Текст книги "Чудом рожденный"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Звезды над Нохуром

Два лета подряд они уезжали на каникулы в Нохур, откуда был родом Мухаммедкули. Кайгысызу некуда было ехать, друг звал его к своим родным, обещал вместе с гостеприимным кровом подарить ему всю красоту горного края, все прелести Копет-Дага.

И в самом деле, благодатны земли Нохура! Горные ущелья! Громадные чинары, сквозь их густую листву не пробивается солнце. На зеленых лугах все лето, не выгорая, пламенеют маки, пасутся овцы и ягнята… По склонам гор мчатся могучие архары с крутыми в два витка рогами… Хорошо бродить с чабанами по выпасам, хорошо уходить в горы на охоту.

Но как ни влюбляешься в летние дали Копет-Дага, как ни заглядываешься в глаза нохурских красавиц, – а жизнь народа на каждом шагу отрезвляет и заставляет сжимать кулаки: бесправие, произвол, унижение в этом горном краю такие же, как и в долине Мене.

Пока друзья отдыхали в Нохуре, был такой случай: тамошний пристав подговорил молодую красивую женщину написать прошение о разводе. Короткое прошение, ясная причина – «мой муж не мужчина». Этим сейчас же, с ведома пристава, воспользовался сельский арчин: он запер женщину у себя в доме, силой принудил ее к сожительству, сделал ее наложницей, да еще и издевался над ней. А сам, старый козел, нисколько не лучше мужа.

Нохурцы негодовали, собрали сход – все без толку. Тогда студенты Атабаевы послали письменную жалобу от имени народа начальнику Асхабадского уезда. Дело поступило в городской суд. Но арчин и пристав знали, как себя оправдать: проще всего оклеветать жалобщиков. А в Асхабад из Нохура пошел донос на Атабаевых: они смутьяны, поднимают темных людей против законной власти, они и безбожники, глумящиеся над верой, попирающие шариат…

В летний день, в тени столетней чинары, опершись на пестрые подушки, друзья пили чай и обдумывали, как дальше поступить – нельзя же примириться с долей рабов… Обычно под этой чинарой было многолюдно, сюда сходились мужчины потолковать о жизни. Сейчас еще никто не пришел с работы, и приятели могли поговорить по душам.

– Мухаммедкули, ты видел вчера пастуха на горной тропе?

– А чем он примечателен?

– Безоблачная жизнь… Ни горя, ни печали…

– Если пастух сыт и скотина не разбежалась, какое может быть у него горе?

– Почему же я не остался пастухом?

Мухаммедкули не почувствовал иронии друга,

– Странные вопросы задаешь.

– Нет, только подумай! Не знал бы грамоты, не читал газет и книг… Провались пропадом всё зло мира! А мы валяемся на зеленых холмах, играем на туйдуках, поем песни и веселимся!

– А волк утащил ярку, и бай на тебе живого места не оставил, – в тон ему продолжал Мухаммедкули.

– Побои можно перетерпеть и забыть. Легко забыть свою обиду. А если понимаешь, как мучается весь народ, разве забудешь? Помнишь, в древней книге прочитали… Как там в ней сказано: «Умножая знания, умножаешь скорбь…» Неплохо сказано.

– Другими словами – держи народ во мраке невежества, и он будет счастлив? Это нам знакомо. Это и мулла говорит в Нохуре…

– К народной мудрости надо прислушиваться. Говорят: «Не страшно быть трусом, страшно умереть». Как по-твоему?

– По-моему, пристав и арчин тебя крепко припугнули.

– А ты и уши развесил? Неужели не понимаешь, что я остался прежним? Но с кем же и поскулить, как не со старым другом?

– А зачем скулить?

– Э, брат, если земля жесткая, вол винит вола. Так вот и мы с тобой…

Между тем, под широкую тень чинары уже привычно собирались нохурцы. Завязывался пустой разговор. Шутили, смеялись. Рассказывали и печальные новости. Старик в плоском тельпеке, с бородой, деленной на три клочка, сообщил:

– Говорят, в Бахардене парень Муррук-бай тоже уволок дочь у бедняка Тогка из Арчмана. Привез ее в Дурун к арчину и остался там с ней ночевать. Отец с односельчанами кинулся в погоню, дурунский арчин вышел на порог и кричит: «Кому не жалко своей жизни, пусть входит в мою дверь!..» Понимаете, какое дело… Выходит, лежи под сапогом, да еще глаз не открывай!

Таких случаев в тот день наслышались семинаристы немало, разбоя и обид, – как грибов в дождливую весну. Каждый спешил поделиться и своими горестями. Но верно говорит народ: в горах не без волка, в народе не без вора. В тот день в тени нохурской чинары среди дехкан, окруживших городских юношей, затесался краснобородый волк. Когда все смеялись – он опускал глаза. Когда мрачнели – скалил зубы. Он нетерпеливо дергался, ёрзал на месте и, наконец, не выдержал, вмешался в разговор.

– Что переливать из пустого в порожнее? Все мы давно друг друга знаем, все переговорено, пересужено. Давайте-ка лучше послушаем ученых парней.

Все замолчали.

Кайгысыз слышал кое-что о краснобородом. Надо бы с ним поосторожнее, но он любил брать быка за рога и сразу спросил:

– А что бы ты хотел услышать?

Тот замялся, потер глаза, будто пыль в них набилась, и сказал:

– Небось в городе читаете газеты, вся Россия перед вами, как на ладони…

– Какие же новости ты бы хотел узнать? – настойчиво спрашивал Атабаев.

– Разве мало новостей? В газетах пишут, где какие бунты, как простой народ схватывается с богатеями и начальниками. Неужели туркмены не избавятся от гнета белого царя?

Кайгысыз улыбнулся.

– Где бунты, – твои начальники знают лучше, чем мы. А от нас можешь передать им, что ждем не дождемся свержения царя…

Мухаммедкули почувствовал, что его друг лишнее болтает, и незаметно нажал локтем на его колено, но тот закусил удила.

– Скажи тем, кто тебя послал, что я ненавижу предателей, презираю тех, кто прямое делает кривым, из мухи лепит слона! – кричал Кайгысыз. – Передай, да и сам запомни, что любой доносчик получит от меня по шее! Лучше сидеть в коровьем навозе, чем дышать одним воздухом с таким, как ты! Убирайся отсюда!..

Краснобородый воровато оглянулся и, не найдя ни в ком сочувствия, припустился бежать.

Атабаев погрозил ему вслед кулаком.

Воспользовавшись общей растерянностью, Мухаммедкули тихо сказал по-русски:

– Соскучился без жандармов?

– Лучше год быть верблюдом, чем сорок лет верблюдицей!.. До каких же пор стоять на коленях?

– Лучше молча делать дело, чем со связанными руками подставлять грудь под штык.

– Может и так… – задумчиво сказал Кайгысыз.

– Сомневаешься?

– Виноват. Не могу быть таким хладнокровным, как ты.

– Ну, если я хладнокровный…

– Все-таки поспокойнее меня.

– Потому что не лезу на рожон?

– Долго ты будешь пилить меня? – взмолился Кайгысыз.

– Пока не назовешь старшим братом.

– Старший брат! – сказал Кайгысыз и поднял вверх обе руки.

Никто из нохурцев не мог понять этого спора, но каждый догадывался, что речь идет о краснобородом. Люди недовольно ворчали.

– Такого мерзавца – прикончить – и все!

– Кто его убьет – попадет на небо.

– Руки чешутся убрать эту падаль с дороги.

Крепкий парень с усами, закрученными, как рога, вдруг толкнул своего соседа.

– А ну вставай! Согнулся, будто выкапываешь дикий лук. Сейчас же неси дутар! А Клыч принесет гиджак… свою скрипку.

– Молодец! – сказал Кайгысыз, – угадал мои мысли.

– А ты думаешь, среди нохурцев нет зрячих? Я даже умею отгадывать желания.

Все кругом оживились, раздались голоса повеселее и послышался смех. Музыканты и певец вышли на середину круга. Поначалу казалось, что дутар ссорится с писклявым гиджаком, но потом звуки их слились воедино, а седоватый певец-бахши брал все выше и выше…

Народ прибывал и прибывал со всех концов аула, в стороне собрались девушки и поглядывали на поющего из-за своих тяжелых покрытий – кто из-за края пуренджика, кто поверх ящмака, а кто из-под руки. И до чего же были красивы их глаза, блестевшие издалека, как звезды.

А бахши пел:

 
Остановись, путник,
Марал пришел на водопой…
 

Песни начались, когда солнце перевалило за полдень, и продолжались под звездным небом до самой полуночи. Никто не ушел из-под старой чинары, никто не переменил своего места, никто не шевельнулся… Кайгысыз смотрел на нохурцев, завороженных музыкой, и думал о волшебстве искусства, которое заставляет забывать горе и нищету, дает людям силы бороться с судьбой.

Наконец, музыка смолкла, народ разошелся по домам, а друзья-семинаристы все еще лежали под чинарой, молча глядя, как поднимается в бархатном небе созвездие Улькера и тянет за собой Три звезды…

Когда Атабаевы вернулись в Ташкент, они услышали печальную новость: неблагонадежный студент Кайгысыз

Бабаев родом из аула Мене, который начальство не уважает и о царе говорит плохо, подлежит исключению. Нохурские доносы подкрепили решимость учительского совета.

Наступили тревожные дни для Атабаевых. И тут случилось неожиданное: Мухаммедкули думал, что он в одиночку будет бороться за своего друга и вместе с ним покинет в знак протеста семинарию. Но оказалось, что он не один: студенты не дали в обиду Кайгысыза, собрали сходку и написали письмо, что если их туркменского товарища изгонят из семинарии, то вместе с ним уйдут и все выпускники.

Это был первый выпуск Туркестанской учительской семинарии. Пойти на риск политического скандала администрация не решилась, и дело об Атабаеве было прикрыто. Но только не в тайных канцеляриях жандармского отделения: Кайгысыз Атабаев родом из аула Мене уже имел в охранке свою персональную папку.

Скитания

Можно ли наглядеться на море?

Привыкшему к простору пустыни Кай-гысызу видимое однообразие казалось бесконечно разнообразным, полным неповторимых подробностей. Волна находит на волну, изгибы гребешков, пузырьки пены каждый раз по-новому складываются, и это неуловимое, незаметное беглому взгляду различие создает картину бесконечного движения жизни. Жизнь волн морских – жизнь барханов пустыни… Кайгысыз стоял на вершине горы, позади великолепного, как мавританский замок, вокзала. Там, внизу под ногами Красноводск, грязный, пропахший рыбой город, зажатый между морем и горами. Жалкий вид с горы – россыпь одноэтажных домишек, две пристани – одна из них пароходного общества «Кавказ и Меркурий», другая – «Восточного общества», да чахлый городской сад: похоже, что дети, играя в песочек, натыкали увядшие веточки между овальными и круглыми клумбами. Скучный вид… А если еще вспомнить, что в этот притиснутый к бесконечным водным просторам город пресную воду привозят в цистернах из Баку и вдоль улиц выстраиваются длинные вереницы женщин с ведрами, – совсем невесело делается. А если к тому же подумать о собственной участи…

Не от хорошей жизни занесло Кайгысыза в Красноводск. После окончания Ташкентской учительской семинарии его и Мухаммедкули направили учителями русско-туркменской школы в Мерв.

Молодые учителя, приехавшие из столицы Туркестана, вызвали к себе в маленьком городке большой интерес, что не замедлила отметить полиция. Было состряпано очередное дело, в котором утверждалось, что Кайгысыз и Мухаммедкули собирают в чайной народ и рассказывают непристойные истории о муллах и ишанах, говорят, что те держат народ в темноте. Среди знакомых Атабаевых были и местные богатеи, которые тоже стремились приобщиться к просвещению. Нападки на первых туркменских учителей могли показаться местной знати оскорбительными и полиция не решилась арестовать Атабаевых. Их только перевели из Мерва в Бахарден. Тихий, пустынный Бахарден. И еще четыре года провели неразлучные друзья в этом забытом богом и людьми, глухом городке.

Три года они оба учительствовали в одноклассной Бахарденской школе, а на четвертый Кайгысыз даже был назначен заведующим, но к весне вспомнили, что по приказу Министерства просвещения инородцы не могут стоять во главе школ, и его снова перевели в учителя. Это было оскорбительно. Как можно мириться с этим, не протестовать? Кайгысыз подал в отставку, покинул школу.

Что теперь делать? Возвращаться в Мене, где нищенствовал со своей семьей Гельды-терьякеш? Кайгысыз не смог бы справиться теперь с дехканской работой, да и не хотел этой беспросветной крестьянской доли.

Началась полоса скитаний. Прежде всего Кайгысыз поехал в Красноводск. Там наверняка не хватает людей. Порт и железнодорожный узел, перевалочный пункт для всех грузов, идущих в Среднюю Азию, край рыбный, нефтяной… Так ему думалось в пыльном мертвом Бахардене, так казалось и Мухаммедкули.

А все получилось иначе, чем думалось. В уездном управлении отказали, даже не дослушав. В управлении же-лезной дороги погнали с порога. Не нашлось дела и в железнодорожных мастерских, не нужны были туркмены и в морском порту. Там полным-полно поденных грузчиков, понаехавших из Баку безработных.

И вот после целого дня унизительных поисков и просьб он забрел на вершину горы, на минуту отвлекся от скучных забот, глядя на синие дали. Там, за бухтой, виднелся островок, острым глазом можно было различить на нем какие-то строения. Аул? Аул посреди моря? Разве бывает такое? Неподалеку от Кайгысыза, опершись на посох, стоял застывший, как изваяние, старик.

– Что там такое? – спросил Кайгысыз, показывая на островок.

– Кизыл-су, – пожал плечами старик, удивляясь, что кому-то неизвестно этакое знаменитое селение. – Поселок рыбаков.

– Понятно, понятно…

– Конечно, понятно, – проворчал старик, – хотел бы я знать, что тут может быть непонятного?

– Как видно и город назвали в честь островка.

– Так оно и было.

Может, поискать счастья в Кизыл-су? В Красноводске найти работу труднее, чем разыскать иголку в сыпучем песке. Завтра же надо поехать в Кизыл-су.

Твердое решение всегда придает бодрости. Кайгысыз поужинал хлебом и чаем в убогой чайхане на окраине города, лег спать.

Трудно уснуть на полу, на грязной кошме. В комнате народу – ногу поставить некуда. Нестерпимая духота, клопы кусаются, как дикие звери. Кайгысызу не спалось. Спасаясь от нудной бессонницы, он прислушался к негромкому разговору соседей по ночлежке,

– Значит, говоришь, не здешний? – слышался густой бас.

– Иомуд я. Мой дом в Гаяли.

– А где же этот Гаялй?

– На востоке. Недалеко отсюда.

– Как можно ночевать в такой дыре, если дом близко?

– Жду утреннего поезда.

– Собрался ехать?

– Только куда ехать-то? Где удастся заработать на хлеб, чтобы дети не голодали, туда и поеду.

Наступило долгое молчание, слышался храп из дальнего угла. Затем басовитый парень, будто обдумав обстоятельно свой вопрос, снова завел разговор:

– Почему же на родине нельзя заработать? Скудные края?

– На родине? На моей родине – воды целое море и океан рыбы. Только закрыто для меня море.

– Не умеешь плавать?

– Хочешь доплыву до Кизыл-су?

– Так в чем же дело?

– Нет у меня ни баркаса, ни снастей. Работал на хозяйском баркасе за половину улова, окрутил шельмец– стал работать за треть, а потом за четверть, а когда я заупрямился, и вовсе в шею вытолкал. Дети мои сидят голодные, почтеннейший…

– Так, значит?

– Вот и еду на заработки,

– Заработки, значит?

– А чего тут смешного?

– А разве не смешно? И я про себя тоже самое могу рассказать.

– Это как же?

– А так, что в огромном Чарджуйском уезде не нашлось для меня ни пяди земли, ни глотка воды.

– Подумать только…

– На всем хозяйская печать. Запор даже на полноводной Аму-Дарье.

– Нет, ты скажи мне, как же так получается? Когда мы над своей землей станем хозяевами?

– Когда настанет конец света.

Кайгысыз уже не слышал, о чем толковали дальше коечные соседи. Конец света! По сути он уже настал для них, для этих закаспийских бродяг и для тысяч других, двинувшихся в бесплодные путешествия или приросших к месту и молча умирающих в нищете. Земля, вода, морские богатства – всё захвачено цепкими руками кучки стяжателей. Так и будет, и ничего не спасет неимущего, никакой обетованный край, никакие люди добрые. Так и будет до тех пор, пока труженик не станет первым человеком на земле.

Кайгысыз задремал, и снова сквозь духоту, вонь, плотный, как вата, воздух ночлежки, слышался жалобный, как стон, вопрос: «До каких же пор?..»

Утром, проснувшись, он огляделся вокруг – вчерашних соседей не было. Но разговор остался в памяти и ясно, что решение ехать в Кизыл-су нелепо. Никому он не нужен на рыбных промыслах, как не нужен был бы баям-скотоводам. То, что сумеет неграмотный, темный дехканин, не под силу туркмену-интеллигенту, окончившему русско-туземную школу. Его и за харчи нигде держать не станут.

Надо подаваться в Асхабад. В Бахардене он написал маленькую статейку о методах преподавания в туркменской школе. Послал в Асхабад, статью напечатали. Правда, денег не прислали. Но все-таки есть предлог зайти в газету, посоветоваться, зацепиться.

Кайгысыз ехал в бесплацкартном. Билет стоит полцены, вагон набит до отказа. Тут не увидишь чисто выбритых, усатых щеголей. Кругом халаты, заплаты, да порыжевшие, вытертые до кожи тельпеки. Поезд движется медленно, останавливается не только на всех станциях, но и на разъездах, кажется, поднимет путник на насыпи руку – тоже остановится. Тоскливо тащится состав го степи, как гусеница по песку, в вагоне – шутки, смех, но и обстоятельные беседы. Верно говорят старые люди: веселье побеждает грусть, память – скуку.

Старичок с удивленно поднятыми бровями, сморщенным в гармошку лбом вспоминает про выборы аульного старшины:

– Кто не знает, что старшина, который работает на белого царя, сам царь в ауле? Каждый бай хочет иметь такого царя из своего рода, каждый бай дает взятки, чтобы иметь своего царя. Если один бай заваливает уездного начальника коврами, то другой наполняет его карманы деньгами. Если одного поддерживает начальник, то другого – его помощник…

– Верно, верно! – удивился молодой скуластый парнишка, – в нашем ауле всех наших кур Сары-Салпы подарил полковнику. Всех сожрала его толстая жена!

– А у нас три раза выбирали старшину и все голоса поровну! – крикнул кто-то из глубины вагона.

– Подумаешь новость! Начальники и толмачи нарочно так считают, чтобы по три раза получать взятки.

– И вот в четвертый раз вожди родов собрали весь аул, даже жен. Приехал на выборы и сам воинский начальник – полковник. Весь народ согнали на широкую

площадь посреди села, справа – один род, слева – другой. Наших чуть не вдвое больше. Мы и не беспокоимся – наш старшина будет. А полковник, как посмотрел, что народу не поровну, как нахмурился, как рассердился и давай лопотать по-своему. Толмач перевел, что он велит всем выстроиться и пройти перед ним. Наших погнали первыми. Полковник кричит: «Давай, давай!..» Торопит и сам считает двоих за одного. А когда пошел другой род, он совсем заторопился и посчитал одного за двух. Так и вышло, что тех оказалось на сорок человек больше, и объявили, что старшина выбран из их рода. Мы подняли шум, кричим:

– Неправильно подсчитали.

– Начинай сначала!

– Обман!

– Не позволим!

Полковник и кричит и бормочет – не слушаем! Толмач суетится – не замечаем! Пошли всей толпой на полковника, он пятился, пятился, да и скрылся в доме бывшего старшины. Но на пороге кто-то успел схватить его за пуговицу. И покатилась по земле блестящая пуговица, как золотая монета. И вдруг женщина крикнула: «Держите полковника!» Тут-то он и выстрелил из пистолета, Да не один и не два раза… Толмач крикнул: «Бей кровника!» Налетели полицейские джигиты и пошли хлестать нагайками направо и налево… Кончилось тем, что увезли четверых связанных из нашего аула…

Усач с подстриженной, как щетка, бородой сказал:

– Не убивайся, старик. Известно… От сильного пахнет цветами… Всюду одно и то же.

– А где же справедливость?

– В кармане полковника.

Старик с удивленными бровями не сдавался.

– Я слышал, что русские – человечные, добрые. А это… Куда это годится?

Кайгысыз невольно перебил его.

– Правильно слышал, ага.

– Где же тут правда?

– Полковник – не народ.

– Ты хочешь сказать, что он не русский? Так кто же?

– Полковник – цепная собака царя.

– А царь кто?

– Волк. Что же знает волк о цене мула?

– Вот это верно! – старик погладил бороду, ласково посмотрел на Кайгысыза. – Сказал ты верно, только я одного не могу понять…

– Чего же? – спросил Кайгысыз.

– С виду ты похож на узкобрюких, развращенных туркмен-толмачей, а говоришь, как…

– Я не толмач, дорогой ага.

– А кто же?

– Учитель.

– Непонятное слово.

– Учитель… – мулла.

– Русский мулла? Так бы и сказал, что учишь детей грамоте. А где, в каком мектебе?

– Теперь нигде. Выгнали меня с работы.

– Вон оно что… – старик помолчал, потом сказал. – А ты когда-нибудь слышал, что у того, кто говорит правду, нет друга?

– Приходилось, – засмеялся Кайгысыз.

– Чего же распускаешь язык? Если будешь говорить про царя, как сейчас – плохо тебе придется.

Эта мудрость знакома Кайгысызу, и к чему скрывать – справедлива. Но не всякому дано поступать претив совести.

Он и так проявил осторожность. Хотел взять на Красноводском вокзале билет до Кизыл-Арвата. В Кизыл-Арвате вагоноремонтный завод, там может самые передовые рабочие во всем Закаспии. Когда в России или в Баку начинаются забастовки, – отдается в Кизыл-Арвате. Только не пришлось взять билет в этот город. Рабочий азербайджанец, бежавший оттуда, рассказал на вокзале Кайгысызу, что там начались аресты, полиция бесчинствует, и теперь легче верблюду пройти в игольное ушко, чем уволенному с работы туркмену найти работу в Кизыл-Арвате. Вот и не стал Кайгысыз пробивать лбом стену, вот и едет теперь в Асхабад…

На площади перед асхабадским вокзалом выстроились в ряд новенькие фаэтоны, сытые лошади били копытами, чутко пошевеливали ушами, будто гордились разноцветными кисточками на лбу, яркими – желтыми, красными, зелеными сетками под глазами. Кайгысыз на мгновение задержался взглядом на экипажах. Почему-то на этот раз он не замечал разноликой, разноплеменной толпы, как бывало в Мерве. Разукрашенные лошади, блеск черного лака экипажей воплощали Для него сейчас жизнь иного мира, с другими радостями и заботами, жизнь легкую и плавную, подобно движению дутых шин по асфальту. Он поправил сверток со своими пожитками и широким, размашистым шагом направился на Ско-беяевскую площадь, где помещалась редакция газеты.

Обращаться в областное управление в поисках работы не было смысла. Еще в Мерве Кайгысыз наслышался о старшем писаре губернаторской канцелярии Сулейман-беке. Он имел большое влияние на губернатора, доходы его были баснословны, недавно купил дом в Баку. Естественно, что он очень дорожил своим местом и близко не подпускал к канцелярии интеллигентных туркмен, боясь конкуренции. Изредка он брал в секретари или в толмачи сыновей местных богачей и освобождался от них, как только замечал проблески деловых качеств. Впрочем, даже если бы Кайгысызу представилась возможность устроиться секретарем, он не выдержал бы и двух дней. Кому охота лизать сапоги Сулейман-бека.

Редакция помещалась в низких полутемных комнатах с окнами в сад. Газета издавалась на русском языке, но было и туркменское приложение, и когда Беляев, редактор туркменского отдела, радушно встретил Кайгысыза, у него забрезжила надежда, что вот, наконец, и кончились его скитания.

Сидя в удобном низком кресле, Кайгысыз обстоятельно и ничего не тая рассказал, как его уволили из школы, как он обивал пороги в Красноводске, какие разговоры ведет народ в поезде. Беляев, невзрачный мужчина в яркой тюбетейке, поправляя пенсне на черном шнурочке, согласно кивал головой, как бы подтверждая справедливость впечатлений Кайгысыза.

– А теперь что думаете делать? – спросил он.

Кайгысыз нехотя улыбнулся.

– По-прежнему мерять дороги.

– Что-то не пойму…

– Скитаться в поисках работы.

– Думаю, что не придется, – улыбаясь, сказал Беляев. – Кажется, сам бог привел вас сюда. Нашей газете необходим сотрудник туркмен. Хотите работать вместе со мной? Жалованье небольшое, зато будете получать гонорар…

Кайгысыз ушам своим не верил, неужели возможно такое счастье?

– Ну как, идет? – спросил Беляев.

– Я мог только мечтать, – смущенно пробормотал Кайгысыз,

Беляев позвонил в колокольчик. В комнату заглянул круглолицый паренек, стриженный в скобку.

– Принесите из кассы десять рублей, – приказал он пареньку и, обратясь к Кайгысызу, продолжил, – мы не успели отослать вам деньги за статью. Гонорар, правда, ерундовский, но, как говорят туркмены: «Пока принесут палку, действуй кулаком!» У вас еще все впереди.

И он протянул Атабаеву десятку.

– Спасибо, редактор-эфенди, – смутился Кайгысыз, – у меня еще есть деньги на харчи.

– Знаете, деньги никогда не бывают лишними, – наставительно заметил Беляев, – к тому же вы их заработали. Как же можно отказываться от трудовых рублей?

Эти деньги были нужны Атабаеву, как вода, как воздух. У него оставался один рубль.

Прощаясь, Беляев сказал:

– Сегодня отдохните. Об остальном договоримся завтра.

На этот раз Атабаев не пошел в чайхану, а занял дешевенький номер в гостинице «Лондон». Тут можно было, наконец, искупаться и привести себя в порядок. Вечером он вышел на улицу бодрый, полный надежд и энергии.

Магазины опустили железные шторы на окнах и дверях, но на Атаманской улице было многолюдно. Был час вечернего гуляния, когда густо шла нарядная городская публика: офицеры местного гарнизона, персидские, армянские купчики в лоснящихся котелках, ярких жилетах и галстуках; щебетали барышни с тонкими, перетянутыми корсетами талиями; доносился многоголосый шум из окон чайханы, сладкие звуки оркестров из ресторанов. Кайгысыз почувствовал себя в этой толпе одиноким, чужим, но не побежденным. Всё время вспоминались люди, теснившиеся утром в вагоне, но этот контраст впечатлений не угнетал, а вызывал какой-то необычный прилив сил. В газете можно будет побороться с этой сытой, тупой толпой. Пусть не во весь голос, но ведь есть же спасительная сатира, можно будет писать фельетоны, можно переписываться с Мухаммедкули, привлечь его к совместной работе…

В ту ночь Атабаев спал в чистой постели и видел радужные сны.

Утром, не заходя в чайхану, он отправился в редакцию. Беляев, усталый, смущенный и опечаленный, не пригласил его сесть и сам разговаривал стоя.

– К сожалению, то, о чем мы вчера говорили, – не состоится. Вернее, откладывается по некоторым, не зависящим от меня причинам, – уклончиво объяснил он. – Я виноват, что обнадежил вас. Простите.

Кайгысыз оцепенел.

– Волчий билет из Бахарденской школы? – спросил он после минутного молчания.

Беляев кивнул, опустив глаза.

– Мы будем поддерживать с вами связь, – смущенно сказал он, – при первой же возможности вызовем в Асхабад.

Но Кайгысыз понял, что это – пустой разговор, одна деликатность.

…Итак, все сначала. Куда же направить путь? В кармане еще неразмененная десятка – на билет есть, хватит и на чайхану.

Он поехал в родной Теджен. Маленький городишка, но может еще живут там старые друзья, работает Василий Васильевич?

Первый, кого он встретил в Теджене, был Джумакули, товарищ по русско-туркменской школе. На голове– щегольская папаха, тонкий стан стянут кирмыз-доном, на плечах белые погоны. Джумакули работал старшим толмачом в уездном управлении. Не торопясь, они прошли через весь город от станции до дома Джумакули, и Кайгысыз удивился – сколько перемен в маленьком городке! Пробиты новые улицы, поднялись когда-то молодые деревца. И магазинов прибавилось. Тедженский оазис теперь снабжал хлебом Закаспийскую и Самаркандскую области, да и многие районы Бухарского эмирата. В Теджен шли отовсюду караваны верблюдов с колокольцами, зерно засыпалось в бесчисленные торговые дворы и амбары, оттуда – в мешки и – на железную дорогу. Зерно у дехкан покупали за полтинник, продавали за рубль. И что-то не видно было праздно гуляющей толпы.

Может быть, потому что рабочий день, по улицам брели оборванные, озабоченные дехкане.

Дом Джумакули Аннасеидова находился на северной окраине города, посреди двора стояла войлочная кибитка. По-видимому, школьный товарищ был очень обеспеченный человек. Кайгысыз прикинул, что его жалованья не хватило бы и на один день: столько приходилось толмачу принимать и угощать баев и старшин. Четверо слуг расседлывали коней во дворе, угощали посетителей чаем и пловом.

Хотя в русско-туркменской школе воспитанников приучали к европейским обычаям, они не привыкли сидеть за столом и на стульях, принимали гостей, возлежа на дорогих коврах, облокотившись на пышные пуховые подушки. Расспрашивать гостя, откуда он явился и куда держит путь – значит, как бы торопить беседу. Джумакули толковал с Кайгысызом о разных пустяках, давая между слов понять, что именно он, Джумакули – опора власти в Закаспийской области, С детства Джумакули любил прихвастнуть.

Беседа все время прерывалась: новые люди шли со своими делами в дом толмача запросто, как в канцелярию уездного управления, – благо тут поили и кормили. Иные обменивались с хозяином непонятными намеками и загадочными взглядами, другие, отобедав, спрашивали напрямик:

– Ну, как решилось дело?

И каждый раз, сделав многозначительную паузу, Аннасеидов храбро отвечал:

– Будь покоен. Всё в порядке.

Юный сын бая с щегольскими усами поднес Джумакули ковровый хорджун, сказав, что там – гостинцы для детей. Кайгысызу, которому пришлось передать подарок хозяину, показалось, что хорджун слишком тяжел, как видно набит кранами. Персидские краны в Теджене обращались даже чаще, чем царские рубли. Они обладали волшебной способностью поворачивать законы так, как было удобно их владельцам.

Под вечер у хозяина появился неожиданный гость – бедняк в пропыленном халате. Джумакули сделал строгое лицо и спросил:

– С чем пришел?

Бедняжка вздрогнул и, стоя у двери, заговорил дрожащим голосом:

– Я, толмач-ага, темная, бестолковая, степная скотина. В город-то попал впервые. Мне заказали: иди к толмачу Джумакули, он тебе поможет, он справедливый человек. Вот я и пришел.

– Короче! Зачем пришел?

– Три года я работал у Шалар-бая. А он выгнал меня и не заплатил ни копейки.

– Шалар-бай?

– Он, толмач-ага.

– Не может быть. Ты наговариваешь. Шалар-бай не мог поступить так жестоко.

– Все жители аула подтвердят, что так и было.

– Врешь.

– Клянусь, это правда!

– А ты знаешь, что здесь не канцелярия?

– Знаю, толмач-ага.

– Если знаешь, убирайся отсюда,

– Толмач-ага!

– Без разговоров.

До глубины души Атабаев был возмущен этой сценой, но, зная характер Джумакули, не стал заступаться за дехканина, боясь навредить ему еще больше.

Только вечером, когда уже нельзя было ждать гостей, хозяин посчитал приличным спросить и о делах Кайгысыза.

– Ну и как? Растет поколение грамотных туркмен?

– Без моей помощи. Уволили из Бахарденской школы. Инородец, как они говорят, не имеет права быть заведующим. Даже в одноклассной школе.

– Это не новость. Что теперь думаешь делать?

– А что я умею? Преподавать.

– Грамотный человек может делать всё.

– Так-то оно так…

– Что с тобой, Кайгысыз? Никогда не думал, что ты такой беспомощный.

– Я и сам не думал.

– Нет, так не пойдет. Разве можно в твои годы с такими знаниями отчаиваться? – Джумакули самодовольно подкрутил усы. – Сам не можешь, так я тебя устрою толмачом в Серахское приставство. Есть у меня там знакомства. Хочешь, приведу одного человека? Он тебе обрисует обстановку.