Текст книги "Чудом рожденный"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Берды Кербабаев
"Чудом рождённый"
(роман-хроника)

ПОСВЯЩАЕТСЯ 50-летию ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Среди членов нового ЦК есть выдающиеся самородки из среды местного населения, так, например… Атабаев, уроженец туркменского аула, чудом при крайне неблагоприятной обстановке выработавший в себе здоровое коммунистическое мировоззрение…»

Из докладной записки Турккомиссии ЦК РКП(б)

Помнят ли дети своих отцов

Прожитое время не положишь на чашу весов, чтобы взвесить достоинства и недостатки. К нему не подступишься с линейкой, чтобы измерить длину…

Но можно взвесить время жизни по чувствам, какие оно рождало, измерить его деяниями тех своих современников и земляков, которые были соразмерны эпохе.

Каким бы молодым я не чувствовал себя, седина волос моих меня упрямо опровергает, а память, сохранившая множество событий, услужливо подсказывает, что я был свидетелем двух эпох. Много дорог пройдено, многое осталось позади, как приметные знаки на караванных тропах. Многое пережито и достигнуто, но порой еще кажется, что все впереди, что ты не перевалил через самую главную вершину, еще многое предстоит сделать…

Какими мечтами жил туркмен в начале нашего века? Тогда мне, мальчишке, казалось, что сытная еда и крепкая одежда сделают меня счастливым. Все стремления ограничивались малым мирком семьи. Дехканин жил, как свернувшийся клубком еж, только не было на нем иголок. Жизнь давила его, как давит жука на тропе верблюжья лапа.

Помню, с какой опаской я проходил мимо байской кибитки. Крадучись, шептал: «Пусть ничего не случится и никто меня не тронет…» И была у меня в ту пору отрочества смешная и отважная мечта иметь быстроногого скакуна, чтобы можно было умчаться в немыслимо далекий, – за целых сто верст от родного дома, – Мерв.

Оказаться в Мерве… было куда несбыточнее, чем сегодня лететь на Луну или на Венеру! Крылья детского воображения ломались, едва успев расправиться, падать приходилось с небольшой высоты, но боль от падения была жестокой.

Недавно я побывал в Теджене – в местах моего детства, моих первых надежд и первых разочарований. Только выйдешь на северо-запад из городка, и сразу же увидишь, как громоздится груда обломков; эти печальные руины – все, что осталось от гордого сооружения, обнесенного высокой стеной с воротами, как в средневековом замке. Это Шайтан-Кала – Чертова крепость. Когда-то мальчишкой я проезжал мимо нее на своем сером ослике и мне казалось, что вот-вот из крепостных ворот выйдет шайтан и схватит меня за шиворот и крикнет: «Это мой ишак, а не твой! Слезай, сын праха!» Шайтан не показывался, как я ни напрягал свое зрение, но порой из широких ворот выезжали купцы или русские чиновники, их-то и боялись мои родичи и соседи больше, чем шайтана.

Аул Амаша Гапан, где я родился и рос, отстоял в пятидесяти верстах от Теджена. Самый обычный туркменский аул, убогое человеческое гнездовье. К югу и западу – вспаханные поля. С севера к кибиткам подступали барханы – мрачное, неукротимое воинство Каракумов. На востоке – растрескавшаяся ладонь солончаков.

Наш аул, как говорили старики, забытый богом аул, скопище черных кибиток. В семье одиннадцать душ, и сейчас я не могу представить, как могли они уместиться в этой ничтожной постройке из полусгнивших палок, покрытых еще более ветхими кошмами. Когда-то остов кибитки был белым, но покрылся от очага толстым слоем копоти и сажи. И все кибитки в ауле, кроме байских, были точно такие же.

Главой семьи был дедушка Овезклыч. В ту пору, когда я был мальчишкой, стар был дедушка, ему перевалило за девяносто, но он был еще бодрый и деятельный дехканин. Иногда, провожая взглядом уездного чиновника, властно помахивающего плеткой, или сельского старшину – арчина, для пущей важности нашившего на домашний халат воинственные газыри, дед качал головой.

– Мы родились в хорошее время, – говорил он, – да в плохие дни повзрослели.

Человек неграмотный, слепо веривший в проповеди невежественного муллы, он привык считать кровопролитные набеги чужеземных разбойников делом обычным, а тяжкую дань дехканина – судьбой народа. Свобода– это значит оседлать лошадь и помчаться, куда глаза глядят! А все же в его речах, нет-нет, да проскальзывала горечь.

– В песках я провел детство и юность, пас байских верблюдов. Моя голова не знала шапки, ноги – обуви. А какие твердые были мои подошвы! Я мог сорок верст идти босой по раскаленному песку. Одет я был в дырки от лохмотьев. Пересыхающий арык утолял мою жажду, в голодном желудке постоянно урчало, и я засыпал под эту музыку, сунув кулак под ухо. Чем платил мне бай? «Ах, ты сын осла!» – говорил он и больно бил плетью.

Дед оглядывал нас выцветшими глазами и, помолчав, продолжал свои воспоминания.

– Работа иссушила меня… Я ходил в походы на иранского шаха и против хивинского хана, я ходил аламанить… разбойничать. А чего достиг? Ни счастья, ни достатка, только раны и рубцы. Вот! – дед показывал глубокий шрам на шее. – И вот… – он обнажал сухую шишковатую голень, – это не ослиное клеймо, а следы сражений. Шрам на шее – от сабли кизылбаша. Пуля в ноге– подарок хивинского разбойника. Много пришлось повидать, но из-за бедности так и не довелось посидеть на почетном месте, среди уважаемых людей…

Таков был мой дед.

А мой отец был хорошим земледельцем. Он знал, на каком участке что можно сеять, сколько воды нужно для полива. У него искали совета не только земляки, но и приезжие из России инженеры. И все-таки бедность была вековечным уделом семьи, на почетном месте в кибитке незримо восседали многочисленные долги.

Но вот что удивительно, – мы считались зажиточными! Ведь трудно было найти в нашем ауле семью, где ели горячую похлебку хотя бы раз в неделю. А у нас обед варили всё-таки через день, да ещё гостей иногда принимали. Дехканин тянул свою лямку под палящими лучами солнца круглый год, поливая землю потом и слезами. А в дом попадала едва ли десятая часть урожая. Остальное растаскивали жадные руки баев, ханов, ишанов и царских чиновников.

В последний мой приезд в Теджен меня пригласил на большой той председатель колхоза имени Калинина Юсуп Курбанов. Он только что получил тогда звание Героя Социалистического Труда.

Мы сидели в доме председателя. Со двора в окно доносился смех, звон дутара. Тянуло заманчивым запахом плова и чектырме. Мы вели неторопливую, негромкую беседу, как и полагается уважающим себя людям. Толковали о видах на урожай хлопка, о большом строительстве в Ашхабаде, об американской агрессии во Вьетнаме. Кто-то вспомнил гражданскую войну, и тут только я заметил, что кругом меня люди молодые, только двое среди них – мои сверстники.

– Они хотели нас обездолить, лишить всей этой красоты, – сказал один из стариков, показывая на горы и сад за окном, – но у них ничего не вышло. Прищемили мы хвост интервентам!..

«Мы…» Я посмотрел на молодых людей в пиджаках и галстуках, сидящих за столом. Помнят ли они своих отцов, которые могли бы быть среди нас? Но их нет. Кто-то умер в трудах, кто-то в битве с фашистским драконом, кому-то помогли переселиться в мир иной годы произвола… Помнят ли дети своих отцов?

Надо, чтобы память о тех, кто первыми создавали новую жизнь, никогда не померкла. Тогда-то я и задумал рассказать то, что знаю об одном из первых туркмен-большевиков, может быть об одном из лучших сынов моей Туркмении – о Кайгысызе Атабаеве.

Кайгысыз – веселое имя, оно означает: беспечный, беспечальный. Давайте, если это удастся, восстановим богатую судьбу дорогого человека и как бы сверим ее с этим именем…

Грустный Кайгысыз

Чабанам мила степь. Жителям предгорий – горы. Копет-Даг с его долинами, ущельями и холмами – как узорчатая кайма вдоль бескрайних ковров моей степной и пустынной родины. И тем, кто родился и вырос в предгорьях Копет-Дага, бесконечно дороги и его склоны, густо заросшие вечнозеленой арчой, и долины с ледяными родниками, с дикими курочками, затаившимися в травах, и холмы, подобно верблюжьим горбам, и даже голые скалы.

В последние годы прошлого века в одной из долин Копет-Дага чернели кибитки большого аула. За глинобитными дувалами по берегам арыков кустились ивы. Горные воды пробили в овраге, разрезавшем аул, широкое русло. В дождливые месяцы узкий ручеек вдруг вздувался могучим потоком. Два берега – два аула. Не всякому смельчаку придет в голову переплыть бурлящую мутную реку. А к концу лета по мелкой гальке, не покрывая валунов, снова текла тоненькая струйка. И только торчащие в сухом русле вздыбленные обломки скал напоминали о буйных днях половодья.

На краю аула виднелась невысокая запруда. Над ней, в тени старой вербы, скучала одинокая мельница.

Может быть, в этой долине когда-то было вдоволь воды? Ведь и сейчас ее полям не видно ни конца ни края. Может, когда-то пролегал тут дальний караванный путь? Следы древних развалин подсказывают, что на месте аула был в старину большой город. Восточнее самых крайних кибиток в конце прошлого века еще возвышался мавзолей Мене-баба. Многое видели безмолвные стены мавзолея.

Но дети аула Мене никогда не задумывались и ничего не знали о давних временах. И когда солнце переваливало на закат и становилось чуть прохладнее, они сбегались на широкую площадку посреди аула и, как всюду в мире, играли. Так бывало и в дни моего детства, так было и в детстве Кайгысыза Атабаева в тот давний день, который сейчас призрачно встает в моем воображении.

…Мальчишки играли в мяч. Быстрее всех мчался по полю высокий смуглый парнишка. Убегая, он ловко отрывался от догонявшего; преследуя, легко настигал противника. Ему кричали:

– Беги, Кайгысыз!

– Кайгысыз, догоняй!

– Лови, Кайгысыз!

Почему его прозвали Кайгысызом? Беспечальным? Похоже было, что забот и печалей ему хватало. В минуту передышки у него – сумрачное лицо, опущенные веки… Но вот снова сорвался, побежал за мячом – и будто ничего кроме игры не существует! Все мысли об игре, вся жизнь – в игре. Изо всех мальчишеских сил он боролся за выигрыш, на бегу переворачивался, пригибался к «земле или высоко подпрыгивал, метко кидая мяч.

Так метко и сильно, что вдруг сбил с ног ударом бегущего мальчишку. Тот упал и схватился за бок. Пронзительный визг разнесся по аулу. Может, и в самом деле беда? Крепко смотанный из тряпок, прошитый суровыми нитками мяч бьет очень сильно.

Игра прекратилась. Мальчишки обступили валявшегося на земле толстогубого парня. Он уже не визжал, а только всхлипывал, размазывая по румяным щекам слезы, и нудно ругал Кайгысыза:

– Я знаю, я все понимаю… Ты нарочно так стукнул… Чтобы я упал, стукнул. Подлый, нищий ты… От зависти дерешься, сирота несчастный…

Кайгысыз насупился.

– Очень ты мне нужен.

Он не хотел оправдываться.

Между мальчишками завязался спор.

– Нет, он ударил не нарочно! – с жаром кричал самый маленький.

– Правда! На то игра. Иногда так ударишь!.. А зачем плакать? Говорят, кто плачет во время игры, у того голова облезет…

– Думай, что говоришь! От такого удара может навсегда остаться след.

– Так пусть и он швырнет в Кайгысыза!

– Побоится!..

При этих словах толстогубый вдруг вскочил на ноги и изо всей силы ударил кулаком Кайгысыза. Тот не успел ответить: товарищи схватили и оттащили его. Побагровев от обиды, он вырвался из рук и кричал:

– Я расквашу его толстую морду!

Толстогубого уже подхватили под руки и поспешно уводили домой, а Кайгысыз все грозил ему кулаком.

– Все равно не уйдешь от меня. Бесишься с жиру, трус! Я могу лечь и сразу же заснуть с пустым брюхом, но не усну, пока не дам сдачи! Ты еще попадешься..

Кайгысыз вдруг и сам всхлипнул, быстро зашагал к запруде.

Там, где паслись овцы, козы, коровы, он любил отдохнуть на одиноком пне разбитой грозой и спиленной вербы. Он и сейчас нашел этот пень, уперся локтями в колени, запустил пальцы в волосы и уставился в землю… Черные, давно нестриженные пряди. Сквозь дыры латаной рубахи просвечивает смуглое тело. Загрубевшие пятки в глубоких трещинах. Когда он поднял голову и поглядел на неподвижное мельничное колесо, глаза его были серьезны, взгляд сумрачный, печальный. Что его мучило? Обида? Голод? Одиночество?

Жизнь десятилетнего паренька была незавидной. Вот уже три года он пас коров. В серый дремотный час еще до зари по всему аулу разносился звонкий голос.

– Хэ-ав!.. Выгоняйте скотину!

Если весна выпадала дождливая, и травы поднимались выше колен, покрывая долину пестрым нарядом, сытые гладкие коровы двигались очень лениво. В такой месяц и жизнь пастуха была полегче. Но когда небо скупилось, затвердевшая земля делалась похожей на сыромятный чарык, и голодные коровы становились такими тощими, что на торчащие кости можно было повесить торбу, и они метались в поисках травинки, – над судьбой пастуха, как говорится, выли собаки. Под вечер собрать коров было почти невозможно, и Кайгысызу часто приходилось выслушивать брань и проклятья, а то и получать оплеухи за то, что какая-нибудь корова сдуру забралась на посев.

И сейчас, сидя на пеньке, мальчишка то представлял себе, что пасет коров, и ругал их привычными словами: «Чтоб отсохли твои рога, чтоб на хвост твой села болячка!», то возвращался мыслями к своему обидчику и злорадно мечтал о мести. Это не позор, если беден и приходится пасти овец и коров. Работа кормит. Но вот унижаться перед мальчишкой? Разве кулак толстогубого тверже моего кулака? Если не отомщу сегодня, завтра он накинет на меня верблюжье седло и поедет верхом.

Нет! Пусть убьет меня старший брат, но больше не стану пасти коров со двора толстогубого! А если силком заставит, то отрежу им хвосты. И коровий зад станет похож на рот толстогубого.

Мальчишка и сам не заметил, как рассмеялся, пред-ставив себе это зрелище, и тут же обернулся и увидел дряхлого старика. Г оды так сгорбили его, что казалось, будто он нагнулся, чтобы запустить палкой в зайца. Кайгысыз посчитал неприличным убегать от старшего и, когда старик подошел поближе, учтиво поклонился ему.

Резкие, будто вырезанные морщины на маленьком, серо-желтом, как скорлупка грецкого ореха, лице старика стали еще глубже, когда он прищурился, чтобы разглядеть мальчика.

– Кто ты? – спросил он.

– Я – Кайгысыз…

– А… сын Теч-сердара?

Кряхтя и охая, старик сошел с запруды.

– Здоров ли, верблюжонок мой? Все ли благополучно? – он ощупал посохом землю и уселся рядом с мальчишкой. – Почему без стада? Что делаешь?

Кайгысыз хотел было рассказать, что старший его отпустил по делу, да вот случилась ссора с толстогубым… Он прикрыл рот рукой и коротко объяснил:

– Мы играли. Я устал и сел отдохнуть.

– Хорошо, верблюжонок мой, очень хорошо! А сколько тебе лет? Ты, кажется, родился в ту дождливую весну? – старик стал загибать пальцы. – Пять… Девять… Сейчас тебе, хан мой, десять лет.

– Верно! И брат Гельды попрекает меня этим.

– Пропади он пропадом, твой Гельды! Если бы он был твоим настоящим братом, разве ты стал бы таким тощим? Не похож на твоего отца. Да и все остальные твои братья – тоже хороши! Конечно, и от рослого верблюда-инера может родиться ублюдок, но не каждый же раз! А твой самый старший брат Агаджан-сердар– как мог уехать в Мерв и оставить тебя у такого поганца?

Не желая слушать, как поносят его братьев, мальчишка перевел разговор на другое:

– Я и мать свою не знаю, Нобат-ага. И отца еле помню… Как во сне.

Нобат-ага хотел было сказать, что мать Кайгысыза была афганской девушкой, ее прислали Теч-сердару из Герата в подарок, но подумал, что лучше ребенку не знать об этом. И вслух сказал по-другому:

– Твоя мать, хан мой, была статная, красивая женщина. Она умерла, когда тебе не было и года. Отец вскоре скончался. Ты, верно, и не знаешь, что у отца, кроме звания – сердар, было и свое имя?

– Брат Гельды не называет его по имени.

– Провалиться бы этому Гельды! Поговорим о нем после. Твоего отца, хан мой, звали Теч-сердаром. А звания – сердар заслуживает не всякий.

– Это так?

– Конечно.

– Мой отец его купил?

– Честь и достоинство – не кишмиш: на базаре не купишь! Звание сердар, хан мой, зарабатывают мудростью, мужеством и саблей.

– Саблей?

– Это имя нельзя заслужить, не подставляя грудь смерти.

– Значит, папа был храбрый?

Кайгысыз вспомнил о толстогубом: если отец был таким смелым, почему же я должен терпеть обиду? Он даже не слышал, что ему ответил старик, который и не искал особого внимания. Был бы человек рядом. И он с чувством повторил:

– Ты еще многого не знаешь, хан мой.

– А что такое честь и месть? – вдруг спросил мальчишка.

Старик ответил поговоркой.

– Пусть пропадет моя вера, но не погибнет честь, – так говорят туркмены.

– Тогда я… – сказал Кайгысыз и запнулся. Он постеснялся сказать: «Набью морду толстогубому».

– О чем ты? – спросил старик.

– Я ничего, Нобат-ага.

– Тогда послушай меня… – Старик кряхтя уселся поудобнее. – Дни и месяцы мои на этом свете приходят к концу, невеликой осталась моя доля соли. И есть такое, о чем тебе никто не расскажет, кроме меня. Уходя во второй мир, выполню свой долг…

– А где он, второй мир?

Старик невесело рассмеялся, ткнул посохом в землю.

– Вот тут.

Мальчишке показалось, что старик имеет в виду запруду, и он спросил:

– Хочешь стать мельником?

Старик засмеялся повеселее.

– Тот мир, верблюжонок, – могила. Одной ногой я стою на ее краю.

– Могила – это на кладбище?

– Вот, вот…

– Что-ж там хорошего? Там очень тихо.

– Никто не уходит туда по своей воле,

– Кто же тебя туда посылает?

– Смерть.

– Смерть?

– Смерть, верблюжонок. Наш последний попутчик.

– Если она уводит на кладбище, ни за что не пойду с ней по своей воле, – задумчиво, как взрослый, сказал Кайгысыз.

– И я по своей воле не пойду.

– Вот это верно, Нобат-ага! Живи всегда на этом свете!

– Молодец! Мудро рассудил.

– Нобат-ага, ты говорил о каком-то долге… что выполнишь его. Что это такое?

– Я должен рассказать тебе о Теч-сердаре. Твой отец был человек необыкновенный,

– Какой это – необыкновенный?

– Когда он стал юношей, наш аул кочевал возле Мерва. Ему показалось скучно там, и он один откочевал в Серахс.

– Почему?

– Кто знает… Думаю, что играли в нем какие-то неукротимые душевные силы. В Серахсе собрал он нукеров – воинов. Конь не просит платы за свою прыть… Однажды твой отец проезжал мимо мавзолея Мене-баба. В давние времена все знали, что был здесь город, но в тот год, когда твоему отцу приглянулась наша долина, никто здесь не жил.

– Как же это случилось?

– До того, как к нам пришли с севера солдаты русского царя, жизнь в нашем краю была тревожная, опасная. Если ты хотел жить вблизи от Копет-Дага, надо было покориться персидскому шаху. А туркмены готовы скорее сломать себе шеи, чем склонить их перед чужеземцами.

– Перед курдами в войлочных шапках?

– Да. И перед персидскими аламанами. Эти разбойники то и дело налетали на наши аулы, уводили в рабство и разоряли туркмен.

– За что?

– Ты, хан мой, еще многого не знаешь. Жизнь для сильных все равно, что жареная пшеница – ковурга – для зубастых.

И снова мальчишка вспомнил про толстогубого и задумался. Потом спросил:

– А сейчас чья ковурга?

– Того, кто ее жарит.

– Почему же толстогубый сын мельника ест ее один, да еще нас дразнит?

«Была бы у твоего отца мельница, ты бы ел халву», – подумал Нобат-ага, но, не желая огорчать сироту, сказал:

– Жизнь, верблюжонок, – ложка, пущенная по кругу. Сегодня сын мельника ест ковургу с кишмишом, завтра ты будешь есть плов с цыпленком…

Мальчишка даже проглотил слюну от такого пророчества, а старик продолжал свой рассказ.

– Теч-сердар, увидев, что в нашей долине земля тучная и вдоволь воды, решил тут остаться. Запомни, мальчик: тот, кто заново заселил нашу долину, был твой отец, А теперь я скажу тебе, как он заслужил звание сердара. 'Правда, толком я и сам не знаю, с чего заварилась каша. То ли с Ирана пошло дело, то ли с Афганистана… То ли где-то умер отец и поссорились, не поделили власти дза его сына, то ли в Герате началась война…

– А где он – Герат?

– В Афганистане.

– Это дальше аула Чачи?

– Подальше, мой хан, подальше.

– Так где же?

– В верховьях реки Теджен.

– Никогда о такой речке не слышал!

Издалека раздался детский голос:

– Кайгысыз!.. Хе-ав!

Мальчик рванулся было на зов, но задержался и спросил:

– Нобат-ага, ты посидишь? Не уйдешь?

– Ступай, верблюжонок, ступай! Я подожду… Кайгысыз исчез за пригорком и минут через пять, запыхавшись, вернулся к старику.

Старик и верблюжонок

Значит, в Герате началась война? Задремавший старик принял эти слова как свежую новость.

– Не может быть! – удивился он. – Кто тебе сказал?

– Ты же сам говорил!

– Ох, старость, старость, – закряхтел Нобат-ага. – Конечно, сам и сказал… Гератский хан не мог тогда справиться с врагами и позвал на помощь Теч-сердара. Тот отправился в Герат то ли с сотней, то ли с тысячью нукеров… воинов.

– С тысячей всадников?

– Никто не знает, сколько их было. Теч-сердар никогда не называл числа. Говорил: «Сколько надо, столько и было».

– Значит, отец воевал?

– Мало сказать – воевал! За три дня он разбил врагов Гератского хана. А потом целую неделю в Герате шло торжество. Только получилось, как сказано у Махтумкули: «Веселившиеся с утра, после полудня не смеялись». У хана разграбили казну. Воры оказались ловкие, никто не мог отыскать концов, и главный советник сказал хану: «Мы бессильны!» Хан рассвирепел. «Что ж, говорит, казну ограбили с помощью аллаха?» «Может тут другое, – говорит главный советник, а сам весь дрожит, – разве кто из верноподданных осмелится протянуть палец к казне вашего величества?» «Что ты хочешь сказать?» «В казну забрались чужие руки», – прошептал главный советник. «Чьи руки?» «Язык не повернется сказать!» «Приказываю!» «Вы, должно быть, знаете, что три дня назад Теч-сердар отправил на родину отряд всадников. Говорят, что несколько коней ушли под вьюками…» «Что же ты молчал?» «Мы не осмелились огорчать ваше величество. Только я готов поклясться, что насчет казны был приказ Теч-сердара». Хан сгреб красную бороду в кулак и задумался.

– Выходит, что отец мой был вором? – побледнев, спросил Кайгысыз.

– Потерпи, верблюжонок, слушай дальше. «Может, ты ошибаешься?» – сказал хан. «Клянусь кораном, это Теч-сердар! – повторил советник. – Не зря он торопится на родину». Что делать хану? Позвал он к себе Теч-сердара, а прямо его спросить: «Ты, мол, украл?» – тоже не решается.

– Почему? – упрямо добивался правды Кайгысыз.

– Боялся твоего отца. Рассердится Теч-сердар, порубит гератское войско, заберет остаток казны – только его и видели! Поэтому хан начал разговор издалека: «Почтеннейший Теч-сердар, – говорит, – для вас, верно, не тайна, что война сильно порастрясла нашу казну?» «А то как же!» – отвечает Теч-сердар. А хан своё: «Ваша, – говорит, – отвага, ваше беспримерное мужество помогли нам разбить врага. Мы вас будем помнить и благодарить всю жизнь. Но, может быть, вам в этой славной битве удалось захватить большие богатства?» «Куда вы гнете?» – спрашивает Теч-сердар. Хан дрожит, а все-таки допытывается: «Может, – говорит, – ваша добыча оказалась больше ваших желаний, и вы пожелаете сделать обратный вклад в нашу казну?» Тут Теч-сердар всё понял. «Вы считаете меня вором?» Хан замахал обеими руками: «Избави аллах!» Но Теч-сердар закричал: «Вот я и понял, наконец, мудрую поговорку: «Стараться для неверного – марать свою саблю!» Возьмите за горло своего казначея, своих чиновников, пусть развяжут языки, и не смейте обвинять в краже человека, пролившего за вас кровь!» Хан кричит: «Я вас и не обвиняю!» Но сердар тут сказал свое последнее слово. «Я могу стереть с лица земли все ваше ханство! Но я не разбойник и не грабитель! Я хотел помочь народу кончить несправедливую войну. А теперь получайте, что заслужили?» Сел на коня, крикнул: «Где ты, моя родина!» И ускакал.

Нобат-ага распалился от собственного рассказа и уже сам не мог бы отличить в нем правды от выдумки.

– Эх, ошибся отец!.. – тихо сказал мальчишка,

– А что бы ты сделал на его месте?

– Забрал всю казну.

– Это бессовестно, хан мой,

– А клеветать совестно?

– Теч-сердар был мудрым вождем, далеко видел. Он знал, что правда выплывет наружу, надо только потерпеть.

– У меня не хватило бы терпения, – сурово сказал мальчишка.

– Это плохо. А вот гератский хан, поняв, что зря оскорбил Теч-сердара, сам взялся за розыск и оказалось, что кражу совершили казначей и главный советник.

– Негодяи!

– Гератский хан повесил обоих.

– Правильно сделал!

– Потом… – сказал Нобат-ага и задумался.

Он смутно вспоминал то, что сам слышал от других, – как хан посадил на верблюдов дочерей главного советника и казначея, отправил их в подарок Теч-сердару и попросил у него прощения. Он смутно вспоминал, как стройная Баныгуль появилась в ауле, как она стала женой Теч-сердара.

Не выдержав долгого молчания, Кайгысыз спросил:

– Так что же было потом?

– Потом гератский хан навьючил на верблюдов дорогие подарки, отправил их твоему отцу. Вместе с подарками послал своего помощника, чтобы тот от ханского^ имени попросил у сердара прощения,

Кайгысыз вдруг почувствовал, что ему очень хочется есть, и невольно спросил:

– Куда же делись эти подарки?

– Не торопись, верблюжонок, дойдет речь и до них.

– А отец еще раз ездил в Герат?

– Отец, отец… – вздохнул Нобат-ага и погладил мальчика по жестким волосам, – давно он ушел из этого мира…

Кайгысыз опустил голову, поскреб землю обломанным прутиком и прошептал:

– Мне кажется, что я тоже помню, как положили отца на что-то длинное-длинное, как лестница, и унесли. А маму не помню.

– Твоя мама была красавица, отец ее очень любил, – старик заглянул в лицо Кайгысызу.

Глаза у мальчика были карие, такие же, как у матери. Теч-сердар и старшие братья Кайгысыза – все синеглазые. Нобат-ага вздохнул:

– Да, верблюжонок, как бы ни горела душа, мы не и силах ничего изменить. Жизнь – гнилой орех. Грызешь, грызешь, а раскусишь – горечь.

Хотя старик говорил грустные слова, и весь рассказ его был не таким уж веселым, мальчишка чувствовал себя необыкновенно счастливым. Никто с ним так еще не разговаривал. Никто не гладил его по голове. Нобат-ага был ему сейчас ближе, чем все шесть старших братьев, После смерти отца они разбрелись по всему Закаспийскому краю.

Много теперь было путей из аула. Совсем недавно русские солдаты, да персы чернорабочие построили железную дорогу от Красноводска до берегов мутной и бешеной Аму-Дарьи. Поначалу туркмены боялись паровозов и длинных вагонных составов, называли поезд шайтан-арбой – чертовой телегой. Вдоль железной дороги пошли в рост туркменские селения, в городах строились небольшие хлопкоочистительные заводы, маслобойни, кирпичные и кожевенные заводы, можно было пойти и на железную дорогу. Если есть хоть небольшой капитал, – заводи маленькую мастерскую, заставь работать на себя искусных ковровщиц, а то и начинай торговать: покупатели найдутся, прибавилось народу в Закаспии. И расползлись сыновья Теч-сердара из родного Мене. В ауле остался только Гельды, но он был курильщик, терьякеш, и Нобат-ага не прощал ему этого порока.

– Где правда, где справедливость? – сетовал старик. – Разве не Теч-сердар привел наш аул в долину Мене? Разве его семья бедствовала, пока он был жив? Разве не эта запруда избавляла всех его родичей от нужды? Говорю тебе, все в этой жизни кончается ничем. Пустой орех!.. Не прошло и десяти лет после смерти Теч-сердара, как все его добро пустили по ветру. И мельница перешла в чужие руки. Кто скажет, глядя на тебя, на твои лохмотья, что ты сын Теч-сердара!

Расчувствовавшись, старик обнял Кайгысыза и сам всплакнул, утешая мальчишку.

– Не плачь, верблюжонок, не плачь! Сегодня ты заброшенный сирота и никому не нужен, а завтра станешь здоровенным парнем с такими усами, что их топором не перерубишь. Сегодня пророк бьет тебя посохом, а завтра бог погладит по щеке. Ты не из тех, кто зря погибает!

Неожиданная мысль пришла в голову мальчишке под ласковой рукой старика. Говорят, что пророк никогда не является людям в своем настоящем виде. Говорят, что Хидыр принимает человеческий облик, и тот, кто увидит его, становится на всю жизнь счастливым. А что если Нобат-ага – сам пророк, сошедший на землю? Узнать его можно по лишней косточке на большом пальце. Кайгысыз тихонько погладил руку старика. Косточки не нащупал.

Между тем, Нобат-ага продолжал бормотать:

– Будь он проклят, этот подлец Гельды! Он опозорил имя своего отца! Наглотался терьячного дыма и твердит: «Я сын Теч-сердара…» Что тут скажешь! Лучше бы вместо него родился каменный пестик для ступки! Ни чести, ни совести – один терьяк! Был бы я правителем, закопал бы его в землю вниз головой, чтоб другим было неповадно. Он пустил на воздух вместе с дымом не только свою долю наследства, но и твою. Не будь этого, разве ты сидел бы тут, как красномясый, неоперившийся орлёнок?

Кайгысыз не заплакал от этих горьких слов только потому, наверно, что давно свыкся и с голодом и со своими лохмотьями и не мог себе даже представить другой жизни. И не было у него злобы на брата терьякеша. Если бы попался сейчас под руку толстогубый, – вот ему бы худо пришлось! Сегодня он ударил его кулаком, а недавно, шакал, дразнил при народе: «Что лезешь со мной спорить? Какая разница между тобой – рабом, родившимся от рабыни, и щипаной вороной? Иди, паси своих коров?» Даже самая маленькая ранка в детском сердце долго не заживает. И вот сейчас Кайгысыз сумрачно водил глазами по сторонам, почти уже не слушая старика, а тот в приступе болтливости добрался уже до пятой жены Теч-сердара.

– …Первую звали Дурды, и была она из племени топазов. От нее – дочь. Вторую звали Хал. Агаджан-сер-дар от нее. Третью звали Джемал, она из племени салык, Ялкаб родился от той жены. Четвертая – Баныгуль, дочь главного гератского советника. От нее – Гельды и ты, Кайгысыз. Пятая – Байнур, дочь гератского казначея. Курбан от нее…

Кайгысыз прервал эту родословную:

– Нобат-ага, через четыре дня я поеду – знаешь куда? В Теджен.

– В какой аул, говоришь?

– Не в аул, а в город. В школу!

– Ышгол? – переврал старик незнакомое русское слово. – Что это такое? Лавка, где продают свеклу?

– Нет, Нобат-ага, школу не едят. Я поеду в мектеб. А по-русски это и называется – школа.

– Русская школа?

– Говорят, что русская.

– Кто тебя туда посылает?

– Сам не знаю. Гельды сказал: «Тебя возьмут в школу».

– Он насильно заставляет тебя учиться в русской школе?

– Раньше я боялся ехать, даже плакал. А сейчас решил…

Старик горестно закачал головой.

– Что делается на свете! Кто такой Теч-сердар? Кто такой Ышкол? И вот любимый ребенок сердара должен становиться русским!

– Нет, не русским! – рассердился Кайгысыз.

– Так кем же?

– Школа как будто и русская и туркменская.

– Все, кто родятся от помеси двух пород, называются метисами. Но эту школу я даже не знаю, как назвать!