Текст книги "Чудом рожденный"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Говорят, что если окончить эту школу, будешь толмачом.

– Толмач? Переводчиком? Не могу сказать, что это мне не нравится. Если приезжаешь в город и не знаешь языка, то мало чем отличаешься от скотины. Нельзя сказать, что это мне не нравится…

Похоже было, что слова Нобат-ага обрадовали мальчика. Он с живостью принялся объяснять:

– Вот видишь, я больше не буду возиться с коровьим навозом. Потом я слышал, что в школе хорошая еда и учеников одевают во всё новое. И учиться там будут только туркменские ребята.

Старик одобрил эти слова.

– Я вижу, верблюжонок, ты все обдумал. И ты прав. Как отец скажу: поезжай! Останешься здесь – буду бояться за тебя. Если примером для ребенка будет урод Гельды, – язык не поворачивается сказать, что это будет! А в школе ты станешь человеком. Неграмотный слеп. Все мы в ауле слепые. Когда мулла куда-нибудь уедет, а нужно прочитать письмо, садимся на коня и скачем в Душак или Теджен.

Старик помолчал, потом взял за руку мальчика и сказал:

– Одного я боюсь…

– Ты думаешь, я еще маленький и меня будут бить?

– Что попадает в соль, становится соленым. Попадешь в эту школу – станешь русским.

– Тогда… значит, не ехать?

– Поезжай! Только помни, что ты туркмен. Люби русских, люби персиян, люби кого хочешь. Всюду есть добрые люди. Но не изменяй своему народу, память о нем береги пуще своего ока.

Кайгысыз растерянно моргал, не понимая, почему разволновался старик и что ему ответить. Они долго так сидели, не глядя друг на друга, пока, наконец, Нобат-ага снова нарушил молчание:

– Смотри, верблюжонок, солнце коснулось земли подбородком. Говорят, сомнение – враг смелости, капкан на дороге идущего. Мне еще много надо сказать тебе, но оставим это до твоего возвращения. А пока – прощай! Будь здоровым и сильным.

И старик обнял мальчишку.

Элбисинэ. Элбасаны. Элботуры…

В том ауле, где прошло мое детство, тоже не было школы. Не было и грамотных. Но мне повезло. Отец сказал:

– Всех учить не смогу. Но один в семье должен быть грамотным.

Я был худощавый, не очень-то крепкий, поэтому выбор пал на меня.

– Пользы от тебя все равно мало, – сказал отец, – лопату и то поднять не можешь. Пойдешь в школу – хоть какая-нибудь выгода будет.

Он отвез меня в соседний аул, где была школа, поселил у своего знакомого. Учились мы в глинобитной мазанке. Дым из очага почти не вытягивало через отверстие в потолке, и мы всё время жмурились – щипало глаза.

Ни книг, ни карандашей, ни бумаги… Мы сидели на земляном полу и писали буквы деревянной палочкой на вощеной доске. Время от времени мы становились на колени, отбивали поклоны и хором повторяли загадочные слова:

– …Элбисинэ, Элбасаны, Элботуры, Эиуй!

Учитель-мулла восседал посреди комнаты на толстом матраце, под рукой у него – ивовые прутья. Со страхом и ненавистью мы косились на них – стоило кому-нибудь вытянуть затекшие ноги, мулла тут же больно стегнет.

– Бездельник, лентяй! – кричал мулла, и на губах у него выступала мутная пена. – Верблюд под себя четыре ноги убирает, а ты две поместить не можешь?

Отдавая сына учиться, родители обычно говорили мулле: «Мясо твое, кости – мои». Следовало понимать так, что бить можно сколько угодно, только не уродовать. И детей били за вину и без вины. Тяжко давалась наука.

Да можно ли назвать наукой то, чему нас учили? Что была за наука в нашем Тедженском уезде в начале века? Когда-то мусульманские школы в Средней Азии возникли, чтобы правоверные знали коран, написанный на чужом арабском языке. Все знание жизни, находившееся за пределами корана, отбрасывалось, как грязная ветошь. Свод религиозных, юридических и нравственных правил, заключенных в коране, – шариат. Только он досконально изучался и толковался образованными людьми. Коран – наука всех наук! Шариат – закон всех законов! Все знание мира давно исчерпано, держаться надо только старого. В мудрости Магомета нельзя сомневаться, никто не смеет ее критиковать.

Так возникали фанатизм и нетерпимость – оковы всякого движения.

В мектебе – начальной школе, куда меня отдали – обучали кое-как чтению и письму на арабском языке, преподавали правила совершения намазов, омовений.

Проучившись в мектебе три – четыре года, мальчик умел читать, но не понимал прочитанного, механически списывал буквы. Приобретенные знания были неприменимы в жизни.

К началу нашего века в Закаспийском крае, – подсчитали статистики, – было семь грамотных на тысячу жителей, но этот сравнительно высокий процент выводился с большими натяжками.

Русско-туркменские школы давали, конечно, больше знаний. Но их было так мало, этих школ, в далекой царской колонии! Думаю, что их было столько, сколько нужно, чтобы подготовить и воспитать кучку безукоснительно преданных колониальному строю чиновников из местного населения.

Теперь уже трудно сказать, когда в те давние годы появилась на окраине Теджена у реки русско-туркменская школа.

Я вспоминаю собственное детство: школьное здание сверкает белизной подобно харману, куда сносят с поля собранный хлопок. Двор – чисто выметен. Площадки для игр огорожены свежевыкрашенными деревянными столбиками. От ворот к крыльцу – аллейка молодых, недавно посаженных деревьев. Они еще не прижились, и черные голые ветви сеткой отпечатались в синеве неба.

В ту осень, когда здесь появился Кайгысыз из аула Мене, наверное, так же заросли туранги тянулись по берегам. И твердые листья туранги, желтея над водой, еще не осыпались и лишь сухо шуршали на ветру.

Если постоять на пустынном дворе, можно издали услышать, как идет урок в классе. Учитель – азербайджанец с толстыми черными усами. Он приехал сюда из-за Каспия, потому что нет грамотных людей в туркменском городке. Он говорит быстро, коверкая туркменские и русские слова, и мальчики испуганно слушают его, мало что понимая.

Вот вижу я за партой у стены Кайгысыза Атабаева – он уже не похож на подпаска: чисто вымыт, одет по форме, как все, и подпоясан черным ремнем, он даже похорошел со страху, сидит прямо и тоже слушает, как все, и ничего не понимает.

Учитель кивнул ему, показал на грифельную доску– она висит между окнами, глядящими во двор.

– Сынок, давай сюда!

Атабаев шарахнулся к двери; он понял только слово «сынок» и решил, что учитель его посылает во двор – но зачем? Он не знает.

И весь класс улыбается, когда учитель пальцем зовет его к себе уже от двери:

– Сынок, сюда иди! Сюда…

Теперь он у доски, в руке – мелок. Но разве он сумеет написать букву «а»? Учитель выхватывает из рук мальчишки мелок, и Кайгысыз, краешком глаза поглядывая на красивую букву, крупно нарисованную учителем, с трудом пытается ее срисовать, повторить.

Учитель громко смеется. За ним смеется весь класс. Теперь смеяться можно, если хохочет, взявшись за бока, сам господин учитель.

– Это не буква, сынок! Это щипцы для очага! Ха-ха-ха!

– Щипцы? – восторженно пищит кто-то в заднем ряду.

– Угли хочет разгребать!

– Эй, повороши огонь в костре!..

А за окнами – солнечный двор, простор. А за воротами плещущая по камешкам река в зарослях туранги. Там поют птицы… Подпасок не понимает веселого азербайджанца – над чем они все смеются? Что он им сделал плохого? Он сумрачно глядит по сторонам, сопит и, не зная куда деть руки, сует их в карманы. Ну, хорошо– смейтесь, смейтесь!..

Учителю становится жаль деревенщину!

– Все, когда маленький, – не умел писать! – коверкает он туркменскую речь. – И я сам, когда маленький– не умел. И ты еще не умел… Ты нарисовал щипцы – это не страшно! Другой нарисовал охотничий лук со стрелой. Ха-ха-ха!.. Не страшно! Рисуй еще раз…

Кайгысыз озирается – где же проклятый мелок? Он ищет его на полу, на гривке доски, на подоконнике, даже на потолке, где прилипли только сонные мухи. Нету мелка. Учитель смешно пожимает плечами:

– Ты его съел?

Мальчишка краснеет до ушей. Ему хочется крикнуть обидчику: «Даже корчась от голода, я пальца не протяну к чужому добру!.» Но он не смеет пререкаться.

Остроглазый парень с хитрым лицом, сидящий в первом ряду, кричит:

– Проверьте его карманы, господин учитель! Проверьте карманы!

Азербайджанец, точно фокусник на базаре, медленно тащит мелок из кармана мальчишки, долго держит его на ладони и вопросительно оглядывает класс. Так он развлекается, так ему не скучно жить в этом забытом аллахом Теджене. И дети, озоруя и визжа от восторга, хохочут.

– У Атабаева голодные карманы!

– Берегите карандаши и бумагу!

– Господин учитель, господин…

Кайгысыз прижимает кулаки к груди и вдруг сломя голову бросается к двери.

– Стой! Стой, сынок!

Но мальчик ничего не слышит. Он во весь дух мчится по школьному двору, и узкой тропой – на берег. И по кустам туранги – дальше, дальше. Только бы уйти подальше, куда глаза глядят… Если бы его кто-нибудь спросил, куда он бежит, он бы ответил: «Домой!»

Задохнувшись, Кайгысыз, наконец, останавливается, смотрит назад. Он убежал так далеко, что с трудом может разглядеть серое железо школьной крыши. Пора подумать, что делать дальше. Если так бежать, не разбирая дороги, можно, наверно, оказаться не в родном ауле, а в Серахсе. А как понять, где дорога домой? Но даже если и напасть на верный путь, в кармане – ни куска хлеба. Когда везли его в Теджен, то на верблюде добирались больше суток. Идти пешком? Тобой поужинают волки. А может волки не так уж страшны?.. Нужно идти домой. Только отдохнуть немного.

Там, где стоит Кайгысыз, спускается тропинка к воде. На песке лежит вверх дном рассохшаяся лодка. Мальчик сбежал к ней и присел на ее днище. После бега в ушах гудит, кругом – ни души. Ветер не шелохнет листьев туранги. Сильно припекает солнце.

Никогда Кайгысызу не было так тяжело. Хотя позади остались нищета и сиротство, но до сих пор еще не приходилось решать самому свою судьбу. Непривычное раздумье кажется мучительным. Все для него непривычно: и городские запахи, и скрип колес арбы на дороге, и чистота и порядок в школе. Аул все время вспоминается, неотступно тянет к себе. И чаще всего возникают в памяти товарищи детских игр. Даже сын мельника, заносчивый, толстогубый, представляется теперь родным и добродушным.

Что же делать? Конечно, правильно говорил Нобат-ага: «Кобель от беготни не станет гончей, – раб от ученья не станет кази». Отец, прозванный сердаром, не умел расписываться и прикладывал к бумаге именную печатку. Были ли в его роду, да и во всем ауле, ученые люди? Да к тому же учившиеся в русско-туркменской школе? Какой толмач получится из парня, рисующего вместо буквы щипцы? Учитель прав: он сердился за дело. Сегодня он только поворчал, но завтра скажет: «Убирайся-ка!.. Не выйдет из тебя толмача!» И как тогда будет дразнить толстогубый! Хотя Нобат-ага говорит: «Заблудиться не страшно, лишь бы отыскать дорогу назад…» Да, самое лучшее искать дорогу назад…

Кайгысыз поднимает голову, смотрит в воду. Прозрачная, почти стоячая, она отражает в себе гладкое, с легким румянцем, смуглое лицо, горячие карие глаза, коротко стриженные черные волосы… Нет, он уже не похож на подпаска, сидевшего на пеньке у запруды! А как мало времени прошло – всего две недели! Что же делать? Если бросить школу, стянут с тебя эту одежонку, а на брата, чего доброго, наложат штраф. И снова придется в лохмотьях бегать за коровами, выслушивая хозяйскую брань…

Куда же тебе идти, Кайгысыз Атабаев, земляк мой, на этом первом в твоей жизни распутье?! И сколько впереди таких развилок на твоем пути!

Он хочет подняться, чтобы искать дорогу в аул, ко видит, что его ищут двое: остроглазый первоклассник и коротышка с бритой головой. Как удрать от них? Спрятаться в зарослях? Найдут по следу. Бежать? Увидят. Подумав немного, Кайгысыз приподнимает борт лодки и забирается под нее. Там сыро и прохладно. И тяжело раздуваясь, пучит глаза лягушка.

– Кайгысыз! Кайгысыз, хэ-ав!

Мальчишка не подает голоса.

– Куда же он мог уйти?

– Подался на тот берег!..

– Давай-ка присядем и отдохнем.

– Но если вернемся без него, что скажет учитель?

– За что нас ругать? Разве мы виноваты, что он сбежал?

– Тоска одолела, вот и сбежал…

– Может это я, а не ты сказал, чтобы проверили его карманы? – ехидно спрашивает парень над головой Кайгысыза, и он догадывается, что это тот, коротенький.

– Я же не по злобе, – отзывается остроглазый.

– Раз такой жалостливый, мог бы потихоньку вытащить у него мел из кармана или показать, как пишут букву.

– Ты считаешь меня его врагом?

– Может и не врагом, но…

– Если по правде, то у меня сердце болит за него. Жалко…

– Сердце болит, а слова дразнят!

– Хочешь, чтоб я поклялся?

– На месте Атабаева я бы тоже сбежал, не вынес такого позора!

Кайгысыз слушает, не шелохнувшись. Минуту назад он не мог бы представить, что ребята так сочувствуют ему. «А они – ничего, вроде наших аульских», – думает он и вдруг громко чихает.

И вот они идут по городу втроем – ведь Атабаеву не вырваться из их объятий, одному не справиться с двумя, – короткая борьба закончилась долгим миром.

Мудрость базарного балагура

Город! Город Теджен! Какой ты помнишься мне в те давние годы… Базар…

Все улочки бегут к базару. Сколько лавок, лавчонок – товары навалены чуть не до крыши, Шелка для халатов – зеленые, малиновые, синие… Легкие, как паутина, ткани для женских уборов в плывущих фиолетовых, розовых, белых кругах… Медные чайники и узкогорлые кувшины отливают на солнце красным золотом… Шелковым блеском посверкивают черные и серые каракулевые шкурки – их растягивают смуглыми руками, гладят ладонью, дуют на них против ворса… Посуда из поливной глины, – она светло-желтая, как ко-ровье масло. Черно-красные бархатистые ковры… Толпа тянется вдоль прилавков, а за прилавками – персы с рыжими крашеными ногтями; сизощекие, синекудрые армяне; хивинцы в темно-коричневых полосатых халатах и огромных шапках из черных бараньих шкур… И скрипят, скрипят арбы, орут ослы, распевно кричат водоносы… Странствующие торговцы сваливают в лавки тюки с козьим пухом, кожаные бурдюки для вина.

Таким сказочно ярким помнится мне Теджен. Таким, наверно, запомнился он и навсегда полюбился Атабаеву.

А было в кипучем Теджене в ту пору каких-нибудь пятьсот-шестьсот жителей. Было, правда, и несколько каменных зданий: земский приёмный покой, одноклассное железнодорожное училище, почтово-телеграфная контора, да несколько домов немцев-колонистов. Заметно выделялась только что построенная русско-туркменская школа имени Куропаткина.

Но, может быть, и в самом деле глаза ребенка лучше видели будущее? Теджен и впрямь становился похож на город.

Ясно вижу, как эти трое идут по базару, заглядывая в каждую лавочку, в каждую арбу, в каждую корзину. Всё заманчиво, все интересно! Но что это? Толпа бежит… Тедженские мальчишки – народ бывалый. За кем же они почтительно следуют по пятам. Кто этот странный человек в красной одежде? Рубаха и штаны на нем сшиты из алых платков, на шее тоже повязан красный платок с белыми цветами. А борода седая. А сам – быстро и, весело шагает, почти приплясывает, смеется, подмигивает. Нисколько не требует к себе уважения, почтения к возрасту и сединам.

– Карры-ага! Карры-ага! – кричат тедженские мальцы.

Однако даже это имя указывает на преклонный возраст. Карры-ага – значит, старый, дед. Ага, вот он кто: глашатай празднеств, музыкант, играющий в день свадеб на паре дилли-туйдуков. Рассказчик, острослов.

Карры-ага идет неторопливо, заглядывая в дверь каждой лавки, с таким серьезным видом, как будто ему уездный пристав доверил обследовать всю тедженскую торговлю. За ним торжественно ступает серая косматая кобыла и, словно передразнивая хозяина, сует морду в двери лавок и внимательно разглядывает товары,

Вот Карры-ага остановился у ларька, где торгует перс с выкрашенными хной ногтями и бородой, в розово-зеленом халате.

– Вай, как не удивляться на купцов! – Карры-ага хлопает себя по ляжкам. – Мы только прослышали, что строят склады, магазины в Теджене, и задымила из Кра-сноводска шайтан-арба, а сюда уже наехал народ за тридевять земель! И все торгуют! Смотрите, все торгуют! Вот это чутье! Нюх, как у собак! Правоверные едут в Мекку, купцы – в Теджен! Для любителей наживы всегда найдутся вещи поважнее аллаха! Если купцу скажут, что молиться куче навоза или кусту саксаула выгоднее, чем почитать аллаха, – купец до земли поклонится и за грех не сочтет!

Толпа хохочет. И трое будущих толмачей уже забыли про всё на свете, заглядывают из-под рук взрослых. Желая уклониться от насмешек базарного шута и балагура, перс льстиво говорит:

– Дорогой Карры-ага, проходи! Садись за прилавок! Лавка твоя!

– Я может и посидел бы у тебя, хозяин, только кобыла моя не войдет в твою конуру. Ей нужен дворец – лучшее стойло!

Вволю поиздевавшись над купцом, Карры-ага продолжает свой путь в базарной сутолоке. Но вот еще один случай повеселить людей: важно шествует в ковровых, в шелковых рядах кривоногий лезгин, он в черкеске и в пенсне со шнурком, на голове высокая каракулевая папаха. За ним по пятам, точно приклеенные, следуют почтенные бородатые старшины.

Приложив ладонь ко лбу, Карры-ага долго провожает взглядом это торжественное шествие.

– Кто этот кривоногий, которому улица узка?

– Не думал, Карры-ага, что есть в Теджене люди, которых вы не знаете! – с готовностью откликается из-за прилавка перс, – Вы слышали об Искандер-беке?

– Слышал об Искандере Великом – Александре Македонском.

– А этот и того выше! Самый главный из толмачей нашей уездной канцелярии – господин старший писарь Искандер-бек.

Кривоногий бек идет в толпе напролом, высоко задрав голову, выпятив грудь, Его грозный вид даже испугал вчерашнего подпаска – он затаился между скороходом и лошадью и с трепетом наблюдает: что будет дальше?

Подойдя вплотную к балагуру, Искандер-бек устремляет на него повелительный взгляд.

– Эй, джигит! Где джигит?

Он оглядывается, но ни конного, ни пешего полицейского в тесном базарном ряду не видно. А толпа окружает, теснит, веселится.

– Зачем тебе джигит, бек-ага? – спрашивает весельчак, поглаживая бороду.

– Чтобы вышвырнуть из города тебя, скотину!

– Что-то невдомек мне, кто из нас скотина, бек-ага?

– Придержи свой язык, Карры-ага, – говорит из-за плеча писаря один из старшин.

– Чудак! Что беспокоишься о моем языке?

Искандер-бек, опомнившись, вне себя от дерзости

базарного бродяги, пронзительно кричит:

– Ты скотина! Ты! Твой отец – скотина, твой дед – скотина! – он тычет пальцем чуть ли не в глаза старика.

– Не надо расстраиваться, бек-ага, побереги здоровье, – смеется Карры-ага. – Мне показалось, что ты лохож на корову перед… случкой. Вот я спросил, кто же скотина…

Писарь яростно глядит на старшин.

– Что говорит паршивый старик? Что это такое… случка? Чего вы молчите?

– Не связывайся с ним, бек-ага, – шепчет на ухо писарю один из сопровождающих. – Всем известно, что он давно свихнулся. Это Карры-ага!

Искандер-бек много слышал о бродячем музыканте. Он помнит, как тот опозорил на весь уезд Аллак-бая, знает, что после его острот на улицу глаза не покажешь. Лучше сделать вид, что принял наглые речи негодяя за простодушные шутки. Толмач широко раскрывает свои объятия, трясет старика изо всех сил.

– Так это Карры-ага? Как я рад! Я столько слышал о тебе, – он поворачивается к своей свите. – Отведите его лошадь в сарай, дайте травы. А почтенному человеку приготовьте комнату.

Но веселый старик тянет повод к себе, не отпускает кобылу.

– Бек-ага, ты ведь знаешь старинную поговорку: «Пастуху нет покоя». Нам с кобылой не положены ни сарай, ни клевер, и даже – комната!..

– Какой же ты пастух, Карры-ага? Ты даже не дехканин. Ты – украшение любого праздника. В твоих руках ключи правды!

– Какие ключи?

– Ключи от людских сердец!

– Ключи, замки – дело лавочников! – Карры-ага уже сердится. – А кстати, бек-ага, как дела у наших старшин?

– Не понимаю.

– Смазывают они твои усы маслом?

– Не понимаю, о чем говоришь!

Кайгысыз, затаив дыхание, слушает смелого шутника и тоже ничего не понимает. Он знает, что маслом смазывают растрескавшиеся пятки, но никогда не слышал про растрескавшиеся усы.

С усмешкой балагур глядит на Искандер-бека.

– Смотрю я на твои усы и вспоминаю старую историю. Однажды к такому же как ты беку пришли двое жалобщиков. Один подарил ему старенький ковер, другой сто рублей. Дело сразу решили в пользу последнего. Но тот, кто принес ковер, стал укорять бека: «Как ты мог забыть про мой подарок?» Бек его успокоил: «Я помню о твоем ковре, но не могу забыть и ста рублей».

– Что же дальше? – беспокойно подкрутив ус, спрашивает тедженский толмач.

– Я бы хотел спросить, как наш бек решает такие споры?

– Споры решает уездный начальник.

– Говорят, ты его правая рука! Даже больше! Говорят, что ты язык начальника!

– Клянусь, никогда не брал взяток!

– А подарки?

– Есть фарсидская поговорка: расчеты веди зерно в зерно, а подарков бери – сколько увезет караван ослов.

Искандер-бек, самодовольно поглядывая на старшин, приглашает их полюбоваться своей находчивостью.

– Молодец, Искандер-бек! – подхватывает глашатай. – Одно только меня тревожит…

– Тревожит?

– Как бы в пути такой караван не сделался добычей волков и коршунов.

Теперь уже сердится писарь.

– Слышите, что говорит Карры-ага?

– Он у нас человек вольный, – ласково успокаивает длиннобородый старшина.

Писарю неохота длить опасное словопрение, и он показывает на туйдук, заткнутый за пояс старика.

– Я слышал, ты хороший музыкант?

– Он играет даже на двух туйдуках сразу, – льстиво подсказывает старый арчин.

– Пойдем к нам, повеселишь немного, – говорит писарь.

– Боюсь, бек-ага! Соловей хорошо поёт на ветвях, а не в клетке.

– Разве наш дом для тебя клетка?

– Не в обиду сказать, бек-ага, и ваш дом, и ваша канцелярия для меня не лучше клетки. Счастье еще, что бек-ага считает меня за человека. А то, пожалуй, вон тот джигит возьмет меня сейчас за шиворот, да и даст пинка пониже спины…

И Карры-ага смотрит из-под руки на появившегося в конце фруктового ряда конного полицейского.

– Старшина правильно сказал: ты человек вольный, – важно говорит толмач. – А при мне тебя не только никто не тронет пальцем, но и словом не посмеет обидеть!

– Ай, бек-ага! Зачем беспокоиться о таком бродяге, как я? Избавь лучше дехкан от налогов, от тяжелых поборов, от притеснений старшин и баев!..

– Карры-ага, сам знаешь: справедливость царя…

Но в эту минуту кобыла вдруг поворачивается крупом к писарю и, расставив ноги, роняет под себя два-три жирных кругляка. Кайгысыз тихонько смеется. В толпе веселое движение. Старик сокрушенно смотрит на толмача, потом переводит взгляд на дымящийся помет,

– Прости, бек-ага.

– Ах, ты негодница! – кричит он на кобылу, дергая поводья. – Скотина, она и есть скотина. Разве она знает, где царь, где справедливость? Ей только плетью можно объяснить.

Писарь морщится – не то от запаха испражнений

кобылы, не то от дерзких слов балагура. Так бы и хлестнул плеткой!

– Что ж поделаешь – скот…

Но, уже отойдя на приличное расстояние, он со злобой шепчет старшинам:

– Неужели не можете окоротить старую скотину?

– Бек-ага, пока не вырвешь ему язык, он и в тюрьме не замолчит!

– В Сибири не разговорился бы…

– А что мы скажем народу?

– А вы разве обязаны говорить с народом?

Писарь только отводит душу в угрозах. Карры-ага и в самом деле всё дозволено. Его любит народ и расправиться с ним уездному толмачу не так-то просто.

Теперь, когда важные начальники удалились, Карры-ага замечает Кайгысыза, который, разинув рот, смотрит им вслед.

– Сынок, ты, я вижу, учишься в школе?

– Нет, ага, я не хочу учиться.

– Вот как! А почему же?

– Хочу домой.

– Э-э-э!.. Зря, – Карры-ага треплет мальчишку по плечу. – На твоем теле мяса – ворону нечего поклевать. Небось, не сын бая? Наверно, послал тебя сюда вместо своего сына аульный старшина?

– Так говорил и мой брат Гельды.

– Правильно говорил твой брат. Учись, сынок, учись. Если я что-нибудь понимаю в жизни, то скажу: дальше без ученья нам не прожить. Аульные старшины, наши сельские командиры, бегают как кобели за сукой, за этим прыщом с Кавказа. А почему? Они же безграмотные! А этот плешивый грамотей вместе со своими хозяевами поровну делит народное добро. Нет у нас ни одного толмача, знающего переводчика из туркмен. Учись, говорю тебе, учись! Только, кто знает… Выучишься и станешь таким, как этот бек?

– Нет, дядя, даже если с голоду буду умирать, – чужого не возьму!

– А как тебя звать?

– Кайгысыз Атабаев.

– Выходи в люди, Кайгысыз Атабаев! Обещай, что будешь учиться. Идет?

– Обещаю, – серьезно сказал Кайгысыз.