Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Пьесы"

Автор книги: Бертольд Брехт

Пусть другие говорят о своем позоре, я же говорю о моем.

 
О Германия, бледная мать!
Сидишь среди народов
Вся вывалянная в дерьме,
Среди изгаженных
Самая грязная.
Беднейшего из твоих сыновей
Забили до смерти.
Когда он взвыл от голода,
Другие твои сыновья
На него подняли руку.
И об этом узнали все.
С поднятыми руками,
Руками, поднятыми на родного брата,
Они нагло вышагивают перед тобой
И смеются тебе в лицо.
И об этом известно всем.
В доме твоем Звериным рыком
Изрыгают ложь.
А правда молчит.
Разве не так?
Почему тебя славословят твои тираны, почему
Обвиняют тебя угнетенные?
Эксплуатируемые
Тычут в тебя пальцами,
Эксплуататоры до небес возносят порядок,
Задуманный в доме твоем.
Но при этом все видят, что ты
Подвернула стыдливо подол,
Обагренный кровью
Лучшего из твоих сыновей.
Люди смеются, слушая речи,
Раздающиеся в доме твоем.
Но тот, кто видит тебя, хватается за нож,
Как при виде грабителя.
О Германия, бледная мать!
Благодари сыновей своих,
Превративших тебя в посмешище
Или в пугало
Для народов всех стран!
 

¹⁹³³

СТИХОТВОРЕНИЯ 1933–1938 ГОДОВ

 
Время от времени, с той поры, как мы вместе работаем
Для блага многих и для грядущего,
Исчезает один из содружества нашего,
Чтоб уже не вернуться.
Они ему рукоплещут.
Они загоняют его в роскошный костюм.
Они с ним подписывают договорчик солидный.
И он изменяется день ото дня заметней.
Он сидит на старом стуле своем, как гость.
Нет больше времени у него работать для будущего.
Он не участвует в выработке формулировок
(Ему жаль свое время на это тратить).
Он легко восхищается.
Он принимает весьма задушевный вид.
Он обижается быстро.
Некоторое время еще
Он подшучивает над своим роскошным костюмом.
Еще временами он говорит,
Что решил обмануть их, тех, кто платит ему
(Это грязные люди).
Но мы знаем – не долго он будет сидеть у нас.
Потом исчезает один из содружества нашего,
Нас одних оставляет с нашей трудной работой
Обычным идет путем.
 

 
1
 
 
Говорят, что ты больше не хочешь работать с нами,
Ты слишком устал. Ты избегался.
Ты слишком вымотан. Ты больше не в силах учиться.
Ты конченый человек.
С тебя нечего спрашивать, потому что ты выдохся.
Так знай же,
Мы требуем, чтобы ты знал:
Когда ты устанешь и заснешь,
Никто больше не разбудит тебя и не скажет:
– Вставай, еда на столе. —
Откуда возьмется еда?
Если ты уже избегался,
Ты останешься лежать. Никто
 Не сыщет тебя и не скажет:
– Революция свершилась. Заводы
Ждут тебя. —
Откуда возьмется революция?
Когда ты умрешь, тебя похоронят,
Виновен ты в своей смерти или нет.
Ты говоришь,
Что сражался слишком долго.
Что ты больше не в силах  сражаться,
Знай же:
Твоя вина или нет,
Но если ты больше не в силах сражаться, ты погибнешь.
 
 
2
 
 
Ты говоришь, что надеялся слишком долго.
Что ты больше не
в силах надеяться.
На что ты надеялся?
Что бороться легко?
Но это не так.
Наши дела хуже, чем ты думал.
Они обстоят таким образом:
Если мы не свершим нечто сверхчеловеческое,
Мы погибли.
Если мы не сделаем такое, что никто не в праве у нас потребовать
С нами покончено.
Наши враги ждут,
Пока мы устанем.
Чем борьба ожесточеннее,
Тем борцы утомленнее.
Борцы, которые слишком устали, проигрывают сражение.
 

 
Не требуйте слишком большого ума:
Вряд ли нужно так много ума, чтобы сообразить,
Что единица побольше, чем нуль.
Не ждите какой-то особенной преданности:
От единственного кормильца
И так никто не откажется.
Не рассчитывайте на одних только мужественных:
Спасать свою жизнь
Многим достанет мужества.
 

 
Ты лишился ценного человека.
Он ушел от тебя, что не значит,
Будто он не ценен. Признай:
Ты лишился ценного человека.
Ты лишился ценного человека,
Он ушел от тебя, от доброго дела,
Ради пустых дел. Но признай:
Ты лишился ценного человека.
 

 
Когда изгнали меня на чужбину,
В газетах маляра писали они,
Что все оттого, мол, что в некоем стихотворенье
Я надругался над солдатом минувшей войны.
Действительно, в предпоследний год той войны,
Когда тогдашний режим, чтоб свое пораженье
Отсрочить
Снова бросал в огонь
Рядом со стариками и семнадцатилетними
Инвалидов, расстрелянных трижды,
Я описал в одном стихотворенье,
Как выкопан был из земли убитый солдат
И под восторженные вопли убийц и завзятых лгунов
Под конвоем был снова доставлен к переднему краю.
Теперь, когда они вновь мировую готовят бойню,
Решив превзойти преступленья той, предыдущей, —
Они убивают таких, как я, или их изгоняют заране,
Как предавших
Сговоры их.
 

 
Семь недель в своей жизни был я богат.
На доходы от пьесы купил я
Дом с большим садом. К нему я приглядывался
Дольше, чем жил в нем. В разное время дня,
А также и ночью я, бывало, прохаживался мимо, чтоб увидеть,
Как в предрассветную пору деревья склоняются над лужайками,
Как с утра под дождем зеленеет пруд, подернутый ряской,
Чтоб посмотреть на живую изгородь при ярком полуденном солнце
Или – когда отзвонят к вечерне-на заросли белого рододендрона.
Я поселился в том доме с друзьями. Моя машина
Стояла под соснами.
Мы огляделись и не нашли в саду такого места,
С которого он просматривался бы весь до конца —
Склоны, поросшие травой, и деревья
Заслоняли изгородь.
Дом был тоже красив. Пологая, с резными перилами лестница,
Искусно сработанная из древесины благородных пород.
В белых комнатах потолки, отделанные деревянными панелями.
Железные печи изящной формы были украшены литыми
изображениями Работающих крестьян. В прохладный вестибюль
С дубовыми столами и скамьями
Вели массивные двери. Их медные ручки
Были не из лучших, и гладкие каменные плиты, окружавшие дом,
Осели под тяжестью проходивших по ним
Прежних хозяев. Какая благородная соразмерность!
Любая комната не похожа на другую, и любая
Лучше другой! А как менялся их облик в разное время дня!
Как он менялся в разное время года (несомненно, восхитительное
зрелище),
Этого мы не увидели, так как
После семи недель богатой жизни
Мы бросили нашу собственность и вскоре
Бежали за границу.
 

 
1
 
 
Когда борцы с бесправием
Показывают свои раны и увечья,
Неистовствуют те, кто пребывал в безопасности.
 
 
2
 
 
На что вы жалуетесь? – раздраженно спрашивают они. —
Вы сражались с бесправием, и оно
Вас победило. Поэтому молчите!
 
 
3
 
 
Тот, кто борется, они говорят, должен быть готов к потерям,
Кто в драку лезет, подвергает себя опасность
Кто прибегает к насилью,
Не должен обвинять насилье.
 
 
4
 
 
Ах, друзья из укрытья,
Зачем вы злитесь? Неужто мы,
Враги бесправья, – ваши враги?
Ведь оттого, что мы побеждены,
Не обратилось в справедливость бесправие.
 
 
5
 
 
А пораженья наши говорят
О том лишь, что нас было
Слишком мало.
Мы, те, кто против подлости восстал,
От тех, кто наблюдал со стороны,
Ждем, чтобы им хотя бы стало стыдно.
 

 
У Гомера не было дома.
И Данте пришлось дом свой покинуть.
Ли Бо и Ду Фу скитались в гражданских войнах,
Поглотивших тридцать миллионов жизней.
Еврипиду грозили судом.
Умирающему Шекспиру зажимали рот.
Франсуа Вийона привлекала не только муза,
Но и полиция.
«Любимым» прозванный,
Удалился Лукреций в изгнание.
И также Гейне, и также
Брехт бежал под соломенную крышу в Дании.
 

¹⁹³³

 
Плохим ты оказался доброхотом
И места в доме гостю не нашел.
Пожаловался он перед уходом:
Спешил прийти и, торопясь, ушел.
Последний нищий черствого куска
Не пожалеет дать для угощенья.
Твой гость и не просил бы помещенья.
Ему в тени хватило б уголка.
Он понял, что не рады здесь ему —
Так с ним спешили поскорей расстаться,
Так обращались с ним нетерпеливо.
Его лишили мужества остаться.
Себе он показался самому
До неприличья слишком торопливым.
 

¹⁹³³

(Из пьесы «Круглоголовые и остроголовые»)

 
1
 
 
Деньги на земле считают грязью,
Но земля без денег холодна.
А с деньгами не могла бы разве
Стать гостеприимною она?
Мир вчера был полон безобразья;
Av сегодня – просто золотится!
И повсюду солнце лед грызет,
Всяк имеет то, к чему стремится.
В розовое крашен горизонт,
И труба над крышею дымится.
Да, стал мир действительно хорош!
И сердца восторженнее, зорче стали взгляды,
И еда обильней, и красивее наряды,
И мужчина на мужчину стал похож.
 
 
2
 
 
Ах, не правы те, кто утверждает,
Будто деньги дрянь. Наоборот!
Высохнет река – и угрожает
Нашим земледельцам недород.
И за горло друга друг берет.
Мир вчера был золотом согрет,
А сегодня, как зимою, мерзнет.
Доброты, любви – простыл и след,
Матери, отцы и братья – в розни.
Над печной трубою дыма нет.
Страх и гибель никому не по душе.
Ненависть и зависть наши души саднит.
И никто теперь не лошадь, каждый – всадник.
Мир замерз, не отогреть его уже.
 
 
3
 
 
Так со всем хорошим и великим
Обстоит, и, если мир иссяк,
То никто, обремененный лихом,
Не придет к величью натощак.
Потому что малодушен всяк,
Не к любви он, а к деньгам стремится.
Но добряк, когда он при деньгах,
Может добротою насладиться.
Если ж ты добра и света враг,
Вверх взгляни: опять труба дымится.
Так опять поверишь в человечий род.
Благороден человек и добр (стихотворенье Гете).
Вновь сознание растет.
Сердце укрепляется и крепнет зренье,
Где тут всадник, где тут лошадь – нет
сомненья.
Да и праву правом стать пришел черед.
 

(Из пьесы «Круглоголовые и остроголовые»)

 
1
 
 
О великих в этом мире
Нам легенда сообщила,
Что они, как звезды, всходят
И заходят, как светила.
Утешает знанье этих песен,
Но для нас, дающих пить и есть им,
Безразличны их закаты и восходы.
Кто несет издержки и расходы?
Несомненно, колесо несется,
Сверху вниз перенесется всё.
Но воде всё так же остается
Только вечно двигать колеси.
 
 
2
 
 
Мы господ имели много,
Среди них гиены были,
Тигры, коршуны и свиньи,
Мы и тех и тех кормили.
Все равно – получше ли, похуже!
Ах, сапог подходит к сапогу же!
Он топтал нас; вы поймете сами —
Хорошо б покончить с господами.
Несомненно, колесо несется,
Сверху вниз перенесется всё.
Но воде всё так же остается
Только вечно двигать колесо.
 
 
3
 
 
Они грызлись за добычу
И ломали лбы и ребра,
Звали прочих жадным быдлом,
А себя – народом добрым.
Мы их видим в драке и раздоре,
Вечно в споре. Стоит нам подняться
И кормежки их лишить, как вскоре,
Спор забыв, они объединятся.
Ведь тогда и колесо застрянет.
Баста! Хоть рукой его верти!
А вода с могучей силой станет
Мчать себя лишь на своем пути.
 

 
Власти начнут расследование.
Так объявлено. В городских кварталах
Никто нынче не спит по ночам.
Никому не известно, ни кто лиходеи,
Ни в чем преступление.
Под подозрением все.
Если народ вынужден от своих дверей отметать подозрения,
То никто уже не заметит
Бесчисленных преступлений Властей.
 

 
Только из-за растущего хаоса
В наших городах классовой борьбы
Кое-кто из нас в эти годы решил
Не говорить больше о портовых городах, о снеге на крышах,
о женщинах,
О запахе спелых яблок в подвале, о радостях плоти,
Обо всем, что делает человека счастливым и человечным,
А говорить отныне только о хаосе
И значит стать односторонним, сухим, погруженным
Только в политику, в сухой «недостойный» словарь
Политической экономии,
Чтобы чудовищная мешанина
Снегопадов (они не только холодные – мы это знаем!),
Эксплуатации, восставшей плоти и классового суда
Не заставила нас оправдать этот столь
Многосторонний мир и найти
Радость в противоречьях этой кровавой жизни.
Вы поймете меня.
 

 
Старинные преданья
Сообщают легенду одну,
О том, как попала Медея
В чужую злую страну.
Иноземец, ее полюбивший,
Увез Медею с собой.
Сказал: «Ты будешь как дома
В стране, где дом мой родной».
Но были ей непонятны
Здешние речь и молва.
Для «хлеба», «воды» и «неба»
У них другие слова.
Им странны ее наряды,
Обычаи, цвет волос.
И часто косые взгляды
Ей замечать довелось.
О судьбе Медеи
Рассказывает Еврипид.
В хорах его слышен отзвук
Давних злодейств и обид.
Беспощадно она покарала
Негостеприимный кров.
И покрылись прахом забвенья
Развалины городов.
Минули тысячелетья,
И распространился слух,
Будто снова Медеи
У нас появились вдруг.
Средь антенн, заводов, трамваев
Ожил древний навет —
В двадцатом веке, в Берлине,
В преддверье страшных лет.
 

¹⁹³⁴

 
Сладкий вкус собственности я почувствовал хорошо, и я рад,
Что я его почувствовал. Гулять в своем парке, принимать гостей,
Обсуждать строительные планы, как это делали до меня
Другие люди моей профессии, – все это
Мне нравилось, в чем и признаюсь. Но семи недель
С меня хватило. Я ушел без сожаления или почти без сожаления.
Когда я это писал, мне уже было трудно себя вспомнить.
Ныне, Спрашивая себя, был ли бы я готов много лгать
Ради того, чтобы сохранить эту собственность,
Я знаю: много – нет. Поэтому я думаю —
Ничего плохого не было в том, что я владел собственностью.
Это было немало, но есть Нечто большее.
 

 
Когда распались мы на Ты и Я,
Расставив наши ложа Здесь и Там,
Пришлось избрать простое слово нам,
Чтоб значило: касаюсь я тебя.
Казалось: что я словом сделать мог?
Прикосновение незаменимо,
Но все-таки «она» не так ранима,
Хранима, словно отдана в залог.
Отобрана, но все-таки и снова
Сохранена, чужой не становясь,
И остается не со мной – моей.
Когда одни среди чужих людей
Употребляли вскользь мы это слово,
Мы знали – нерушима наша связь.
 

 
Весь край от Мозеля по Неман
Колючей проволокой сжат.
За нею кровью истекает
Германский пролетариат.
Но от зверья Саар удержим,
Саар удержим от зверья
И новую начнем страницу
С тринадцатого января.
Царит зверье в земле Баварской,
В земле Саксонской держит верх,
Сегодня тяжко ранен Баден,
Смертельно ранен Вюртемберг.
Но от зверья Саар удержим,
Саар удержим от зверья
И новую начнем страницу
С тринадцатого января.
Стал в Пруссии постоем Геринг,
Разбойник Тиссен занял Рейн,
Они в Тюрингию и Гессен
Суют нацистских главарей.
Но от зверья Саар удержим,
Саар удержим от зверья
И новую начнем страницу
С тринадцатого января.
Те, кто Германию большую
Ограбил, в клочья истерзал,
Теперь протягивают лапы,
Чтоб сцапать маленький Саар.
Но от зверья Саар удержим,
Саар удержим от зверья
И новую начнем страницу
С тринадцатого января.
И разобьются эти звери
О наш Саар своей башкой,
Тогда, Германия, ты станешь
Германией совсем иной.
Так от зверья Саар удержим,
Саар удержим от зверья
И новую начнем страницу
С тринадцатого января.
 

¹⁹³⁴

 
Нам рассказали, что однажды в Германии,
В годы нацистской чумы,
Над крышей машиностроительного завода
На ноябрьском ветру заструился флаг,
Красный флаг запрещенной свободы!
Среди серого ноября
Падала с неба смесь дождя и снега,
Но это был день седьмой: день Революции!
И вот оно, красное знамя!
Рабочие – в заводских дворах —
Держат руку козырьком над глазами и смотрят —
Сквозь мокрый снег смотрят на крышу.
На грузовиках примчались штурмовые отряды,
Прижали к стене каждого, на ком рабочая роба,
Связали веревкой все мозолистые кулаки.
От бараков после допроса,
Шатаясь и обливаясь кровью, брели избитые люди,
Из них ни один не назвал человека,
Поднимавшегося на крышу.
Выгнали всех, кто молчал, —
Пусть остальные боятся!
Но на другой день развевается снова
Флаг пролетариата
Над крышей завода. И снова
В мертвой тишине гремят
Шаги штурмовиков. Во дворах
Уже нет ни одного мужчины. Женщины
Стоят с окаменевшими лицами, руку
Держат козырьком над глазами и смотрят —
Сквозь мокрый снег смотрят на крышу.
И опять – избиения. На допросах
Женщины показали: знамя —
Это простыня, на которой
Мы унесли одного, он умер вчера.
Мы не виноваты в том, что оно такого цвета:
Оно стало красным от крови убитого.
 

¹⁹³⁵

 
При налете на рабочий квартал в Альтоне
Они захватили четверых наших товарищей.
Быть свидетелями их казни
Они приволокли еще семьдесят пять наших.
И те увидели следующее:
Самый младший – высокий парень – на вопрос,
Каково его последнее желание (так предусмотрено правилами),
Сухо ответил, что хочет перед смертью потянуться.
Его развязали, он потянулся и изо всей силы
Обоими кулаками нанес удар в челюсть
Нацистскому вожаку. Лишь после этого
Они смогли прикрутить его к узкой доске, лицом вверх, и
отрубили ему
Голову.
 

¹⁹³⁵

 
Вы, устанавливающие статую Ильича
Двадцатиметровой высоты на Дворце профсоюзов,
Не забудьте при этом, что в его ботинке
Был знак нужды – засвидетельствованная многими
дырка,
Дело в том, что, как говорят, его рука
Указывает на Запад, где многие по этой дырке
В ботинке Ильича Признают в нем своего.
 

¹⁹³⁵

 
1
 
 
Что толку в доброте,
Когда добрых немедленно убивают или убивают тех,
Кому они сделали добро?
Что толку в свободе,
Когда свободным приходится жить среди несвободных?
Что толку в разуме,
Когда пищу, без которой никто не обойдется, добывает одно
лишь неразумие?
 
 
2
 
 
Чем всего лишь быть добрым,
Постарайся создать условия, при которых доброта возможна,
а еще лучше;
Сделайте ее излишней!
Чем всего лишь быть свободными,
Постарайтесь создать условия, при которых все свободны
И даже любовь к свободе
Делается излишней!
Чем всего лишь быть разумными,
Постарайтесь создать условия.
При которых неразумие
Никому не выгодно!
 

¹⁹³⁵

 
Учить без учеников,
Писать без признания
Трудно.
Радостно выходить по утрам
Со свежеисписанными листами.
Наборщик ждет тебя, ты спешишь через шумный
рынок,
Где торгуют мясом и рукомеслом;
Ты продаешь слова.
Шофер ехал быстро.
Он не успел позавтракать.
Он рисковал на поворотах.
Он входит в дверь торопливо:
Тот, за кем он приехал,
Уже в пути.
Там говорит тот, кого никто не слушает:
Он говорит слишком громко.
Он повторяется.
Он говорит неверно.
Его никто не поправит.
 

 
Когда-то давно я учился
Шоферскому делу, и, бывало, инструктор приказывал мне
Закурить сигару, и стоило ей —
В какой-нибудь уличной пробке или на крутом повороте —
Погаснуть, он меня гнал от руля. А еще
Он рассказывал мне во время езды анекдоты, и если,
Целиком поглощенный рулем, я не смеялся, он у меня
Руль отбирал. «Мне становится не по себе, – говорил он, —
Мне, пассажиру, тревожно, если я вижу,
Что водитель так поглощен
Процессом вожденья».
С тех пор, когда я работаю,
Я стараюсь не слишком углубляться в работу.
Я поглядываю по сторонам,
А то и совсем прерываю работу, чтобы чуть-чуть поболтать.
Ездить со скоростью большей, чем та, при которой я в силах
курить,
Я отвык. Я думаю
О пассажирах.
 

 
Моя судьба такая-растакая!
Батрачить на искусство мне пришлось,
В мужчинах слабых похоть растравляя…
Но на вопрос,
Что все же ощущаю, всякий вечер
На сцене щеголяя без всего
И выставляя тайное, – отвечу:
– А ничего…
Помчусь к автобусу… Двенадцать скоро…
Сыр надо брать в соседнем магазине…
Толстуха плачется: топиться впору…
Ножом грозил мне…
Полупустой… В субботу!.. Скоро полночь…
Прибавь улыбки… Воздух – жуть одна!..
А ну, заткнись! Я показала… Сволочь!
За комнату должна…
Что ж, молока не буду брать… Немножко
Сегодня надо задом повилять,
Но не показывать им весь… Кормежка
Такая в «Желтом псе», что тянет рвать.
 

¹⁹³⁶

 
Если камень говорит, что он хочет упасть на землю,
Когда в воздух его швыряешь, —
Верь ему.
Если вода говорит, что вымокнешь ты,
В воду войдя, —
Верь ей.
Если пишет тебе подруга о том, что хочет приехать, —
Не верь ей. В этих вопросах
Не участвуют силы природы.
 

 
1
 
 
Я подумал: в далекие годы, когда
Развалится дом, где я проживаю,
И сгниют корабли, на которых я плавал,
Люди имя мое назовут
Вместе с другими.
 
 
2
 
 
Потому ли, что я славил полезное, то,
Что в мои времена не считалось высоким,
Потому ли, что с религией бился,
Потому ли, что с угнетеньем боролся, или
Еще по какой причине.
 
 
3
 
 
Потому ли, что я был за людей, и на них
Полагался, и чтил их высоко,
Потому ли, что сочинял стихи и любил свой язык,
Что учил их активности или
Еще по какой причине.
 
 
4
 
 
Вот почему я подумал, что имя мое
Назовут, на гранитной плите
Начертают, из книг
Возьмут его в новые книги.
 
 
5
 
 
Но сегодня
Я согласен – пусть оно будет забыто.
Зачем
Спрашивать о пекаре, если вдоволь хлеба?
Зачем
Восхвалять уже растаявший снег,
Если скоро выпадет новый?
Зачем
Нужно людям прошедшее, если у них
Есть будущее?
 
 
6
 
 
Зачем
Называть мое имя?
 

¹⁹³⁶

 
Голая и неприкрашенная,
Она не робея подступает к тебе, потому что уверена
В своей полезности.
Ее не смущает,
Что с нею ты некогда был знаком, ей довольно того,
Что ты ее позабыл.
Она говорит с грубой прямотой,
Как подобает великим. Без околичностей,
Без предисловий —
Она пред тобой возникает, ожидая внимания,
Ибо полезна.
Ее слушатели – нищета и нужда, которым ждать недосуг.
Холод и голод следят
За вниманьем слушателей.
Малейшее невниманье
Обрекает на гибель.
Но хоть и властно она выступает,
Все ж признаёт, что без слушателей она ничто.
Если б они ее не принимали, она бы не знала,
Куда ей идти и где оставаться.
Их не уча и у них не учась, у них, своих слушателей,
Которые еще вчера коснели в невежестве,
Она бы мгновенно утратила всякую силу, сошла бы на нет.