876-го года студенческие «беспорядки»… – Ас 1844-горабочие «беспорядки», начатые на бумагопрядильне Лепешкина в Дмитровском уезде. 1865-й год – рабочие ж «беспорядки» у Тихона Морозова в Орехове-Зуеве, 1869-й – рабочие ж у Коншина в Серпухове, 1870-й – на Крен-гольмской мануфактуре. 6-го декабря 1876-го года – первая в империи в Санкт-Петербурге у Казанского собора демонстрация рабочих и «бунтовщиков-студентов» – и первое избиение демонстрации. 1878, 1879. Студенты и рабочие, ткач Петр Алексеев, столяр Степан Халтурин, – Желябов, Софья Перовская, Вера Фигнер… Для этих – очень немногих с Откоса – еще с восьмидесятых годов зазвучало имя – Маркс… В последние четыре года века перебастовало в Российской империи полмиллиона рабочих, на западе и востоке, на севере и юге. Все это подсчитывал статистик Нил Павлович Вантроба.

А за этими датами, на Земном шаре.

– по подсчетам американского генерала Ли за последние три тысячи четыреста лет человечество не воевало в больших и малых войнах ровно двести тридцать четыре дня!.. В начале века на Откос принесена была песнь, –

«Трансвааль, Трансвааль, страна моя…»

Эту песню пела тогда вся Россия рабочих и подмастерий, когда буры на той половине Земного шара, где осень бывает весною, а весна осенью, оказались родными братьями… В тот год была путаница с проводами столетия: 1900-й ли год иль 1901-й есть начало нового века? – в морозы Российской империи 99-й год провожали с такой же торжественностью, как встречали 901-й.

В Москве проживал адвокат Вантроба, – как он встречал новый век!..

Адвокат Вантроба был специалистом по делам «угнетенных», он выступал на рабочих и крестьянских процессах со стороны рабочих и крестьянских обществ. Он и его «помощники присяжного поверенного» разъезжали всюду по империи. Проживал Вантроба в двух квартирах – на Арбате в Успенском переулке возле церкви Успения-на-Могильцах да на зимней даче в Петровском парке по 4-й Вятской, – и никогда никто толком не знал, где адвокат находится, на Арбате ли, в Петровском ли парке иль на процессе в Тамбове. Семья жила на даче. Отец и дети общались друг с другом необычно – перепиской на стенах. На двери в отцовский кабинет значилось написанное крупно, красным карандашом, –

«Отец есть глава семьи!» –

и сбоку приписано было не менее крупно чернильным карандашом:

«Папка1 не забудь три рубля в субботу на театр!»

«Каков поп, таков и приход», – гласила со стены прихожая.

Сыновей у Вантробы было пятеро, дочерей – четыре.

На 4-ю Вятскую приходили к Вантробе ходоки, деревенские и фабричные, ждали сутками.

– Ну что, приперли, аж невтерпеж? – а я, думаете, задаром буду на вас работать?.. – Рассказывайте, обдумаем, как выкрутиться. Стало быть, и ни так, и ни этак. Значит, всех уже вас перепороли, а земля все же ваша… Так. Пороных же… конечно, не восстановишь, а землю – вернем… Эй, сыновья! Серега, Женька! кто там жив?! – идите, запишите страдания людей.

На 4-й Вятской отец вместе с детьми издавал рукописный еженедельник под лозунгом «Из гроба встает барабанщик!» – Мать секретарствовала в журнале. На двери в комнату матери значилось, –

«Прошу, сказал Собакевич».

Ни единого целого стула в доме не имелось.

В Успенском переулке на Арбате пребывали у Вантробы чопорность и тепло. Предполагалось, что там принимает Вантроба ответчиков, но предпочтительно пребывал там Вантроба с холостяками-друзьями, – а ответчики ловили Вантробу предпочтительно в клубах, в Аглицком и в Коммерческом.

Промышленники речи свои начинали:

– Егор Палыч, послушай сюда минутку…

– Ну, ну, время деньги, – отвечал Егор Павлович.

– Знаю, что деньги, к тому и речь. Там к тебе забегали мои… Ну, действительно, взорвался котел, людей пошпарило, убило двоих, руку там оторвало… Ну, меня ведь при этом не было… Ты уж, пожалуйста, полегче, того… на суде.

В Аглицом Клубе речи начинались иначе.

– Разрешите честь иметь быть знакомым… Разрешите отужинать вместе… Шабли или мозель?..

Провожал столетие и встречал новый век Егор Павлович Вантроба с яростью, два новогодья подряд, всюду, на 4-й Вятской, на Могильцах, в клубах, и говорил вдохновенные речи о проклятьи веков и о свете прогресса нового века.

Младший брат Вантробы – Нил Павлович – служил в камынском земстве статистиком. Быть может, он единственный понимал в Камынске, почему русские рабочие и подмастерья запели в начале века песню «Трансвааль» и почему дела Трансвааля касались русских рабочих. Но встречал он новый год у Никиты Сергеевича Молдавского. Это было под 900-й год. Ночью, проводив столетие, все бывшие у Молдавского ходили на Откос, смотреть в пространство. Нил Павлович – был студентом. В последний год века, в феврале 99-го, над всеми российскими университетскими городами – всероссийская – прошла студенческая забастовка, она выгнала Нила Павловича из университета и прислала его в Камынск, полуссыльным. Ночью бывшие студенты, доктор Криворотов, Моллас, Кацауров, Вантроба, пели у Никиты Сергеевича –

 
«С вином мы родились,
С вином мы умрем,
С вином похоронят
И с пьяным попом!..»
 

пели и знали: империя, «полосатые версты», «мужик» – и Трансвааль.

За Камынском проходили железнодорожные рельсы. С эпохи раскрепощения крестьян рельсы уперлись в каменный уголь, в железную руду Тагила, Екатеринбурга, Екатеринослава, Криворожья. На рубеже веков рельсы и рельсопромышленники процветали, как лопухи на пустырях. Над сельской же Россией… – еще с 82-го года статистики Чикагской, Лондонской и Гамбургской хлебных бирж установили мировой сельскохозяйственный кризис. Из-под спуда кризиса выяснилось: сотни тысяч российских крестьян ушли с земли на фабрики и заводы, – работали там за «ради Христа» – за кусок хлеба, чтоб не умереть с голода; барин, оставляя землю в состоянии первобытном, не имея хороших возможностей даже продать ее, перезакладывал земли в Дворянском Банке и вздыхал о «начале века»; не прогадал в деревне один Евграф Карпович Сосков с Сергеем Ивановичем Кошкиным. Сосков подбирал земли за бесценок у барина и у «общинника», разбежавшегося по заводам. Кошкин валил леса. Кризис кончился с началом века. Хлеб вздорожал на Гамбургской бирже, в Лондон-Сити, в Чикаго и в Аргентине, – а, стало быть, вздорожал и на Санкт-Петербургской бирже. Империя была первым поставщиком для Европы, ржаным и пшеничным, – цены на земли удвоились вслед за ценой на хлеб. Барин ободрился, – «мужик» разорялся окончательно: ни землю арендовать, раз своей не хватает, ни хлеба купить, раз подорожал он в неизвестном Гамбурге, – недоволен был даже Евграф Карпович в компании с Кошкиным. «Мужик» новыми толпами побежал в города. Российские железные дороги прошли в Среднюю Азию и в Закавказье, прошли через всю Сибирь, от Москвы до порта Дальнего и до Порт-Артура. Российская металлургия делала рельсы, – на Сибирском пути русская металлургия возросла вдвое. И вдруг, когда рельсы дошли до Порт-Артура, в русской металлургии – исчезли заказы и стали падать акции Сан-Донато. Рабочие толпы разбивались о замки заводских ворот. Крестьянские толпы бежали из деревень, – и второй российский промышленный капиталист, текстильщик, который работал, главным образом, на Азию, но все же и на собственную империю, – текстильщик установил, что российская империя – российская деревня – покупать перестала, не может, отказывается… Российский крестьянин и российский рабочий ощутили себя «бурами», когда русский барин и российский промышленник оказывались хуже, чем для буров «англичанка», которая – «гадит»… 19 февраля первого года нового века на улицы в Харькове вышли рабочие – в демонстрации – в революцию. 23-го февраля им откликнулась Москва ткачей. В марте вышли на Невский проспект петербургские металлисты, тогда же на Головинский проспект вышли тифлисские рабочие. И тогда же, с не меньшим гулом, чем городские демонстрации рабочих, вспыхнули помещичьи усадьбы; вокруг Камынска, за Камынском, по империи ночами полыхали зарева, по проселкам мчали стражники, охраняя земского начальника Разбойщина, который судил поголовного поркой крестьян, а дома, за ставнями, писал донесения в губернию и в министерство внутренних дел:

«…как уже доложено было в свое время вашему превосходительству, населения в сельце Иванькове в душах – 581 душа, а земли в их владении 22 десятины 113 кв. сажень, так что наделов у них к сему времени не оказалось, кроме земли приусадебной. В связи с повсеместным вздорожанием земли коллежская асессорша Шевелева, помещица сельца Иваньково, вознамерилась арендные цены на земли повысить. Сельское общество, отговариваясь отсутствием средств, вступило с помещицей в торг. И вдруг, по неизвестным причинам, обратившись даже предварительно к священнику села Бородино с просьбою о молебствии, ссылаясь на то, что „царь не допустит, чтобы народ помер с голоду“, все общество сельца Иваньково, пешком и на телегах, с топорами и вилами, явилось в усадьбу помещицы коллежской асессорши Шевелевой, разгромило амбары и разделило их содержимое между собою поровну, вывело всех лошадей и скот, а самою усадьбу сожгло. Выехав срочно на место происшествия с отрядом стражников во главе с исправником Бабениным и выпоров предварительно все мужское население сельца Иваньково, имею препроводить в распоряжение вашего превосходительства троих нижепоименованных зачинщиков, для предания их суду, а именно…»

Или писал тот же Разбойщин:

«…в деревне Снетково по четверти десятины на душу мужского пола и нет ни одной коровы…»