Текст книги "Чудом рожденный"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Не грози рыбе морем

– Говорят, Джепбар поклялся сгноить тебя в тюрьме.

– Не грози рыбе морем, бедняку го-рем, – сдержанно ответил Кайгысыз.

Старший брат пригласил его в свой дом не ради шуток, но Кайгысыз не хотел показать ему свою тревогу и озабоченность – пусть не думает, что и дальше сможет распоряжаться его судьбой, как глава семьи.

– Я знаю, что ты не простак, – продолжал Агаджан, – но как ни хитра лиса, а не уйдет от капкана, – степенно оглаживал он свою пышную рыжую бороду. – Может, лучше тебе бежать из Мерва? Старые люди говорят; «Кто боится, должен торопиться»,

– Куда бежать? – деловито спросил Кайгысыз.

– Не решаюсь советовать.

– Разве бегством избавишься от беды?

– Подбрось яблоко в небо, и пока оно упадет, моли судьбу о спасении.

– Пока власть у царя – судьба моя в его руках.

Жизнь Агаджана сложилась и в царской колонии весьма благополучно, ирония младшего брата показалась ему кощунственной.

– Разве не царь сделал нас людьми, дал тебе знания?

– А для чего, по-твоему, это было сделано?

– Чтобы ты был человеком.

– Чтобы я был цепным псом.

– Батрака, который не оправдывает харчей, в доме не держат. Обижаться не на что.

– А я не собака и не батрак! У меня есть свои цели, свои мысли,

Агаджан покачал головой.

– Мне трудно переспорить тебя и согласиться я не могу. А встречаться с тобой должен. Иначе душа не позволяет.

– Благодарю. Но я не могу отказаться от своих взглядов.

– Погубят тебя твои взгляды.

– Страх приводит к плохому…

Агаджан невольно улыбнулся. Все, что говорил брат, казалось ему чуждым и нелепым, но он всё-таки любил его и не мог не любоваться его отвагой и твердостью.

– А ты знаешь, мои друзья-банкиры считают, что ты помешался?

– С чего бы это?

– Неужели ты думаешь, что все твои словечки «социализм», «капитализм»– райское пение для ушей банковских чиновников?

– Люди разные. Некоторых мутит и от молока. А я думаю, что социализм и есть земной рай для людей.

– Ты ловишь миражи! И правы те, кто называет тебя сумасшедшим. Не жалеешь себя! Не думаешь, что говоришь, кому говоришь… Заставляешь болеть мое сердце. Уезжай из Мерва. Больше ничего не могу посоветовать.

Братья простились – теперь уж навсегда.

Сон в руку

Прозрение, подобно свету молний; осеняет влюбленных на секунду, а ослепление длится годами.

Всю зиму Атабаев встречался с Ларисой, всю зиму она мучила его своими капризами, переменчивостью – то равнодушием, то нежностью, то насмешками. И не было будущего у этой любви, а настоящее казалось до тоски безрадостным. Кайгысыз понимал, что ему нельзя жениться на Ларисе, даже если ее родители отнесутся благосклонно к этому браку. Что делать простодушному туркмену с этой хитрой, увертливой, как змея, барышней? Она заставит его ревновать, а, может, и воровать, убивать? Как это она пела под гитару: «Задушу я, любя, и с тобою умру…» Она нестеснительно заходила в контору банка, когда вздумается, приказывала Кайгысызу проводить ее до дому, а если он не мог уйти с работы, обижалась и исчезала на неделю.

В последний раз они встретились на улице. Был ясный февральский вечер, зеленоватое небо просвечивало сквозь черную сетку голых ветвей, круторогий месяц повис над плоскими крышами. Лариса шла молча, ее лицо, окаймленное синим ореолом широкой шляпы, казалось задумчивым и печальным. Больше всего Кайгысыз любил такие минуты молчания. Она здесь, рядом, она не с другим – можно думать про нее всё, что угодно. Что она послушная, что она больше не будет смеяться, называть его туземцем. Как ни странно, Кайгысыз, полюбивший ее за смелость и своевольство, хотел теперь, чтобы она стала другой. *

Лариса не умела долго молчать

– Когда мы венчаемся? – резко спросила она.

Меньше Есего Атабаев ожидал этого вопроса.

– Вы… этого хотите? – запинаясь, спросил он.

– Хочу – не хочу… Разве дело в этом? Мне надоело. Мне нужно.

Мне надоело!.. Мне нужно!.. Какой оскорбительный эгоизм! Она считает его старым ковром: захочу – на пол постелю, захочу – выброшу за порог.

– Вы все обдумали? – спросил он.

– Конечно. Сегодня двадцать шестое февраля, ровно через месяц двадцать шестого марта мы венчаемся. Вам придется перейти в православную веру. Об этом поговорите с моим отцом. Так будет лучше и для вашей карьеры.

– Вы все обдумали, – повторил Кайгысыз, – а теперь буду думать я.

Он круто повернулся и пошел домой.

В одиночестве он провел мучительный вечер. То упрекал себя за душевную слабость, за то, что позволил сумасбродной девчонке водить себя на поводу, то ужасался, что навсегда теперь потерял ее, то с горькой иронией представлял себя зятем жандармского офицера.

Думал он напряженно, как никогда серьезно. Пора определяться, нельзя оставаться в стороне от народной борьбы. Войне конца не будет. Не будет конца поборам и взяткам чиновников-туркмен, в аулах голодают, бегут в города, но деньги потеряли цену и в городах, рабочим не хватает заработка даже на хлеб, на пиалу зеленого чая… Все ропщут, уже засучили рукава для драки с полицией иомуды вдоль всей железной дороги, уже бунтовали два дня в Теджене, а карательные отряды свирепствуют по всему Закаспию.

Пора говорить открытым голосом… Но где же те люди, к которым надо идти за руководством, за оружием? Говорят, есть в России такая партия – большевики… Как же выйти к ним навстречу – в крестьянской, мусульманской, задавленной двойным гнетом, безграмотной стране… Туркмения, родина моя, – научи, как быть твоим достойным сыном…

Не раздеваясь, он свалился на кровать и уснул, будто придавленный тяжелой плитой.

…Ему приснился странный сон. Далеко-далеко от Мерва, в дремучих северных лесах, какие он видел только на картинках, вместе с Мухаммедкули он пилит высокую сосну. Пилу заело, но они не могут этого понять и ссорятся:

– Отпусти пилу!

– Я давно ее бросил!. Это ты не даешь мне работать!

– Брось пилу!..

Каждый тянет пилу в свою сторону, а она будто вросла в дерево.

– Никто из вас не виноват, ребята! – раздался глухой голос над головой Кайгысыза,

Он поднял глаза, рядом с ним стоял Нобат-ага.

– Так что же случилось? – спросил Кайгысыз.

– Не знаете своего дела. Дела не знаете, – ворчливо приговаривал Нобат-ага.

Он, кряхтя, снял с плеча топор, затесал клинышек и вбил его в трещину распила, где заело. Пила освободилась, быстро заходила взад-вперед, и громадное дерево с треском повалилось.

И в ту же секунду Кайгысыз проснулся от стука в дверь.

– Открывай скорей!

Кайгысыз вскочил и, прикрывшись одеялом, отворил дверь, а потом снова нырнул в кровать. В комнату ввалился Джепбар-Хораз.

– Поздравляю! Белый царь свергнут! – прокричал он. – Свет глазам твоим!

– Ай, спасибо! – вырвалось у Кайгысыза.

Но он тут же пожалел о своих словах. Кто знает, может это провокация? С чего бы Джепбару радоваться свержению царя?

А Джепбар, будто угадав его мысли, приговаривал:

– Да очнись ты! Пойми – весь Мерв на улице. Слышишь голоса?

За окном действительно пели «Варшавянку».

Атабаев принялся одеваться, с интересом поглядывая на Джепбара. Какая предусмотрительность! Инстинкт, как у насекомого. Агент охранки прибежал поздравлять со свержением самодержавия! Крыса бежит с тонущего корабля.

Джепбар махнул рукой и вышел из комнаты. Видно, заторопился в другой дом – заметать следы. Следом за ним выбежал Атабаев.

На мостовую!

Был ясный февральский день. Переулок, где жил Кайгысыз, показался странно пустынным. Только вылетел из подворотни, – молоденький русский солдат с большим красным бантом, приколотым к груди. Он перебежал дорогу и скрылся за калиткой. Когда Кайгысыз вышел на главную улицу, его поразили толпы людей, идущие прямо по мостовой. Пели «Марсельезу» и солдатские песни. Солдаты и дехкане в потрепанных халатах шли нестройными рядами, на древках знамен рядом с солдатскими фуражками – туркменские папахи… А вот железнодорожный батальон – фуражки с зеленым бархатным околышем и малиновыми кантами… Сверкая на солнце медными литаврами и трубами, шагает отряд латышей. А это что за чудо?.. Двое известных в городе армянских купцов в бобровых шапках несут плакат. Откуда они взялись? На плакате «Да здравствует свободная Россия!». И, видно, очень взволнованы, почти бегут, распахнули шубы на кенгуровом меху. Среди манифестантов – скромные курсистки в каракулевых шапочках. И еще какие-то поющие женщина: может быть, учительницы и гувернантки из купеческих и чиновничьих семейств… И еще женщины п платочках и потрепанных старомодных плюшевых саках – жены рабочих, белошвейки, санитарки из госпиталя и дамы в шляпках, похожих на кучерские котелки, в модных шнурованных высоких ботинках, с красными бантами на груди, на воротниках, даже на муфтах… За разношерстной русской толпой шли туркмены в выцветших ватных халатах, порыжевших тельпеках… Никогда Атабаев не видел своих соотечественников, марширующих в военном строю. «Да это же вернувшиеся из России с тыловых работ!.. – догадался он. – Там они кое-что повидали, подучились у русских рабочих. Теперь-то они будут первые против баев…» А сзади уже напирала колонна из железнодорожного депо, форменные шинели мешались с грязными робами чернорабочих. Атабаева поразили слова, выведенные на одном из красных стягов: «Хлеба и мира!» Можно ли сказать короче! Можно ли сказать народу больше!

За его спиной раздался голос:

– Революция пришла по телеграфу!

Он обернулся: это Абдыразак его нагнал. Огромный, как медведь, с разбойничьим свирепым лицом, отшельник-философ почему-то почти бежал, без шапки, и внимательно вглядывался в толпу.

– Бескровная. Вот что дорого! – сказал он.

– А кто вздумает сопротивляться? – пожал плечами Кайгысыз. – Те, кому было хорошо… их осталась жалкая кучка…

Его последние слова заглушил оркестр, а за ним в рядах грянули:

 
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
 

И невольно Атабаев и Абдыразак зашагали в такт «Марсельезы».

– Ты прав, – сказал Абдыразак. – Сейчас из русской церкви выбежала старушка, платок сбился набок, седые Болосы – дыбом, перекрестилась, поглядела на меня в суматохе и говорит: «Ныне отпущаеши…» Никому не нужен царь!

– А ведь все-таки дожили!..

– А ты знаешь, где бы я хотел сейчас быть? – вдруг спросил Абдыразак.

– В Петрограде?

– Гораздо ближе. У мавзолея Солтан-Санджара, Я часто езжу туда к руинам. Прекрасный собеседник мавзолей – молчаливый, мудрый, многоопытный… Смотришь и думаешь – чего только не видели эти стены?

С удивлением смотрел Кайгысыз на этого богатыря. Громадный, руки – медвежьи лапы, свирепое лицо, усы – топором не перерубишь, ему бы сейчас громить уездное управление, грабить интендантские склады! А он и не чувствует своей силы. Течет ленивая, плавная речь, и путается в веках и войнах настойчивая, заблудившаяся мысль. Атабаев ударил его по плечу.

– Очнись! Забудь про мавзолей, вокруг себя посмотри!

– Погоди, погоди… Это же все связано. Жизнь-то идет! Что он еще увидит, мавзолей Солтан-Санджара? Бескровная… Это я сказал бескровная революция? Нет, так не бывает.

Только сейчас, почти не слушая Абдыразака, под звуки музыки, Атабаев понял – не головой, а всем существом, – что произошло. И грудь распрямилась, и захотелось бежать, петь…

– А ты заметил, что наши шли под руку с русскими солдатами? – допытывался Абдыразак. – Видел на знамени: «Свобода, равенство и братство»? Лозунг Французской революции.

Атабаев понимал, что Абдыразак тоже радуется происходящему, но по-другому, чем он, – философски сопоставляя, сравнивая этот день с другими днями в истории человечества.

– Братство… – продолжал рассуждать Абдыразак. – Все люди – братья и в толпе идут вперемежку…

– На каторге тоже все были вперемежку, – возразил Кайгысыз. – На каторге – в этой единственной школе революционного воспитания.

В колоннах запели «Варшавянку», и он почувствовал, как что-то сжало горло, и вспомнился дорогой друг и строчки из его письма: «Пока солнце взойдет, роса очи выест…» Какие-то горькие обиды стискивали горло, а ведь радоваться надо! Он передернул плечами, будто отбрасывая прошлое, сказал Абдыразаку:

– Да что же мы тут плетемся! Пошли на мостовую! Разве мы не народ?

Они вмешались в серошинельную колонну и, негромко подтягивая незнакомые слова русской солдатской песни, зашагали вперед.

Только к вечеру Кайгысыз попал на Кавказскую улицу к Ларисе. Дверь открыла кухарка. В прихожей валялись старые изломанные корзины, обрывки бумаг и тряпок. Она обвела рукой комнату, как бы приглашая Кайгысыза оценить весь этот беспорядок, и сказала:

– Уехали. Испужались! – и, нагнувшись к его уху, прошептала. – Нынче, говорят, всю полицию – в тюрьму!

Кайгысыз молча, так и не переступив порога, вышел на улицу. Он испытывал странное чувство облегчения и пустоты. Вот и ушло, кончилось всё, чем он жил в эту зиму. Узел не распутали – разрубили. Конечно, к лучшему, но пусто, пусто…

Митинг в офицерском клубе

В семнадцатом году ни одной капли не упало с неба на землю Закаспия. Пересохшие реки только дразнили жажду земли, не утоляя ее. Семена, брошенные в поле, не дали ростков. Голод вступил, как хозяин, в каждый дом, в каждую кибитку. Деньги стоили не дороже соломы.

Февральскую революцию народ встретил с полным доверием – рухнул колониальный режим, начинается новая жизнь. Надежды сменялись разочарованиями и снова возникали надежды. Их подогревала видимость свободы.

В городе чуть ли не каждый день шли собрания и митинги. Ораторствовали в офицерском клубе, спорили в клубе железнодорожников, надсаживали горло на площадях и рынках. Для слов была полная свобода, на деле все оставалось по-старому. Ни хлеба, ни равноправия народов. Временное правительство разрешило свободу собраний, но сохранило в Закаспии прежний военно-колониальный режим, и все чиновники во главе с генерал-губернатором остались на своих местах. Они использовали влияние местных «туркменских комитетов», чтобы ограничить авторитет возникавших повсюду Советов. Слово – свобода – не сходило с языка местных деятелей и администраторов, а народу жилось все хуже и хуже. Не сразу это стало заметно людям, привыкшим скрывать каждую вольную мысль. Однако трудно было не заметить в конце концов голодных крестьян, толпами идущих в город.

Повсюду – на вокзалах, в чайханах, в базарных рядах, на лестницах у входа в казенные учреждения – можно было теперь встретить рабочих туркмен, возвращающихся из России. Их мобилизовали на тыловые работы. Там было занято в 1916 году больше двухсот тысяч несчастных скитальцев из Средней Азии. Их угнали в далекие русские губернии – в земляных бараках или теплушках они задыхались от тесноты, от нестерпимой вони, идущей от сохнущей обуви и одежды. Зимой многие мерзли – не привыкли к русским морозам. Больные валялись рядом со здоровыми, а по утрам унтер-офицеры выгоняли всех на работу нагайками.

Зайдя в типографию, Атабаев услышал однажды от русских наборщиков, что некий подпоручик Матвеев, обследовавший положение тыловых рабочих, писал в своем рапорте начальству, что состояние мобилизованных туземцев «прямо ужасное: кажется, будто они привезены в Россию не для работ, а для воспитания в них ненависти к русскому государству».

Вернувшись на родину, эти, хлебнувшие горя, люди создавали революционные организации среди мусульман – в противовес националистическим и контрреволюционным обществам местной буржуазии и духовенства. В офицерском клубе Атабаеву рассказали, что Закаспийский областной комиссар Дорер попросил правительство оставить войска в Закаспии для борьбы с демобилизованными, так как они насмотрелись на мятежные эксцессы в России и становятся в аулах крайне беспокойным элементом.

Отчаянное положение народа, полное равнодушие к этому правительства, пустая говорильня общественности, – всё это поднимало бурю негодования в душе Кайгысыза. Значит, ничего не изменилось? Рухнул оплот самодержавия, а на плечах народа по-прежнему все тяготы жизни? Нет, надо действовать!

Летом он выступил на собрании, посвященном сбору средств для армии. Еще недавно в офицерский клуб банковского конторщика из опальных учителей, тем более – туркмена, не пустили бы и на порог этого привилегированного центра общественной жизни города. Теперь – здесь солдатские шинели, кителя железнодорожников, линялые халаты дехкан смешались с офицерскими френчами, черными визитками, атласным блеском байских одеяний.

Атабаев еще никогда не разговаривал с большой аудиторией. Он немного боялся за себя: как знать, красноречив ли ты, захотят ли тебя слушать? Но нужно было высказаться, нельзя молчать, и он заставил себя превозмочь смущение.

– Люди! – сказал он. – Четвертый год мы кричим о войне, о помощи фронту. Ради нее отнимаем последнее у крестьян. Из-за войны рабочие мечтают только о черном хлебе. Мы радовались свержению царя, верили в свободу, а к чему пришли? Тот же грабеж, то же вымогательство. Не видно разницы между царским правительством и правительством Керенского!

В зале поднялся шум.

– Клевета на правительство!

– Долой с трибуны!

– Демагог!

Но тут же Атабаев услышал из толпы и голоса поддержки.

– Кому не жаль своей жизни – пусть тронет его пальцем! – кричал молодой дехканин.

– Говори, Атабаев, жми! – поддержали солдаты.

Стуча кулаком по столу, председатель с трудом успокоил народ.

Атабаев продолжал:

– Скот в аулах гибнет от бескормицы. Мрут люди. Рядом с сегодняшней могилой на завтра вырастет десяток новых. Все стремятся в город. Выйдите на базар и вы увидите, что крестьянин уже не брезгует ни ишачьим, ни собачьим мясом. И мы еще смеем чего-то требовать от крестьян.

– Правильно!

– Мои мысли говоришь!

– Страна голодает, – говорил Кайгысыз. – Если не кормить корову, она не даст молока. Почему же вы хотите доить голодного крестьянина? Надо прежде накормить его и дать семена. Я хочу воспользоваться этим собранием, чтобы поставить новый вопрос…

– Не имеете права нарушать повестку дня! – крикнули из зала.

– Какая повестка у голодного брюха? – медленно послышалось в ответ.

На трибуну выскочил юркий офицер в модном защитном френче «под Керенского». Это был представитель из Ташкента, один из организаторов собрания. Он даже попытался оттолкнуть туркмена и занять его место. Атабаев легко стряхнул его руку со своего плеча. Пришлось офицеру ораторствовать, примостившись сбоку, вытягивая длинную шею из-за руки Атабаева. Впрочем, и ораторствовать не дали! Он только успел прокричать:

– Я не позволю срывать вопрос государственного значения! Не позволю мельчить, раздроблять…

– А ты кто такой?

– Давай, Атабаев! Кто не хочет слушать, может уходить!

Покуда шумел народ, Атабаев, уже оправившись от волнения, оглядывал зал. Он заметил, что толстые люди в новых халатах негодуют, ему показалось, что в дальних рядах сидит и Джепбар-Хораз и, кажется, подбивает выступить своего соседа. Солдатские шинели настроены явно в пользу Кайгысыза. Это подбодрило. Он потянулся, развел руки в стороны, и юркий офицер легко скатился с трибуны. Снова поднялся шум.

– Хулиганство!

– Плевок в лицо власти!

– Не знаем мы твоей власти!..

– Познакомишься в участке!

– Руки коротки!..

Люди вскочили с мест. Спорили, жестикулировали, казалось, дело вот-вот дойдет до потасовки. С помощью Кайгысыза председательствующий с трудом установил тишину.

– Ничтожное количество продуктов, которое мы получаем, – твёрдо продолжал Атабаев, – попадает в руки спекулянтов. А ведь если бы их справедливо распределяли, было бы народу куда легче. Мое предложение – создать продовольственный комитет! Пусть он ведает распределением.

– Вот молодец! – крикнул кто-то в зале.

– Чепуха!

– Народ за Атабаева!

– Это ложь!

Перекрикивая шум, Атабаев сказал:

– Предлагаю поставить на голосование мое предложение!

Председатель беспомощно оглянулся и, не найдя поддержки у растерявшихся единомышленников, провозгласил:

– Кто за предложение – поднимите руки!

Точно густая поросль камыша поднялась в зале.

– Опустите. Кто против?

Поднявшихся рук было немного. Не больше, чем зубов во рту старика.

– А теперь надо выбрать членов продовольственного комитета и председателя, – сказал Атабаев и покинул трибуну.

Его место тотчас же занял Джепбар-Хораз.

– Люди! – прокричал он, размахивая руками. – В нашем уезде только один человек достоин быть председателем комитета. Честный и справедливый Кайгысыз Атабаез!

Гром аплодисментов заглушил его слова.

Уходя с собрания, тедженский дехканин сказал марыйскому:

– Все как будто хорошо, но я не знаю, кто такой Кайгысыз Атабаев.

– Служит маленьким чиновником в банке. Баев не любит. Помогает получать ссуды нашему брату – бедняку.

– Зачем же он понадобился Джепбар-Хоразу? У Джепбара дурная слава.

– Зачем нужна ширма тому, кто гол?

– Говорят, что Атабаев никому не позволит съесть «чужую долю.

– Он сам не возьмет крупинку чужой соли.

– А ты почем знаешь?

– Когда я получил в банке ссуду, сунул Атабаеву рупию. Купи, мол, себе халвы. Он с кулаками на меня полез. Я, говорит, не нищий и не взяточник. Вы, говорит, сами учите чиновников брать взятки.

– Может, ты мало дал?

– Говорят, Джепбар-Хораз предлагал пять тысяч рупий.

– Неужели не взял?

– Чуть не задушил и выгнал из дома.

Тедженец удовлетворенно улыбнулся и надвинул тель-пек на лоб.

– Тогда хорошо!