Текст книги "Начало жизни"

Автор книги: Борис Олевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

БУРЖУИ

Уже много времени прошло с тех пор, как сбросили царя. Удивительные вещи творятся на белом свете.

– Мама, – допытывался я, – Нохем Лейтес взаправду кровопийца?

В кухне полумрак. Мама, засучив рукава, месит тесто. Она раскраснелась. Утрет локтем запотевший лоб и снова месит. Тесто пищит у нее под руками, кряхтит табуретка.

На улице меня ждут Сролик и Зяма. Но выходить к ним мне не хочется: дома лучше. Я люблю, когда пекут хлеб. Только мама почему-то сегодня сердится. Она без удержу ругает Гедале, владельца пекарни. Он стал дорого хлеб продавать, и Велвел Ходорков, наш комиссар, посадил его в подвал. Теперь хлеб приходится печь самим.

– Мама, – спрашиваю я снова, – значит, Нохем Лейтес пьет кровь?

– Ничего! Это ему выйдет боком!.. Все соки он из отца высосал…

Теперь она проклинает Лейтеса. А еще недавно он был хозяином паровой мельницы и мой отец работал у него.

Однако когда я начинаю допытываться, зачем Нохем Лейтес пьет кровь и почему отец давался ему, мама поднимает голову и перестает месить. Сначала она глядит на меня молча, затем начинает кричать, чтобы я перестал выматывать из нее душу и ушел наконец из дому.

К крикам я привык. Все взрослые почему-то ходят сейчас очень сердитые. Уберусь уж лучше.

Сролик и Зяма ждут меня на завалинке. Задыхаясь от радости, они отзывают меня за сарай и рассказывают строго по секрету, что в синагоге, под крышей, где молятся женщины, они нашли гнездо с галчатами. Сролик говорит, что нужно сейчас же бежать туда.

– Подумаешь, галки! – сплевываю я пренебрежительно. Мой приятель извозчик Бечек научил меня плевать не как все, а сквозь зубы. – Тоже мне секрет! – говорю я. – Вот я вам расскажу сейчас кое-что получше.

И я рассказываю им, что, когда отец работал у Нохема Лейтеса на мельнице, Нохем, бывало, затащит отца в темный угол и сосет его.

– Сосет? – спрашивает Зяма, и глаза у него делаются круглыми.

– Кровь сосал… и соки… – поясняю я тихо, и мне самому становится страшно.

– Ты сам видел?

– Помереть мне, если сам не видел, – клянусь я и снова сплевываю сквозь зубы.

Вдруг Сролик говорит, что это не новость. Все он знает, этот Сролик! Ему якобы известно, что Нохем Лейтес кровопийца.

– Ну, так идешь или нет? А то все галки мои! – кончает он.

Галок мне не нужно. Галок и ворон я терпеть не могу. Да и страшновато на ночь глядя идти в синагогу. Но чтобы Сролик забрал всех галок, – ну нет, этого не будет!

Пошли втроем.

Уже смеркается. Люди высыпали на крылечки подышать свежим воздухом. Земля подсохла, хорошо утоптанные тропинки пролегли по пристывшей грязи. Мы, однако, бредем по самым кочкам. Это, конечно, трудней, зато интересней.

За базарной площадью сворачиваем в переулок, где находится большая красная синагога. В переулке пустынно, мрачно. Вечерняя молитва окончилась, и сквозь окна кирпичного здания видно, как служка тушит свечи. Мы теснее прижимаемся друг к другу. Боязно как-то. Говорят, по ночам в синагогу мертвецы приходят молиться.

Мы только собрались подняться на ступеньку, как вдруг открылась дверь и из синагоги вышел высокий старик в черном сюртуке с тяжелым молитвенником под мышкой.

От неожиданности у нас душа в пятки ушла. Как держались за руки, так и застыли, глаз не сводим со старика.

Ну да, это Нохем Лейтес! Высокий, худой, со вздернутыми плечами. Размеренным шагом спускается он по ступенькам; голова чуть опущена, черный картуз надвинут на лоб, длинная борода распласталась по манишке.

– Кихи-кихи!.. – кашляет он и засовывает руки в рукава, точно ему вдруг стало холодно. – Кихи-кихи!..

Раньше он, бывало, кашлял во всю глотку, а сейчас лишь кихикает. Боится. Его уже зовут не Нохемом Лейтесом, а просто «буржуем», и не любят.

«Теперь я вижу, что есть бог в небесах, – говорит мама. – Нохему теперь все боком выйдет. А придет время, у него и лавку отберут!»

Наконец мы приходим в себя.

– Гляди-ка! – кричит Зяма.

– Смотри! – тычет пальцем Сролик.

– Что такое? – вздрагивает Нохем Лейтес.

Он останавливается, вынимает руки из рукавов. Его густые седые брови нависают еще ниже. Он пугливо озирается по сторонам, поднимает полу сюртука:

– Зацепился? Вымазался? В чем дело, детки?

– Нет, нет! – качаю я головой и даже подхожу ближе.

– Что же вы так разглядываете меня, хе-хе? – посмеивается Нохем Лейтес.

– Кровь сосал… – Зяма втягивает голову в плечи и отступает подальше.

– Из моего отца! – продолжаю я.

И хотя я говорю это тихо, Нохем Лейтес начинает пятиться назад. Брови у него поднимаются, лоб морщится. Он облизывает сухие губы, раскрывает и закрывает рот.

– Он облизывается! – Зяма в ужасе пускается бежать.

– Бездельник! Выродок! – кричит внезапно Нохем Лейтес. – Выродки! Бездельники!

Он протягивает руки и хочет меня поймать. Но я уже бегу, не чуя под собой ног.

Лишь добежав до своей улицы, я перевожу дыхание. Сролика и Зямы давно уже нет. Я сплевываю сквозь зубы, как меня научил мой приятель Бечек, и направляюсь домой.

У нас светло: видно, отец дома. Когда отец дома, входить нужно тихо. Он у меня сердитый, чуть что, – готов драться. Он говорит: ребенок должен знать страх. Он требует, чтобы я не бегал в ревком, не дерзил старшим, не ходил к Бечеку, которого он и за человека не считает, чтобы сидел смирно…

Но не могу я сидеть смирно. Кругом так весело. И веселей всего возле ревкома. Он помещается в белом здании, где раньше было волостное правление. Над зеленой крышей ревкома развевается красивое красное знамя. Двери тут всегда открыты, внутри полно крестьян и местечковых ребят. Толчея, шум, гам. Иногда сюда приводят буржуя. Внизу, в подвале, сидят владелец пекарни Гедале, хозяин кожевенного завода Лейба и прасол Богдан. Они сидят уже давно. Велвел Ходорков, наш комиссар, говорит, что от жары богачи портятся и что в подвале они лучше сохранятся.

Однажды, когда милиционер загляделся, я сунул голову в отдушину. Мне хотелось посмотреть, как они там сидят. Но кто-то из подвала плюнул мне в лицо. Я поскорей вытащил голову. Так им и надо, буржуям! Хорошо, что они там сидят!

Папе и маме, однако, совсем не весело. Мой брат Ара, который учится в далеком городке, почему-то не приезжает. Говорят, там есть такие буржуи, которых называют петлюровцами и которые режут людей.

Еще не доходя до дому, я привожу себя в порядок, отряхиваю пыль. Отец сидит на завалинке. Он без пиджака, в одной рубашке, руки на коленях, борода чуть задрана кверху. Он наблюдает, как из-за каланчи выползла луна и повисла на ее острие.

По его позе я сразу догадываюсь, что он чем-то доволен и бояться мне нечего.

– Откуда? – окидывает он меня взглядом. – Опять шлялся?

– У дедушки был. Чай пил.

Раз был у дедушки, отцу больше нечего сказать. Он велит мне вынести подстилку и подушку. Вхожу в дом, – духота такая, что пропасть можно. Мама, одетая, лежит на раскладушке у открытого окна и, должно быть, спит. Захватив что нужно, выхожу во двор. Расстилаю красное одеяло на траве под окном, бросаю две подушечки и ложусь рядом с отцом.

– Лея! А Лея! – говорит отец в открытое окно. – Я вот думаю: что же это творится на белом свете?.. – Он вытягивается, подкладывает обе руки под голову. – Спит, видно… – Что творится на белом свете! – говорит отец уже сам с собой. Со мной он о таких вещах не разговаривает. Он несколько раз повторяет: «Ах-ах-ах!» – морщит лоб, шевелит губами и наконец умолкает. Я тоже молчу.

Звезда вдруг метнулась по небу и оставила за собой яркую полосу.

– Ой! – восклицаю я.

– Что ты ойкаешь?

– Звезда, папа, упала!

Отец даже не взглянул.

В тишине слышно, как чуть шелестит липа под окном, кто-то смеется, кто-то громко зевнул.

Соседи кругом высыпали на улицу. Им жарко. Полураздетые, сидят они на крылечках, на завалинках.

Улицу мне, однако, не видно. Наш дом стоит на задах. Вижу только домик нашего соседа Чечевички с почерневшим палисадником, домишко кожевницы Баси и, сквозь кусты калины, беленькую хатку Владимира.

У Владимира и Чечевички уже темно, они ложатся с курами. Но у Баси, матери Велвела Ходоркова, слабо светится керосиновая лампа. В перекошенном оконце, почти у самой земли, каждую минуту появляется Бася. Она ждет сына. С тех пор как Велвела ранили, он возвращается домой рано, не то мать без конца тревожится и плачет.

Но вот, прихрамывая и, как всегда, что-то насвистывая, появляется сам Велвел Ходорков. Он идет мимо нашего палисадника.

Я узнаю его и сразу вскакиваю. Ночь светла, мне видно даже, что его стоптанные сапоги серы от пыли. Я вижу его широкое черное лицо и белую расстегнутую рубашку.

– Вот как! Вы еще сидите? – говорит он.

– Это ты, Велвел? – задирает к нему голову отец.

– А кто же? Людей не узнаешь, Эля? – Велвел останавливается, широко расставив ноги.

Велвел моложе отца, но говорит ему «ты».

– Как тебе нравится эта духота! – Велвел бросает на траву пиджак и расправляет его ногой.

Из окна высовывается его мать.

– Это не мой Велвел у вас? – громко спрашивает она отца.

– Тише, не кричи, мама, я сейчас! – отзывается Велвел и не торопясь садится на разостланный пиджак. – Реб Ошер! – обращается он ко мне с насмешливым почтением. – Потрудитесь, прошу вас, господин Ося, стащить с меня сапог! – Велвел упирается локтями в землю и протягивает мне ногу.

Я очень люблю, когда он просит меня о чем-нибудь. Я слушаюсь его во всем. Иногда я даже прокрадываюсь к нему в ревком. Надо только знать, когда можно прийти к нему. Если он сердит, то пусть даже в ревком заявился только я один, он все равно возьмет и закричит: «Это что тут за мальчишки? Вон! Чтоб и духу вашего здесь не было!»

Зато в другой раз он, случается, сам позовет, поручит что-нибудь сделать. Например, скажет: «Ошер, сбегай к буржую Пинесу и скажи ему, что я не люблю долго ждать». Бегаю я быстро, и голос у меня громкий. Как ворвусь в дом к богачу и заору: «Велвел зовет в ревком!» – всех в жар бросит.

– Легче тащи! Легче! Вот беда! – Велвел прислоняется к стене и тихонько стонет – А-а…

Несколько мгновений он сидит неподвижно. Между бровями у него ложится складка. Затем он осторожно растирает раненую ногу.

Еще недавно Велвел ходил, как все, но в него выстрелили. Говорят, богачи кого-то подослали. Произошло это ночью неподалеку от нас. Он потом долго лежал в больнице. Мне очень жаль, что я так сильно потянул сапог. Стою на коленях и заглядываю Велвелу в глаза.

– Может, тебе помочь? – пододвигается отец.

– Да ну, оставь меня! Очень нужно!.. Гори оно совсем! Сдалась мне эта больная нога, как дыра в голове… Не трогай! – кричит он мне, сплевывает и, размотав портянки, отбрасывает их в сторону.

Он снова ложится, подкладывает обе руки под голову.

– Ух! – втягивает он в себя воздух и весело, точно у него никогда ничего не болело и не болит, замечает: – Расквакались-то как! – Глаза у него закрываются, на губах появляется еле заметная улыбка.

– Расквакались, – соглашаюсь я.

Тишина звездной ночи наполнена кваканьем лягушек, перекликающихся в ближних прудах. Кричит ночная птица. Изредка слышен лай собаки. С дальней слободки плывет протяжная песня украинских девчат.

– Спишь, Велвел?

– Нет! – Велвел поворачивается к отцу и ложится на бок.

При свете луны я вижу, что из кармана у него выглядывает черная ручка револьвера.

– Подумать только!.. – начинает отец. – Ай-яй-яй! Всего лишь полтора года назад было такое государство! Такой царь Николай!.. Рыба в воде и та трепетала от страха! – Отец выпячивает губы и размахивает руками. – А теперь ни слуху ни духу. Ничего не осталось…

– Да, было, говорят… – Велвел чуть-чуть щурит глаза и сразу становится серьезным. Он даже потирает лоб. – Но понимаешь, Эля, черт его побери, гибель работы! Нужен хлеб… Нужны сапоги… Надвигаются петлюровцы. Дело только начинается! И такое, брат ты мой, заваривается, что держись. Если меня не спровадят на тот свет, то даже тут, в местечке, будет что посмотреть… Верно, Ошерка? – притягивает он меня к себе.

– Верно! – отвечаю я, не понимая, о чем он говорит.

– Хоть ты-то меня добрым словом помянешь, когда я голову сложу? А, Ошерка?

– Конечно, помяну.

– Молчать! Видали нахала? Он меня уже хоронить собрался. – Велвел отталкивает меня, затем, смеясь, вновь привлекает к себе.

– Ну, Велвел, не перебивай, – продолжает свое отец. – Возьмем Гедале. Такой богач!.. А Нохем Лейтес! Кто мог подумать? Ведь золото лопатами загребал! Шутка ли, в нынешние времена мельница!

– Но без хозяина на мельнице стало лучше? Как? – Велвел настораживается и даже приподнимается на локте. – Лучше?

– Что это значит «лучше»? Ничего. Как мельница вертелась, так она и вертится. Не понимаю я только реба Нохема. Если уж ты отдал такую мельницу, – начинает вдруг отец подвывать, как это делают при чтении Пятикнижия в синагоге, – зачем было оставлять половину вальцов без ремней?

– Вот это-то даром ему и не пройдет… Но ты скажи: тебе лучше без Нохема или не лучше?

– Что значит «лучше»? Для молодых это лучше. Но для меня… Я ведь уже не мальчик… На черта он мне сдался!.. Но вот брать чужое…

– Эля! – Велвел поднимается, сует портянки в сапоги и подхватывает с земли свой пиджак.

– Что такое?

– Иди спать, Эля! Я вижу, ты уже совсем спишь. – И он хлопает отца по плечу, будто мальчика. – Ты не понимаешь, что говоришь. Да и надоело мне тебя уговаривать… Иди!

Он подтягивает штаны и, босой, волоча пиджак и сапоги по земле, прихрамывая, направляется к себе. Его огромная тень раскачивается на белой стене.

Утром, едва открыв глаза, я слышу – отец рассказывает нечто такое, что заставляет меня сразу нырнуть под одеяло и начать храпеть, – пусть думают, что я сплю. Оказывается, он только что из синагоги. Нохем Лейтес рассказал ему там, что я расту «бездельником» и что вчера «прыгал ему в лицо».

Но мама не любит, когда плохо отзываются о ее детях. Она сразу принимается ругать Лейтеса, который возводит напраслину на ее мальчика, и клянется, что скорей умрет, чем позволит отцу пальцем меня тронуть.

Отец сразу утихает. В кухне скрипит табуретка, позвякивает ложечка в стакане. Видно, отец сел пить чай.

Чуть приподнимаю одеяло. Комната залита солнцем. В открытое окно слышно, как попискивают ласточки под стрехой, кудахчет около дома наша наседка.

– Этакий молокосос! – не может успокоиться отец. – Вырасти не успел, и туда же – дерзить взрослым! Пусть только проснется, уж он у меня получит.

Но я ничего не хочу получать. Окно в спальне открыто. Красная с зелеными птичками занавеска закрывает дверь в столовую. Я высовываю руку из-под одеяла, хватаю свои сатиновые штанишки и лифчик. Некоторое время лежу в постели, затаив дыхание, и боюсь, как бы не скрипнула кровать. Потом вылезаю, быстро одеваюсь и сразу прыг в окно!

Мчусь к дедушке, который живет недалеко от базарной площади. Но на площади забываю все на свете и самого дедушку.

Базарная площадь открывается деревянной белой церковкой, стоящей посреди большого сада. В этом саду можно сейчас нарвать сколько угодно яблок, потому что священник сбежал. Против церкви стоит широкое, тяжелое, оштукатуренное здание ревкома с красным флагом на железной крыше. Площадь кольцом обступили всякие лавки, чайная, два длинных заезжих двора, красный домик почты. Посреди площади, напротив большой лавки Нохема Лейтеса, стоят извозчики с фургонами, повозками, телегами.

Извозчик Бечек, лузгая семечки и пощелкивая кнутом, зазывает пассажиров. У нас все лузгают семечки. Шлях у нас сплошь усыпан шелухой.

– Эй, Ошерка, сюда! – кричит он мне с козел.

Я пробираюсь к нему мимо крестьянок, которые сидят, поджав под себя ноги. Они продают огурцы, фасоль, морковь, яйца.

Бечек для меня – всё. Он здорово ругается и завидно ловко плюется. Он может плюнуть так, что плевок настигнет человека на другой стороне дороги, и тот не будет знать, кто его оплевал.

Не раз я наблюдал, как Бечек потешался над Этеле, дочерью Нохема Лейтеса. Он терпеть ее не может.

– Хотел бы я знать, – говорит он сквозь зубы, – почему она так вертится и почему так задается?

Этеле, когда идет, мягко покачивается вся, как рессорная бричка, и быстро-быстро постукивает высокими каблучками. На людей она не смотрит, головка у нее закинута, ротик сердечком, и серьги покачиваются в такт походке.

– Нету офицериков, а? – кричит ей постоянно Бечек.

Этеле называет его за это нахалом, что Бечека еще больше бесит.

Из-за Бечека я однажды плакал. Мама купила мне маленькую коричневую собачку-свистульку. И вот я ходил с собачкой по базару и свистел.

Как только Бечек увидел ее у меня, он сразу стал облизываться и заявил, что она шоколадная и что такой собачки он уже давно не едал.

Я ему говорю: она глиняная. А он: шоколадная.

– Давай спорить! Попробуй, откуси!

Я тут же сунул собачку в рот, перекусил ее пополам и разревелся: собачка-то на самом деле была глиняная.

Я плакал, а Бечек покатывался со смеху.

Но именно с этой поры Бечек стал моим другом.

Бечек уже взрослый, он работает у извозчика Завла. Иногда Бечек позволяет мне поить лошадей, влезать на козлы и дает подержать вожжи.

– Ошер, сюда! Живо!

Бечек восседает на козлах, как царь. Оттуда, сверху, ему видна вся базарная площадь. Как всегда, он носит широкую красную рубаху, которая заправлена в длинные рваные штаны, а штаны подвязаны зеленым кушаком с кистями. Его черные глаза на веснушчатом лице быстро ширяют по площади. На мгновенье они останавливаются на Этеле, которая только что появилась на пороге лавки своего отца. На Этеле белая блузка, и косы перевиты двумя черными лентами. Некоторое время она неподвижно стоит на крылечке.

– Ошер! – Бечек помогает мне взобраться на козлы. – Погонять лошадей хочешь?

– Хочу, – отвечаю я, вне себя от радости.

– А напоить их хочешь?

– Да! – кричу я в восторге.

– В таком случае, – говорит он, бросая себе в рот семечко за семечком и сплевывая шелуху, – ты пойдешь и передашь кое-что Этеле. – При этом он показывает глазами на лавку Нохема Лейтеса.

Лавка занимает весь нижний этаж, а сам Лейтес живет наверху. У него в квартире большие белые окна и балкон. На балконе стоят вазоны с цветами. Огромные красные двери лавки открыты настежь. На крыльце сейчас почему-то толпится много народу. Внутри я вижу Этеле, вижу рыжего аптекаря, о котором говорят, что он ее жених. Там же и Велвел Ходорков. Он что-то кричит.

– Нет, нет, не пойду!.. Боюсь! – отвечаю я Бечеку. Но не говорю ему, почему боюсь. Незачем ему знать, за что отец хотел меня сегодня лупить.

– Как? – Бечек хватается за голову и отодвигается от меня.

– Боюсь!

– Ай-яй-яй! – Бечек вне себя. Он вскакивает, машет руками. Волосы у него растрепались, красная рубаха вздулась и полыхает пламенем. Он выпучил глаза: – Что я слышу? Ошер боится этой дохлятины Нохема Лейтеса.

– Бе-ечек! Он ведь может услышать!

В одно мгновенье весь базар сбегается на крик к фургону. Люди хохочут, кричат что-то Бечеку. И вдруг все смолкают. Из лавки Лейтеса выходит Велвел Ходорков и останавливается на крыльце. Засунув руки в карманы и прищурив глаза, он сердито смотрит на Бечека.

Велвела Бечек боится. «Пора бы тебе человеком стать!» – сказал ему однажды Велвел.

Бечек, стукнув каблуком о каблук, отдает Велвелу честь по-солдатски, а затем, поклонившись, спокойно садится на козлы, точно он вовсе и не кричал.

– Пошел! – толкает он меня с козел. – Марш!

Я не хочу, однако, ссориться с Бечеком. Из взрослых это единственный мой приятель.

– Ну ладно, пойду, – говорю я.

– Вот таким я тебя люблю! – Бечек забирается со мной в фургон. Вслед за нами лезут туда его приятели и еще разные мальчишки-извозчики. – Увидишь, черт ее возьмет! Войдешь, – говорит он мне, – в лавку и скажешь Этеле: «Степа велел передать, что сегодня вечером он ждет тебя у ограды старого кладбища».

– Какой Степа, Бечек?

– Не твое дело. Иди!

Я направляюсь в лавку Лейтеса.

– Подожди! – останавливает меня Бечек. – Что ты скажешь, если тебя спросят: кто тебя послал?

– Скажу, что послал Бечек.

– Вот я тебе дам – Бечек! – вскипел он. – Я тебе все зубы выбью!.. Скажешь, Степа послал.

– Степа, – повторяю я и убегаю.

У дверей лавки толчется множество народу. Локтями пробиваю себе дорогу и вхожу внутрь.

В лавке сумрачно. Из-за жары ставни закрыты, и свет из дверей ложится только на середину пола. Всюду беспорядок. Среди бочек и раздвинутых ящиков стоит черное, обитое красным плюшем кресло. На бочке, облокотившись о прилавок, сидит Велвел Ходорков. Нохем Лейтес в ермолке стоит в стороне, как побитый пес.

Этеле порхает вокруг Ходоркова и каждую минуту восклицает по-русски: «Боже мой!» Она все упрашивает Велвела сесть в красное плюшевое кресло.

Приткнувшись в уголке, стоит жених Этеле, молодой рыжий аптекарь, в пенсне на длинном черном шнурке.

Я сразу теряюсь и не смею подойти к Этеле. Велвел разговаривает с Лейтесом о каких-то ремнях, которые сняли с вальцов.

– Ну, так как же? – Велвел поднимает свое усталое лицо к Лейтесу. – Где ремни?

– Боже мой! – Лейтес начинает бегать по лавке. Глаза его воздеты к потолку. – Боже мой, он сделает меня нищим!.. Откуда у меня ремни? Клянусь тебе, Велвел!..

– Перестаньте клясться! Не люблю ханжей. Полмельницы сто и т. Не выводите меня из терпения, – говорит тихо Велвел.

– Но мне, – Этеле складывает губы бантиком, – мне-то вы верите, товарищ Ходорков? Ми-ша, – хнычет она, – что же ты ничего не скажешь, Ми-ша!

Но аптекарь лишь разводит руками:

– Что же я могу сказать?

Велвел даже не глядит в их сторону.

– На улице жара, реб Нохем! – говорит он и втягивает воздух носом, точно ощутил какой-то неприятный запах. – Вы начинаете портиться, Нохем…

При словах «вы начинаете портиться» Лейтес делает несколько шагов к Велвелу. Очень уж не хочется ему сесть в подвал.

– Ладно, Велвел! – вскрикивает он и вновь вздевает глаза к потолку. – Я, конечно, ремней не брал, видит бог, но у меня есть еще несколько штук запасных… Что ж, ладно… Не будем ссориться, Велвел.

– Ох, и мошенник! – Это в дверях появился Бечек.

Из-за его спины выглядывают любопытные. Поднимается смех, сразу становится шумно.

– Марш! – вскипает Велвел и выталкивает всех из лавки. – Вон! – гонит он меня.

– Мне нужно к Этеле! – упираюсь я.

– Пошел вон, выродок! – орет на меня Нохем Лейтес.

– Папочка! – заступается Этеле. – Как тебе не стыдно? Какой чудный мальчик! – говорит она аптекарю по-русски и наклоняется ко мне.

Лицо ее – у самого моего лица, две продолговатые золотые сережки болтаются у моего носа. Она покачивает головой, улыбается мне, ее белые зубки чуть сверкают.

– Что тебе, дорогой мальчик?

– Тетя Этеле! – Мне радостно, что она говорит со мной так ласково. – Степа велел передать, что он ждет тебя сегодня вечером у ограды старого кладбища.

Но что это с Этеле? Лицо у нее вытянулось и пошло пятнами. Она закатывает глаза. Она кричит по-русски: «Боже мой!» – и шатается. Аптекарь становится красным как рак и подхватывает ее. Меня волокут к двери и выталкивают вон. Я не понимаю, в чем дело, и реву. Кто-то влепил мне оплеуху.

– За что обижаете ребенка? – кричит ворвавшийся в лавку Бечек. – Чтоб вам пропасть! Это вам не старый режим! – Он подхватывает меня на руки, мчится через шоссе и швыряет в фургон. – Но-о! – Бечек вскакивает на козлы и, щелкая кнутом, гонит лошадей. – Плюнь на них!.. – утешает он меня.

Дребезжа колесами, фургон весело мчится по местечку.