Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Пьесы"

Автор книги: Бертольд Брехт

 
Когда я вернулся,
Волосы мои еще не были седы,
И я был рад.
Трудности преодоления гор позади нас,
Перед нами трудности движения по равнине.
 

¹⁹⁴⁹

 
Дерево объясняет, почему оно не принесло плодов.
Поэт объясняет, почему он сочинил плохие стихи.
Генерал объясняет, почему война была проиграна.
Картины, написанные на истлевшем холсте!
Донесение экспедиции, переданное через забывчивого!
Героическое поведение, никем не увиденное!
Следует ли треснувшую вазу использовать как ночной горшок?
Следует ли неудачную трагедию превращать в фарс?
Следует ли искалеченную возлюбленную отсылать в кухарки?
Хвала тем, кто покидает ветхий дом!
Хвала тем, кто закрывает дверь перед опустившимся другом!
Хвала тем, кто забывает неосуществимые планы!
Дом построен из тех камней, какие были.
Революция была произведена с теми революционерами, какие
были.
Картина была написана теми красками, какие были.
Ели то, что имели.
Давали тем, кто нуждался.
Разговаривали с присутствующими.
Работали с той силой, мудростью и мужеством, какими
располагали.
Беспечность не должна прощаться.
Добиться можно было большею.
Высказывается сожаление.
(Какой в нем прок?)
 

 
Эй, вы, кто выжил в городах умерших,
Хотя бы сами над собою сжальтесь!
Глупцы, на войны новые не зарьтесь,
Как будто мало было отшумевших.
Прошу вас, сами над собою сжальтесь!
Эй, мужики, беритесь за половник!
Ох, если б не хватались за штыки,
Под крышами сидели б, мужики!
Под крышами сидеть – оно спокойней.
Прошу, не штык берите, а половник!
Эй, дети, пусть избавят вас от бойни!
Родителей просите – пусть избавят,
Кричите им, что с вас уже довольно,
Вы не хотите жить среди развалин!
Эй, дети, пусть избавят вас от бойни!
Эй, матери, достанется терпеть вам
Иль не терпеть войну – теперь решайте
Прошу вас, жизнь дарите вашим детям,
Прошу вас, не для смерти их рожайте!
Эй, матери, добрее будьте к детям.
 

¹⁹⁴⁹

 
Послушай нас, возвращайся назад! Изгнанник,
Тебе пора вернуться. Из земли,
Где когда-то текли молоко и мед,
Ты был изгнан. Тебя призывают вернуться
В страну, что разрушена в прах.
Мы не можем тебе предложить ничего.
Знай одно – ты здесь нужен.
Беден ли ты или богат,
Здоров или болен,
Забудь обо всем
И вернись.
 

¹⁹⁵⁰

 
Счастье высшее даренья
Не вменяй себе в заслугу,
Раздавая в упоенье
Тем, кому живется туго.
С розою расцветшей схожи
Лица нами одаренных
В миг, когда подарки – боже
Правый! – бьются в их ладонях!
Нет отрады ощутимей,
Чем дарить напропалую.
Кто не делится с другими —
Не завидую тому я.
 

(Из «Детских песен»)

 
Жил да был учитель Ратке,
И стоять он за войну привык.
Знали все, что он искрится,
Говоря о старом Фрице,
И что Ратке ненавистен
Вильгельм Пик.
Но явилась прачка Шмидтша,
И была она за мир горой.
Ухватила прачка Ратке,
Утопила Ратке в кадке,
В мыльной пене захлебнулся наш герой.
 

¹⁹⁵⁰

(Из «Детских песен»)

 
Тополь стоит на Карлсплац
В Берлине среди руин.
Люди идут через Карлсплац,
Он машет ветками им.
Зимою сорок шестого
Без топлива мерз народ,
И погибло много деревьев,
Это был их последний год.
А тополь стоит на Карлсплац
И зеленой машет листвой.
Спасибо вам, люди с Карлсплац,
За этот тополь живой.
 

¹⁹⁵⁰

(Из «Детских песен»)

 
Силы юности прекрасной
Без остатка все отдай,
Чтобы край расцвел германский
Как любой счастливый край.
Чтоб соседи не боялись,
Что войной на них пойдет,
Чтоб охотно с ним братались,
Уважали наш народ.
Чтобы жил народ свободно! —
Не захватчик, но не раб! —
Между Одером и Рейном
И от Балтики до Альп!
Все отдать стране готовы,
Чтобы нам земля своя
Всех прекраснее казалась,
Как другим – свои края.
 

¹⁹⁵⁰

 
1
 
 
В тот огромный новый день,
От любимой выйдя,
Только радостных людей,
Только их я видел.
С той поры – сказала ты,
О которой строки,
Пламенней мои уста,
И ловчей мои ноги.
Поле, дерево и куст
В зелени зеленой,
А вода с тех пор, клянусь,
Ласковей и студеней.
 
 
2
 
 
Песня любящей
Так веселишь меня,
Что в мыслях часто
Желаю смерти,
Чтоб полной счастья
Оставить мир.
А ты, состарясь,
Меня припомнишь,
А я останусь
Тобой любимой
И молодой.
 
 
3
 
 
Куст семь роз имел – и ветер
Шесть с собой унес,
А седьмую мне доверил,
Лучшую из роз.
Семь раз буду звать – и ты
Шесть раз медли, но
Обещай в седьмой – прийти
На словцо одно.
 
 
4
 
 
Любимая дала мне ветвь.
На ней вся листва желта.
Год уже на исходе.
Любовь лишь начата.
 

¹⁹⁵⁰

 
Злых страшат твои когти,
Добрых радует твое изящество.
Мне бы хотелось,
Чтобы так же сказали
О стихе моем.
 

 
Корабль средь волн плывет,
И видит рулевой
За чуть приметной гранью вод
Заветный город свой.
Шуруйте угли в топках,
Держите твердо штурвал,
Чтоб рифы, мели, шквалы
Корабль ваш миновал.
Мечтают моряки
Вернуться в порт скорей,
И есть, конечно, берега. —
Мы знаем, – у всех морей.
Давай шевели руками
И душу вкладывай в труд.
Удачи надобно завоевать,
Сами они не придут.
Работа не проклятье
Для тех, кто свободен сам,
Есть хлеб для них, и груды книг,
И ветер – парусам.
Чтоб город расцвел счастливый
И вам наградой стал,
Творить и мыслить должны вы,
Ковать и плавить металл.
Ребенку в колыбели
Нужны молоко и хлеб,
Чтоб щечки округлели
И каждый мускул окреп.
Он должен расти из пеленок,
Хоть он и мал пока;
Затем и кричит ребенок
И требует молока.
 

 
Коль домом станет кирпич
И деревом – росток,
Мы знаем, будет город у нас
И сад в урочный срок.
И так как матери наши
Для счастья нас родили,
Клянемся жить для счастья,
Для счастья всей земли.
 

 
Германия, ты в раздоре
С собой, и не только с собой.
Тебя не тревожит горе
Твоей половины второй.
Но горя б ты не знала
В теперешней судьбе,
Когда бы доверяла
Хотя б самой себе.
 

 
Справедливость – это хлеб народа.
Иногда его хватает, а иногда его мало.
Иногда он вкусен, иногда в рот не возьмешь.
Если мало хлеба, то правит голод,
Если хлеб плох, вспыхивает недовольство:
Долой негодную справедливость!
Она выпечена неумело, она замешана бездарно.
Она без пряностей, с черной коркой.
Зачерствела справедливость, поздно она к нам пришла!
Если хлеб хорош и его вдоволь,
То можно жить единым хлебом.
Если нет изобилья,
Но зато есть справедливость,
Ешь этот хлеб и работай так,
Чтобы добиться изобилья!
Если нужен ежедневный хлеб,
То еще нужнее ежедневная справедливость,
Она нужна не единожды на день.
От рассвета и до заката, в радости и в работе,
В радостной нашей работе,
В тяжелую годину и в годину веселую,
Ежедневно и в достатке
Этот хлеб необходим народу
Справедливость – это хлеб народа.
Кто же должен печь этот хлеб?
Тот, кто всегда печет хлеб.
Тот, кто пек его издавна.
И точно так же хлеб справедливости
Должен выпекать народ!
Хлеб ежедневный, хороший хлеб!
 

 
Приглашенные на заседание Академии искусств
Большие начальники из Комиссии по делам искусств,
Платя дань доброму обычаю признавать свои ошибки,
Бормотали, что они тоже Признают свои ошибки. Правда,
Когда их спросили, какие ошибки они признают,
Они, как ни старались, не могли припомнить
Никаких определенных ошибок. Все,
Что ставили им в вину, оказывалось
Как раз не ошибкой, потому что комиссия зажимала
Только произведения, не представляющие интереса, и то,
собственно.
Не зажимала, а просто не продвигала.
Несмотря на усерднейшие размышления,
Они не смогли вспомнить
Ни одной определенной ошибки, однако
Твердо стояли на том,
Что допустили ошибки, – как и требует добрый обычай.
 

¹⁹⁵³

 
Ведомство литературы, как известно, отпускает
Издательствам республики бумагу,
Столько-то и столько-то центнеров дефицитного материала —
Для издания желательных произведений.
Желательными
Являются произведения с идеями,
Которые ведомству литературы знакомы по газетам.
Такой подход
Должен был бы, учитывая особенности наших газет,
Привести к большой экономии бумаги, если бы
Ведомство литературы на каждую идею наших газет
Пропускало по одной книге. К сожалению,
Оно легко посылает в печать все книги, пережевывающие
Одну идею наших газет.
Таким образом,
Для произведений некоторых мастеров
Бумаги не хватает.
 

¹⁹⁵³

 
Когда Академия искусств
Потребовала от узколобых властей
Свободы искусства,
Вокруг нее раздались визг
И возгласы возмущения,
Но, все перекрыв,
Грянул оглушительный гром рукоплесканий
По ту сторону секторальной границы.
– Свободу! – орали там. —
Свободу художникам!
Свободу во всем! Свободу всем!
Свободу угнетателям!
Свободу поджигателям войны!
Свободу рурским картелям!
Свободу гитлеровским генералам!
Так-то, любезные!
Сперва иудин поцелуй рабочим,
Затем иудин поцелуй художникам.
Злорадно ухмыляясь,
Поджигатель с канистрой бензина
Крадется к Академии искусств.
Но мы потребовали свободу рук
Не для того, чтоб его обнять, а чтобы вышибить
Канистру из его грязных лап.
Даже самые узкие лбы,
За которыми скрыта
Преданность делу мира,
Ближе к искусству, чем «почитатель искусства»,
Который прежде всего чтит
Искусство войны.
 

¹⁹⁵³

 
Как можно построить великий порядок
Без мудрости масс?
Кто не считается с ними,
Не в силах путь указать
Миллионам людей.
Великие учителя!
Произнося речи, не затыкайте ушей.
 

 
Утомленный поливкой деревьев,
Я как-то зашел в заброшенную теплицу.
Там в тени порвавшейся парусины
Лежали остатки редких цветов.
Еще стояла аппаратура —
Сооружение из досок и железной решетки, —
Еще поддерживали нитки
Сникшие от жажды, бледные стебельки,
Еще были заметны
Прежних дней усердье и искусство умелых рук.
Под навесом шатра
Дрожали тени барвинков —
Они не требуют ухода, питаясь бесплатным дождем.
Но, конечно же, сразу погибли
Прекрасно-изнеженные…
 

 
Садовник сказал мне:
– Ваш пес ловок, умен
И куплен
С целью охраны садов.
А вы его воспитали
По несуразному принципу:
«Собака – друг человека».
Не понимаю, за что
Он получает жратву?
 

¹⁹⁵⁴

 
Когда-нибудь, когда будет время,
Мы передумаем мысли всех мыслителей всех времен,
Посмотрим картины всех мастеров,
Посмеемся над шутками всех шутников,
Поухаживаем за всеми женщинами,
Вразумим всех мужчин.
 

 
Мне не нужно надгробия, но
Если вам для меня оно нужно,
Я хочу, чтоб на нем была надпись:
«Он давал предложения. Мы
Принимали их».
И почтила бы надпись такая
Всех нас.
 

 
Стоя за письменным пультом,
Я вижу через окно
в саду моем куст бузины —
Смешение черного с красным.
И мне вспоминается вдруг
Куст бузины моей юности, в Аугсбурге.
Много минут я стою в самом серьезном раздумье:
Пойти ли к столу за очками,
Чтобы еще раз увидеть
Черные ягоды на ярко-красных ветвях?
 

 
Когда в белой больничной палате
Я проснулся под утро
И услышал пенье дрозда,
В тот момент стало мне ясно, что с недавней поры
Я утратил уже страх смерти.
Ведь после нее никогда
Не будет мне плохо, поскольку
Не будет меня самого.
И я с радостью слушал
Пенье дрозда, которое будет.
Когда не будет меня.
 

 
Радостно вкушать мясо, сочный кусок говядины,
Заедать его хлебом ржаным, пропеченным, душистым
И сыром, от здоровенного круга отломанным,
Запивая большими глотками холодного пива, – все это
Считается низменным, но кажется мне, что в могиле
Лежать, не изведав при жизни
Вкуса свежего мяса, бесчеловечно.
И это говорю я, который
Всю жизнь был плохим едоком.
 

 
Значит, с жизнью надо примириться,
Утешаясь тем, что так всегда и жили?
И страдать от жажды, лишь бы не напиться
Из чужих бокалов в пене изобилья?
Значит, лучше мерзнуть нам за дверью,
Чем врываться в их дома без приглашенья,
Раз великим господам ни в коей мере
Не угодно избавлять нас от лишений?
Или все же лучше нам подняться
На защиту радостей, больших и малых,
И, заставив всех творящих зло убраться,
Мир построить на совсем иных началах?!
 

ИЗ «БУКОВСКИХ ЭЛЕГИЙ»

 
Я сижу на обочине шоссе.
Шофер заменяет колесо.
Мне не по душе там, где я был.
Мне не по душе там, где я буду.
Почему я смотрю на замену колеса
С нетерпением?
 

 
У озера, меж тополем и елью,
Я знаю сад, стеною окруженный.
Цветами он искусно так засажен,
Что с марта весь до октября в цвету.
Здесь изредка я отдыхаю утром,
И каждый раз мечтаю, чтоб и я,
В плохую ли, хорошую погоду,
Всегда был людям чем-нибудь приятен.
 

 
Тарелки с грохотом ставятся на стол,
Так что выплескивается суп.
Резким голосом
Подается команда: на обед стройся!
Прусский орел
Загоняет птенцам
Пищу в клювы.
 

 
Жаркий день. На коленях папка с бумагой.
Я сижу в беседке. Вижу зеленую лодку
За кустами ивы, На корме
Толстая монахиня, плотно укутанная. Перед ней
Пожилой человек в купальнике, – наверное, священник.
Весла в руках ребенка. Он гребет
Изо всех сил. «Как прежде, – подумал я. —
Совсем как в прежние времена!»
 

 
Маленький дом под деревьями на берегу озера.
Дым поднимается над крышей.
Если б не он,
Как безотрадны были бы
Дом, деревья и озеро.
 

 
Сегодня ночью во сне
Я видел сильную бурю.
Она сотрясала строенья,
Железные рушила балки,
Железную крышу снесла.
Но все, что было из дерева,
Гнулось и уцелело.
 

 
На рассвете
Ели кажутся медными…
Такими я видел их
Полстолетья назад,
Перед двумя мировыми войнами,
Молодыми глазами.
 

 
Обливаясь потом, он наклоняется за хворостом.
Он головой отгоняет комаров и, сжав коленями ветки,
С трудом перевязывает охапку. Кряхтя,
Он поднимается и вытягивает руку, проверяя,
Не пошел ли дождь. Рука вытянута…
Да это же он —
Эсэсовца жест зловещий.
 

 
В те времена Здесь все было иначе.
Жена мясника может подтвердить.
У почтальона слишком уж прямая походка,
А кем был электрик?
 

 
Вечер. Мимо меня
Скользят две байдарки, в них
Двое обнаженных юношей. Гребя рядом,
Они разговаривают. Разговаривая,
Они гребут рядом.
 

 
Даже потоп
Длился не вечно.
Однажды иссякли
Черные хляби.
Но лишь немногие
Это пережили.
 

 
Осенью поздней
В тополях поселятся вороньи стаи.
Но целое лето напролет
Я слышу на бесптичье
Лишь говор людской.
И меня это радует.
 

 
Волгу, читаю я, покорить
Будет делом нелегким. Она
Кликнет на помощь всех дочерей:
Каму, Унжу, Оку, Ветлугу,
И внучек своих: Чусовую и Вятку…
Соберет она все свои силы, и воды семи тысяч притоков
На плотину в гневе обрушит у Сталинграда.
Ее находчивый гений с чертовским чутьем Одиссея
Не упустит ни трещинки в почве,
Огибать будет слева, увиливать справа, под землю
Проникнет, – и все ж, я читаю, советские люди,
Которые любят ее и воспевают,
Ее изучили до капли и
До 1958 года они
Ее покорят.
И сухие земли каспийской равнины,
Эти черствые пасынки
Хлебами отплатят за это.
 

РАССКАЗЫ

СМЕРТЬ ЦЕЗАРЯ МАЛАТЕСТЫ

Цезарь Малатеста стал властелином небольшого города Казерты четырнадцати лет от роду, а на семнадцатом году, как свидетельствует историческая хроника Кампаньи, убил своего брата, бывшего на два года моложе. В течение двадцати лет он приумножал свои владения и славу отвагой и шуткой, и его имя вселяло страх даже в тех, кто его любил, – не столько из-за ударов, которые он наносил, сколько из-за ударов, которые он мог вынести. Но на тридцать первом году жизни он оказался вовлечен в незначительную, но неприятную историю, которая привела его спустя несколько лет к гибели. Сегодня во всей Кампанье он слывет позором Италии, скорбью и грязью Рима.

Вот как это случилось.

В беседе с Франческо Гаия, столь же славившимся своим изящным образом жизни, сколь и беспредельной подлостью, Малатеста среди прочих шуток, весьма веселивших его гостя, отпустил насмешливое замечание об одном из дальних родственников папы, не подозревая, что тот приходится дальним родственником и Гаие. Ничто в поведении гостя не указывало на это обстоятельство. Они расстались большими друзьями, обменявшись изысканными любезностями и сговорившись о совместной охоте осенью. После этой беседы Цезарю Малатесте оставалось жить три года.

То ли Гаия, ставший к тому времени кардиналом, был всецело поглощен денежными делами, то ли не чувствовал желания проводить время вне стен города, но, так или иначе, Цезарь Малатеста ничего не слышал о нем, если не считать учтивого, но холодного послания, содержавшего извинения Гаии в том, что у него нет возможности принять участие в охоте, о которой они договорились. Однако спустя два с половиной года после той беседы Франческо Гаия стал собирать войско. Никто во всей Кампанье не знал, против кого он_вооружается, и сам он ничем не выдавал своих намерений; а так как папа не препятствовал ему, речь шла, по всей видимости, о турках или немцах.

Цезарь Малатеста, узнав, что войска кардинала не минуют его города Казерты, послал навстречу Гаие нескольких слуг с любезным приглашением. Посланцы не вернулись. Цезарю в это время докучал один бесстыдный монах, который в деревушке неподалеку от Казерты поносил его перед собравшимися казертинцами неподобающим образом и варварским стилем. Цезарь приказал схватить монаха и запереть в подземелье, но несколько дней спустя монах бежал, а с ним и его стража. Изумление Цезаря, вызванное тем, что четверо его лучших слуг бежали с заключенным, который изрыгал на него хулу, возросло, когда однажды утром он не досчитался еще трех слуг, и среди них того, кто служил прежде его отцу. Вечерами он спускался из замка и, гуляя по стене, часто замечал, как толпятся на улицах люди и говорят о нем. И только когда войска Гаии находились в двух часах пути от Казерты, Цезарь узнал случайно из разговора с одним из окрестных крестьян, что поход Гаии направлен против него самого. Он не верил этому, пока какой-то негодяй не прибил к воротам замка бумагу, где Франческо Гаия требовал, чтобы все наемники и слуги Малатесты покинули его. Из этой же бумаги Цезарь узнал, что папа отлучил его от церкви и приговорил к смерти. Утром того дня, когда была прочитана бумага, из замка исчезли последние слуги.

Так началась удивительная и чудовищная осада одного человека, которую тот век воспринял как удачную шутку и посмеялся над ней.

Совершая послеобеденный обход Казерты, недоумевающий Цезарь обнаружил, что ни в одном из домов не осталось больше жителей. Только стая бездомных собак присоединилась к нему, когда он, охваченный чувством полной отчужденности от своего родного города, поспешней, чем обычно, возвращался в осиротевший замок. Вечером он увидел с башни, как войско Гаии кольцом окружает покинутый город.

Цезарь собственноручно запер на засов тяжелую дверь замка и, не поужинав (с полудня в замке не было никого, кто мог бы приготовить ему еду), лег спать. Спал он плохо и вскоре после полуночи поднялся исполненный тревоги, чтобы взглянуть на собранное здесь немалое войско, которое он накликал на себя как болезнь, сам не зная чем. Он увидел, что, несмотря на глубокую ночь, в лагере горят костры и слышится пение пьяных.

Утром он сварил себе кукурузы и с жадностью съел ее, наполовину сгоревшую. В то время он еще не умел готовить, но прежде, чем умереть, он выучился этому.

День он посвятил укреплению замка. Он втаскивал на стену обломки скалы и располагал их так, чтобы, двигаясь вдоль стены, можно было без особого труда столкнуть их вниз. Широкий подъемный мост одному было поднять не под силу, он поднял его с помощью оставшейся у него пары лошадей, осталась только узкая доска, которую легко было сбросить пинком ноги. По вечерам он больше не ходил в город, опасаясь нападения. Все последующие дни он проводил высоко на башне, наблюдая за врагом. Он не заметил ничего особенного. Город вымер, враг у его ворот, судя по всему, приготовился к длительной осаде. Однажды, когда Цезарь прогуливался по стене – время тянулось для него теперь очень медленно, – несколько метких стрелков выстрелили по нему. Он рассмеялся, ибо подумал, что они не могли попасть в него, – он еще не понимал, что они учились не попадать в него.

Стояла осень. Поля Кампаньи были уже убраны, и Цезарю хорошо было видно, как на холме напротив срезают виноград. Песни сборщиков винограда смешивались с песнями солдат, и никто из людей, еще неделю назад живших в Казерте, не возвращался туда. Словно вспыхнула чума и за одну ночь сожрала всех, кроме одного.

Осада длилась три недели. Выждать время, пока осажденный мысленно переберет всю свою жизнь и найдет в ней место, когда был сделан ложный шаг, – в этом заключалась цель Гаии и смысл его шутки. Кроме того, он хотел подождать, пока соберется народ со всей Кампаньи на представление – казнь Цезаря Мала-тесты. (Люди приходили с женами и детьми даже из Флоренции и Неаполя.)

В течение трех недель толпы крестьян и горожан, стекавшихся сюда со всех сторон, стояли напротив укрепленного холма Казерты, показывали на него пальцами и ждали, и в течение всех трех недель осажденный утром и вечером гулял по стене. Постепенно его одежда становилась неряшливее, казалось, он спал не раздеваясь, и походка его сделалась вялой – ему не хватало пищи. Лицо его на таком большом расстоянии было неразличимо.

В конце третьей недели те, кто был снаружи, увидели, как он опускает подъемный мост, и три дня и еще полдня он выкрикивал со своей башни нечто неразличимое из-за большого расстояния. Но все это время он не показывался на стене и не выходил из башни.

В последние дни осады – она длилась уже четвертую неделю – в лагере под Казертой собрались люди со всей Кампаньи и из всех сословий. Цезарь часами ездил по стене верхом на лошади. В лагере не без причины полагали, что он уже слишком слаб, чтобы ходить.

Многие рассказывали потом, когда все уже было позади и жители Казерты вернулись домой, что нашлись люди, которые, нарушив запрет Франческо, подкрадывались к стене и видели, как он стоял на стене, и слышали, как он взывал к богу и черту и просил взять его жизнь. Вполне достоверным представляется, что он до своего последнего часа и даже тогда не знал, почему все это с ним случилось, и вполне достоверно, что он об этом не спрашивал.

На двадцать шестой день осады он с огромным трудом поднял подъемный мост. Через два дня он на глазах всего вражеского лагеря справил на стене нужду.

Его казнь совершилась на двадцать девятый день осады, утром, около одиннадцати часов, казнили его три подручных палача, и он не оказал никакого сопротивления. Гаия, который, впрочем, ускакал, не дожидаясь последнего, несколько пошлого поворота своей шутки, велел соорудить на рыночной площади в Казерте памятную колонну с надписью: «Здесь Франческо Гаия казнил Цезаря Малатесту – позор Италии, скорбь и грязь Рима».

Так ему удалось почтить своего дальнего родственника, запечатлев в памяти Италии того, кто насмехался над ним, – человека не без заслуг, – всего лишь как автора одной-единственной шутки; Гаия, притворяясь, что забыл эту шутку – причиной тому была ее суть, – не мог оставить ее безнаказанной.