Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Пьесы"

Автор книги: Бертольд Брехт

 
Я, конечно, знаю: единственно по счастливой случайности
Я пережил стольких друзей. Но прошлой ночью во сне
Я слышал, как эти друзья говорили про меня: «Выживают
сильнейшие».
И я ненавидел себя.
 

 
Все меняется. Вздох последний
Может стать твоим новым рождением.
Но что свершилось – свершилось. Воду,
Которой ты разбавляешь вино, никогда
Из вина ты не выплеснешь.
Что свершилось – свершилось. Воду,
Которой ты разбавляешь вино, никогда
Из вина ты не выплеснешь. Все же
Все меняется. Вздох последний
Может стать твоим новым рождением.
 

(Из пьесы «Швейк во второй мировой войне»)

 
Шагают бараны в ряд,
Бьют барабаны, —
Кожу для них дают
Сами бараны.
Мясник зовет. За ним бараны сдуру
Топочут слепо, за звеном звено,
И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,
Идут в строю с живыми заодно.
Они поднимают вверх Ладони к свету,
Хоть руки уже в крови, —
Добычи нету.
Мясник зовет. За ним бараны сдуру
Топочут слепо, за звеном звено,
И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,
Идут в строю с живыми заодно.
Знамена горят вокруг,
Крестища повсюду,
На каждом – здоровый крюк
Рабочему люду.
Мясник зовет. За ним бараны сдуру
Топочут слепо, за звеном звено,
И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,
Идут в строю с живыми заодно.
 

(Из пьесы «Швейк во второй мировой войне»)

 
Что получила в посылке жена
Из древнего города Праги?
Из Праги прислал он жене башмаки.
Нарядны, легки
Ее башмаки
Из древнего города Праги.
А что получила в посылке жена
Из польской столицы Варшавы?
Из Варшавы прислал он рулон полотна.
Рулон полотна
Получила жена
Из польской столицы Варшавы.
А что получила в посылке жена
Из города Осло на Зунде?
Из Осло прислал он на шапочку мех.
Разве у всех
На шапочке мех
Из города Осло на Зунде?
А что получила в посылке жена
Из богатого Роттердама?
Шляпку прислал он, вступив в Роттердам.
На зависть всех дам Made in Rotterdam[4]4
  Сделано в Роттердаме (англ.)


[Закрыть] —
Из богатого Роттердама.
А что получила в посылке жена
Из бельгийской столицы Брюсселя?
Из Брюсселя прислал он жене кружева.
В канун рождества
Прислал кружева
Из бельгийской столицы Брюсселя.
А что получила в посылке жена
Из сказочного Парижа?
Из Парижа прислал он искусственный шелк.
Ужасно ей шел
Искусственный шелк
Из сказочного Парижа.
А что получила в посылке жена
Из Триполитанского порта?
Прислал он жене золотой амулет.
Ну что за привет —
Золотой амулет
Из Триполитанского порта!
А что получила в посылке жена
Из далекой холодной России?
Из России прислал он ей вдовий наряд.
Вдовий наряд
Прислал ей солдат
Для поминок своих – из России.
 

(Из пьесы «Швейк во второй мировой войне»)

 
Течет наша Влтава, мосты омывает,
Лежат три монарха в червивых гробах.
Порою величье непрочным бывает,
А малая малость растет на глазах.
Двенадцать часов длится темная темень,
Но светлое утро нам явит свой лик.
И новое время, всевластное Время
Сметает кровавые планы владык.
Течет наша Влтава, мосты омывает,
Лежат три монарха в червивых гробах.
Порою величье непрочным бывает,
А малая малость растет на глазах.
 

 
Прежде мне нравилось жить на ветру,
Стужа меня веселила.
Прежде играл я в такую игру,
Что горькое – сладко, что славно и мило,
Когда нас любит нечистая сила.
Мне в пустоте открывался простор,
Глубокой мыслью казался вздор,
А сумерки свет проливали.
И долго так было? Едва ли.
Я сам оказался скор.
 

 
Битва выиграна, теперь к столу!
И тяжелым временам приходит конец.
Кто выжил, хватай ложку!
Выжили сильные,
А слабых кусают собаки.
Вставай, изможденный!
Силен только тот, кто никого не покинул.
Возвращайся снова и снова, ковыляй, ползи, пробивайся,
Но приведи отставшего.
 

 
В доме – чума,
На дворе – зима.
Куда нам бежать?
Свинья в хлеву свинячит.
Это мать моя, значит.
Ох горе ты, горе,
Мать моя, мать.
 

 
1
 
 
В моем саду
Одни вечнозеленые растенья.
Если мне хочется посмотреть на
осень,
Я еду за город к моим друзьям.
И там
Могу я минут пять постоять и поглядеть на дерево,
С которого облетели листья, и на листья, облетевшие с дерева.
 
 
2
 
 
Я видел большой осенний лист, ветер долго
Гнал его по улице, и я думал: «Трудно
Вычислить путь, предстоящий листу!»
 

 
Что чувствует сын, когда мать уходит с чужим мужчиной.
Что чувствует плотник на крыше, когда вдруг закружится голова,
напомнив о возрасте.
Что чувствует скульптор, когда не приходит натурщик и не
закончен портрет.
Что чувствует физик, когда находит ошибку в начале длинной
серии опытов.
Что чувствует летчик, когда вдруг над горами самолет теряет
высоту.
Что чувствует – если бы чувствовать мог – самолет, когда
летчик ведет его вдребезги пьяный.
 

1945

 
По слухам, в высших кругах поговаривают о том,
Что вторая мировая война с точки зрения нравственной
Ниже высокого уровня первой. Вермахт
Будто бы сожалеет о методах, применяемых частями СС
При истреблении некоторых народов.
Промышленные магнаты Рура
Будто бы осуждают кровавые облавы,
Обеспечившие их заводы и шахты рабами.
А интеллигенция, говорят, возмущена
Как фактом применения рабского труда капиталистами,
Так и недостойным обращением с рабами.
И даже епископы,
Как утверждают, не согласны с таким методом ведения войны,
Короче,
Повсюду царит ощущение, что нацисты
Оказывают – увы! – медвежью услугу стране
И что войны,
Которые сами по себе, конечно, необходимы,
Из-за недопустимой
И едва ли не бесчеловечной формы ведения этой войны
На долгое время дискредитированы.
 

 
Когда американский солдат рассказал мне о том,
Как упитанные немки из буржуазных семей
Продавались за сигареты, а немки попроще – за шоколад,
И о том, как неподкупны русские женщины,
Изголодавшиеся в немецком рабстве, —
Я испытывал гордость.
 

 
Вы, молодые грядущих времен и
Новых рассветов над городами, которых
Еще нет на земле, и вы,
Кто еще не родился, внимайте —
Слушайте мой голос, голос поэта,
Который умер,
Не ведая славы,
Ушел,
Как крестьянин, не вспахавший надела, и
Как ленивый столяр, покинувший
Свой верстак.
Так я
Зря растранжирил свой век, расточил свои дни, и теперь
Приходится мне вас просить
Сказать все несказанное,
Сделать все не сделанное, а меня
Поскорее забыть, – прошу вас, – чтобы мой
Дурной пример не совратил и вас.
Ах, почему я сидел
За столом с бесплодными, поедая обед,
Который они не варили?
Ах, почему растворил я Мои лучшие слова
В их пустой болтовне? А там, за окном, проходили,
Умирая от жажды,
Алчущие поученья.
Ах, почему
Не взлетают песни мои над теми поселками, где
Добывают еду городам, где строят суда, почему
Не взлетают песни мои
Над паровозами, уносящими поезда – как дым,
Остающийся в небе?
Потому что моя речь
Для полезных и созидающих —
Словно пепел во рту или шамканье пьяных.
Ни единого слова
Я не знаю для вас, поколений грядущих времен,
Ни на что не могу указать вам
Неверным перстом, ибо как
Мог бы вам тот указать на дорогу, который
Сам по ней не прошел!
И вот остается мне, свою жизнь
Расточившему, лишь заклинать вас:
Не обращайте вниманья ни на один
Призыв, исходящий из нашего гнилого рта,
Не принимайте Ни одного совета от тех,
Кто не выполнил долга, —
Сами решайте,
В чем благо для вас и что вам поможет
Обработать землю, которая при нас поросла бурьяном,
А города, где при нас поселилась чума,
Сделать пригодными для обитанья.
 

 
Семь лет мы ели хлеб палача.
Семь лет мы ковали для него боевые колесницы.
Мы, побежденный народ, лезли вон из кожи,
Чтобы побеждать другие народы.
 

 
Толстяк рейхсмаршал – шут, палач, пройдоха,
Безжалостно ограбивший полмира, —
Хоть в Нюрнберге и посбавил жиру,
Все ж выглядел еще весьма неплохо.
«Но что ж питало помыслы его»,
Вы спросите. Как что? «Немецкий дух»!
Не от него ль как боров он разбух?
Тут, право, не ответишь ничего!
А красть зачем? Да как же не украсть?!
Кто при деньгах, тому живется всласть!
А Риббентроп? И этот плут прожженный,
Шампанским торговавший и собою,
Польстившись вдруг на ремесло другое
И в Бисмарки ефрейтором крещенный,
В искусство дипломатии привнес
Пронырливость профессии былой…
«Я фюреру был предан всей душой!»
За что ж был верен господину пес?
Что за вопрос? Видна с изнанки масть!..
Кто при деньгах, тому живется всласть!
Был долговязый Шахт версты длиннее.
В него, как в пропасть, сыпались без счета
Все наши деньги… Что ж, пусть у банкрота
Еще длиннее вытянется шея.
Но он по-своему был «демократ»
И знал, в чем сила: в кошельке большом.
И ревностно заботился о нем:
«Война огромных требует затрат!»
Каких затрат? Всегда в остатке часть!
Кто при деньгах, тому живется всласть!
Чем грешен Штрайхер? Этого садиста
В убийствах обвиняли «беспричинно».
Подвержен был он слабости невинной —
К погромным пасквилям. Идеей чистой
Его писанья были. Не в крови —
В чернилах агнец лапки замарал.
Он был святым, он верил в идеал
И все, что делал, – делал из любви.
Какой любви? В карман побольше класть!
Кто при деньгах, тому живется всласть!
Ла-Кейтель… Он с лакейскою ухмылкой
Лизал ефрейтору сапог вонючий.
Пройдя по Украине черной тучей,
Знаток по части танков и бутылки,
Вопит истошно: «Так велел мне долг!»
Из чувства «долга» предал он друзей
И в душегубках истреблял людей, —
Но в этом был совсем особый толк…
Какой? Сказать? Себе побольше в пасть.
Кто при деньгах, тому живется всласть!
Возвышенных полны фантасмагорий,
Они средь высей облачных витали,
Не грабили, не жгли, не убивали —
А с ангелами распевали в хоре.
Взгляните: что ни вор – то Лоэнгрин.
О, где твой светлый голубь, Парцифаль?
Не Ленинград манил их, а Грааль,
Валгалла рухнула, а не Берлин…
Их пылкая обуревала страсть:
Кто при деньгах, тому живется всласть!
 

¹⁹⁴⁶

 
Снова в зону трех держав
день весны пришел, кудряв.
И из пепла и руин
выполз бледный всход один.
В это время из-за склона
потянулась вдаль колонна;
избиратели в ней шли,
две доски они несли.
Эти стертые скрижали
наш закон изображали;
были там слова насчет
«демократий» и «свобод».
Звон покрыл поля и реки;
вдовы летчиков, калеки,
толпы нищих и сирот
жадно смотрят: «Кто идет?»
И слепой спросил глухого:
– Кто в пыли шагает снова
и, крича, сулит народу
«демократию», «свободу»?
Впереди шагал дурак,
он орал примерно так:
«Сэв дзы кинг», «Алонзанфан»,
будет доллар дан, дан, дан!»
Двое в рясах шли в строю
и несли хоругвь свою.
А под рясой зоркий взор
мог заметить пару шпор.
Вот и свастика паучья,
но с нее убрали крючья:
раз такие времена —
превратилась в крест она.
Брел святой отец меж ними,
шпик, слуга того, кто в Риме
смотрит, злобен и жесток,
с беспокойством на Восток.
А за ними – хулиганы,
сунув ножики в карманы.
Воспевали вслух они
сладость будущей резни.
Шли владельцы (их патроны)
фирм снарядных и патронных.
Фирмы требуют «свободы»,
чтоб поднять свои доходы.
Пыжась, как каплун, и чванясь,
шел спесиво пангерманец.
За «свободу слова», знать,
это слово – «убивать!».
С ним шагали «педагоги»,
чьи науки – сплошь подлоги.
Молодежь они решили
воспитать в тевтонском стиле.
Дальше шли врачи-нацисты,
им живые ненавистны,
и для дел кровавых просят
коммунистов им подбросить.
Три ученейших лица —
душегубок три творца —
жаждут для своих «работ»
льгот и всяческих свобод.
Подняли писаки крик
из газетки «Штурмовик»,
им нужна свобода ныне
для погромной писанины.
Дальше – движется особа
с волчьей славой юдофоба.
Нынче блеет по-овечьи
он о праве человечьем.
А за ним – ариец бывший,
верно Гитлеру служивший;
адвокатом хочет стать —
за бандитов хлопотать.
Чернорыночный торгаш
заявляет: «Лозунг наш —
все полезно, что доходно!
Спекуляции – свобода!»
Вот судья, похож на Линча.
Он «свободно» судит нынче
и смеется: «Захочу —
дам свободу палачу!»
Музыкант, поэт кудрявый
жаждут колбасы и славы.
Вместо лиц у них личины —
мол, безгрешны и невинны.
Вот эсэсовец со стеком,
стал он «честным человеком»
и куртаж имеет от
«демократий» и «свобод».
Лига гитлеровских дев
марширует, юбки вздев.
Загорелыми ногами
клянчат шоколад у «ами».
Члены лиги «Сила в благе»,
«Зимней помощи» деляги,
члены ложи «Прусской шпаги»,
 слуги вексельной бумаги,
грязь, и кровь, и ложь с подлогом
по немецким шли дорогам,
изрыгая вопли с ходу:
«Демократию! Свободу!»
И к изарским берегам
подошли. Ведь это там
колыбель фашистской власти,
главный город всех несчастий.
Там уже об этом знали.
У ворот, среди развалин,
растревоженные люди
ждали с ужасом: что будет?
И когда, воздев скрижали,
в Мюнхене колонны встали —
из Коричневого дома
вышло шесть особ знакомых.
Шесть особ остановились,
молча сброду поклонились
и, кортеж построив свой,
молча двинулись с толпой.
В экипажи сели, гляньте,
шесть товарищей по банде,
двинулись, взывая к сброду:
«Демократию! Свободу!»
Кнут держа в руке костлявой,
проезжает Гнет кровавый,
и (подарок от господ)
броневик его везет.
В танке, прикрывая язвы,
едет гнусная Проказа;
чтобы скрыть изъяны кожи —
бант коричневый на роже.
Следом Ложь ползет блудливо
с даровым бокалом пива;
хочешь даром пиво пить —
нужно деток совратить.
Вот – проныра из проныр —
Глупость, дряхлая как мир,
едет, держит две вожжи,
не спуская глаз со Лжи.
Свесив с кресла нож кривой,
важно движется Разбой
и поет, смакуя виски,
о свободе – по-английски.
Наконец, пьяным-пьяна,
едет наглая Война.
И фельдмаршальским мундиром
прикрывает глобус Мира.
И шестерка этих сытых,
всякой мерзостью набитых,
едет нагло и орет:
«Демократий и свобод!»
Позади шести особ
двигался в повозке гроб.
Что в гробу – не знал никто
и не спрашивал про то.
Ветер, из обломков дуя,
выл тоскливо отходную
занимавшим в дни былые
эти зданья. Крысы злые
выбегали из развалин
и кортеж сопровождали
с писком, там вошедшим в моду:
«Демократию! Свободу!»
 

¹⁹⁴⁷

ИЗ «ПОДБОРКИ М. ШТЕФФИН»

 
I
 
 
Сегодня, в пасхальное воскресенье, утром
Внезапно метель над островом разразилась.
Снег лежал меж кустов зеленевших.
Мой маленький сын
Потащил меня к деревцу абрикосовому возле дома —
Прочь от стиха, где на тех я указывал пальцем,
Кто готовил войну, которая весь континент,
Этот остров, народ мой, семью и меня самого
Должна уничтожить. Молча
Укутали мы мешком
Озябшее деревце.
 
 
II
 
 
Дождевая туча висит над Зундом, но сад покуда
Золотится еще под солнцем. На грушевых ветках
Листва зеленеет, но нет цветенья, а на вишневых —
Нет еще листьев, но цвет появился. Цвет этот белый
Словно бы на сухих распускается ветках.
По Зунду, по зыбким волнам, проносится быстро
Маленькая, с залатанным парусом, лодка.
Щебет скворцов весенних
Смешался с далеким громом
Учений морского флота
Третьего рейха.
 
 
III
 
 
В зарослях ивы у Зунда
Часто кричит сова весеннею ночью.
Согласно крестьянским поверьям,
Людей она ставит тем самым в известность,
Что век их недолог. Меня же,
Знающего о том, что сказал я правду
О владыках мира сего, птица смерти могла бы
О том и не ставить в известность.
 

 
Ранним утром, задолго до петухов,
Разбудил меня свист, и я подошел к окошку.
На моей вишне – сад еще тонул в сумерках —
Сидел молодой человек в латаных штанах
И весело рвал мои ягоды. Увидев меня,
Он мне кивнул головой, обеими руками
Срывая вишни с ветвей и набивая ими карманы.
Когда я снова улегся в постель, я еще долго слышал,
Как он насвистывал свою залихватскую песенку.
 

¹⁹³⁸

 
I
 
 
Весна пришла. Ласковые ветры
Освобождают шхеры от зимнего льда.
Народы севера трепеща ожидают
Военный флот маляра.
 
 
II
 
 
Из библиотечных зал
Выходят мясники.
Матери прижимают к себе детей
И растерянно вглядываются в небо —
Нет ли там научных изобретений.
 
 
III
 
 
Конструкторы горбятся
Над чертежами:
Одна неверная цифра, и вражеские города
Останутся целыми.
 
 
IV
 
 
Туман застилает
Дорогу,
Тополя,
Хутора
И артиллерию.
 
 
V
 
 
Я нахожусь на островке Лидингё,
Но недавно ночью
У меня был кошмар, и мне приснилось,
Что я попал в какой-то город
И обнаружил, что уличные таблички —
Немецкие. Обливаясь потом,
Я проснулся, и с облегчением
Увидел за окном черную от ночи сосну, и понял:
Я на чужбине.
 
 
VI
 
 
Мой юный сын спрашивает меня,
учить ли ему математику.
Зачем, хотелось мне сказать.
То, что два ломтя хлеба больше
одного, ты доймешь и так.
Мой юный сын спрашивает меня,
учить ли ему французский.
Зачем, хотелось мне сказать.
Это государство гибнет,
И, если ты схватишься за живот и застонешь,
Тебя поймут и так.
Мой юный сын спрашивает меня,
учить ли ему историю.
Зачем, хотелось мне сказать.
Учись не подымать
Голову над землей,
И, может быть, уцелеешь.
Да, говорю я. Учи математику,
Учи французский, учи историю!
 
 
VIII
 
 
Убегая от своих земляков,
Я теперь добрался до Финляндии. Друзья,
Вчера еще неведомые, поставили две кровати
В чистой комнате. Из громкоговорителя
Слышатся победные реляции подонков.
С любопытством
Разглядываю я карту этой части света.
Высоко вверху в Лапландии
Я вижу еще дверцу
В Северный Ледовитый океан.
 

 
Друзьям оставив книги, я расстался
В изгнанье со стихами, но пришлось
Нарушить третью заповедь скитальца
«Быть неимущим!» – трубки я увез.
Тому, кто ждет облавы день и ночь,
Без книги обойтись не так уж трудно.
Но кожаный кисет со старой трубкой
Ему способны кое в чем помочь.
 

¹⁹⁴⁰

 
1
 
 
Пусть он подохнет среди страшных мук.
Он – главный враг! Его постигнет кара!
Так я кричу, – ведь лишь река Луара
Теперь найдет меня. Да майский жук.
 
 
2
 
 
Узнав, о люди, будто одолели
Мы Францию всего за три недели,
Не спрашивайте, где найти меня!
Из двадцати я жил четыре дня.
 

¹⁹⁴¹

 
Семь озер – многорыбье и разнодеревье!
Запах ягод и трав!
Звучный ветер, в березовой роще застряв.
Овевает коров и бидонов кочевье…
Цвет, и запах, и звук он сливает в одно,
И колышет листву, и бормочет, как прежде…
И вновь учится беженец, как учился давно,
Ремеслу своему: многотрудной надежде.
Он глядит на колосья в высоких снопах,
И на бабу над озером – статую словно,
На паром, волочащий огромные бревна
(Костылей надо много – на первых порах!)…
С лесом он говорить научился любовно
И с народом, молчащим на двух языках.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ 1948–1956 ГОДОВ

 
1
 
 
Всем еще не сладко, но мы знаем:
полон мглою предрассветный час!
Чтоб взошла заря над нашим краем,
труд отдать готов любой из нас.
Дружно за дело!
Стройка, подымайся ввысь!
Из развалин новый мир мы строим смело.
Кто там встал на пути? Берегись!
 
 
2
 
 
Если хочешь жить под теплой крышей —
сам жилище строить помогай!
Пусть дома на стройке встанут выше!
Пусть растет и крепнет мирный край!
Дружно за дело!
Стройка, подымайся ввысь!
Из развалин новый мир мы строим смело.
Кто там встал на пути? Берегись!
 
 
3
 
 
Нам еще мошенники мешают.
Их закон – нажива и обман.
Шиберов, что деньги зашибают,
вышибем к чертям за океан!
Дружно за дело!
Стройка, подымайся ввысь!
Из развалин новый мир мы строим смело.
Кто там встал на пути? Берегись!
 
 
4
 
 
Рухнул домик, но клопы живучи,
юнкеры, дельцы и прочий сброд.
Выгребем на мусорную кучу
всю ту дрянь, что здесь еще живет!
Дружно за дело!
Стройка, подымайся ввысь!
Из развалин новый мир мы строим смело.
Кто там встал на пути? Берегись!
 
 
5
 
 
Нам ли ныть со злыми стариками,
если старый мир пошел ко дну!
Собственными выстроим руками
солнечную, светлую страну!
Дружно за дело!
Стройка, подымайся ввысь!
Из развалин новый мир мы строим смело.
Кто там встал на пути? Берегись!
 

 
1
 
 
В русском царстве в холе, в барстве самодержцы жили всласть.
На горбе страны сидели и творили, что хотели.
Если ж крикнет кто от боли – били, мучили, мололи.
Люди кровью истекали, ненавидя эту власть.
Но однажды изменился белый свет.
К униженью и нужде возврата нет!
И, как солнце, возвестило там рассвет
Знамя счастья и свободы – красный цвет.
 
 
2
 
 
Обладали властью в Польше благородные паны.
Войны всюду затевали в громе танковых моторов.
Вот и Польшу потеряли в результате бранных споров,
А бедняк тащил соху из обтесанной сосны.
Но однажды изменился белый свет.
К униженью и нужде возврата нет!
И, как солнце, возвестило там рассвет
Знамя счастья и свободы – красный цвет.
 
 
3
 
 
Были армии в Китае у бандитов и менял.
Сытый жрал, своим считая все, что мог создать голодный,
И сосала крысья стая жадно кровь и сок народный,
А богач за океаном им оружье продавал.
Но однажды изменился белый свет.
Кровопийцам-богачам пощады нет!
И, как солнце, возвестило там рассвет
Знамя счастья и свободы – красный цвет.
Нас погнали в даль России генералы, господа.
Танки двигались стальные против Родины Труда.
Нас прогнали с гор Кавказа, о, мы помним ту страну!
А теперь хотят нас снова впутать в новую войну.
Но придет и наше время, и тогда
Будет кончено с нуждою навсегда.
Поджигателям войны – пощады нет!
Пусть над нами вьется знамя – красный цвет.
 

¹⁹⁵⁰

 
Здесь лежит Карл Либкнехт
Борец против войны
Когда его убили
Наш город еще был цел.
 

¹⁹⁴⁸

 
Здесь похоронена
Роза Люксембург
Еврейка из Польши
Вождь немецких рабочих
Убитая по заданию
Немецких угнетателей.
Угнетенные
Похороните ваши раздоры!
 

¹⁹⁴⁸

 
Когда наши города стали мусором,
Опустошенные войной мясника,
Мы начали их отстраивать,
Голодные, холодные, слабые.
Мы толкали, словно в седой древности,
Железные тачки с мусором.
Мы разбирали голыми руками кирпич,
Лишь бы не продавать наших детей в кабалу чужеземцам.
Потом для тех же наших детей
Мы расчищали место в школах
И счищали с вековых знаний
Старую грязь, чтобы они могли принести пользу.