Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Пьесы"

Автор книги: Бертольд Брехт

 
Каждый год в сентябре, к началу школьных занятий,
Стоят по рабочим окраинам женщины в писчебумажных
лавках
И покупают для детей учебники и тетради.
В отчаянии выуживают они последние гроши
Из потрепанных сумочек и сокрушаются,
Что знание нынче так дорого. Они не догадываются,
Насколько плохо то знание, которое
Предназначено для их детей.
 

 
Бедные одноклассники в худых пальтишках
Приходили на первый урок с опозданьем,
Потому что матери заставляли их разносить молоко и газеты.
Педагоги
Им записывали выговоры в журнал.
Пакетиков с завтраком у них не было. На переменах
Они уроки готовили в уборной.
Это запрещалось. Перемена
Существует для отдыха и еды.
Когда они не знали значения «пи»,
Педагоги спрашивали: «Почему бы
Тебе не остаться в той грязи, из которой ты вышел?»
Про это они знали.
Бедным одноклассникам из предместья
Маячили мелкие должности на государственной службе,
Потому они и долбили
В поте лица
Параграфы из захватанных учебников,
Учились подлипать к учителям
И презирать своих матерей.
Мелкие должности бедных одноклассников из предместья
Лежали в земле. Их конторские табуреты
Были без сидений. Их надежды
Были корнями коротких растений. Какого черта
Их заставляли зубрить
Греческие глаголы, походы Цезаря,
Свойства серы, значение «пи»?
В братских могилах Фландрии, для которых они предназначены,
Что им нужно было еще,
Кроме небольшого количества извести?
 

(Из «Детских песен»)

 
Два разбойника в гессенских землях
Промышляли ночной порой.
Был один из них тощ, как голодный волк,
И был толст, как прелат, второй.
Дело в том, что один господином был,
А другой был его слугой.
Все сливки снимал с молока один,
Что осталось – хлебал другой.
И когда крестьяне повесили их
На одной веревке тугой —
Был один из них тощ, как голодный волк,
И был толст, как прелат, другой.
И стояли крестьяне в сторонке, крестясь,
И вопрос обсуждали такой:
Понятно, что толстый разбойником был,
Ну, а тощий – он-то на кой?
 

¹⁹³⁷

(Из «Детских песен»)

 
Император великий Наполеон
Росточком был карлик Мук,
Но вздрагивал мир, если задницей
Издавал он чуть слышный звук.
Неужто вся сила в заднице?
Нет, конечно: имел он пушки
И мог всех раскромсать на гуляш,
А если кто не вздрагивал,
Тех брал он на карандаш.
Но, впрочем, всякий вздрагивал…
Есть друг у меня, он каменщик,
– Знай вкалывай, не ленись!
Но стоит ему чего захотеть,
В ответ он слышит: «Заткнись!»
Говорят ему грубо: «Заткнись!»
А имел бы каменщик пушки,
Так хоть пьянствуй весь день и ленись,
Он всем бы владел, чего захотел,
И никто б не ответил: «Заткнись!»
Не посмел бы сказать: «Заткнись!»
 

¹⁹³⁷

 
Тот, кого я люблю,
Мне сказал,
Что ему без меня трудно.
Потому
Я так себя берегу,
Я смотрю на дороге под ноги,
Я боюсь каждой капли дождя,
Как бы она меня не убила.
 

¹⁹³⁷

 
Проезжая в удобной машине,
Мы заметили в сумерках, под проливным дождем
Человека в лохмотьях на грязной обочине,
Который махал нам рукой, чтобы мы его взяли,
И низко кланялся.
Над нами была крыша, и было еще место, и мы ехали мимо.
И услышали все мой неприязненный голос:
«Нет,
Мы не можем взять никого».
Мы проехали путь, равный, возможно, дневному пешему переходу,
Когда я вдруг содрогнулся от сказанных мною слов.
От моего поступка и от всего Этого мира.
 

 
Говорить не будут: «Когда орешник на ветру трепетал»,
А скажут: «Когда маляр над рабочими измывался».
Говорить не будут: «Когда мальчишка прыгучие камешки в реку швырял»,
А скажут: «Когда готовились большие войны».
Говорить не будут: «Когда женщина вошла в комнату»,
А скажут: «Когда правители великих держав объединились против рабочих».
Говорить не будут: «Были мрачные времена»,
Но скажут: «Почему их поэты молчали?»
 

 
Каждый раз, когда нам казалось,
Что ответ на вопрос найден,
Один из нас дергал за шнурок:
Висевший на стене свернутый в рулон китайский экран, падая,
Раскрывался, и с него смотрел на нас человек
С выражением сомненья на лице.
«Я – Сомневающийся, —
Говорил он нам. – Я сомневаюсь в том, что
Работа, которая съела у вас столько дней,
Вам удалась. В том, что сказанное вами,
Будь оно хуже сказано, само по себе могло бы
Кого-нибудь заинтересовать. Но также и в том,
Хорошо ли вы это сказали, не положились ли только на
Силу правды сказанного вами.
В том, что вы выразились ясно и однозначно, – если вас не так
поймут —
Ваша вина. Но это может быть и однозначно, настолько, что
Противоречия предмета исчезли – не слишком ли однозначно?
Тогда то, что вы говорите, не годится, ваш труд оказался
безжизненным.
Находитесь ли вы действительно в потоке событий? Согласны ли
Со всем, что будет? А будете ли вы? Кто вы? К кому
Вы обращаетесь? Кому будет полезно то, что вы говорите?
И кстати:
Насколько это трезво? Можно ли это перечесть утром на свежую
голову?
Связано ли это с тем, что реально есть?
Использованы ли идеи, высказанные до вас, или,
По крайней мере, опровергнуты? Все ли доказано?
Чем – опытом? Каким? Но прежде всего —
Каждый раз и прежде всего: как надо действовать,
Если поверить тому, что вы говорите? Прежде всего:
Как надо действовать?»
Задумчиво и с любопытством смотрели мы на Сомневающегося,
Синего человека на экране, смотрели друг на друга и
Начинали работу сначала.
 

 
Мы обнимаемся.
Я возьмусь за богатую тему,
Ты – за скудную.
Короткое объятие.
Тебя ожидает трапеза,
За мной – шпики.
Мы разговариваем о погоде и о нашей
Давней дружбе. О чем-либо другом
Было бы слишком горько.
 

 
Фрау Гермер перед судом – полотна белей:
«Да смилуется господь над моими сынами!»
И никто из сограждан руки не подал ей.
«Герр мельник, бессовестно врали твои весы:
Да смилуется господь над моими сынами!»
И мельник прошел себе мимо, ухмыляясь в усы.
«Герр пастор, в одних лишь поборах ты ведал толк:
Да смилуется господь над моими сынами!»
И пастор прошел себе мимо, сморкаясь в платок.
«Герр лавочник, ты-то пять марок за нож огреб:
Да смилуется господь над моими сынами!»
И лавочник встал: «Ты еще мне должна за гроб!»
– «Герр мясник, ты по опыту знаешь – где нож, там кровь:
Да смилуется господь над моими сынами!»
И мясник прошел себе мимо, насмешливо вскинув бровь.
«Эй, сосед, ты ссудил им денег, ты сам им поднес:
Да смилуется господь над моими сынами!»
И сосед прошел себе мимо, напевая что-то под нос.
«Герр писарь, ты сам пострадавшего звал подлецом:
Да смилуется господь над моими сынами!»
И писарь прошел себе мимо с неподкупным лицом.
«Фрау докторша, муж твой бедняге дал кровью истечь тогда:
Да смилуется господь над моими сынами!»
И докторша мимо прошла, горя от стыда.
«Капитан, ты сказал:-Кто с оружьем, тому поверит любой. —
Да смилуется господь над моими сынами!»
И мимо прошел капитан, любуясь собой.
«Закон – он что дышло, – не ты ли сказал, герр судья?
Да смилуется господь над моими сынами!»
И судья прошел себе мимо: «Ну, конечно, не я!»
«Герр учитель, ты сам учил нас, что награды сильнейшего ждут.
Да смилуется господь над моими сынами!»
И учитель прошел себе мимо: «Что и было доказано тут!»
Тихо старая фрау Гермер ушла из суда:
«Да смилуется господь над моими сынами!»
И пошла в свой сарай, где веревка висела всегда.
 

 
Поэт Кин говорил:
Как писать мне бессмертные сочиненья, не будучи знаменитым?
Как отвечать мне, если меня не спрашивают?
Зачем мне терять над стихами время, если время их потеряет?
Я пишу мои предложенья достаточно прочным слогом,
Ибо я опасаюсь, что не скоро придет им время осуществиться.
Чтоб достигнуто было большое – большие нужны измененья.
Малые изменения – враги больших изменений.
У меня есть враги. Значит, я должен быть знаменитым.
 

 
Я ел свой хлеб, как и любой из вас,
Я жил, как все, я врач, я был врачом,
И я считал, что вовсе ни при чем
Ни длинный нос, ни цвет волос и глаз.
Жена, с которой спал я восемь лет
Щека к щеке, живот над животом,
Вменила мне в вину перед судом
Мой цвет волос, вот этот черный цвет.
И ночью я бежал, почти без сил
(Я матерью не той рожден на свет),
Ища страну, где нам не быть в беде.
Когда же я на хлеб себе просил,
То все мне говорили о стыде.
Я не бесстыден. Но исхода нет.
 

 
Хвала сомнению! Приветствуйте
Радостно и с уважением того,
Кто проверяет каждое ваше слово, как подозрительную банкноту.
Будьте мудрыми и не считайте
Ваше слово непогрешимым.
Читайте историю, и вы узнаете,
Как непобедимые армии спасались паническим бегством.
Любые неприступные крепости
Однажды берутся приступом. И хотя
Отплывавшая Великая Армада была неисчислима,
Вернувшиеся корабли
Было легко сосчитать.
Настал день, и человек одолел
Неодолимую горную вершину,
И корабль достиг берегов
Безбрежного океана.
Как прекрасно недоверчивое покачиванье головой
По поводу бесспорных истин!
Хвала врачу и его храброму вторжению
В болезнь, почитаемую безнадежной!
Но прекраснейший вид сомнения – это
Когда отчаявшиеся и ослабевшие
Вновь подымают головы, перестав верить
В несокрушимую силу своих угнетателей!
Сколь нелегок был путь к этому выводу!
Скольких стоил он жертв!
Как трудно было увидеть,
Что это именно так и никак не иначе!
Однажды, вздохнув облегченно, вписал человек свой закон в
Книгу Знаний. Уже долго он значится в ней, и многие поколенья
Живут, признавая его как вечную мудрость
И презирают тех, кто ему не обучен.
Но может случиться, что новый опыт
Когда-нибудь возбудит недоверье к закону.
Возникнет сомнение! И вот однажды
Другой человек, все продумав и взвесив,
Вычеркнет из Книги Знаний старый закон.
Погоняемый грубыми окриками, выстукиваемый
Бородатыми врачами на предмет определения
Его годности для казармы и фабрики, надзираемый
Блюстителями порядка со значками и бляхами, наставляемый
Велеречивыми попами, которые вколачивают ему в голову
Книгу, сочиненную самим господом богом, поучаемый
Раздражительными педантами, —
Стоит бедняк и слышит,
Что наш мир есть лучший из миров и что дыра
В крыше его лачуги богом самим предусмотрена.
Конечно, ему нелегко
Этот мир подвергать сомнению.
Обливается потом рабочий, строящий дом, в котором не он будет
жить,
Но ведь ишачит и обливается потом и тот, кто строит дом для себя.
Сколько их, благонадежных, никогда сомненья не ведавших!
Их пищеваренье великолепно, непогрешимы их взгляды.
Фактам не верят они, верят одним лишь себе.
Коль на то уж пошло,
Сами факты должны им верить. Их терпенье к себе
Безгранично. И убедительнейший аргумент
Встречают они с тупой подозрительностью стукача.
Благонадежным, которые никогда не сомневаются,
Противостоят размышляющие, которые никогда не действуют.
Они сомневаются не для того, чтобы к решенью прийти, а
Для того, чтоб от него уклониться. Головы им
Затем лишь нужны, чтоб покачивать ими. С озабоченной миной
Предупреждают они пассажиров тонущих лайнеров
О том, сколь опасна вода Под топором убийцы
Их занимает вопрос: а он разве не человек?
Под нос себе бормоча, что предмет еще мало изучен,
Они отправляются спать. Вся их деятельность состоит
В том, что они колеблются. Их любимая фраза;
Выводы делать рано.
Итак, хвалу воздавая сомнению,
Не превращайте его в самоцель —
Так недалеко и до отчаянья!
Чем поможет способность к сомненью тому,
Кто решенья принять не способен!
Тот, кто довольствуется немногими основаниями,
Действуя, может ошибиться;
Но кто нуждается в слишком многих,
Тот в минуту опасности бездействует вовсе.
Ты, коль скоро ты вождь, не забывай:
Ты им стал потому, что ты сомневался в вождях!
Так признай и за ведомыми
Право на сомнение!
 

 
Спасение в забывчивости!
Как иначе
Ушел бы сын от матери, его вскормившей,
Передавшей ему свою силу,
А теперь мешающей ему себя испытать?
Как иначе
Ученик покинул бы учителя,
Передавшего ему знания?
Ведь когда знания переданы,
Ученик должен выходить на свою дорогу.
В старый дом Въезжают новые жильцы.
Если бы там оставались строители,
Места для всех не хватило бы.
Печка греет. О печнике Не вспоминают. Пахарь
Не признает свой каравай.
Как мог бы человек вставать с постели утром,
Если бы не стирающая все следы ночь?
Как мог бы шестикратно сбитый с ног
Встать в седьмой раз,
Чтобы перепахать каменистую землю,
Чтобы взлететь в грозные небеса?
Силу человеку
Придает слабость его памяти.
 

 
Много лет не будучи счастливым,
К доктору пошел я на прием.
– Для чего, – спросил он, – костыли вам? —
Я ответил: – Я, профессор, хром.
Молвил он: – Скажу тебе заране,
Вовсе ни к чему тебе врачи.
Ты хромаешь из-за этой дряни,
Ну, теперь шагай, беги, скачи!..
Хохоча, взмахнул он костылями,
И, переломив их пополам,
Он обломки, точно старый хлам,
Кинул в печку, где гудело пламя.
Смехом исцелен я. Без усилья
Я теперь хожу, как он и ты.
Лишь увидев издали костыль, я
Чую приближенье хромоты.
 

¹⁹³⁸

 
Я стоял на холме и оттуда увидел приближение
Старого, но оно выступало в обличии Нового.
Оно выползало, опираясь на новые костыли,
никем не виданные доселе, и смердело новым гнилостным духом, никому не ведомым до сих пор.
Камень волокли как самое новейшее изобретение,
а разбойный рев горилл, молотящих себя кулаками
в грудную клетку, выдавался за последнее слово в музыке.
Там и тут виднелись отверстые могилы, которые опустели,
в то время как Новое продвигалось к столице.
Повсюду было немало таких, от чьего вида делалось жутко, и они кричали:
«Вот приближается Новое, будьте новы, как мы!»
И кто слушал, слышал только сплошной их вопль,
но кто еще и смотрел, тот мог увидеть и тех, которые не кричали.
Так двигалось Старое, наряженное под Новое,
но в своем триумфальном шествии оно влекло и
Новое за собой, но это Новое было представлено как Старое.
Новое шло в оковах и в отрепье, которое все-таки
не могло скрыть цветущую плоть.
Шествие двигалось ночью, но небо пылало от пожаров,
что и было признано утренней зарей. И вопли: «Это идет
Новое, это все ново, поприветствуйте Новое,
будьте новы, как мы!» – звучали бы еще более отчетливо,
если бы их не перекрывала орудийная канонада.
 

ИЗ КНИГИ «СВЕНДБОРГСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»

 
Приют обретя под датской соломенной кровлей,
Здесь я, друзья, слежу за вашей борьбой. И отсюда
Шлю вам, как прежде, стихи мои, – через пролив и леса,
Стихи, рожденные мыслью о лицах, залитых кровью.
Те, что дойдут до вас, используйте осторожно!
Только ветхие книги, только обрывки известий
Были источником знаний моих. И если мы встретимся
снова,
С радостью я опять к вам поступлю в ученье.
 

1939

 
У ВЫСОКИХ ГОСПОД
Разговор о еде считается низменным.
Это потому, что Они уже поели.
Люди из низов Покидают землю,
Так и не изведав вкуса хорошего мяса.
К вечеру они уже слишком измучены,
Чтобы подумать о своей жизни,
О том, с чего они начали свой путь
И чем его закончат.
Они еще не видели
Ни горных круч, ни вольных морских просторов,
А уже наступает их последний час.
Если люди из низов
Не будут думать о низменном,
Они никогда не возвысятся.
 
 
МАЛЯР ГОВОРИТ О ГРЯДУЩИХ ВЕЛИКИХ ВРЕМЕНАХ.
Леса еще растут.
Поля еще плодоносят.
Города еще целы.
Люди еще живы.
 
 
РАБОЧИЕ ТРЕБУЮТ ХЛЕБА.
Купцы требуют рынков.
Руки, пребывавшие в невольной праздности, снова
работают;
Они изготовляют снаряды.
 
 
ТЕ, ЧТО КРАДУТ МЯСО С НАШЕГО СТОЛА
Проповедуют довольство жизнью.
Те, что получают мзду, взимаемую с нас,
Требуют жертвенной готовности.
Нажравшиеся досыта обращаются к голодным с речами
О грядущих великих временах.
Те, что толкают страну в пропасть,
Объявляют управление государством
Недоступным разумению простого человека.
 
 
ГОСПОДА ГОВОРЯТ: МИР И ВОЙНА
Совершенно различны по своей природе.
Но их мир и их война —
Все равно что ветер и буря.
Война возникает из их мира,
Как ребенок из чрева матери.
Она несет на себе
Черты наследственного сходства.
Их война уничтожает все,
Что не успел уничтожить их мир.
 
 
НОЧЬ.
Супруги ложатся в постели.
Не пройдет и года —
На свет появятся сироты.
 
 
НА СТЕНЕ БЫЛО НАПИСАНО МЕЛОМ:
«Они готовят войну!»
Того, кто это написал,
Уже нет в живых.
 
 
КОГДА ОТГРЕМЕЛА ПРОШЛАЯ ВОЙНА,
Остались победители и побежденные.
У побежденных простой народ голодал.
Простой народ голодал и у победителей.
 
 
ЕСЛИ РАЗДЕЛИТЬ ПОМЕСТЬЯ ПРУССКИХ ЮНКЕРОВ,
То к чему тогда завоевывать поля украинских крестьян?
Если завоевать поля украинских крестьян,
То от этого лишь умножатся поместья прусских юнкеров.
 
 
ГОСПОДА ГОВОРЯТ, ЧТО АРМИЯ
Образец народной общности.
Чтоб узнать, так ли это,
Нужно заглянуть На воинскую кухню.
Все сердца должны быть воспламенены Общим чувством,
Но в котлы заложен Разный харч.
 
 
ВО ВРЕМЯ МАРШИРОВКИ МНОГИМ НЕВДОМЕК,
Что враг находится во главе колонны.
Голос, подающий команду, —
Это голос врага.
Произносящий грозные речи против врага —
Сам враг.
 
 
ГЕНЕРАЛ, ТВОЙ ТАНК – МОГУЧАЯ МАШИНА.
Он сметает с лица земли целые рощи и перемалывает сотни людей.
Но у него есть один изъян:
Для него требуется водитель.
Генерал, твой бомбардировщик – могучая машина.
Он летит быстрее вихря и поднимает больше, чем под силу слону.
Но у него есть один изъян:
Для него требуется механик.
Генерал, человек – орудие очень пригодное для твоих целей.
Он может летать и может убивать.
Но у него есть один изъян;
Он умеет думать.
 

 
Снова слова: великие времена,
(Анна, Анна, не плачь.)
Снова в лавке растет цена.
Снова слова: доблесть и честь.
(Анна, Анна, не плачь.)
Снова в доме нечего есть.
Снова слова о победах в войне.
(Анна, Анна, не плачь.)
Их бояться нечего мне.
Шагают войска сурово.
(Анна, Анна, не плачь.)
Когда я приду сюда снова,
Я приду под иными знаменами.
 

¹⁹³⁶

 
1
 
 
В Нюрнберге они сочинили закон.
И заплакали женщины, разделявшие ложе
Не с теми, с кем следовало по закону.
«В предместьях говядина дорожает,
Барабанные шкуры – в клочья!
О господи, то, что они замышляют,
Случится нынешней ночью».
 
 
2
 
 
Мария Зандерс, волосы твоего возлюбленного слишком темны.
Уж лучше сегодня не будь с ним такой,
Какой ты была вчера.
«В предместьях говядина дорожает,
Барабанные шкуры – в клочья!
О господи, то, что они замышляют,
Случится нынешней ночью».
 
 
3
 
 
Мама, дай мне ключ.
Не так уж все это страшно:
Луна как луна!
«В предместьях говядина дорожает,
Барабанные шкуры – в клочья!
О господи, то, что они замышляют,
Случится нынешней ночью».
 
 
4
 
 
В девять утра
Ее провезли по городу
В ночной рубашке, с доской на груди,
Остриженную наголо.
Улица ревела. Мария
Глядела холодно.
«Дорожают в предместье говяжьи туши.
Гитлер и Штрайхер шагают к славе.
О боже, когда б мы имели уши,
Мы знали бы, что они сделают с нами».
 

¹⁹³⁵

 
Осекские вдовы в черном тряпье
В Прагу пришли в печали:
– Снизойдите, люди, к нашей судьбе!
Наши дети не кормлены. Горе в семье.
Их отцы в ваших шахтах пропали.
– Как, – спросили пражские господа, —
Осекским поможем вдовам?
Осекские вдовы в черном тряпье
Подошли к полицейским солдатам:
– Снизойдите, люди, к нашей судьбе!
Наши дети не кормлены. Горе в семье… —
Но солдаты подняли приклады.
– Так, – сказали солдаты, – и только так
Осекским поможем вдовам.
Осекские вдовы в черном тряпье
Наконец прорвались в парламент:
– Снизойдите, люди, к нашей судьбе!
Наши дети не кормлены. Горе в семье. —
И парламент во весь регламент
Начал прения: – Как, депутаты, как
Осекским поможем вдовам?
Осекские вдовы во вдовьем тряпье
Под открытым остались небом.
Но ведь кто-то же должен в Праге помочь?
Осыпала ноябрьская хмурая ночь
Вдов холодным и мокрым снегом.
Хлопья снега тихо шептали: – Так
Осекским поможем вдовам.
 

¹⁹³⁴

(Из «Детских песен»)

 
«Я умею летать, епископ,
Посмотри, как я летаю», —
Портной попу сказал.
И полез он все выше и выше,
И на самой церковной крыше
Он себе большие крылья привязал.
«Все это враки, дети,
Нечего тут толпиться.
Человек летать не может,
Человек не птица», —
Так епископ ответил.
«Портной отдал богу душу», —
Сказали епископу люди. —
Погиб чудак портной.
Развалились крылья на перья,
Он лежит под церковной дверью
На холодной жесткой мостовой.
Епископ сказал: «Мы будем
В колокол бить и молиться.
Человек летать не может,
Человек не птица», —
Сказал епископ людям.
 

¹⁹³⁴

(Из «Детских песен»)

 
Среди двора она росла,
Она была совсем мала.
Вокруг нее ограда,
Ее давить не. надо!
Она растет который год,
А все никак не подрастет.
Ах, невозможно это
Без солнечного света!
Как, это слива? Что за диво!
Плодов и не бывало там.
Но то, что это все же слива,
Заметно по листам.
 

¹⁹³⁴

(Из «Детских песен»)

 
Мой брат был храбрый летчик.
Пришел ему вызов вдруг.
Собрал он быстро чемодан.
И укатил на юг.
Мой брат – завоеватель.
В стране у нас теснота.
Чужой страны захватить кусок —
Старинная наша мечта.
И брат захватил геройски
Кусок чужой страны:
Длины в том куске метр семьдесят пять
И метр пятьдесят глубины.
 

¹⁹³⁷

 
1
 
 
И так как все мы люди,
То должны мы – извините! – что-то есть.
Хотят накормить нас пустой болтовней —
К чертям! Спасибо за честь!
Марш левой! Два! Три!
Марш левой! Два! Три!
Встань в ряды, товарищ, к нам!
Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,
Потому что рабочий ты сам!
 
 
2
 
 
И так как все мы люди,
Не дадим бить нас в лицо сапогом.
Никто на других не поднимет плеть
И сам не будет рабом!
Марш левой! Два! Три!
Марш левой! Два! Три!
Встань в ряды, товарищ, к нам!
Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,
Потому что рабочий ты сам!
 
 
3
 
 
И так как ты рабочий,
То не жди, что нам поможет другой;
Себе мы свободу добудем в бою
Своей рабочей рукой!
Марш левой! Два! Три!
Марш левой! Два! Три!
Встань в ряды, товарищ, к нам!
Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,
Потому что рабочий ты сам!
 

¹⁹³⁴