Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Пьесы"

Автор книги: Бертольд Брехт

 
Исходя из нашего бессилья,
Создали для нас законы вы,
Но законы ваши – грубое насилье,
Перед господами мы не склоним головы.
Исходя из факта, что оружье
Ваших войск нацелено на нас,
Мы постановили: жить рабами хуже,
Чем принять свой смертный час.
Исходя из факта, что мы спины,
Голодая, гнем и кормим вас,
Мы постановили: разобьем витрины
И доставим женам продовольственный запас.
Исходя из факта, что оружье
Ваших войск нацелено на нас,
Мы постановили: жить рабами хуже,
Чем принять свой смертный час.
Исходя из факта, что мы нищи
И что нашим детям нужен кров,
Мы решили: в ваши знатные жилища
Все мы переселимся без лишних слов.
Исходя из факта, что оружье
Ваших войск нацелено на нас,
Мы постановили: жить рабами хуже,
Чем принять свой смертный час.
Исходя из факта, что без боя
Вы не отдадите нам дрова,
Мы решили сами стать своей судьбою,
Сами отобрать у вас и уголь и права.
Исходя из факта, что оружье
Ваших войск нацелено на нас,
Мы постановили: жить рабами хуже,
Чем принять свой смертный час.
Исходя из факта: мир вчерашний
Нам не обеспечивает быт.
Мы постановили: фабрики и пашни
Нужно отобрать у вас, и каждый будет сыт,
Исходя из факта, что оружье
Ваших войск нацелено на нас,
Мы постановили: жить рабами хуже,
Чем принять свой смертный час.
Исходя из факта, что над нами
Власти издевались до сих пор,
Мы постановили: овладеем сами
Властью в государстве, всем властям наперекор.
Исходя из факта: лишь язык снаряда
Может убедить вас в чем-нибудь,
Мы постановили, что сегодня надо
Против вас орудья повернуть.
 

¹⁹³⁵

 
Кто воздвиг семивратные Фивы?
В книгах названы имена повелителей.
Разве повелители обтесывали камни и сдвигали скалы?
А многократно разрушенный Вавилон?
Кто отстраивал его каждый раз вновь? В каких лачугах
Жили строители солнечной Лимы?
Куда ушли каменщики в тот вечер,
Когда они закончили кладку Китайской стены?
Великий Рим украшен множеством триумфальных арок.
Кто воздвиг их? Над кем
Торжествовали цезари?
Все ли жители прославленной Византии
Жили во дворцах? Ведь даже в сказочной Атлантиде
В ту ночь, когда ее поглотили волны,
Утопающие господа призывали своих рабов.
Юный Александр завоевал Индию.
Совсем один?
Цезарь победил галлов.
Не имел ли он при себе хотя бы повара?
Филипп Испанский рыдал, когда погиб его флот.
Неужели никому больше не пришлось проливать слезы?
Фридрих Второй одержал победу в Семилетней войне.
Кто разделил с ним эту победу?
Что ни страница, то победа.
Кто готовил яства для победных пиршеств?
Через каждые десять лет – великий человек.
Кто оплачивал издержки?
Как много книг!
Как много вопросов!
 

¹⁹³⁵

1

 
Когда Эмпедокл, агригентец,
Снискал уважение своих сограждан и вместе с ним
Старческие недомогания,
Он решил умереть. Но, поскольку
Он любил иных из тех, кто его любил,
Ему не хотелось сгинуть у них на глазах.
Он предпочел этому Ничто.
Он пригласил друзей на прогулку. Не всех.
Одного-другого обошел, введя элемент случайности
И в свой отбор, и во всю эту затею.
Они взошли на Этну.
Восходить было трудно,
И все молчали. Всем было неохота
Вести ученые разглагольствования. Наверху,
Взволнованные ландшафтом, довольные, что достигли цели,
Они отдышались, чтоб привести пульс в норму.
Учитель ушел от них незаметно.
Они не заметили его ухода и тогда,
Когда разговор возобновился. Позднее
То одному, то другому стало недоставать нужного слова,
И начались поиски Эмпедокла.
Но он уже давно обогнул вершину,
Хотя не слишком торопился. Однажды
Он остановился и послушал,
Как вдали, по ту сторону вершины,
Снова началась беседа. О чем говорили,
Он не понял: умирание Уже началось.
Старик отвернулся и неподалеку от кратера,
Не желая знать, что будет в дальнейшем,
Уже не имевшем к нему отношения,
Потихоньку нагнулся,
Осторожно снял башмак и с улыбкой
Отшвырнул его в сторонку, на пару шагов,
Чтобы нашли не сразу, а в свое время,
Иными словами, пока он еще не сгнил.
Только сделав это, старик подошел к кратеру. Друзья
Поискали и вернулись домой без него.
Началось то, чего он хотел: недели и месяцы беспрерывного
умирания.
Иные все еще ждали. Другие
Уже считали, что он погиб. Иные
Откладывали важные решения до его возвращения.
Другие уже пытались решать сами. Медленно,
Как облака уплывают по небу, не изменяясь, а только уменьшаясь,
Расплываясь, когда их теряют из виду, вновь удаляясь,
Смешиваясь с другими облаками, когда их снова пытаются найти,
Так и он дал привыкнуть
своему удалению из всего, что для них привычно.
Потом пошли слухи,
Что он не умер, поскольку был бессмертным.
Тайна окружила Эмпедокла. Считали возможным,
Что в ином мире бывает по-всякому, что судьба человеческая
Может быть изменена для некоторых —
Вот такие пошли разговоры.
Однако к тому времени нашли башмак,
Осязаемый, стоптанный, кожаный, земной!
Предназначенный специально для тех,
Кто начинает слепо верить, как только чего-нибудь не увидит
Своими глазами.
После этого кончина Эмпедокла
Снова показалась естественной. Умер,
Как все умирают.
 

2

 
Иные описывают это событие
По-иному: Эмпедокл действительно
Пытался обеспечить себе божественные почести
И тем, что он таинственно улетучился, без свидетелей
Бросился в Этну, хотел обосновать сказку
О своем неземном происхождении и о том,
Что он не подвластен закону уничтожения.
При этом его башмак сыграл с ним шутку,
Попав в руки людям.
(Некоторые даже утверждают, что сам кратер,
Осерчав на эту затею, попросту изверг Башмак выродка.)
Но мы полагаем иначе:
Если он в самом деле не снял башмак, значит, он
Забыл про нашу глупость и не подумал о том, как мы торопимся
Сделать темное еще темнее, как предпочитаем поверить в нелепость,
Лишь бы не искать действительные причины.
А что касается горы,
То она вовсе не возмущалась его поступком,
Вовсе не верила в то, что он хотел нас обмануть,
Присвоив себе божественные почести
(Потому что гора ни во что не верит и вообще не лезет в наши дела),
А попросту, выплевывая, как обычно, огонь,
Извергла башмак – и вот ученики,
Уже погруженные в разгадку великой тайны,
Уже углубленные в метафизику, вообще очень занятые,
Внезапно были огорчены, получив прямо в руки
Башмак своего учителя, осязаемый,
Изношенный, кожаный, земной…
 

 
1
 
 
В семьдесят, когда усохло тело,
Понял вдруг учитель, что устал,
Ибо в той стране добро скудело,
Зло росло – ему как будто кто-то силы придавал,
И ботинки он зашнуровал.
 
 
2
 
 
Все пожитки скромные сложил он.
Пустяки – но все, что нужно впрок:
Трубочку, которую курил он.
Книжечку, которую берег,
Хлебца белого кусок.
 
 
3
 
 
Напоследок поглядел в долину
И навек ее из памяти изгнал.
Сел волу разумному на спину.
Вол травинки по пути жевал.
Старец не спешил – вол это знал.
 
 
4
 
 
В скалах, на четвертый день, к рассвету
На тропе – таможенный заслон.
«Есть ли ценности какие?» – «Нету».
«Учит он, – сказал погонщик, – потому и беден он».
Так вопрос был разрешен.
 
 
5
 
 
Тут таможник спрашивает: «Ну-ка,
До чего ж дознался твой старик?»
И на то ответил мальчик: «Состоит его наука
В том, что волны побеждают материк.
Он тщету жестокости постиг».
 
 
6
 
 
Чтобы время не терять дневное,
Мальчик поскорей погнал вола.
Вот уже все трое скрылись за сосною.
Стражника вдруг злость разобрала;
«Стой!» – кричит из-за ствола.
 
 
7
 
 
«Что там за вода, скажи-ка, старый!»
«И тебе занятно?» – молвил тот.
«Я лишь управляющий заставой,
Но и мне ведь интересно – чья возьмет.
Мудрость – это мед!
 
 
8
 
 
Продиктуй мальцу, чтоб ясно было!
Мудрость увозить с собой грешно.
Там вон есть бумага и чернила,
Да и пища будет заодно.
Ну, так решено?»
 
 
9
 
 
Поглядел старик на человека:
Лоб в морщинах, медяка не дашь
За одежду – всё бедно и ветхо. Ах, не победитель этот страж.
И сказал себе: «И ты туда ж!»
 
 
10
 
 
Был старик, наверно, слишком старым,
Чтоб отвергнуть просьбу. Он сказал:
«Тот, кто спрашивает не задаром,
Тот ответ получит». Мальчик молвил: «Нам за
перевал!»
«Ничего. Привал»..
 
 
11
 
 
И с вола сошел премудрый старец.
И семь дней записывал малец.
Стражник и контрабандисты тише ссориться
старались.
И была похлебка и хлебец.
И закончил труд мудрец.
 
 
12
 
 
И вручил чиновнику погонщик
Книгу афоризмов. У дверей
Попрощались, ибо, труд закончив,
Нужно было ехать поскорей.
Можно ль быть добрей!
 
 
13
 
 
Но восхвалим мы не только старца,
Чье прозванье украшает труд.
Ибо мудрым трудно с мудростью расстаться.
Слава тем, что мудрость отберут.
Мы и стражника восхвалим тут.
 

 
Когда – во сне – он вошел в хижину
Изгнанных поэтов, в ту, что рядом с хижиной
Изгнанных теоретиков (оттуда доносились
Смех и споры), Овидий вышел
Навстречу ему и вполголоса сказал на пороге:
«Покуда лучше не садись. Ведь ты еще не умер.
Кто знает,
Не вернешься ли ты еще назад? И все пойдет по-прежнему, кроме
того,
Что ты сам не будешь прежним». Однако подошел
Улыбающийся Бо Цзюй-и и заметил, глядя сочувственно:
«Любой заслуживает кары, кто хотя бы однажды сказал
о несправедливости». А его друг Ду Фу тихо промолвил:
 «Понимаешь, изгнание
Не место, где можно отучиться от высокомерия». Однако куда
более земной,
Совершенно оборванный, Вийон предстал перед ним и спросил:
«Сколько
Выходов в твоем доме?» А Данте отвел его в сторону,
Взял за рукав и пробормотал: «Твои стихи,
Дружище, кишат погрешностями, подумай
О тех, в сравненье с которыми ты – ничто!»
Но Вольтер прервал его: «Считай каждый грош,
Не то тебя уморят голодом!»
«И вставляй шуточки!» – воскликнул Гейне.
«Это не помогает, —
Огрызнулся Шекспир. – С приходом Якова
Даже мне запретили писать». – «Если дойдет до суда,
Бери в адвокаты мошенника! – посоветовал Еврипид, —
Чтобы знал дыры в сетях закона». Смех
Не успел оборваться, когда из самого темного угла
Послышался голос: «А знает ли кто твои стихи
Наизусть? И те, кто знает,
Уцелеют ли они?» – «Это забытые, —
Тихо сказал Данте, —
Уничтожили не только их тела, их творения – также».
Смех оборвался. Никто не смел даже переглянуться.
Пришелец Побледнел.
 

 
Гаутама Будда говорил
О колесе алчбы,
К которому мы прикованы, и учил
Отринуть все вожделения и таким образом,
Избавившись от желаний, войти в Ничто, называемое им
Нирваной.
Однажды ученики спросили его:
– Каково это Ничто, Учитель? Мы все стремимся
Отринуть, как ты призываешь, вожделения, но скажи нам,
Это Ничто, куда мы вступим,
Примерно то же, что Единосущность со всем Сотворенным,
Когда бездумно лежишь в воде в полдень,
Почти не ощущая собственного тела, лениво лежишь в воде или
проваливаешься в сон,
 Машинально натягивая одеяло, утопаешь во сне?
Так же ли прекрасно твое Ничто, доброе Ничто,
Или твое Ничто – это обыкновенное Ничто,
Холодное, пустое и бессмысленное? —
Будда долго молчал, потом небрежно бросил^
– На ваш вопрос нет ответа. —
Но вечером, когда ученики ушли,
Будда все еще сидел под хлебным деревом
И рассказывал другим ученикам, тем, кто не задавал вопросов,
Такую притчу:
– Недавно я видел дом. Он горел. Крышу
Лизало пламя. Я подошел и заметил,
Что в доме еще были люди. Я вошел и крикнул›
Что крыша горит, призывая тем самым
Выходить поскорее. Но люди,
Казалось, не торопились. Один из них,
Хотя его брови уже дымились, расспрашивал,
Как там на улице, не идет ли дождь,
Нет ли ветра, найдется ли там другой дом,
И еще в том же роде. Я ушел,
Не отвечая. «Такой человек сгорит, задавая вопросы», —
Подумал я.
В самом деле, друзья,
Тем, кому земля под ногами еще не так горяча,
Чтобы они были готовы
Обменять ее на любую другую, тем советовать нечего.
Так сказал Гаутама Будда.
Но и нам, владеющим скорее искусством нетерпения,
Чем искусством терпения, поглощенным
Всевозможными земными делами
И призывающим людей свергать земных палачей, —
Нам не о чем говорить
С теми, кто при виде бомбардировочных эскадр
Капитала будут еще долго расспрашивать,
Что мы об этом думаем,
И как мы это себе представляем, что будет после переворота
кубышками и выходными штанами.
 

 
1
 
 
Память товарища Ленина чествуют всюду.
Созданы бюсты его и портреты.
Имя его дают городам и детям.
На всех языках звучат о Ленине речи.
Чтобы почтить его память,
На демонстрации и на собранья
Люди идут от Шанхая и до Чикаго.
Но я расскажу вам о том,
Как Ленина чтят в Куян-Булаке,
В небольшом селенье Южного Туркестана,
Простые ткачи ковров.
Собираются вечером двадцать ткачей
Возле убогого станка, дрожа в ознобе.
Бродит кругом лихорадка; станция железной дороги
Забита гудящей злой мошкарой,
Которая плотной тучей
Поднимается над болотом
За старым верблюжьим кладбищем.
Но на этот раз железная дорога,
Которая обычно дважды в месяц
Приносит в селенье дым и воду,
Принесла такое известье:
Приближается
День памяти товарища Ленина.
И решили люди Куян-Булака —
Бедные люди, ткачи простые,
Что товарищу Ленину нужно поставить
В их селенье гипсовый бюст.
И вот теперь, когда собраны деньги,
Ткачи стоят, трясутся в ознобе
И отдают дрожащими от лихорадки руками
Свои трудовые копейки.
А красноармеец Степа Гамалев,
Человек с заботливым сердцем и точным глазом,
Видит, с какой готовностью люди
Ленина чтят, и рад Гамалев.
Но видит он также,
Как бьет лихорадка людей,
И вдруг предложение вносит:
На деньги, что собраны на покупку бюста,
Купить керосин и вылить в болото,
Там, за верблюжьим кладбищем;
Ведь оттуда летит мошкара,
Порождая болезнь.
Победа над лихорадкой в Куян-Булаке —
Лучшая наша почесть
Умершему,
Но незабвенному
Товарищу Ленину.
Так и решили. В день памяти Ленина
Керосином наполнили старые ведра,
Пошли всем селеньем к болоту —
И болото залили.
Так, Ленина чествуя, о своем позаботились благе,
А заботясь о благе своем, Ленину почесть воздали
И Ленина поняли.
 
 
2
 
 
А вот что было дальше. В тот самый вечер,
Когда в болото
Был вылит керосин,
Собрание в селенье состоялось.
Поднялся человек и предложил,
Чтоб учредили памятную доску
На станции Куян-Булак и чтобы записали
На той доске подробно,
Как план был изменен и как решили
Купить не бюст, а тонну керосина,
Убившего болезнь.
И всё – в честь Ленина.
И в Куян-Булаке
Установили доску.
 

 
Во время мировой войны
В камере итальянской тюрьмы Сан-Карло,
Битком набитой дезертирами, бродягами и ворами,
Солдат-социалист нацарапал карандашом на стене:
«Да здравствует Ленин!»
Написанные высоко, под самым потолком, в полутемной камере,
Эти слова были едва различимы.
Но сторожа заметили их и послали в камеру маляра,
Который, вооружившись кистью и мелом, закрасил опасную
надпись.
Но он закрасил ее, водя своей кистью по написанному,
И на стене снова возникла надпись – уже не карандашом,
а мелом:
«Да здравствует Ленин!»
Пришел другой маляр и замазал всю стену,
И надпись уж было исчезла, но утром,
Когда высохла влага, сквозь мел проступило опять:
«Да здравствует Ленин!»
Тогда сторожа ввели в дело каменщика со скребком.
Целый час он выскабливал букву за буквой,
Но когда он закончил, то в камере снова сияла
Врезанная в камень непобедимая надпись:
«Да здравствует Ленин!»
– А теперь снесите стену! – сказал им солдат.
 

 
1
 
 
Мне рассказывали, что в Огайо,
В начале века,
В городе Бидуэле жила в бедности некая
Мэри Мак-Кой, вдова путевого обходчика
По имени Майк Мак-Кой.
 
 
2
 
 
И каждую ночь с громыхающих составов
 «Уилинг Рэйльрод»
Тормозные кондуктора швыряли глыбы угля
Через забор,
Громко выкрикивая;
– Для Майка!
 
 
3
 
 
И каждую ночь, когда глыбы угля для Майка
Ударяли в стенку лачуги,
Старуха поднималась,
Полусонная, натягивала платье и оттаскивала в сторону
Глыбы угля,
Подарки кондукторов Майку, умершему, но
Не забытому.
 
 
4
 
 
Она поднималась задолго до рассвета и убирала
Их подарки от посторонних глаз, чтобы
У кондукторов не было неприятностей
От компании «Уилинг Рэйльрод».
 
 
5
 
 
Эти стихи посвящены товарищам
Бывшего кондуктора Майка Мак-Кой
(Умершего от чахотки,
Заработанной на углевозах Огайо)
В знак уважения к чувству солидарности.
 

¹⁹²⁶

 
Мы слыхали: восемьдесят тысяч рабочих
Строили это метро, многие после рабочего дня,
Ночи напролет. В течение года
Москвичи видели, как юноши и девушки,
Смеясь, вылезали из штолен, гордо являя миру
Покрытые глиной, пропитанные потом
Рабочие куртки.
Все трудности —
Подземные реки, давление высоких домов,
Плывуны, – все это они победили.
Они не жалели сил,
Украшая станции. Лучший в России мрамор
Был привезен с другого конца страны, лучшие сорта дерева
Искусно отполированы. И вот наконец
Почти бесшумно побежали чудесные вагоны
По светлым туннелям: для строгих заказчиков
Все самое лучшее.
Когда же метро было завершено,
Метро, построенное по самым совершенным образцам,
И когда явились владельцы, чтобы его осмотреть,
То оказалось:
Владельцы – это те же строители.
Их были тысячи, они ходили
По залам огромных станций, и тысячи проезжали
Мимо зал в поездах —
Мужчины, женщины, дети, старики.
Они смотрели на станции, их лица
Лучились радостью,
Словно лица зрителей в театре, ибо все эти залы,
Облицованные разным камнем, были различны,
В различных стилях, и свет в каждом из зал
Излучали скрытые светильники.
Тех, кто входил в вагоны,
Весело оттесняли назад,
Потому что передние места были для обозрения станций
Удобнее задних. На каждой из станций
Детей поднимали к окнам. Повсюду на остановках
Люди высыпали на платформы и с веселой придирчивостью
Осматривали все, проводили рукой по колоннам,
Оценивая их полировку, скользили по полу —
Ладно ли пригнаны плиты. Вернувшись в вагоны,
Ощупывали обивку, проверяли,
Как открываются окна. И постоянно
Женщины и мужчины показывали друг другу
То, что сделал каждый из них, – иногда сомневаясь,
Верно ли вспомнили они место. Камни повсюду
Хранили следы их труда. Лица людей
Были залиты потоками света
Многих светильников, – ни в одном метро не видел я столько
света!
Туннели тоже были освещены,
Освещено было все, что сделано рабочими руками.
И это было построено за один-единственный год и
Таким множеством строителей,
Как ни одно метро в мире. И ни у одного в мире метро
Не было никогда стольких владельцев.
И это чудесное сооружение Увидело то, чего не видал вовеки
Ни один из его предшественников во всех городах мира:
Владельцев, которые были сами строителями.
Где же это видано было на свете, чтобы плоды труда
Достались тем, кто трудился? Где доселе бывало, чтобы рабочих
Не выгоняли из зданий,
Ими сооруженных?
Увидев, как они едут в вагонах,
Созданных их руками, мы поняли:
Вот это и есть то великое зрелище, которое некогда наши учители
Прозревали в дали времен.
 

 
О Великий Октябрь рабочего класса!
Наконец распрямились веками согбенные спины
И солдаты винтовки свои обратили
Против истинного врага! Еще весною
Крестьянин, шагавший за плугом, возделывал поле
Не для себя. Еще летом
Гнет непосильной работы его пригибал к земле.
Еще осенью Жатва, которую снял он,
Наполняла амбары господ. Но в октябре
Хлеб уже находился в достойных и честных руках.
С этого времени Мир озарила надежда.
Шахтер из Уэльса, и маньчжурский кули,
Рабочий из Пенсильвании, живущий хуже собаки,
И завидующий даже ему брат мой, немецкий рабочий, —
Все они знают отныне:
Есть в мире Октябрь!
Чувствуя это и помня об этом,
Испанский солдат-республиканец
Смотрит без страха ввысь, где над его головой
Кружат фашистские самолеты.
В Москве, в знаменитой столице
Пролетариев всего мира,
Ежегодно движется через Красную площадь
Бесконечное шествие победителей.
Они несут эмблемы своих заводов и фабрик.
Макеты комбайнов, рулоны текстильных товаров
И снопы своего урожая.
Над ними – тысячи их самолетов,
Которые затмевают небо,
Впереди них – железная поступь полков
И грохот орудий и танков.
На широких полотнищах
Несут они лозунги и портреты своих великих учителей.
Вьются по ветру на древках высоких Гордые флаги.
И когда на уличных перекрестках
Шествие замедляет свой шаг,
Расцветают среди демонстрантов танцы и игры.
Радость светится на лицах людей, но она
Смерти подобна для всех угнетателей мира.
О Великий Октябрь рабочего класса!
 

¹⁹³⁷

 
Ты говоришь:
Наше дело плохо.
Мрак сгущается. Силы слабеют.
После стольких лет работы
Мы в худшем положении, чем вначале.
Зато позиции врага сильнее, чем когда-либо.
Его силы как будто возросли.
Он обрел несокрушимый вид.
А мы сделали ошибки, от этого никуда не денешься.
Мы сокращаемся в численности.
В наших призывах – путаница. Некоторые наши слова
Враг извратил до неузнаваемости.
Что же оказалось ложным в том, что мы говорили?
На кого мы еще рассчитываем?
Вышвырнуты ли мы, уцелевшие,
Из потока жизни? Останемся ли мы
Никем не понятыми и никого не понимающими?
Или успех еще возможен?
Так вопрошаешь ты. Не жди
Ответов ни от кого, кроме самого себя.
 

 
Чтобы не лишиться куска хлеба
В эпоху растущего гнета,
Иные решили, не говоря больше
Правды о преступлениях власти,
Совершенных, чтобы сохранить угнетение,
Точно так же не распространять
Вранье власть имущих, иными словами,
Ничего не разоблачать, однако
Ничего и не приукрашивать.
Поступающий таким образом
На первый взгляд действительно решил
Не терять лица, даже в эпоху растущего гнета,
Но на самом деле
Он только решил
Не терять куска хлеба. Да, эта его решимость
Не говорить неправды отныне помогает ему
Замалчивать правду. Конечно, так
Может продолжаться недолго. Но даже в то время,
Когда он шествует по канцеляриям и редакциям,
По лабораториям и заводским дворам с видом человека,
С губ которого не может сорваться неправда,
Он уже вреден. Тот, кто при виде кровавого преступления
Не моргнет глазом, тем самым свидетельствует,
Что не происходит ничего особенного,
Он помогает ужасающему злодеянию выглядеть чем-то
малозначительны м,
Вроде дождя,
В чем-то неотвратимым, вроде дождя.
Так, уже своим молчанием
Он поддерживает злодея, однако вскоре
Он замечает, что, дабы не лишиться куска хлеба,
Нужно не только замалчивать правду,
Но и говорить ложь. Его, который решил
Не лишаться куска хлеба,
Угнетатели принимают без всякого недоброжелательства.
Нет, он не чувствует себя подкупленным.
Ему ведь ничего не дали.
У него просто ничего не отняли.
Когда на пиршестве у властителя
Лизоблюд разевает пасть
И люди видят остатки угощенья, застрявшие у него в зубах,
Его похвалы вызывают недоверие.
Но похвалы того, кто еще вчера хулил и не был зван на банкет
в ознаменование победы,
Куда ценнее.
Ведь он – друг угнетенных. Они его знают.
Он-то скажет все по правде.
Он умолчит только о не стоящем слов.
И вот он говорит,
Что нет никакого угнетения.
Убийца охотней всего
Подкупает брата убитого
И заставляет его заявлять,
Что причиной смерти была черепица,
случайно упавшая с крыши.
Эта нехитрая ложь
Выручает того, кто не хочет лишиться куска хлеба,
Но не слишком долго. Вскоре
Приходится вступать в жестокую драку
Со всеми, кто не хочет лишиться куска хлеба:
Готовности лгать теперь мало.
Требуются умение лгать и особая любовь
К этой работе.
Со стремлением не потерять кусок хлеба смешивается стремление
Овладеть особым искусством
Сказать несказанное
И придать таким образом
Смысл бессмысленной болтовне.
Доходит до того, что ему приходится
Восхвалять угнетателя громче всех,
Поскольку висит подозрение,
Что когда-то ранее
Он оскорбил угнетение. Итак,
Знающие правду становятся самыми страшными вралями,
И это длится до тех пор,
Пока не приходит некто уличающий его
В былой честности, в прежней порядочности,
И тогда он лишается куска хлеба.
 

¹⁹³⁵