Текст книги "Чудом рожденный"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

Глазами президента

Президент был очень стар – старее всех седоголовых, восседавших в свете прожекторов справа и слева от него. В Академии наук о его возрасте говорили: девятый мешок на спине.

Президент устал, он путал в старческих руках свои очки и председательский колокольчик. То и дело фоторепортеры подскакивали к трибуне или к столу президента и щелкали, щелкали… Карпинский грозил им очками, а однажды нечаянно взмахнул колокольчиком, тот прозвонил, и председатель Совнаркома Туркменской ССР удивленно обернулся с трибуны на Александра Петровича, а в зале легким ветерком прошло оживление.

За долгую жизнь президенту Академии наук запомнились ученые конгрессы во многих научных центрах Европы, в Париже, в Болонье, но такого он еще никогда не видел. Его сухие глаза, ослепленные безжалостным светом, глядели вокруг пристально; старчески сутулясь и медленно поворачивая белоснежную патриаршую голову, он озирал президиум. Среди своих прославленных на весь мир коллег он видел вперемежку с ними смуглых туркмен, много смуглых черноволосых туркмен, и их появление здесь, в Ленинграде, в Академии наук изумляло его, хотя они казались ему сейчас все на одно лицо.

И на трибуне высился могучий туркмен. Вот уже второй час он докладывал специальной сессии Академии наук СССР о проблемах развития народного хозяйства и культуры своей родины, о перспективах развития ее производительных сил – и сам по себе этот доклад казался старому президенту мировым чудом. И все в этом зале ему казалось чудом – туркмены за столом Академии, пусть даже важные государственные деятели, – все равно это историческое чудо– Александр Петрович слишком долго жил в России царей и жандармов, лишь в семьдесят лет он дождался революции и стал первым выборным президентом Российской Академии наук, и сейчас, заслоняясь ладонью от наглых «юпитеров», грозя очками пронырливым репортерам, он думал одну думу, и она веселила его – это чудо, чудо, чудо… Он вспомнил, как в дни юности, в своей студенческой практике на родном Урале, он услышал у костра разговор двух коноводов-башкир. Они спорили об уме и таланте профессора, возглавлявшего экспедицию, и один, сомневаясь, сказал другому: «Даже глупый мулла может сидеть в мечети…» Почему сейчас на ум явилось это, почти столетней давности, воспоминание?

Да потому, что туркменский докладчик безмерно удивлял его, видавшего виды ученого, широтой исторических сопоставлений, глубиной проблемности, научной стройностью изложения и той способностью сопряжения больших величин и отдаленных вопросов, которая в нем обнаруживает сразу и настоящего ученого и расчетливого политика. Как интересно, рассказывая о безводном рационе дореволюционной Туркмении, вспомнил он о том, что единственное в те времена Мургабское водохранилище было создано, чтобы обеспечить водой поместье царя. Как умно и страстно разоблачил он научную лживость теории безнадежности, которую разделяли вместе с учеными некоторые руководители отсталой кочевничьей страны еще несколько лет назад. Какое резкое сравнение нашел он, говоря о темных силах сопротивления новому: он назвал туркменскую феодальную реакцию змеей, оказавшейся под тракторным плугом.

– Она, эта реакция, не страшнее змеи под тракторным плугом! – с внезапной страстью выдохнул из груди Атабаев.

И с минуту он стоял, сильными руками охватив борта высокой трибуны, пока переполненный зал отвечал на его вдохновенный возглас могучей овацией.

– Вот каких молодцов отыскал на далекой окраине Владимир Ильич, – заметил Карпинский сидевшему бок о бок с ним Волгину, бессменному секретарю Академии,

– А разве вы не знаете, Александр Петрович, что написал о нашем докладчике Куйбышев в своем письме Ленину от имени Турккомиссии? Он назвал его самородком… Уроженец туркменского аула, чудом при крайне неблагоприятной обстановке выработавший в себе здоровое коммунистическое мировоззрение…

– Да, так и должно быть… Я так и подумал, – отозвался Карпинский.

Председатель Совнаркома Туркменской ССР докладывал о почти фантастических по смелости планах преобразовательных работ. Он говорил о мертвом зализе восточного Каспия – Кара-Богазе, как о заповедном кладе гидрохимических богатств. Там нужно немедленно приступать к строительству громадного химкомбината – при всех дорогих затратах Кара-Богаз, оживленный социализмом, окупит себя сторицей, обеспечит расцзет хлопководства, даст нам стекло, бумагу, текстиль. А придет грозная опасность для родины, – он станет и на службу обороны.

– Вот почему мы пришли на поклон в Академию наук! Неотложно помогите, товарищи академики!

Атабаев двумя-тремя штрихами обозначил и труднейшую проблему использования сернорудных богатств Гаурдака.

– В нашей республике взаимосвязаны три фактора народнохозяйственного успеха, в нашей связке – три ключа: сырье, энергетика и вода.

И он с молодым пылом заговорил об Аму-Дарье, капризно меняющей своё русло.

– Нет ничего безумного в мечтах и помыслах туркмен, твердо задумавших повернуть часть вод Аму-Дарьи в сторону Каспия. Нет ничего несбыточного в этом, товарищи академики!

И снова, охватив руками борта трибуны, рослый докладчик спокойно ждал, пока уляжется овация и в последний раз звякнет старинный колокольчик в руке президента.

Карпинский устал. Ему хотелось слушать, не пропуская ни одного слова, легкий акцент докладчика только окрашивал его речь, оттенял мысли и не мешал слушать.

Президенту мешали слушать его собственные думы. Всю жизнь ученого он отдал доказательству теории строения так называемой «Русской платформы» в геологических недрах континента, его многолетние исследования колебаний земной коры в пределах «Русской платфорлды» принесли ему мировую славу, а сейчас, слушая уроженца туркменского аула, он думал о тектонических силах Октябрьской революции, и дело Ленина во всех концах земного шара представлялось ему в масштабах и образах его геологической науки, в масштабах всей планеты, в виде той оси, вокруг которой совершается в двадцатом столетии всемирно-исторический процесс.

Радость моя – Кемине

Он вернулся домой – окрыленный. В памяти остался банкет в «Астории» – полторы тысячи гостей собрались в двух больших залах. Ленинград приветствовал Туркмению, руководители солнечной республики благодарили ученых за их труд. Завязывались новые связи, определялись сроки и темы экспедиций. Радио на всех языках склоняло Туркмению – удивительное чувство владело Атабаевым: будто его маленькая родина так же окружена участием всех народов мира – Востока и Запада, как сам он был окружен толпой ученых и журналистов, когда, закончив свой доклад, сошел с трибуны.

И не забылось, как Александр Петрович осторожными шагами приблизился к нему в раздавшейся толпе и потянулся на цыпочках, чтобы крепко поцеловать докладчика. Что-то, видно, очень тронуло старика, – а что именно, так и не мог догадаться Атабаев.

Дела мешали предаваться приятным воспоминаниям. Теперь, после сессии Академии наук, еще больше было неотложных забот, что ни день приезжали представители различных экспедиций, для начинавшихся строек не хватало рабочих, заседания Совнаркома шли иногда с повесткой из шестнадцати пунктов.

И вдруг наступила усталость. Она приходила не от физических усилий – нет, Атабаев был по-прежнему крепок и здоров. Особая усталость… Ее можно было бы назвать, но Атабаев не знал этому нужного слова. Что-то вдруг останавливало его на ходу, грустью заволакивало глаза, и уже не хотелось ни в ашхабадскую квартиру, где можно отоспаться, ни в Фирюзу – покатать шары на биллиарде. Нет – в степь, на охоту. Шофера – домой сам – за руль и – только пыль столбом! Поездки всегда совершались в одиночестве. Если случалась беда – машину сам чинил в поле…

И однажды в воскресенье председатель Совнаркоме пропал.

…Не появился он ни в понедельник, ни во вторник Заседание Совнаркома отменили. Заведующий автобазой подтвердил всеобщую догадку, что в воскресенье Атабаев сел за руль фордика и отправился на охоту. Может быть авария? А если попал в руки злодеев? Да и мало ли что могло случиться? Немедленно начались розыски Атабаева.

Казалось, жизнь председателя Совнаркома в опасности. Из Ашхабада во все концы степи помчались машины. Только на третий день председателя Совнаркома увидели с самолета. Действительно, в автомашине случилась какая-то техническая неполадка, пустяк – что-то с карбюратором, Атабаев не сумел пустить мотор… Ничего, жив-здоров! И, возвратившись, рассмешил друзей и товарищей:

– Три дня как на курорте! Обо всем позабыл! Одна забота – как поджарить джейранину. На углях или в золу закопать?

На самом деле все было иначе: тяжело было… И удивительно. Он глядел на вечно живые, беспрестанно меняющиеся дали степного горизонта – ни одного острого угла. Глядел на безоблачное голубое небо, на оранжевые языки пламени костра, на неуклюжий, на высоких колесах, силуэт старенького, черного фордика… Он видел и не видел всего этого. Обида щемила сердце и нельзя было отделаться от этой обиды, она была неотвязна… Кто же сейчас беспокоится о нём? Ну, конечно, суета в Сознаркоме – пропал председатель! Товарищи волнуются, иные искренне огорчены, другие обсуждают, как и когда рапортовать в Москву. Ну, конечно, если он погиб, за его гробом по Ашхабаду пойдут толпы. Многие рядом или в отдалении делали вместе с ним революцию в Средней Азии, миллионам других, кто и не участвовал в событиях прошедших лет, он помог. Помог, как клялся когда-то в юные годы помогать обездоленным. Ну, конечно, для таких, как Абдыразак, Паскуцкий, Айтаков, потерять его – потерять какой-то важный этап своей жизни. Газеты скажут: невозместимая потеря! Но кто же все-таки всей жизнью сейчас измеряет его исчезновение? Для кого эта потеря – сломанная личная судьба? Кто будет беззвучно плакать каждую ночь? Для кого опустеет дом?

Нет, конечно, пройдут часы или дни – его найдут. И снова закипит бешеная работа. И будут звонить телефоны и приходить люди. И некогда отдохнуть – всем нужен.

Как странно – всем нужен и… одинок.

Он давно привык к одиночеству. И все-таки оно тяготило! Случайный взгляд, неожиданный поворот женской головы, завиток на тонкой шее вдруг заставлял сердце биться сильнее, но Атабаев бежал от таких искушений. Лучше оставаться холостяком, чем ошибаться в выборе на пятом десятке.

* * *

Атабаеву часто приходилось летать в Москву. Каждый раз он останавливался в гостинице «Метрополь». Однажды, когда он готовился к докладу, ему понадобилась стенографистка. В ожидании он загляделся в окно. Всё та же Театральная площадь, как в двадцатом году, при первой встрече с Лениным. Только тогда была морозная зима, пустынный ночной город, бессонница, волнение… Сейчас в скверах цвели яблони и вишни, ползли красножелтые коробочки трамваев, кишел разноцветный людской муравейник. Подумать только, – каждая маленькая фигурка там, на площади, центр какой-то жизни, мыслей, чувств. От нее, как лучи от звезды, тянутся нити к другим судьбам, все сплетается, и все-таки каждый чувствует себя самым главным в этом мире. От его поступков и решений зависит множество событий.

В дверь постучали. Вошла молоденькая, миловидная девушка с портфельчиком в руках.

– Это вы Константин Сергеевич? Меня прислали с биржи труда.

– Стенографистка? Как вас зовут?

– Брянцева… Евгения Яковлевна.

– Пожалуйста, проходите. Располагайтесь за столом.

Вот и занес кого-то летний ветер с площади в номер.

Обычно деятельный и целеустремленный, Атабаев не мог на этот раз выйти из задумчивого настроения. Машинально перебирая бумаги, он смотрел на стенографистку, пытаясь отделить её от толпы на Театральной площади, занимавшей его мысли минуту назад. Совсем юное лицо, пышные волосы вокруг лба, белый воротничок; должно быть, очень застенчива, но старается казаться спокойной и степенной.

– Работаете где-нибудь? – спросил он, чтобы не длить молчания.

– Сейчас нигде. Состою на учете в бирже труда.

– Москвичка?

– Родители живут в Киеве, а я здесь у сестры.

Скучные, будничные ответы, скромный, потупленный взгляд, а кажется, что в комнату залетела весна, – оттуда, с Театральной площади. Атабаев вдруг рванулся к стенографистке… Евгения Яковлевна вздрогнула, отшатнулась.

– Что случилось?..

– Я забыл предложить вам снять пальто.

От воротника пахло духами. «Ландышами» – догадался Атабаев и вдруг подумал, что стенографистка очень молода. Девочка, почти школьница,

– Давно работаете?

– Не очень, – она покраснела.

– Сколько вам лет? Двадцать?

– Нет.

– Восемнадцать?

– Я не школьница. Мне двадцать три года. Но трудовой стаж у меня небольшой. Это верно. Если вам не подходит такая стенографистка, позвоните. Пришлют другую.

Как она краснеет. И лоб и шея. И такая чувствуется добросовестность. А ведь получить трехдневную работу для неё должно быть очень важно. Перчатки заштопаны, на локте старенького платья латочка.

– У меня работа совсем несложная, – сказал Атабаев. – Только задумываюсь иногда. Торопиться не надо. Наоборот, иногда придется сидеть и скучать.

Евгения Яковлевна вынула из портфеля линованую тетрадочку, остро отточенные карандаши. Расхаживая по комнате, Атабаев начал диктовать. На этот раз работа шла легко и быстро. Не отдавая себе отчета, Кайгысыз хотел подбодрить застенчивую девушку своей собранностью, деловитостью. Это помогало ему и самому. И мысли складывались лучше, и вспоминались самые интересные, характерные факты – состояние почти что вдохновенное. И казалось, что скромная безмолвная девушка, наклонившаяся над столом, подпирает его плечом.

Они пообедали вместе в номере и до вечера продолжали работать. На другой день работа шла также хорошо, а на третий Евгения Яковлевна запоздала. Атабаев волновался, пытался записывать свои мысли на бумаге, ничего не получалось.

Может быть, заболела? Как глупо, что не знает её адреса! И он снова и снова подходил к окну. Моросил мелкий московский дождик, сверху даже не видно людей, только черный атласный блеск мокрых зонтиков. Неужели не придет? Атабаев понимал, что дело вовсе теперь на в докладе: будет нарушена иллюзия существования вдвоем. Снова одиночество… Небо потемнело над площадью, крупный дождь забарабанил по зеленому наличнику. Атабаев распахнул окно. Капли упали на висок, на щеку, запах дождя, – какой-то особенный, московский, залах прибитой пыли и сырости. И такая тоска, необычная дневная тоска защемила сердце.

Зазвонил телефон. Знакомый милый голос:

– Извините меня, Константин Сергеевич! Я сегодня не смогу прийти. Посылают на конференцию Севморпути. Вам пришлют кого-нибудь другого.

– Как же так! Доклад брошен на полпути, я уже привык.

– Это не от меня зависит, Константин Сергеевич. Просто сегодня моя очередь работать на конференции…

Голос куда-то пропал. Атабаев вздрогнул. Вот так беспомощно и просто потерять её?

– Алло! Алло! Вы меня слышите?

– Прекрасно слышу, можно не кричать.

– Я прошу вас, сегодня же немедленно выходите из списков биржи труда! Совершенно серьёзно. Я устрою вас на работу. На постоянную. Слышите?

– На постоянную? И это серьёзно?.. Какой же вы хороший, Константин Сергеевич…

Потом, уже в Ашхабаде, спустя много времени, они вспоминали этот вечер и молчаливую прогулку по горбатым переулкам где-то между Покровкой и Яузой, и все несказанные вслух слова, и длинные месяцы разлуки, и короткие, пылкие письма, и как через полгода встречала его Евгения Яковлевна на Казанском вокзале в двадцатиградусный мороз, и как читали вслух в номере чеховские рассказы, и как вместе с мамой Евгении Яковлевны уехали в Ашхабад…

Теперь они уже больше не расставались. Евгения Яковлевна по-прежнему работала стенографисткой, но уже в ашхабадской рабоче-дехканской инспекции. Атабаеву по-прежнему приходилось часто выезжать. Вместе с ним обычно отправлялась Евгения Яковлевна. И в её сумочке по-прежнему лежала линованая тетрадочка и остро отточенные карандаши. Приходилось работать и по пути, в машине. Атабаева внезапно осеняла новая мысль и он говорил:

– Женечка, бери бумаги, начнем!

Так бывало и в поездке вдоль границы Копет-Дага. Так и в Красноводске, и на Кара-Богазе, и на Аму-Дарье…

А однажды, когда они приехали в Мары и промчались по Кавказской улице, Атабаев рассказал Жене, как чуть было не женился на дочери жандармского полковника. Она уже назначила день свадьбы и приказала перейти в православие. Хорошо, что началась революция и все семейство это исчезло.

– Значит, повезло? – тихо спросила Евгения Яковлевна.

– В личной жизни мне повезло дважды, – ответил Кайгысыз, обнимая жену за плечи.

После женитьбы у Атабаева появилась новая слабость: его привлекали теперь не только старики, но и дети. В поездке или в Ашхабаде, встречая ребенка, он останавливался, заговаривал, угощал конфетами, легко и быстро находил общий язык с ребятами всех возрастов, умел и рассмешить, и поговорить по душам. И будто оправдываясь, говорил жене:

– Ничего не поделаешь – люблю детей! Родишь сына – рабом твоим стану.

Свободный от предрассудков, Кайгысыз вдруг оказывался верным древнейшим обычаям. Девушка уходит из дому, становится членом чужой семьи. Сколько бы не было дочерей, если бог не дал сына – род прекратил свое существование. Об этом говорится и в пословице: «Тот, кто с сыном – не умрет».

В кругу друзей Атабаев говорил:

– Был бы у меня сын, – больше ничего не надо!

Евгения Яковлевна не осталась глуха к этой мечте.

Сначала у Атабаевых родилась дочь, но потом – сын. Девочку назвали Лейла, мальчика – Кемине.

И вот уже прекратились поездки на охоту в воскресные дни. Гораздо интереснее играть с детьми, наблюдать, как каждая неделя изменяет их, приносит что-то новое, Евгения Яковлевна ревниво охраняла интересы дочери.

– Ну, хорошо, – говорила она, – дочь ты носишь на руках, но почему же сына сажаешь на шею? Дезочка может обидеться.

– Это я могу на неё обидеться, – смеялся Атабаев. – Придет день и она покинет нас, уедет в Мары или в Москву, а Кемине всегда будет с нами.

– Ты феодал. Настоящий феодал.

– Только в этом вопросе.

– Как же ты берешься воспитывать других, если сам феодал?

– Пытаюсь вывести родимые пятна.

– Что-то слишком долго пытаешься. И слишком безуспешно.

– Нас учили: жизнь – борьба!..

– Ну, иди поборись со своим любимцем. Слышишь, как кричит?

Оказывается, Кемине совершил кругосветное путешествие, держась за сиденье стула, обходил его кругом. Потом осмелел, отпустил руки, неокрепшие ножки не выдержали, он свалился и заорал благим матом.

Уезжая из Ашхабада, Атабаев теперь каждый день звонил домой и разговаривал с Кемине. И никогда не надоедало слушать одну и ту же фразу:

– Папка, приезжай! Скорее, я соскучился! Слышишь?..

Однажды он увидел из окна, что Кемине сидит во дворе, угрюмо опустив голову. Мгновенно кольнуло воспоминание: когда-то и сам так сидел у мельничной запруды в родном ауле. Вот-вот подойдет Нобат-ага, спросит:

– Верблюжонок мой, чего так съежился?

Похоже, что Кемине очень обижен. Не плачет, но от-того ему ещё тяжелее. Кайгысыз дышел из дому, присел рядом с сыном, погладил по голове.

– Как жизнь?

– Мама… – даже не сказал, а как-то просопел Кемине.

– Что она сделала?

– Выгнала меня из дому.

– За что?

– Играл с твоим пистолетом!

И больше ничего…

Атабаев ужаснулся – вспомнил, что забыл убрать в ящик браунинг. Он хотел было надрать сыну уши, но подумал, что сам виноват, и только тихонько погладил по голове.

– А зачем ты взял пистолет?

– Хотел сильно-сильно выстрелить! Как ты стрелял в коршуна в Фирюзе.

– В кого выстрелить?

– В черепаху.

– Ей будет очень больно.

– Не будет. У неё же каменная крышка!

Атабаев усадил сына на колени, заглянул в глаза.

– Кемине-джан, никогда не играй с пистолетом или с ружьем. Попадет пуля в маму или в меня, и останешься сиротой.

– Это что такое?

– Сиротой называют детей, у которых нет папы и мамы.

Кемине кивнул головой.

– Значит, вы меня бросите?

– Если еще раз схватишься за пистолет, обязательна бросим!

– Я тогда вас… ненавидеть буду!

Атабаев опешил, выпустил из рук мальчика. «Весь в сердара», – подумал он и с трудом сдержал улыбку.

– Пока что пойдешь и попросишь прощения у мамы.

– Нет…

– Почему же?

– Я её ещё сам не простил.

К счастью, Атабаева позвали из дому к телефону, и он сделал вид, что не по своей воле отступает перед простодушной сердарской логикой.

Прощание с сыном

Теперь в доме Атабаева на улице Карла Маркса часто сходились в свободный час старые друзья – Айтаков, Чары Веллеков, Паскуцкий. Торжественно отмечались дни рождения детей. Иногда заходил и Сейидмурад Овезбаев. Атабаев очень любил этого красноречивого, умного интеллигента, любил расспрашивать его о настроениях в народе, часто советовался с ним. Овезбаев всегда говорил резко, друзья спорили, не соглашались и все-таки прекрасно понимали друг друга. Овезбаев, посмеиваясь, говорил Евгении Яковлевне:

– Как вы могли выйти замуж за этого человека?

– Полюбила! – разводила руками Евгения Яковлевна.

– Он же старик, скоро перевалит на шестой!..

– А для меня он самый молодой!

– А какой у него ужасный характер.

– Не замечала.

– Да с ним невозможно разговаривать! Лев рыкающий!

– Есть русская поговорка: не вкусивши горького, не узнаешь сладкого.

И Атабаев смеялся:

– Что? Съел?

А вскоре случилось невероятное: Овезбаева обвинили в национализме, осудили и по приговору военного трибунала отправили далеко на север. Атабаев не верил в его вину. Овезбаев мог ошибаться, мог слишком резко высказываться, но не мог участвовать в какой-то антинародной организации. Хлопоты о его судьбе не увенчались успехом.

Шли месяцы. И оказывалось, что участников контрреволюционных заговоров все больше и больше. Их называли теперь врагами народа. Оказывалось даже, что и некоторые русские коммунисты замешаны в этих делах, и Атабаев совсем перестал понимать, что происходит вокруг… Попирались советские законы, советское правосудие. И всё это делалось как будто в интересах Советского государства.

Неужели же вернулись времена Джепбар-Хораза и доносам верят больше, чем честной жизни людей, проверенных годами и отмеченных революционными заслугами? Сам того не замечая, Атабаев кривил губы в горькой усмешке. Когда-то добродушный разорившийся купец Майлихан предложил ему пойти с караваном в Хиву, чтобы переждать в пути опасные времена. Он и тогда отказался. А теперь отсиживаться, отмалчиваться в бездействии вдвойне позорно. Надо решиться на поступок…

По-прежнему светило солнце в окна кабинета предсовнаркома, по-прежнему играл глубокими винными красками текинский ковер на стене, а Кайгысызу казалось, что в комнате темно и хмуро. Он был озабочен, открывал и закрывал сейф, ворошил бумаги в ящиках стола, разбирал папки, не мог найти нужных бумаг, хотя они лежали у него перед глазами.

Вошел секретарь.

– Вас спрашивает женщина. Она для этой встречи приехала из Мары.

– Скажите, что я уезжаю.

– Говорил – не слушает.

– Скажите – приму, когда возвращусь из поездки…

Секретарь вышел в приемную и вскоре вернулся, вытирая пот со лба.

– Она не хочет уходить, – сказал он. – Говорит, что будет стоять у порога, пока не выйдете.

– Впустите, – махнул рукой Атабаев.

В кабинете появилась пожилая русская женщина с непокрытой седеющей головой. Она остановилась на пороге. Атабаев не заметил её появления, не поднял головы.

– Можно? – помолчав, спросила она.

– Что?.. – удивился Атабаев. – А, входите! Садитесь, Как ваше здоровье?

– Меня зовут Анна Александровна Петрова, – сказала женщина, спокойно усаживаясь в кресло.

– Слушаю вас, Анна Александровна.

– Мне стыдно отрывать вас от работы, но я вынуждена обратиться именно к вам. Я живу в Мары на улице Крылова в трехкомнатном домике, оставшемся от отца. Теперь его хотят у меня отобрать.

– Чем вы занимаетесь?

– Я учительница. Работаю в школе двадцать два года.

Атабаев записал на календаре и сказал:

– Я сейчас лечу в Москву, Анна Александровна, как только вернусь, решу ваш вопрос.

Казалось, разговор исчерпан. Но учительница не собиралась уходить. Она сидела без движения и только умоляющим взглядом смотрела на Атабаева. Погруженный в свои заботы, он все-таки догадывался, что ей нужно продолжить разговор, что история с домом это только предлог для встречи, но не знал, как помочь ей. Самые простые слова не приходили в голову.

Молчание длилось долго. Наконец, увидев, что Атабаев уложил последние бумаги в портфель и щелкнул замок, она сказала:

– Есть ещё одно дело.

– Говорите.

– У меня сосед. Может быть, вы его знаете?

Опущенные веки Атабаева дрогнули, – ничтожное мимолетное движение, – всё-таки учительница поймала его и поняла. Атабаев спросил:

– Кто ваш сосед?

– Абдыразак. Когда он был директором в женском интернате имени Махтумкули, я три года работала там воспитательницей.

– Знаю.

– Может быть, вы знаете и то, что я хочу сказать?

Атабаев постучал карандашом по блокноту. Он был взволнован и хотел это скрыть. То ли потому, что он не очень доверял женщине, то ли потому, что ему не хотелось продолжать мучительный разговор, он сухо спросил:

– Так что вы хотели мне сказать?

– Абдыразак честно работал. А теперь отбывает наказание.

«Да разве только один Абдыразак честно работал!»– чуть было не крикнул Атабаев, но сдержался и мягко сказал:

– Советский закон не наказывает невиновных.

– Мы много лет были соседями… Занимали друг у друга чашки-ложки, когда собирались гости… Я не верю!

– Может быть, он всё-таки виноват. Вы не можете знать всего.

– А если виноват, так надо судить. И чтоб все знали, в чем виноват…

– Что вы хотите от меня, Анна Александровна?

– Я ищу справедливости.

Атабаев опустил голову. И снова наступило долгое молчание. Наконец, он заговорил:

– Я не знаю вас, Анна Александровна. Не знаю, ищете ли вы справедливости или хотите испытать меня. Но я… мне противно подозревать советского человека, и противно, что я все-таки подозреваю. Я знаю Абдыразака лучше, чем своих братьев. Я не хочу скрывать правды. В стране происходят немыслимые события. Людей, которые отбывают наказание, как ваш сосед, не десятки, не сотни, а больше… Я написал по этому поводу свое мнение, потребовал прекратить беззаконие. Через несколько минут я уезжаю. И у меня к вам серьезная просьба – этот разговор должен остаться между нами.

Атабаев смело и открыто смотрел в глаза Анны Александровны. Она не выдержала взгляда и, всхлипывая, ушла, не попрощавшись.

Вошел секретарь, взял у Атабаева нужную в поездку папку, сказал, что пора ехать. Атабаев снял телефонную трубку.

– Женечка, я сейчас уезжаю… Не глупи. Ни о чем не думай. Не слушай пустых разговоров. Как приеду, дам телеграмму и позвоню, – он хотел было положить трубку. – Постой! Дай ему трубку… Кемине-джан, я сейчас уезжаю. Ладно, ладно. И пистолет привезу, и ружье. Слушайся маму, не капризничай, верблюжонок мой. Слышишь?..

В ответ послышался слабый голосок:

– Приезжай скорей, папа!..

…Это был последний разговор Атабаева со своим сыном. Из поездки, оказавшейся для него трагической, Кайгысыз Атабаев не вернулся. Он стал жертвой ложных обвинений в годы нарушения революционной законности.

Но тот, кто завоевал любовь народа, всегда живет в его памяти.

Есть у туркмен старая поговорка: «У каждого народа свой бог». Смысл ее совсем не религиозный. Смысл её в том, что большие люди всегда неразрывно связаны со своим народом.

Они появляются в трудные времена. И именно тяжелые годины ломки и перемен помогают выдающимся людям предстать перед народом во весь рост.

Октябрьская революция была великой победой народов Советского Союза и великим испытанием его сил. Ленин вел народы к великой цели и народ выпестовал его сподвижников.

Таким испытанным борцом за дело революции был Кайгысыз Атабаев. Прошло тридцать лет после гибели Атабаева, а народ помнит о нем.

Память о добром нужно хранить. Память учит.