Текст книги "Чудом рожденный"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Ночной разговор

Опоздал. Опоздал… Надо было предвидеть события. Ведь фронта нет, и даже сотня нукеров на лихих конях смогла захватить город. Все эти дни он должен был бы искать явок на случай внезапного ухода в подполье, он должен был уничтожить, или, по крайней мере, эвакуировать архивы Комитета. А он мотался по аулам, пренебрегая слухами… Ведь говорили же ему, что советские отряды отступают.

Даша стояла в двери. И было жаль покидать ее в этот ночной час… Вообще жаль: оставишь ее и, может быть, все хорошее, пришедшее с нею в эту тяжелую зиму, разлетится подобно расчесанной шерсти, попавшей в смерч. Но Атабаев понимал, что она никуда с ним не уйдет, а ему нельзя оставаться дома.

Наверно, есть уже в штабе белых списки, пойдут по квартирам, его приметы всем известны… Может быть, найти коня и ускакать в Мене?.. Но разве можно надеяться на Гельды? А младший брат Ялкат? Он его любит, но кто поручится, что и он по примеру Агаджана не ушел а нукеры к Эзиз-хану?.. А если он и дома, – как долго смогут они защищаться у порога кибитки? Может, двинуть коня напрямик сквозь пустыню в Чарджоу? Но где найти надежного спутника, проводника, знающего дорогу? Ждать до завтра? Тогда как бы не сесть ему за решетку вместе с Джепбаром-Хоразом…

Уничтожая разные бумаги, Атабаев наткнулся на книжку из библиотеки Абдыразака и вспомнил тихий дом на окраине города… Абдыразак – вот к кому надо идти! «Что я – ишак со спутанными ногами? – подумал он и даже повеселел, потому что в минуту опасности всегда одобрял свой собственный юмор и считал это чертой мужества. – Сейчас же уйду к отшельнику…»

После того весеннего мартовского дня, когда он целый день бродил с праздничной толпой по улицам и пел солдатские песни, Кайгысыз не раз встречал этого чудака и даже пытался привлечь его к работе Продовольственного комитета. Абдыразак уклонился.

– Дай бог прокормить свою семью, – бормотал он.

Атабаев догадывался, что честный Абдыразак бежит от соблазнов, не хочет кормиться за счет неблаговидных проделок. Наверное, думал: лучше чинить дырявые ковры так, чтоб даже внимательный глаз обманулся; лучше, нагрузив верблюдов, сырые яйца везти караваном из Ташауза, чем ввязываться в дела властей и думать, что управляешь судьбой мира.

Но Абдыразак никогда не предаст. Только бы пройти к нему окольными переулками…

Уходя из дома, Кайгысыз сказал Даше:

– Кто бы обо мне ни спрашивал, говори, что давно уехал в Ташкент.

– И Джепбару-ага?

– И даже Тиг Джонсу!

Глубокой ночью он постучался в дверь Абдыразака. Хозяин не удивился, только спросил на пороге:

– С добром?

– Чего бы мне искать среди ночи в твоем доме, если бы всё было хорошо?

– Хочу понять, не следят ли за тобой.

– Пока незаметно.

– Тогда считай, что спасся.

– Что-то ты слишком самоуверен.

– Отвечаю за свои слова.

– Так ли?

– Именно так. Во-первых, не догадаются, а во-вторых, никто не переступит порога, прежде чем не уложу на месте четверых-пятерых!

Атабаев взглянул на хозяина: совершенно невозмутимый человек! Хоть ростом он чуть короче Кайгысыза, но плечи – косая сажень; можно на каждом плече двух человек посадить. Смуглое, горбоносое лицо кажется свирепым. Опоясать его пулеметной лентой, повесить на плечо пятизарядку – неустрашимый воин. И характер его все знают. Если стал – топором не срубишь.

Абдыразак ввел Атабаева в комнату. Тускло мерцал прикрученный фитилек керосиновой лампы, едва освещая красно-черный ковер на полу, оставляя углы в глубокой тени. Свирепые глаза хозяина сверкали устрашающе в полумраке гостиной, но Атабаев знал, что за этой грозной манерой глядеть на гостей, скрывается добродушный и приветливый домосед-философ.

– Мудро рассуждая, это даже хорошо, что ты должен скрываться, – сказал Абдыразак.

– Это почему же? – удивился Атабаев.

– Нет худа без добра, поучу тебя немного грамоте,

Кайгысыз улыбнулся.

– На языке фарси? Я никогда не сумею читать по-персидски.

– Я знаю, что ты учитель русского языка, – продолжал Абдыразак, – но придется поучить тебя туркменскому.

– Еще смешнее…

– Я думал, ты толковый, а вижу, совсем тупой, – подтрунивал Абдыразак. – О чем я говорю? Года полтора тебе некогда было почесать затылок, так по крайней мере сейчас прочитаешь несколько книг.

– Сначала нужно подумать, как избавиться от опасности.

– Я же сказал, что можешь не беспокоиться. За три-пять дней никто не узнает. А за это время может мать умереть и дом повалиться. Мало ли что может случиться. Возможно и хорошее!

– Вот это верно! – раздался густой незнакомый голос.

Кайгысыз обернулся. На кровати за его спиной, оказывается, кто-то лежал. Сейчас он приподнялся на локте и почтительно поздоровался.

– Кто это? – тихо спросил Атабаев.

– А это один тедженский бродяга.

– А все-таки?

– Мурад Агалиев. Разве никогда не встречались? Он теперь тоже беглый, вроде тебя. Эзиз-хан решил согнать в свои войска всех образованных людей. А Мурад, на его беду, очень грамотный! Очень!..

Повеселев от этих слов, незнакомец вскочил на ноги, крепко пожал руку вошедшему.

– Здравствуйте, товарищ Атабаев! Если быть точным, надо сказать, что это уже не гостевая комната Абдыразака, а убежище беглых. Пословица есть: «Гость жалеет гостя, а хозяин – обоих». Слава аллаху, что я здесь не один. А то Абдыразак замучает своим состраданием…

На вокзале отрывисто прогудел паровоз. Кайгысыз прислушался. Ночные поезда давно не приходили в Мерв, значит, подходят белые. Кто знает, может, уже на станционный перрон посыпались из теплушек и платформ непрошеные гости.

– Мы даже не вдвоем, – сказал он Мураду. – Нас гораздо больше.

– В Чарджоу? – улыбнулся Абдыразак.

– Сегодня в Чарджоу, завтра снова здесь. Когда-то я чувствовал себя одиноким в школе. И старый человек, русский учитель, шепотом говорил мне о любви к своему народу, о страданиях народа. Потом в семинарии у меня появился друг и брат. Он погиб от рук жандармов. И снова мне казалось, что я в пустыне.

– Вот-вот, – кивнул Абдыразак, – так оно всегда и получается. Ты слышишь? За окном сейчас тишина. Полчаса назад шла перестрелка. Приятно хоть на минуту ощутить спокойное дыхание истории. Она почти всегда рассказывает о кровавых событиях. Сколько крови пролили деды и прадеды за свою родину! Какие тяготы вынесли на своих плечах, как украшали свою землю, какие жертвы приносили ради нее… Историки спорят о том, сколько душ загубил Тулы-хан, когда разгромил Мерв. Одни говорят – семь тысяч человек пали от его воинов, другие – миллион триста. На земле нашей восемь веков назад не нашлось бы места не политого кровью. Не будет она просыхать и теперь…

– Ты скептик или прикидываешься таким, Абдыразак? Забыл гот день, когда мы шли по городу и рядом – рус-

ские, латыши, туркмены. И трубы блестели на солнце. И ты сказал: все люди – братья!

– Я не против русских, – возразил Абдыразак. – Ты-то не читал, а я знаю, что Энгельс писал о цивилизаторской роли России для Черного и Каспийского морей, для Средней Азии…

За окном послышался беглый топот сапог, раздался одинокий выстрел.

– Белогвардейцы, – сказал Агалиев. – Цивилизаторы!

– Не надо путать разные понятия. – Атабаев нетерпеливо прошелся по комнате. – Нация и класс не одно и то же. Вы же бежали от Эзиз-хана. Эзиз – цивилизатор?

– Не будем спорить, – сказал Абдыразак, – всякое насилие отвратительно, кто бы его не осуществлял: колонизаторы или баи… Или коммунисты.

– Попробуй, добейся счастья для своего народа, не сопротивляясь злу? Попробуй, а я погляжу!

– Может, ты успокоишься? – лениво спросил Абдыразак. – Может, посидишь? Чаю выпьешь? Я сейчас принесу. А что касается счастья, то оно, как известно, внутри нас. Не пожелай другому, чего не желаешь себе, и..

Крики и шум за окном заглушили его слова.

– Сама жизнь спорит с тобой, – помолчав, сказал Атабаев. – Слышишь? Пока будешь заниматься самосовершенствованием, какой-нибудь Джунаид-хан или Эзиз превратит тебя во вьючного осла. Впрочем, ты-то как-нибудь выкрутишься, но народ…

– Слушай, а ты не Моканна? Не древний ли наш пророк с нестерпимым блеском очей предстал перед нами? – спросил Абдыразак. – Лень с места вставать, а то бы принес зеленое покрывало. Впрочем, хватит шутить. Ты уже большевик?

– Ты знаешь, что не большевик. Впрочем, за последний день меня второй раз спрашивают об этом.

– Все, что ты говоришь, для меня не новость. Всё это я читал в толстых книжках. Там длиннее, но не более убедительно. Все от головы, а не от сердца. Класс… Быдло… А где же нравственное начало?

Молодой Агалиев слушал этот спор, подавшись вперед, напряженный, как взведенный курок. Когда Абдыразак задал последний вопрос, он как будто с мольбой посмотрел на Атабаева.

– Мне стыдно, – сказал Кайгысыз, – что за последний год я не читал толстых книжек. Но я был полезен людям, и они были полезны мне. Я учился у народа. И потом… Память тоже учит. Я был босоногим мальчишкой, когда старик, сгорбленный, как рыболовный крючок, всю жизнь трудившийся на нашей скудной земле, сказал мне: «Жизнь – пустой орех». За что же он был обойден счастьем? Я тогда не понял, а запомнил на всю жизнь. Где тут нравственное начало?

В комнату вошла высокая девушка в розовом халате, беззвучно поставила на стол чайники и посуду.

И снова завыл паровозный гудок, ему ответил другой. Тревожная перекличка продолжалась несколько минут. Друзья неподвижно слушали это безнадежное пение.

Когда гудки стихли, Абдыразак спросил Агалиева:

– Ну, а ты что думаешь обо всем этом?

Мурад вскочил на ноги и по-военному отчеканил:

– Думаю, как Атабаев! Нужно идти к красным и воевать!..

В солдатской теплушке

"Не грусти… Твоя победа… Не грусти… Твоя победа…»

Стучали, стучали колеса на стыках рельс. Пыльные теплушки, крашенные коричнево-красным баканом, катились на запад. В открытых дверях одной из теплушек, опираясь на перекладину, стоял среди новобранцев Кайгысыз Атабаев в латаной и вылинялой гимнастерке, в солдатских штанах – пузырях на коленях, в грубых сапогах с просторными голенищами. Хорошо, когда обдувает лицо апрельский ветерок, хорошо, когда бескрайняя степь чуть подернулась нежно-зеленым цветом. Хорошо, когда солдатские эшелоны движутся на запад – не на восток.

Атабаев щурился от солнца, лениво жевал сухой хлеб, запивал мутной теплой водой из солдатского котелка.

«Не грусти… Не грусти… Твоя… Твоя победа…»

Все эти дни, когда медленно двигались на запад, к фронту воинские эшелоны с молодым пополнением, не было времени не то, чтобы грустить, но даже и поспать. Политработа в войсках – дело круглосуточное, и Атабаев все время был среди красноармейцев. Тут были старые унтер-офицеры, провоевавшие уже много лет: от галицийских полей в дни Брусиловского прорыва до этих солончаковых степей, где вдали, на горизонте, покажутся вдруг два десятка всадников, отстреляются бесприцельно по катящимся теплушкам и сгинут за барханами… Тут были и молодые ребята – туркмены из ближайших аулов. Они сами приходили и просили их взять, и Атабаев уже в пути разбирался, – зачем они пришли воевать: то ли от ненависти к баям и байскому бесправию, то ли с голодухи, чтобы подкормиться.

Все входило в обязанности политработника – и прокормить голодных людей, и свести в баньку на какой-нибудь станции, где эшелон замер ночью на запасных путях, и рассказать под стук колес, – зачем воюем, против кого идем, что будем делать, когда победим.

«Кто не трудится – тот не ест», – вот и вся коммунистическая программа, понятная и близкая каждому, кто всю жизнь не знал светлой доли. И бедняки понимали Атабаева, просили – «учи стрелять…» А он и сам хорошо не умел. Какой он солдат… Он только и годится в войсках, чтобы прояснять голову туркмена-красноармейца. Когда-то Нобат-ага завещал ему: «Где бы ты ни был, помни, что ты туркмен. Не изменяй своему народу…». И вот оказалось, чтобы оставаться туркменом, надо стать большевиком.

На закате проезжали бесконечно огромный аму-дарьинский мост. Атабаев, глядя в серебристую даль великой реки, рассказывал своим бойцам, как в прошлом году отстояли этот мост. Здесь наступали белые. Эшелоны шли на восток… Это плохо, когда на восток. И было так много поездов, что останавливались где попало: конница и пехота разгружались на ночлег в зыбучих песках – пустыня пестрела до самого горизонта. Вдали шла артиллерийская дуэль бронепоездов… Чарджоуские коммунисты заняли позиции перед мостом и вели неравный бой. И были уже такие среди них, кто предлагал уйти и взорвать мост. Но отважные люди, – а они пришли сюда не только из Чарджуя, но и из Мерва и Теджена – не струсили. Дальнобойная артиллерия белых посылала снаряд за снарядом, разрывы вздымали воды Аму-Дарьи. А уйти нельзя, потому что этот огромный мост – не веревка, которую можно сегодня порвать, а завтра связать. Видите, как долго поезд идет над рекой!.. Самый большой мост во всей Советской стране.

Атабаев понимал, что гигантские фермы моста над величавыми водами Аму-Дарьи ему сейчас помогают. Молодые бойцы слушают его, забыв даже про голод. И он рассказывал, как пришли к концу дня на выручку новые красноармейские отряды и как покатились белые вдоль железной дороги, – как говорится у туркмен: «Я так бегу, что куда там – меня догоняющим!..»

– Хорошо рассказал. Воевать поскорее бы! – сказал молодой туркмен, когда поезд уже побежал по степи навстречу западной мгле.

– А ты давно коммунист? – спросил Атабаева другой.

– Давно и недавно. Я записался в партию в январе, в дни Осиповского мятежа в Ташкенте. Все стало понятно, я нашел партийную дружину и записался…

Из скромности, что ли, Атабаев умолчал о том, что его приняли со стажем с 1918 года. Ведь он был, по существу, коммунистом еще в Мерве, когда ходил с солдатами и рабочими по дворам купцов, выкапывая хлеб и рис, раздавая голодным людям, уже валившимся с ног на улицах…

* * *

…В дни Осиповского мятежа в Ташкенте стояли сильные морозы, улицы и дворы – в снегах, не таявших и в солнечный полдень. Было тревожно. В воздухе чувствовалось что-то недоброе. С каждым днем Кайгысыз Атабаев все яснее видел, что он не в ту партию попал: левые эсеры митинговали против посылки рабочих отрядов на фронт. В железнодорожных мастерских, – в «Рабочей крепости», – он сам схлестнулся с Толпытиным, когда тот, разорвав на себе косоворотку, кричал истошно: «Куда вы идете! Большевики губят Россию!» Тогда, после этой схватки на глазах у рабочих, многие записались добровольцами в армию, и сейчас, в воинском эшелоне, Атабаев повстречал кое-кого из них.

Хуже, чем было летом в Мерве, стало с продовольствием. Город огромный, отряд конной милиции – всего 126 сто всадников – был уже бессилен против разбоя. Ночью жизнь замирала, и только длинные очереди женщин выстраивались у дверей булочных. Не всем доставалась и «восьмушка». Между тем в продовольственной директории угнездились бывшие торгаши. От мелких сошек в аппарате, казалось бы, ничего не зависит. Но подобно Джепбару-Хоразу они ухитрялись растаскивать скудные запасы муки и мяса. Цены на черном рынке росли, и уже ничего не стоили не только русские «керенки», но и бухарские теньги, персидские краны, афганские рупии.

Когда Атабаева назначили в комиссию для обследования городских складов, он обошел с товарищами весь город, и оказалось, что в голодающем Ташкенте еще есть и продовольствие, и ткани, и бумага, и кожа. Люди издроглись в холодных домах, а вот он саксаул. И не найдешь владельца, кто его тут припрятал.

Утром, покидая свою бесприютную комнату, Атабаев пил воду, чтобы не так чувствовать голодную изжогу. И старушка, провожавшая его на крыльцо, тайком от него совала ему в карман ломтик хлеба, шептала ласково:

– Будь осторожен, как слезинка на веке…

Атабаев Шел по каменной арке старого моста, мимо развалин караван-сарая, мимо холодных запертых бань. Самый воздух города, казалось, был полон тревоги, и в эти морозные дни революционный Ташкент напоминал ему о древних временах кровавых религиозных смут, когда народ впервые обращался в ислам. «Мы победили!» – убеждал себя Атабаев, идя по улицам Ташкента и вспоминая погибшего друга, с которым когда-то в беспечные дни юности ходили, мечтали здесь, а однажды поклялись в верности народу, – как Герцен и Огарев: «Встанут другие, они тысячекратно умножат ряды народной революции. Их будет столько, сколько капель в весеннем дожде…»

В декабре 1918 года Туркестанский ЦИК, преодолев бешеное сопротивление левых эсеров, объявил Ташкент военным лагерем. Уже известна была контрреволюционная офицерская группировка. Английские консулы и атташе устанавливали связи с националистами из партии духовенства и баев «Улемы». Черная смута, почти на глазах у народа плела свою сеть… Следы вели на квартиру адъютанта военного комиссара Осипова. Но еще нельзя было поверить в возможность измены….

В ночь на 19 января Осипов пригласил на совещание в штаб 2-го полка всех коммунистов – членов правительства Туркестанской республики и расстрелял их на месте. Этим вероломством ознаменовалось начало восстания.

А утром большевистская партийная дружина уже вела бой с белогвардейскими мятежниками у Дома Советов. Никто хорошо не знал, что происходит в городе. И трудно было даже понять, по какой улице можно пройти. Но Кайгысыз Атабаев именно в эти грозные дни Ташкентского мятежа понял, по какой улице надо идти, чтобы попасть в партийную дружину.

В эти дни он стал коммунистом.

– «Не грусти… Твоя победа… Не грусти… Твоя победа…» – стучали колеса теплушки.

А вот уже и Мерв! Сколько воспоминаний связано с прошлым годом! Вон вдали виднеются, – видите, товарищи? – низкие крыши кирпичного завода. И там пролилась святая кровь лучших солдат революции. Обнажите головы, друзья, перед памятью Павла Герасимовича Полторацкого.

По этой самой дороге год назад – от станции к станции, останавливаясь в городах, выступая на митингах, выясняя настроение рабочих, пополняясь избранниками местных Советов, – ехала в Асхабад для мирных переговоров с мятежниками Чрезвычайная делегация Туркестанского ЦИКа. И возглавлял ее комиссар труда Туркестанской республики, а прежде типографский наборщик, Полторацкий. В Мерве они задержались на неделю. Был слух, что из Асхабада двинулись белогвардейские отряды. Полторацкий связался по прямому проводу с Ташкентом и, успокоенный сообщением о высланной вооруженной подмоге, лег спать там же, на почте. Это была его последняя ночь.

Кайгысыз Атабаев хорошо помнил эту ночь внезапного нападения на спящий город. После зловещего посещения старшего брата Агаджана он ушел к Абдыразаку и спасся, а Полторацкого захватили на почте, избили, бросили в тюрьму. Зная, что часы его сочтены, стойкий большевик на клочке бумаги написал свое завещание рабочим. Оно широко распространилось после его казни по всему Закаспию. И сейчас, когда из теплушки уже вид-нелся Мерв, Атабаев извлек это письмо Полторацкого из кармана гимнастерки и прочитал молодым бойцам, переводя его с русского на туркменский:

«Товарищи рабочие! Я приговорен военным штабом к расстрелу. Через несколько часов меня не станет. Имея несколько часов в своем распоряжении, я хочу использовать это короткое драгоценное время для того, чтобы сказать Вам, дорогие товарищи, несколько предсмертных слов.

Товарищи рабочие! Погибая от руки белой банды, я верю, что на смену мне придут новые товарищи, более сильные, более крепкие духом, которые станут и будут вести начатое дело борьбы за полное раскрепощение рабочего люда от ига капитала…»

Голос Атабаева, пока он читал завещание коммуниста, относило ветром, но Кайгысыз набирал воздух в грудь, и слова Полторацкого звучали громко и внятно. А мимо бойцов бежали стены кирпичного завода… Вот здесь… Вот здесь это свершилось.

И кто-то из молодых вскинул винтовку и выстрелил в воздух.

«Не грусти… Твоя победа… Не грусти… Твоя победа…»

Встреча в бою

Бой начался на рассвете.

Глядя в полевой бинокль из наспех отрытого окопчика, мирный туркменский учитель в первый раз увидел поле сражения. Навсегда остались в его памяти разящие подробности этой минуты. По горизонту вдали бежали в клубках разрывов серые башни бронепоезда; кони без всадников скакали, вставали на дыбы и падали в кустах; над желтыми песками, в порослях чалы-четена и борджака рявкали, подняв стволы, дальнобойные орудия; а там, где высился холмик голый, как бритая голова, Кайгысыз увидел вдруг зайца и лису…

Да, заяц и лиса, присев в ужасе друг перед другом, – вдруг побежали рядом, как брат и сестра… Они искали нору, чтобы спастись…

Пыль взметалась над окопами бойцов той роты, где ночевал перед боем Атабаев. Начальник политотдела разрешил ему, как инструктору мусульманского бюро, в бою находиться с молодым аульным пополнением.

Потом солнце поднялось над полем боя… Атабаев бежал в цепи и видел, точно в тумане, одни засолонившиеся от пота спины гимнастерок бегущих рядом с ним и впереди него красноармейцев. Это была минута захлебнувшейся атаки, когда Атабаев шел с винтовкой в руке и что-то кричал по-туркменски, почти что пел боевые кличи. Он видел, что некоторые уже отползают назад, а другие падают, роняя из рук винтовки.

Из-за холма слышались визгливые голоса:

– Руки вверх, большевики!

– Из тысячи твоих жизней – одной не оставлю! Сдавайся!

– Кому дорога жизнь – руки вверх!

– Бросайте оружие!

Сейчас Атабаев лежал, зарыв локти в песок, и посылал пулю за пулей, щелкал затвором, спускал курок, каждый раз, не думая, повторял: «Вот тебе вверх… Вот тебе – ружья!..»

Рядом с ним застонал боец. Его рука, измазанная кровью и песком, скоблила землю. Атабаев знал его – это узбек Каландар из Ташкента.

– Эх, жалко… – кусал губы, плакал узбек.

Атабаев потащил его в лощинку, там к ним подбежали, согнувшись, два санитара. Они перевязывали раненную в плече руку бойца, а Кайгысыз гладил его черное от пыли лицо и возбужденно повторял:

– Жаль… Конечно, жаль, друг Каландар. Но ты живей – радуйся. Был бы жив, а руку поправят…

– Знаю, товарищ Атабаев, – сквозь зубы произнес узбек. – Ведь не на праздник шли с винтовками, правда? Ведь я добровольно, правда? Ради нашей победы не только двенадцать своих частей не пожалею – жизнь отдам, правда?..

Черное его лицо от боли посерело, побледнело.

– Обещаю, как коммунист, – за тебя отомщу!.. Ты мой брат дорогой, – прошептал Кайгысыз. – Будет мир, будем вместе! Наше будущее!..

И, не досказав, он побежал догонять свою роту…

И был еще трудный час боя под вечер. Огонь белых прижал бойцов к земле. И не хватало патронов. И Атабаев просил бойцов – экономить, расходовать только если уверен, что пуля не уйдет даром.

«Да можно ли нас победить!» – впервые самому себе крикнул в этот час Кайгысыз, и сам потом не мог себе ответить – крикнул ли он вслух или мысль кричала в нем…

И был артналёт, когда песчаные смерчи встали вокруг Атабаева. И была еще одна минута, когда в пыли нельзя было понять, кто на кого наступает. Кто бежал, кто падал, кто стонал, – и только винтовки беспрестанно стреляли, стреляли… Атабаев, забыв о чем просил бойцов, сам на ходу выпустил пять пуль – это за Каландара! И если ему не показалось, то кто-то впереди, в цепи врага, падал от его пуль.

Только сумерки, сгустившись над песками, погасили бой. Всё реже звучали выстрелы. Атабаев шел, обходя мертвые тела. Шел – что-то говорил санитарам, уносившим раненых на носилках. А что говорил, – и сам через минуту не мог бы вспомнить.

И вдруг, подняв голову и отирая пот со лба, усидел он четкий силуэт мавзолея Солтана Санджара. Сейчас, – после кровавого дня атак и рукопашных схваток, – крепость Говор-кала казалась высоким островом среди моря, а древний памятник – воплощением спокойствия. Он источал покой – этот след семизекозой истории. Невольно вспомнился Абдыразак. Вспомнилось, как он в ту ночь в своем домике на окраине Мерва, когда на станции разгружались под перекличку паровозов белые отряды, витийствовал о древних смутах Среднеазиатского мира… Нет, не верит Кайгысыз равнодушному философу, будто все неизменно, все повторяется под луной! Нет, скоро придет предел зверствам… И эта пустыня превратится в цветущий сад… Так будет.

Атабаев широко шагал по песку, вспоминая о прошлом, мечтая о будущем, и вдруг вздрогнул, остановился. Перед ним лежал труп меднобородого солдата. Руки раскинуты, голова опущена на грудь, брови грозно сдвинуты – сейчас встанет и, набычившись, пойдет на врага. Кровь обагрила его китель, и песок рядом с грузным телом почернел от крови.

Кайгысыз не помнил, сколько он простоял над убитым, опершись на винтовку. Потом присел на корточки, прошептал:

– Брат… Агаджан. Неужели ты умер от моей пули?.. А не все ли равно? Так и должно было случиться. Неизбежный конец. И тяжко… И если бы я знал, что ты тут, я все равно стрелял бы… Стрелял бы…

Это был разговор с самим собой и от него не становилось легче. Глупое сердце сжимается от утраты, гордый разум не склоняется перед лицом смерти… И сейчас Кайгысыз вспоминал, как Агаджан-сердар незаметно совал ему в карман деньги, когда пришлось стать безработным, нашел ему работу в банковской конторе; как беспокоился, узнав о ссоре с Джепбаром… Низко склонившись над телом брата, Кайгысыз прошептал:

– Прощай… прости.

Потом он встал, окликнул проходящего мимо бойца, попросил помочь вырыть могилу.

Солдат удивленно посмотрел на Атабаева.

– Что жалко стало врага? – спросил он.

– Нет.

– Зачем же хоронить?

– Человечность должна быть…

Солдат потрогал пальцем свой лоб.

– Ты в своем уме? Человечность! А ну, давай собери целую роту, устроим тут белогвардейское кладбище!..

Атабаев смутился.

– Это… мой брат, – сказал он.

– Брат? Странно.

– На свете много странного, товарищ.

– Нет, тут надо разобраться. Вы, что же, братья или враги?

– И братья и враги.

Солдат покачал головой, недоверчиво сказал:

– Все может быть, все… – Он ворчал, но принялся копать песок прикладом винтовки.

Атабаев засыпал неглубокую ямку песком, сорвал снопик селина и привязал его к макушке высокого куста черкеза. Может, придется когда-нибудь встретиться с Силабом, рассказать, по какой отметине искать могилу отца.