Текст книги "Чудом рожденный"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Вот так комиссия…

Что ж, Мурад Агалиев принял взятку: саксаул свалили в кучу, овец загнали за дувал. Он даже одарил старика: с большим трудом, позвав на помощь соседей, председатель Тедженского исполкома взвалил на горб верблюда спутанного волка. И Нуры-кор повел свой караван домой, сказав на прощание:

– Спасибо, Мурад-джан. За волчью шкуру байские дети подкинут мне двух овечек.

В исполкоме Агалиев успел сделать несколько распоряжений: освободить ни в чем неповинного Недир-бая, передать в больницу дрова и овец, назначить срочное заседание бюро исполкома.

– К вам товарищи… из Ашхабада приехали. Примите? – секретарь из демобилизованных писарей широко распахнул дверь.

– Извините, мы комиссия. Обком партии поручил нам, товарищ Агалиев…

Комиссия была невелика – всего двое. Старший, попросивший называть его просто Давидом Захаровичем, в пестром галстуке, с беспокойным взглядом утомленных глаз, все время поглаживал рукой то портфель, то клеенку стола. Агалиев про себя подумал, что, наверно, он был до революции приказчиком в мануфактурном магазине и привык разглаживать шерстяные отрезы ка прилавке. Второй – Черкез-Чары. Это был здоровенный парень с чисто выбритой головой, в голубой гимнастерке, подпоясанной широченным ремнем, и в красных галифе. По-русски он говорил без запинки, но коверкал все слова подряд. По-видимому, он был прежде унтер-офицером в каком-нибудь конном отряде.

Давид Захарович долго расспрашивал Агалиева о положении дел в уезде, записывал в тетрадочку. Больше всего он интересовался государственной границей на участке Каахка, Мене, Чача и Серахса. Черкезу-Чары показалось, что пустой разговор может затянуться, и он круто повернул его.

– Я думаю, у председателя исполкома дел вполне хватает. Может, перейдем прямо к цели нашего приезда?

Давид Захарович недовольно посмотрел на него, ко согласился:

– Правильно говорите, Черкез Чарыевич.

Он коротко сообщил, что поступили жалобы на некоторых работников исполкома, и вдруг спросил:

– Как же все-таки арестовали Недир-бая?

– Мы еще не успели расследовать, – честно ответил Агалиев.

– Почему?

– Только вчера узнали?

– Хорошенькие дела! А в область уже четыре дня назад поступили сигналы.

– Удивительно. Но еще более удивительно, что мы до сих пор не знаем, кто его арестовал.

Давид Захарович недоверчиво прищурился.

– Не знаете, что творится у вас под ногами?

– Понимайте, как хотите, – сухо огрызнулся Агалиев.

– Поверьте, я не хочу обижать вас, Мурад Агалиевич, – но что вы сами думаете о происшедшем?

– Мне это всё не нравится. И даже не потому, что бай четыре дня просидел в тюрьме, а потому что из-за таких мелких провокаций от нас отшатывается народ. Тут, думаю, действует рука врага.

– Вот, наконец, я слышу верные слова! – оживился Давид Захарович.

– А какие слова были неверные? – крикнул Черкез-Чары. – Какая нужда вам пережевывать то, что ясно с первого слова? Все мы советские люди…

– Если вам не нравится, как я веду разговор, может быть вы сами…

– Я не постесняюсь сказать свое мнение и в обкоме! – выпалил Черкез-Чары. – Только не думайте, что во мне говорит националист и поэтому я поддерживаю Агалиева! Я не побоюсь всадить сразу шесть пуль в туркмена, который против Советской власти…

Черкез-Чары быстро ходил по комнате, шурша своими красными галифе. Минута была тягостная для всех троих. Наконец Давид Захарович выдавил из себя полуизвинение.

– Я немного погорячился. Такой характер. Прошу вас, Черкез Чарыевич, хватайте меня за удила.

– У меня тоже характер – кипяток. Не обижайтесь на мою грубость, – пошел на примирение и Черкез.

– А вы не думаете, Мурад Агалиевич, что кто-нибудь захотел… подоить Недир-бая? – спросил Давид Захарович.

– Всё может быть.

– Вам ничего об этом неизвестно?

Агалиев рассказал комиссии о загадочном караване Нуры-кора.

– И вы не приняли взятку?

– Послал её в больницу.

– В больницу?

– Если сомневаетесь, можете справиться хотя бы по телефону.

– Дело в том, что жалобщики обвиняют именно вас. Верно я говорю, Черкез Чарыевич?

– Правильно.

– Кто писал жалобы? – отрывисто спросил Агалиев,

– Мы не имеем права называть имена, – с достоинством ответил Давид Захарович.

– Ну что ж, спасибо и на этом. Но я требую, чтобы вы прежде всего проверили самих жалобщиков и привлекли к ответственности за клевету.

– Требовать, конечно, можно. Только…

– Агалиев имеет право требовать! – резко поддержал Черкез.

– Но привлекать к ответственности – не наше дело,

– Это почему? – возмутился Черкез.

– Такой закон.

– Неправильно!

Агалиев чувствовал, что между членами комиссии назревает ссора, и попытался вернуть их к сути дела.

– Я уверен, что жалобы надоумил писать тот, кто арестовал Недир-бая. И дело тут вовсе не в личной вражде ко мне… Вот почему и настаиваю на очной ставке.

– Пожалуй… Придется запросить верх? – неуверенно сказал Давид Захарович.

– Верх – это мы сами! – снова вспылил Черкез. – Пусть потом с нас и спрашивают! Ну-ка, давай сюда жалобы!

Давид Захарович замялся, но Черкез сам потащил из его портфеля кипу заявлений.

– Тут чёрт не разберется, – быстро просматривая бумаги, бормотал он. – Вот подпись какого-то Утук Дурды. А адреса нет…

– Утук Дурды. Не слышал о таком в Теджене, – сказал Агалиев.

– И тут нет подписи… А это письмо и прочитать нельзя. Ага! Это подписал Салтык-мулла. Адрес: лощина Чувазли…

– В Теджене нет такого муллы. А в лощине Чувазли только шакалы воют.

Черкез-Чары швырнул бумаги на стол.

– Из-за такой ерунды мы морочим голову честному человеку! – горячился он. – И еще думаем, что занимаемся делом! В протоколе надо написать: «Всё – клевета! Впредь не заниматься подобными доносами!» Правильно? Если правильно – считаю работу законченной!

И точно в полном согласии с Черкезом-Чары неутомимо зазвонил на столе телефон. Ашхабад? Нет, Ташкент!

– С вами будет говорить председатель Совнаркома республики товарищ Атабаев. Не отходите от аппарата.

В кабинете умолкли. Голос ташкентской телефонистка звучал так громко, что все услышали. Мурад Агалиев, не отрызая трубки от уха, ожидал знакомого голоса. Сейчас услышит о Москве, о Кремле, о Ленине. Мурад Агалиев, как мальчик, забыв о всех неприятностях, стоял и улыбался в ожидании знакомого голоса.

Он прозвучал грубо и резко, этот голос – как будто из середины злого разговора. Не поздоровавшись, не слушая возражений, Кайгысыз Атабаев кричал:

– Отвратительно, когда люди, которым доверяешь, отравляют тебе существование!.. Я считал тебя настоящим коммунистом, а ты не оправдал доверия!.. Чего тебе не хватает?.. Не мог написать мне, если туго приходится… Ашхабад требует освободить тебя от должности и передать дело в парткомиссию! Для расследования приеду сам! Подтяни пояс потуже!..

Разговор оборвался.

Агалиев расправил складки гимнастерки под солдатским ремнем и тяжело вздохнул. Голова у него закружилась, потому что он не дышал, слушая этот жестокий и несправедливый разнос… Лучше бы ему дал и по морде… Он подвинул чернильницу, зачем-то защелкнул свою полевую сумку, лежавшую на столе, и сухо сказал:

– Если вы кончили, товарищ Черкез-Чары, то я хочу внести предложение – привлечь к ответственности одного из работников исполкома.

– Кого же?

– Ходжакули Ниязкулиева.

Давид Захарович подскочил на стуле, как будто его укололи булавкой, и даже надел пенсне.

– Начальника адмотдела? – тихо спросил он.

– Его самого.

– Неужели это возможно? Может, вы ошибаетесь?

– Сегодня вечером я соберу заседание исполкома. И вы сможете убедиться, что я не ошибаюсь. Прошу вас принять участие…

– Ходжакули – это тот заносчивый парень? Экая вошь с халата! – Черкез-Чары сжал кулак. – Если это правда, – заставлю расстрелять на площади!

– С утра плохо себя чувствую, – сказал Давид Захарович слабым голосом. – По всему телу – мурашки… Должно быть лихорадка. Это еще с фронта – в болотах тогда воевали. Придется принять аспирин и пропотеть под одеялом.

Он схватил свой портфель и поспешно удалился,

Черкез подмигнул Агалиеву.

– Нравится?

– Трудно понять человека с первой встречи.

– Я тоже недавно с ним познакомился, а вот не показался… Похоже, большой подлец!

Ходжакули Ниязкулиев на вызов к вечернему заседанию бюро исполкома не явился. Никто его не видел уже И в конце дня. Когда решили послать за ним, в кабинет вбежал Давид Захарович – растерянный, запыхавшийся, с подвязанной щекой.

– Ушел! Прямо из рук выскользнул!

В изнеможении он упал на подставленный стул.

– Кто ушел? – свирепо закричал Черкез-Чары,

– Ходжакули! В погоню за ним!..

– Куда?

– Почем я знаю! – Давид Захарович беспомощно моргал глазами, протирая запотевшее пенсне. – Я вцепился в него, а он… Он двинул меня по скуле, зуб раскрошил, видите – даже щеку раздуло…

Агалиев кивнул начальнику милиции, – тот выскочил из кабинета. Под окном послышался конский топот. Звонил телефон в приемной.

Мурад со всей сдержанностью, на какую был способен, подошел к асхабадскому гостю и положил руку на его плечо.

– Каким образом вы очутились у Ходжакули?

– Ну, что поделаешь – дурак… Не отпираюсь. Захотел лично проверить наши подозрения, так сказать, прощупать человека… Но он уже все понял еще до моего прихода. Я застал его в подавленном состоянии, пьяного… Налил мне полный стакан, пришлось выпить, чтобы он не по думал…

– Ну, а потом? – перебил его Черкез-Чары,

Он вдруг подошел вплотную к Давиду Захаровичу и наклонился к его лицу, отодвинув Агалиева.

– Надо же, какое несчастье… А что с зубом? Дайте-ка посмотрю…

– Не трогайте! Нестерпимая боль!.. – завизжал Давид Захарович. Но Черкез, не слушая его, сорвал повязку и с торжеством поглядел на всех. Левая щека ничуть не отличалась от правой, не было на ней и синяка. Грубым движением Черкез оттянул нижнюю челюсть негодяя, и все смогли убедиться, что его тридцать два зуба, включая и те, на которых были золотые коронки, в полной сохранности.

Как раз в эту патетическую минуту ворвалась в кабинет растрепанная молодая женщина, со сбившимся на сторону яшмаком. Прикрыв рот дрожащими руками, она бормотала:

– Ах, какой стыд. Какой позор.

Агалиев посадил ее рядом с собой, протянул полную пиалу воды. Стуча зубами, она выпила до дна, повторяя:

– Как стыдно, что я пришла. Ведь это грех…

– Не стесняйся, – подбодрил ее Агалиев, – говори спокойно, тут все твои друзья…

– Разве бы я стала говорить, разве бы пришла сюда, если счастье мое не почернело…

У нее перехватило дыхание. Агалиев снова налил воды в пиалу. Все молчали, только и было слышно, как женщина громко глотает воду. Она как будто успокоилась, снова заговорила:

– Этот… чтобы он умер ощипанным, обманул меня и увез. Сказал: «Разведу тебя с мужем, сам женюсь…» А привез в свой дом, запрятал, как в тюрьму, чтобы никто меня не видел, и расписываться не хочет.

– Кто это должен умереть ощипанным? – спросил Агалиев.

– Как кто? Ходжакули!

– Что же было дальше?

– А сегодня, когда открылись все его подлости, он ударил коня камчой…

– Как же он узнал, что подлости открылись?

– Он уже давно насторожился, но еще не думал бежать. А сегодня… Постойте-ка, когда это было? Когда в конторах кончилась служба, пришел к нему русский в очках…

Давид Захарович все это время сидел, низко опустив голову, но тут он рванулся из-за стола, и тотчас железная рука Черкеза пригвоздила его к месту.

– Этот очкастый, – продолжала женщина, – напугал его, сказал, что сегодня ночью арестуют… – Взгляд ее упал на Давида Захаровича. – Это он. Он сидит, чтоб его на куски разорвало!

Черкез-Чары занес над Давидом Захаровичем свой огромный кулак, но не успел опустить – его оттащили. И когда подлеца уже волокли за дверь, женщина спокойно и убежденно сказала:

– Пусть земля поглотит его без остатка.

Чалмоголовые за холмами

Ходжакули назвал себя ханом.

Говорили, что он бросил клич в пустыне, собрал разрозненные отряды басмачей и повязал голову чалмой. Говорили, что Ходжакули-хан, вчерашний начальник адмотдела, объявил себя защитником ислама.

Мало ли что говорили в Тедженском уезде. Важнее было то, что уже слышна была стрельба, а по ночам в степи вставали зарева пожаров. Басмачи уводили коней из аулов, а скудные запасы хлеба, еще оставшиеся в кибитках бедноты, считали как бы наследством, завещанным им от отцов.

Мурад Агалиев провел совещание в военкомате. Тедженский отряд самообороны готовился выйти в пески по следу ниязкулиевской банды. Хватит ли сил у тедженских конников?

– Ходжакули Ниязкулиев повязал голову чалмой, – с мрачной улыбкой говорил Агалиев. – Эта грязная гадина – защитник ислама! И народ ему верит… Это, примерно, то же, как если бы ишак отправился на вечерний намаз в мечеть…

Все посмеялись, но смех-то был невеселый. В Теджене все знали изворотливость Ниязкулиева и не уважали его ни как советского работника, ни как мусульманина. Но сейчас только начинали догадываться, что негодяй прошел тайную выучку у английских лазутчиков – уж очень ревностно, на глазах у темных кочевников, новоявленный хан читал намазы, окруженный своими всадниками… Имам, – да и только! Тут чувствуется школа Тиг Джонса – повсюду в странах арабского мира англичане помогали строить мечети, чтобы разрушать основы мусульманской веры.

В тот день Агалиев вызвал на заседание комсомольского комитета паренька Чары Веллекова л представил его:

– Хочу его послать комиссаром в отряд Керим-хана.

Чары Веллеков, точно молодой соколенок, поглядывал на старших товарищей, готовясь постоять за себя, если будут над ним смеяться. Но коммунисты скрыли свои улыбки – не глядя на молодость, Чары понравился им – осанкой, толковыми ответами, соколиным взглядом, что ли… Никто не посмеялся.

Керим-хан был родом из белуджей – из тех, кто от голода ушел из своей страны и поселился когда-то в долине Теджена. Он был самый отчаянный среди белуджей и джемшитов, нукеры собирались вокруг него по его первому зову и беззаветно верили в его удачливость, готовы были за ним – в огонь и в воду. Вокруг палатки Керим-хана, раскинутой в степи, всегда бродили выносливые быстроходные верблюды, били копытами горячие кони. А в самом шатре четыре красавицы сбивались с ног, стараясь угодить Керим-хану.

Быть в его отряде считалось высокой честью, даже жены нукеров хвастали в аулах перед другими женщинами:

– Наш муж – человек Керим-хана.

– Наш муж – дядя Керим-хана.

– Наш муж – афганец, мусульманин, слуга Керим-хана.

«Наши мужья» – конные нукеры Керим-хана – все в одинаковых зеленых чалмах – вооруженные английскими винчестерами и русскими трехлинейными винтовками, увешанные маузерами, «лимонками» и опоясанные патронташами, восторженно ловили взгляд своего предводителя. А он, статный, широкоплечий, всегда шел впереди отряда, высоко возвышаясь на своей светло-серой верблюдице. Его большие глаза, блестевшие из-под нависших бровей, глядели грозно; лихо закрученные под горбатым носом усы – толщиной с хорошую палку; сизоватый подбородок с грубо подстриженной бородой, колючей как щетка… Еще недавно сам Керим-хан разбойничал и грабил не хуже басмачей, но в последний год не раз оказывал услуги Советской власти. Его хорошо знал Николай Антонович Паскуцкий, командовавший в эти дни Ферганским фронтом. Видимо, он и подсказал использовать отряд Керим-хана в борьбе с ниязкулиевскими бандами. Но Агалиев, как все тедженцы, хорошо знал Керим-хана и понимал, что доверяться нельзя. Он всегда может вспомнить старые привычки. Потому-то Мурад Агалиев и предложил послать комсомольца Чары Веллекова вроде бы за комиссара.

Уже несколько дней прошло после побега Ниязкулиева. То там, то здесь возникали в песках отряды чалмоголовых – это Керим-хан выслеживал басмачей. В Теджене Агалиев сбился с ног, осуществляя мобилизацию уезда. Пришлось уйти из кибитки в город. Работники исполкома и ночью не расставались с оружием.

А однажды пришел из Ташкента пассажирский поезд– постоял минут десять и ушел дальше, швыряя клубки паровозного дыма в степные просторы. А на запасном пути остался отцепленный вагон, салон-вагон голубой с золотом, на окнах занавески, у дверей – стража. Никто не объявлял заранее о приезде в Теджен председателя Совнаркома республики. Но со всех ног к вагону сбежались тедженцы, – как на скачки с призами. Всем было лестно не то, что глава правительства, а то, что – свой, тедженец.

– Где наш Кайгысыз?

– Покажите его!..

– Сейчас выйдет, стойте тихо…

– Он приехал, чтобы уговорить Ходжакули-хана.

– Как же, уговорить – голову снять с плеч!

И тедженские милиционеры тоже суетились, оцепляя салон-вагон, как будто не хватало вооруженной охраны.

Атабаев не заставил себя дожидаться. Он появился в дверях – такой же, каким его видели и год назад, только в черном кожаном пальто, в такой же фуражке и в хромовых сапогах. Спрыгнув со ступенек, он поклонился собравшимся, прекратил начавшуюся шумную овацию, поздоровался за руку со стариками и работниками исполкома, Толпа окружила его, Атабаев дал знак милиционерам, чтобы они не мешали своей возней, и тут же, как на митинге, быстро заговорил:

– Дорогие товарищи! Приветствую вас от имени Туркестанской Советской республики!

– Пусть будет здоров тот, кто привез привет! – закричали в толпе.

Атабаев помахал рукой.

– Товарищи, я не знаю, какие надежды привели вас сюда. Но пока мне нечем вас особенно порадовать. Вы знаете, какая тяжелая международная обстановка, еще лучше знаете, как живет беднота. Наша Советская власть – тот же бедняк, который решился обзавестись хозяйством. Ей даже хуже. Бедняку помогают соседи, а наши соседи виснут у нас на руках. Если бы взгляды могли убивать, мы давно лежали бы бездыханными – так ненавидят нас мироеды, так много у народной власти врагов. Но я приехал сюда не для того, чтобы делать доклад. Теперь говорите вы. Может, у кого есть жалобы, у кого – просьбы, у кого – вопросы…

Никто не хотел начинать разговор – может потому, что Атабаев сам предупредил все жалобы на нехватки, все горькие вопросы, обычные при таких встречах.

– Земляки! – сказал Атабаев, – и не думайте, что, став главой правительства, я отдалился от вас. Я никогда не забываю, что был пастухом и дышу одним воздухом с вами. Ваша радость – моя радость, ваша печаль – моя печаль. Я не могу обещать, что удовлетворю любую просьбу, но все, что можно – сделаю. У кого какая болячка, – говорите!

Узловатые пальцы длинной руки протянул к нему старик в темно-красном хивинском халате, подпоясанном скрученным платком. На правой щеке у него был шрам от конского копыта. Старик, не моргая, уставился на Атабаева.

– Кайгысыз, добрые дела на полу не валяются, – сказал он. – Слухом земля полнится…

– Может у вас, ага, есть какая-нибудь просьба? – перебил его Атабаев.

Старик щелкнул пальцами по его рукаву, будто сбивая пылинки, и сказал:

– Понимаю, не хочешь слушать, как тебя хвалят в лицо. Но я хочу при всех высказать свою радость. Не думаю, что люди собрались сюда, чтобы подавать тебе жалобы. Конечно, у всех есть трудности, но есть и терпение – дождаться лучших дней. Так скажи нам: спокойно ли в мире?

– Мир похож на казан с сорока ручками, под которым всегда пылает огонь.

– Еще Махтумкули говорил… мир широк и есть в нем всякое дыхание, – подхватил старик. – Но я спрашиваю о нашем Советском мире.

– Наш Советский мир крепнет. Побывал я в Москве, слышал Ленина. Он сказал – будет много света в нашей стране… Правда, в горах не без волка, в народе не без вора. Вы лучше меня знаете проклятую беду нашего края – басмачи, которых покупает английская разведка. Особенно много басмачей в Фергане. Но вот и в моем родном Тедженском уезде объявился Ходжакули-хан.

– Щенок у матери учится лаять… Я не знаю выродка Ходжакули, но знал его отца. Сын, говорят, в отца, отец – во пса, оба – в бешеную собаку… Я хотел тебя спросить, Кайгысыз…

– Спрашивай, ага, спрашивай.

– Велика ли твоя власть в Ташкенте?

– Как тебе сказать…

– Говорят: «Лучше быть нищим в Египте, чем падишахом в Кенгане». Я бы на твоем месте не стал смотреть на этот Ташкент-Пашкент, а вернулся бы на родину. Мы бы тебе дали самую большую власть.

– Но ведь мы, коммунисты, работаем не ради власти!

– А тогда и подавно! Если бы ты был здесь, разве мы упустили бы Ходжакули?

В это время сквозь толпу протиснулась женщина. Слишком смело она держала голову, пришла без яшмака и громко, чтобы все на нее обратили внимание, сказала высокому начальнику:

– Хан, у меня есть просьба!

– Ха-ан? – удивился Атабаев и пристально посмотрел на женщину.

Ее круглое лицо с двойным подбородком блестело от пота, в волосах поблескивала седина, но ворот платья был расшит пестрее, чем у любой молодухи. Большие, как ведра, груди распирали шелковое платье, и казалось, оно вот-вот лопнет. Глаза бегали весело и игриво.

Не понравилась она Атабаеву и он твердо сказал;

– Я не хан…

– Какая разница… так начальник!

– В чем дело?

– Меня мучает муж.

– Кто он?

– Один ощипанный поливальщик, который не может сам себя прокормить. И ничего не может…

– Он бьет тебя, истязает?

– Пусть только попробует! Я отправлю ему в глотку все его последние зубы!

– Как же он тебя мучает?

– Ай… долго рассказывать! Мучает… Я уйду от него.

– А какое мне до этого дело?

– Да ведь власть в твоих руках?

– Но я же не могу заниматься семейными ссорами!

– А кто может?

– Есть суд, есть загс…

– Я не знаю ничего и знать не хочу! Не выправишь мне бумаги, не уйдешь отсюда!

– Ого!

– Знать не хочу ни твоего ого, ни твоего гого! – наступала бесстыдная баба.

И уже люди смеялись, – может, и в самом деле добьется своего эта женщина? Ведь ходят же слухи, что новые начальники не хуже баев – любят прятать у себя в доме разных блудниц, бегущих от старых мужей.

Неизвестно, как вышел бы из этой передряги Кайгысыз Атабаев, если бы не огромный, похожий на медведя, дядя, стоявший на площадке салон-вагона. Это был Абдыразак, которого старый друг вызвал к себе из Мерва. Поняв, что разговор с бедовой бабой пошел по мелочам, что называется, с кустика на травку, он спрыгнул на перрон и потянул друга за рукав. Атабаев резко обернулся.

– Сейчас же иди в вагон! Понятно? – громко сказал Абдыразак.

– Видишь, тетка, – рассмеялся Атабаев, – ты называешь меня ханом, а есть люди и постарше меня, поважнее,

– Разве Кайгысыз не ты?

– Ничего похожего. Вот – Кайгысыз! – он показал на Абдыразака.

– Так бы и говорил! – женщина повернулась к Абдыразаку. – Значит ты, товарищ Кайгысыз, и выправишь мне бумагу о разводе.

– Тут неудобно, – благодушно сказал философ. – Давай отойдем в сторонку и разберемся в твоей просьбе.

Но как только они оказались позади вагона, Абдыразак прикрикнул:

– Сейчас же отправляйся домой! И помни, что семья – дело серьезное. По капризу люди не расходятся. А если попробуешь еще затевать скандал, то я позову кой-кого, и тебя отведут в тихое место…

Женщина хотела было поспорить, но заглянув в свирепые глаза Абдыразака, бросилась бежать, и только ветер раздувал ее платок, как парус.