Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Пьесы"

Автор книги: Бертольд Брехт

 
Размышляя, как я слышал, про ад,
Мой брат Шелли решил, что это место
Похоже приблизительно на город Лондон. Я,
Живущий не в Лондоне, но в Лос-Анджелесе,
Размышляя про ад, нахожу, что еще больше
Он должен походить на Лос-Анджелес.
И в аду,
Несомненно, есть такие же пышные сады
С цветами размером с дерево, правда, вянущими
Мгновенно, если их не полить
Весьма дорогой водой. И фруктовые рынки
С завалами плодов, впрочем,
Лишенных запаха и вкуса. И бесконечные
Колонны автомобилей, которые
Легче своих же теней, быстрее
Глупых мыслей – сверкающие лимузины,
А в них розовые люди, пришедшие из ниоткуда, едущие
в никуда
И дома, построенные для счастливых и поэтому
Пустые, даже когда заселены.
И в аду не все дома уродливы.
Но страх быть выброшенным на улицу
Снедает обитателей вилл не меньше,
Чем обитателей бараков.
 

 
Я, изгнанный на ярмарку, бреду,
Живой среди живоподобных мумий;
Кому продать плоды моих раздумий?
Бреду по старым камням, как в бреду,
По старым камням, вытертым до блеска
Шагами безнадежных ходоков.
Мне «spell your пате»[3]3
  Скажите ваше имя по буквам (англ.).


[Закрыть] твердят из-за столов
Ах, это «пате» звучало прежде веско!
И слава богу, если им оно
Неведомо, поскольку это имя
Доносом обесчещено давно.
Мне приходилось толковать с такими;
Они правы, что, судя по всему.
Не доверяют рвенью моему.
 

 
Дела в этом городе таковы, что
Я веду себя так:
Входя, называю фамилию и предъявляю
Бумаги, ее подтверждающие, с печатями,
Которые невозможно подделать.
Говоря что-либо, я привожу свидетелей, чья правдивость
Удостоверена документально.
Безмолвствуя, придаю лицу
Выражение пустоты, чтобы было ясно,
Что я ни о чем не думаю.
Итак,
Я не позволю никому попросту доверять мне.
Любое доверие я отвергаю.
Так я поступаю, зная, что дела в этом городе таковы, что
Делают доверие невозможным.
Все-таки временами,
Когда я огорчен или отвлечен,
Случается, что меня застигают врасплох
Вопросами: не обманщик ли я, не соврал ли я,
Не таю ли чего-нибудь?
И тогда я по-прежнему теряюсь,
Говорю неуверенно и забываю
Все, что свидетельствует в мою пользу,
И вместо этого испытываю стыд.
 

 
В Польше, в тридцать девятом,
Большая битва была,
И множество градов и весей
Она спалила дотла.
Сестра потеряла брата,
Супруга – мужа-бойца,
Ребенок бродил в руинах
Без матери, без отца.
Из Польши не доходили
Газеты и письма до нас.
Но по восточным странам
Престранный ходит рассказ.
В одном восточном местечке
Рассказывали в тот год
О том, как начался в Польше
Детский крестовый поход.
Там шли голодные дети,
Стайками шли весь день,
Других детей подбирая
Из выжженных деревень.
От этих лютых побоищ
И от напасти ночной,
Они хотели укрыться
В стране, где мир и покой.
Там был вожак малолетний,
Он в них поддерживал дух
И, сам не зная дороги,
О том не сетовал вслух.
Тащила с собой трехлетку
Девчонка лет десяти,
Но и она не знала,
Где будет конец пути.
Там в бархатной детской блузе
Еврейский мальчонка шел,
Привыкший к сдобному хлебу,
Себя он достойно вел.
Был там также и пес,
Пойманный на жаркое,
Но пес стал просто лишний едок,
Кто б мог совершить такое!
Была там также школа,
И мальчишка лет восьми
Учился писать на взорванном танке
И уже писал до «ми…».
Была здесь любовь. Пятнадцать
Ему и двенадцать ей.
Она его чесала
Гребеночкой своей.
Любовь недолго длилась.
Стал холод слишком лют.
Ведь даже и деревья
Под снегом не цветут.
Там мальчика хоронили
В могиле средь мерзлой земли.
Его несли два немца,
И два поляка несли.
Хоронили мальчика в блузе
Протестант, католик, нацист,
И речь о будущем произнес
Маленький коммунист.
И были надежда и вера,
Но ничего поесть,
И пусть не осудят, что крали они
У тех, у кого есть.
И пусть за то, что не звал их к столу,
Никто не бранит бедняка.
Ведь для пятидесяти нужна
Не жертва, а мука.
Шли они больше к югу,
Где в полдень над головой
Солнышко стоит
Как добрый часовой.
Нашли в бору солдата,
Раненного в грудь,
Выхаживали, надеясь,
Что он им укажет путь.
Сказал он: ступайте в Билгорей!
Он, видно, был сильно болен.
И умер через восемь дней,
И тоже был похоронен.
Там были дорожные знаки,
Но их замели снега,
И они показывали туда,
Где не было ни следа.
И это никто не сделал со зла,
Так было нужно войне.
И они пытались искать Билгорей,
Но не знали – в какой стороне.
И они столпились вокруг вожака
Среди ледяной округи.
И он ручонкой махнул и сказал:
«Он должен быть там, на юге!»
Однажды они увидали костры,
Но к ним не подошли.
Однажды три танка мимо прошли,
Кого-то они везли.
Однажды город вдали возник,
И тогда они сделали крюк,
Потому что людей и людское жилье
Обходили за десять округ.
Пятьдесят пять их было в тот день
В юго-восточной Польше,
Когда большая пурга мела.
И их не видели больше.
Едва глаза закрою —
Вижу снежный покров,
Вижу их, бредущих
Меж выжженных хуторов.
Над ними в облачном небе
Я вижу новые стаи!
Бредут они против ветра,
Пути и дороги не зная,
В поисках мирного края,
Где нет ни огня, ни грома,
Несхожего с их страною, —
И вереница огромна.
И кажется мне сквозь сумрак,
Что это из страшной сказки:
И множество лиц я вижу:
Желтых, французских, испанских.
В том январе в Польше
Поймали пса, говорят,
У него на тощей шее
Висел картонный квадрат.
На нем написано: «Дальше мы
Не знаем пути. Беда!
Нас здесь пятьдесят пять,
Вас пес приведет сюда.
А если не можете к нам прийти,
Гоните его прочь,
Но не стреляйте: ведь он один
Может нам помочь».
Надпись сделана детской рукой.
Кто-то прочел, пожалел.
С тех пор полтора года прошло.
И пес давно околел.
 

¹⁹⁴¹

 
1
 
 
Был бы вместе с вами я, братья,
В снежных просторах восточных, одним из вас,
Одним из бесчисленных тысяч, средь грузных стальных
катафалков,
Я говорил бы, как вы говорите: конечно,
Должна же сыскаться для нас дорога домой.
Только, братья, милые братья,
Под каской, под черепною коробкой,
Знал бы я твердо, как знаете вы: отсюда
Возврата нет.
На карте, в атласе школьном,
Дорога к Смоленску короче
Мизинца фюрера. Здесь же,
В снежных просторах, она так длинна,
Очень длинна, слишком длинна…
Снег не держится вечно – лишь до весны.
И человек не в силах вечно держаться.
Нет, до весны
Он продержаться не может.
Итак, я должен погибнуть. Я это знаю.
В камзоле разбойничьем должен погибнуть,
Погибнуть в рубахе убийцы,
Один из многих, один из тысяч,
Как разбойник, затравлен, как поджигатель, казнен.
 
 
2
 
 
Был бы вместе с вами я, братья,
Бок о бок с вами трусил бы рысцой по снегам, —
Я тоже бы задал вопрос, ваш вопрос: для чего
Забрел я в пустыню, откуда
Нет возвратных путей?
Зачем на себя я напялил одежду громилы,
Камзол поджигателя, рубаху убийцы?
Не с голоду же
И не из жажды убийства, нет!
Лишь потому, что я был холуём
И мне, как слуге, приказали.
Выступил я для разбоя, убийств, поджогов
И ныне буду затравлен,
И ныне буду казнен.
 
 
3
 
 
За то, что вломился я
В мирный край крестьян и рабочих,
В край справедливого строя и круглосуточной стройки,
Вломился, ногами топча, железом давя поля и селенья,
Круша мастерские, мельницы и плотины,
Оскверняя занятия в школах бессчетных,
Нарушая ход заседаний неутомимых Советов, —
За это я должен издохнуть, как злобная крыса,
Прихлопнутая мужицким капканом.
 
 
4
 
 
Дабы очистить могли
Лицо Земли
От меня – проказы!
Дабы на века поставить могли
Меня примером: как должно казнить
Убийц и разбойников
И холопов убийц и разбойников.
 
 
5
 
 
Дабы матери молвили: нету у нас детей.
Дабы дети молвили; нету у нас отцов.
Дабы молчали могильные холмики без имен и крестов.
 
 
6
 
 
И мне не увидеть боле Страны, откуда пришел я,
Ни баварских лесов, ни горных кряжей на юге,
Ни моря, ни пустоши бранденбургской, ни сосен,
Ни виноградных склонов у франконской реки —
Ни на рассвете сером, ни в полдень,
Ни в смутных вечерних сумерках.
Мне городов не видеть, ни местечка родного,
Ни верстака, ни горницы,
Ни скамьи.
Всего этого я не увижу боле.
И ни один из тех, кто был со мною,
Этого не увидит боле.
Ни ты, ни я, никто
Голосов наших жен не услышит, ни голосов матерей,
Ни шепота ветра в трубах отчего дома,
Ни веселого шума, ни горького на площадях
городских.
 
 
7
 
 
Нет, я в нынешнем сгину году,
Никем не любим, не оплакан,
Безмозглый прислужник военной машины.
Наученный лишь в последние миги,
Натасканный лишь для убийства!
Оплаканный лишь мясниками.
Я буду лежать в земле,
Разоренной мною,
Жалкий вор, которого некому пожалеть.
Вздох облегченья проводит в могилу меня.
Ибо что же в ней будет погребено?
Центнер полуистлевшего мяса в искалеченном танке,
Насквозь промороженный сохлый куст,
Вышвырнутое на лопате дерьмо,
Ветром развеянное зловонье.
 
 
8
 
 
Был бы вместе с вами я, братья,
На возвратной дороге к Смоленску,
От Смоленска назад, в никуда, —
Думал бы то же, что вы, ведал бы твердо
Под каской, под черепною коробкой,
Что зло – отнюдь не добро,
Что дважды два – четыре
И что издохнут все, кто поплелся за ним,
За кровавым барбосом,
За дурнем кровавым.
За ним, не знавшим, что долог путь до Москвы,
Очень долог, слишком долог,
Что зима на Востоке сурова,
Очень сурова, слишком сурова,
Что труженики новой державы
Станут сражаться за землю свою, за свои города,
Пока мы все не погибнем.
 
 
9
 
 
Погибнем – среди лесов, у замолкших орудий,
Погибнем на улицах и в домах,
Под гусеницами у дорожных обочин,
Погибнем от рук мужчин, женщин, детей,
От голода, от стужи ночной.
Погибнем все до последнего,
Сегодня погибнем или завтра утром,
И я, и ты, и наш генерал – все,
Кто пришел сюда разорить
Созданное людьми труда.
 
 
10
 
 
Ибо так нелегко обработать землю,
Ибо стоит такого пота выстроить дом,
Балки тесать, план начертить,
Стены воздвигнуть, крышу накрыть.
Ибо так велика усталость была и была надежда
так велика.
Тысячелетьями только смеялись
При виде творений людских, обращенных в руины.
Отныне и впредь на всех континентах запомнят и скажут:
Нога, истоптавшая борозды пахарей новых,
Отсохла.
Рука, что посмела подняться на здания градостроителей
новых,
Обрублена.
 

¹⁹⁴²

 
Финские рабочие
Дали ему постель и письменный стол,
Писатели Советского Союза посадили его на корабль,
Еврейский бельевщик из Лос-Анджелеса
Прислал ему костюм: враг живодеров Обрел друзей.
 

 
По утрам я читаю в газетах об эпохальных планах
Пап и королей, банкиров и нефтяных магнатов.
Другим глазом я слежу
За водой для чая:
Как она мутится, закипает, и снова проясняется,
И, переливаясь через край, гасит огонь.
 

 
Товарищ,
В своей пьесе «Потерянный рай» ты показываешь,
Что семьи эксплуататоров
Разлагаются.
Ну и что с того?
Возможно, что семьи эксплуататоров
В самом деле разлагаются.
А если бы они не разлагались?
Разлагаясь, они перестают, что ли, эксплуатировать или
Нам приятнее быть эксплуатируемыми
Не разложившимися эксплуататорами?
Может быть, голодному
Следует и дальше голодать, если тот, кто
Вырывает у него кусок хлеба, – здоровый человек?
Или ты хочешь сказать, что наши угнетатели
Уже ослабели? И нам остается лишь
Спокойно ждать сложа руки? Послушай, товарищ,
Такие картинки нам уже малевал наш маляр,
А проснувшись наутро, мы испытали на себе
Силу наших разложившихся эксплуататоров.
Или, может быть, тебе их жалко? Уж не следует
ли нам,
Глядя на клопов, выкуриваемых из щелей,
Проливать слезы? Неужели же ты, товарищ,
Испытывающий сострадание к голодным, можешь также
Чувствовать сострадание и к обожравшимся?
 

 
Чтобы заработать себе на хлеб, я каждое утро
Отправляюсь на рынок, где торгуют ложью.
Уповая на успех,
Я становлюсь посреди продавцов.
 

¹⁹⁴²

 
На стенке висит японская скульптура —
Резная из дерева маска злого духа, расписанная золотым
лаком.
Я сочувственно рассматриваю
Набухшие вены на лбу, свидетельствующие,
Как это тяжко и трудно – быть злым.
 

¹⁹⁴²

 
Снова и снова,
Рыская по вашим городам
В поисках пропитания,
Я слышу:
– Покажи, что в тебе есть!
Карты на стол!
Выложи товар!
Воодушеви нас речами!
Расскажи о нашем величье!
Разгадай наши тайные желания!
Укажи выход, приноси пользу!
Выложи товар!
Стань в наши ряды,
Дабы возвышаться над нами.
Докажи, что ты один из нас,
И мы назовем тебя Лучшим.
Мы хорошо заплатим, у нас имеются средства!
Никто, кроме нас, не способен на это.
Выложи товар!
Помни – наши великие пророки
Пророчат пророчества, угодные нам!
Властвуй, обслуживая нас!
Существуй, обеспечивая наше существование!
Действуй с нами заодно, мы поделим добычу!
Выложи товар! Будь с нами честен!
Выложи свой товар!
Когда я гляжу на ваши протухшие лица,
У меня пропадает аппетит.
 

¹⁹⁴²

 
«Оборона» – это слово раскатывается над миром.
Радиообозреватели
Вылавливают дурные намерения из речей маляра.
Министры и генералы отмечают на карте
Угрожаемые участки. Суда с боеприпасами
Тонут на пути к поверженным крепостям.
Ежедневно
Красная Армия наступает.
 

 
Мотопехота в третий раз
С бою взяла телефонную станцию.
Храбрость солдат беспредельна.
Резня колоссальна. Но больше
Отвага тех, кто отказывается
Выполнить приказ.
 

 
Мой сын, я коричневую рубашку
Подарила тебе и пару сапог.
Кабы знала я все, что знаю теперь,
Я б повесилась, видит бог.
Мой сын, я слыхала твой возглас «хайль»,
Резкий гортанный крик.
Я не знала, что у кричащего так
Должен отсохнуть язык.
Мой сын, ты твердил, что раса героев
Мир очистит огнем и мечом.
Я не знала, не думала, не понимала,
Что ты у них был палачом.
Мой сын, я видала – за Гитлером следом
Ты шагал, послушный солдат,
И не знала, что тот, кто шагает за ним,
Никогда не придет назад.
Мой сын, ты твердил мне о новой стране?
Не узнать, мол, Германию в ней!
Я не знала, что станет Германия грудой
Золы и кровавых камней.
Носил ты коричневую рубашку
И был мне дорог и мил.
Я не знала того, что знаю теперь:
Это твой саван был.
 

¹⁹⁴²

 
Бомбардировщики еще не появлялись над нами,
А уже наши города
Были необитаемы. Никакая
Канализация не спасала их от нечистот.
Мы еще не пали в бесчисленных битвах,
А уже наши дети,
Бродившие среди домов, которые еще не стали руинами,
Были сиротами, и вдовами – жены.
Нас еще не сбросили в яму другие,
Обреченные тоже, а у нас уже не было друга!
То, что на каждом из нас съела известь,
Уже не могло называться лицом.
 

¹⁹⁴³

 
Новые эпохи начинаются не сразу.
Мой дед уже застал новое время,
Мой внук еще будет жить в старом.
Свежее мясо едят старыми вилками.
Не с самоходных орудий все началось
И не с танков.
Не с самолетов над нашими крышами
И не с бомбардировщиков.
Новые антенны излучали старые глупости.
Мудрость передавалась из уст в уста.
 

 
Родной мой город, каким я его найду?
Вслед за стаями бомбардировщиков
Я возвращаюсь домой.
Где же он? Там, где вздымаются
Исполинские горные хребты дыма.
Там, в этом море огня,
Город мой.
Родной мой город, как он встретит меня?
Впереди меня летят бомбардировщики.
Эскадрильи смерти
Вам возвещают мой приход. Языки огня
Предшествуют возвращению сына.
 

¹⁹⁴³

 
Все снова и снова в гуще резни
Стоит человек: он раздирает рубаху
На полосы – перевязать человека.
От побережья, от своих домов
Тянутся желтые люди в мертвые лагеря.
А из толпы, теснящейся у дороги,
Раздается возглас: – Бодритесь!
Это не навсегда!
Разрушителям их изб,
Взятым в плен Зимнею битвой,
Советские крестьянки протягивают каравай;
– Ешь, бедолага!
Палачи, свирепея, бушуют.
А жертвы о них говорят;
– Жалко несчастных.
Чужака угощают.
Новичку помогают советом.
Поверженному помогают подняться.
Все снова и снова —
Даже в такое время, как наше.
 

¹⁹⁴³

 
В Лос-Анджелесе перед судьей, экзаменовавшим людей,
Которые хотели получить гражданство Соединенных Штатов,
Предстал содержащий ресторан итальянец. После серьезной
подготовки,
К сожалению, затрудненной для него незнанием государственного
языка,
Он ответил на экзаменационный вопрос:
«Что гласит восьмая поправка к Конституции?» – неуверенно:
«Тысяча четыреста девяносто два». Как и предписывает
Закон о том, что желающие стать гражданами должны знать
Государственный язык, ему было отказано. Через три месяца,
Проведенных в дальнейших занятиях,
Правда, все еще затрудненных незнанием государственного языка,
Он пришел снова, и на этот раз ему был предложен вопрос:
«Какой генерал победил в гражданской войне?»
Он ответил:
«Тысяча четыреста девяносто два» (это было сказано громко и
приветливо).
Отосланный вновь и придя в третий раз, он ответил
На третий вопрос: «На сколько лет избирается президент?» —
Снова: «Тысяча четыреста девяносто два». И вот
Судья, которому этот человек понравился, понял,
Что он никогда не сможет изучить государственный язык,
справился,
Как ему живется, и узнал, что он тяжело работает, вследствие чего
При четвертом заходе судья предложил ему вопрос:
«Когда
Была открыта Америка?» – и на основании его совершенно
правильного ответа:
«Тысяча четыреста девяносто два», – предоставил ему гражданство.
 

 
Полить сад, чтобы освежить зелень!
Напоить жаждущие деревья! О, не жалей влаги
И не забудь о кустах, не забудь
Также о тех, которые не приносят плодов, об измученных,
Жадных. И не забудь
О сорняках, пробившихся между цветами, они
Тоже хотят пить. Поливай не только
Свежую траву и траву, обожженную солнцем:
Освежи и сухую голую землю.
 

¹⁹⁴³

 
В ниборгской шлюпке рассветы…
Финский рейд зарею омыт…
Луковый суп и газеты… Нью-Йорк,
Фифти-Севен-стрит…
Парижские заседанья…
Свендборг и Валенбек…
Дождь на палубе «Анни Ионзон».
И в Лондоне снег…
Над палаткой деревьев купы…
Малербак на заре ненастной…
О, знамя рабочей труппы
В предместье столицы датской!
 

¹⁹⁴³

 
Благодаря моим литературным трудам
Я обрел несколько сторожей-добровольцев.
Они за мною следят в этом городе купли-продажи.
Дорогие дома и дома в экзотическом стиле —
Не для меня. Некоторых людей
Я могу видеть, только представив
Доказательство, что у меня к ним дело.
Пригласить их к своему столу
Мне запрещено. Когда я осмелился
Заговорить о покупке изящного стола,
Мне в ответ рассмеялись в лицо.
Если б мне взбрело
Купить пару брюк – я бы, наверно, услышал;
Тебе, что ли, мало одной?
Так следят за мною они в этом городе,
Чтобы право иметь сказать:
Нам известен один неподкупный.
 

 
О той стране, чьим воздухом не дышишь —
Для нас запретен он, – на языке, еще нам
И посейчас не вовсе запрещенном,
Ты с ненавистью и любовью пишешь,
Как о любимой, что соперник подлый
Увел при помощи интриг бездушных.
То вспомнишь губы, те, что лаской полны,
То жаркий аромат подмышек душных.
К строке ты снова прибавляешь строку,
Чтобы скорей закончить эту стройку,
Огни домов опять зажечь во мгле.
Но не к стране ты тянешься рукою,
К воспоминанью – лишь оно такое.
Ты ходишь по словам, не по земле.
 

 
Недаром
Наступление нового дня
Предвещается пением петуха —
Предательства древним знаком.
 

Гораций, Послания,

книга II, послание I

 
1
 
 
Поберегитесь вы,
Воспеватели Гитлера!
Я, видевший колонны демонстрантов в мае
И октябре на Красной площади,
Видевший лозунги их транспарантов, а также
Громыхавшие по рельсам
Рузвельтовой дороги у Тихого океана
Цистерны с нефтью и платформы, где
Громоздилось по пяти грузовиков, – я знаю,
Что он скоро умрет и, умерев,
Переживет свою славу, но
Если бы даже он вытравил жизнь на земле,
Захватив ее всю, то и тогда бы
Ни одна прославляющая его
Песня не осталась. Правда,
Крик страдания даже целых материков
Слишком скоро угасает и не может
Заглушить гимны в честь мучителя. Правда,
И у воспевателей злодейств
Звучные голоса. И все же
Песнь умирающего лебедя прекрасней: он
Поет, не ведая страха.
В маленьком садике в Санта-Моника
Читаю под перечным деревом,
Читаю Горация – о некоем Варии,
Воспевшем Августа, или, вернее, все то,
Чем Цезарь был обязан удаче – его полководцев
И развращенность римлян.
Лишь маленькие отрывки,
Приведенные в чужом сочинении, говорят
Об искусном владенье стихом.
Но ради этого
Не стоило тратить труда
На долгое списывание.
 
 
2
 
 
С удовольствием читаю о том,
Как Гораций возводит Сатурнов стих
К крестьянским побасенкам,
Не щадившим высоких родов, пока
Полиция не наложила запрета
На злые песни, после чего
Насмешникам пришлось создавать
Более благородное искусство и насмехаться
В более изысканной форме.
Так, по крайней мере,
Я понял это место.
 

 
Дутая честь – что мы имеем в итоге?
Что ты оставил нам, непоколебимый старик?
Почти не поношенные имперские тоги,
С которых кто-то содрал торговый ярлык?
О эта тупость величия древних преданий,
Долготерпенья каменный вдавленный след,
Покорность под гнетом вполне устранимых страданий,
Вечная вера в неустранимость бед!
Тех, кто вашу судьбу свысока назначает заранее,
Вы зовете богами, и, значит, во всем вы правы?
О невозмутимость, о это тупое молчанье,
Что бы с вами ни делали и что бы ни делали вы.
Ты, который удар переносишь без сопротивленья,
Ты, который от полных столов голодный идешь,
Ты, который все понял, поэтому полон прощенья,
Ты, который гибнешь в огне и глупую песню поешь,
Ты, который с вечным своим согласился позором,
Ты, далекий от мыслей даже: бороться, восстать!
Знай, под смертным твоим приговором
Наши жестокие подписи тоже будут стоять.