Текст книги "Чудом рожденный"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Россия в декабре

В декабре Атабаева поднял с постели ночной звонок телефона.

– Костя, суши сухари!

Знакомый голос Николая Антоновича, только какой-то возбужденно-веселый. Паскуцкий говорил о валенках, о варежках, о шубе. Атабаев не сразу даже и понял, что речь идет о поездке в Москву.

– Едем на восьмой Всероссийский съезд Советов! Увидишь, брат, Рсссию-матушку, просторы наши в снегах, Волгу, Москву…

– Увижу Ленина! – только и сказал Атабаев.

Можно ли спать в ночь такого известия! Атабаев позвонил Тюракулову – тот тоже не спал.

– Коровий пастух вас беспокоит! – шутливо говорил Атабаев, пытаясь погасить охватившее его волнение. – Коровий пастух в Москву собрался…

И Тюракулов ответил ему его же словами:

– Владимира Ильича увидим. Эй, туркмен, выше голову!

Поезд шел много дней. Снега начались уже за Аральском. Иногда стояли в сугробах полдня, чтобы пропустить поезд с хлебом, продовольственный маршрут. Паровозы перекликались гудками – железнодорожный транспорт впервые за много лет исправно работал.

– Увидев чудо, правоверный падает ниц… – сказал Атабаев Тюракулову.

Они ехали в одном вагоне, в одном купе и еще больше подружились в долгом пути.

Однажды увидели несколько вагонов хлопка и очень обрадозались.

– Это мы… Это в Иваново! Это наши дехкане – русским рабочим!

Страна открывалась перед их глазами, – военный лагерь! На каждой станции шинели, солдатские котелки в очередях за кипяточком. Крестьянская нужда, голодовка– бабы с мешками на ступеньках вагонов, детишки с пухлыми животами. Заколоченные окна домов.

– Смотри, из труб ни дымка… Топить нечем… Неотопленные дома, – говорил Тюракулов, глядя в окно вагона на станции Ртищево.

– Целые города неотопленные, – заметил из-за его плеча Николай Антонович.

Атабаев завалил столик в купе бумагами, работал и ночью. А вдруг Ленин потребует отчета о делах Туркестана. Каждый работал по-своему. Тюракулов – у себя на верхней полке. Иногда глаза уставали, хотелось развлечься.

– Кайгысыз! – вдруг кричал Тюракулов, и сверху свешивалась его красивая крупная голова.

Атабаев, еще не отвлекшись от своих мыслей, переводил на него взгляд. В минуты задумчивости выражение его лица казалось угрожающим, даже свирепым. И так не вязалось это суровое выражение лица с сонной ночной полутьмой купе, что Тюракулов смеялся.

– Сидишь, зажмурился, я думал – заснул.

– Не имею права поспать?

– Упершись карандашом в подбородок?

– Не все ли равно?

– Если ты ляжешь – я встану.

– Лучше похрапи, а я – поработаю.

Тюракулов ловко спрыгивал с полки, хитро поблескивал раскосыми глазами.

– У нас говорят: если перегружать голову – ослабнут колени.

– Туркмены говорят по-другому: у умного устает голова, у дурака ноги.

– Навиваешь себе цену?

Теперь и Атабаев смеялся, и взгляд его был лукавый и добродушный. Взгляд усталого человека, решившего предаться дружеской болтовне.

– Хочешь предложить принять во-внутрь? – спрашивал он. – Так и скажи прямо!..

– Ничего похожего.

– Так чего же мешаешь работать?

– Хочу расширить твой кругозор… Смотри!

Тюракулов обнял Атабаева за плечи и отдернул штору окна.

Там, за окном, начинался поздний декабрьский рассвет, шел снег редкими крупными хлопьями. Земля– белым-бела. На откосы вдоль полотна дороги будто набросили толстую и легкую кошму. Темно-зеленые ветки высоких елей клонились книзу под тяжестью снега, на крыше промелькнувшей избушки путевого обходчика снег лежал пористый, как губка, видно, еще утром была оттепель. А на голых черных ветках кустарников прочертились белые каемочки, в точности повторявшие рисунок сучьев. Поезд, убыстряя ход, казалось, подгонял снегопад. Хлопья сыпались все быстрее, всё гуще… Какое богатство! Шесть месяцев в году в России идет снег, поит землю, дает ей жизнь. Подумать только: пшеничные поля не нуждаются в поливе! Посеял весной, а осенью – подставляй мешок! А у нас сухая, как камень, земля без полива не даст и горсти пшеницы. Каждая капля дождя – пшеничное зерно. О чем бы ни думал Атабаев, чем бы ни занимался, где-то в глубине мозга всегда жила мысль о воде. Мысль о том, как без полива уже заколосившаяся пшеница превращается в солому, воспоминание о скотине, теснящейся у истощенных колодцев. А Тюракулов подвел его к окну просто полюбоваться красотой русского зимнего леса. Ему не понять, что туркмен не видит красоты снега, а ценит только воду, которая питает землю. Казах Тюракулов и не подозревает, что когда его друг задумался, упершись карандашом в подбородок, мысли его были заняты водами Аму-Дарьи, как их заставить служить народу, что и кому говорить об этом в Москве…

– Тебе нравится русская природа? – спросил он Тюракулова.

– Потому и показываю, что нравится.

– Удивительная щедрость, богатство… По-моему, вся русская натура, размах, душевная широта русского человека и его беззаветность и беспощадность – всё от русской природы.

– А твоя молчаливость, спокойствие – от жаркого солнца пустыни?

– А твоя сообразительность – от быстрого течения Сыр-Дарьи?

– А то как же!

Они не изменяли недавно возникшей привычке даже на заседаниях подтрунивать, дружески задираться. Это была мужская дружба, когда насмешливость скрывает самые нежные чувства.

Рязанская земля искрилась морозом. Атабаев вышел на перрон – глаз не мог отвести от этой ломящей глаза белизны, заиндевелых окон, от клубов пара из каждой двери. Вспомнился Василий Васильевич – ведь это его родные места…

Сергей Прокофьевич Тимошков, недавний командующий Закаспийским фронтом – он тоже ехал делегатом на съезд – сзади схватил Атабаева за голый его кулак, А в кулаке у Атабаева горсть слегка поджаренной ковурги-пшеницы. Атабаев то и дело тащил из кармана горсточку ковурги.

– Ты что грызешь? Рязанские семечки? – спросил Тимошков.

– Для нас с тобой, Сергей Прокофьевич, это не новость. Вспомни-ка Закаспийский фронт.

Точно солдата, Тимошков оглядел с ног до головы Атабаеза – хорошо ли снаряжен для русской зимы председатель Совнаркома Туркестанской республики. Велел надеть варежки.

– Не больно-то хорохорься!

– Стою, гляжу – дымит земля от мороза… – раздумчиво заметил Атабаев.

– Гляди, гляди! – Тимошков был настроен бодро и весело, может от того, что уже Москва недалеко… – Ильич велит теперь на десять лет вперед глядеть… Говорят, в Москве нам шестьсот страниц дадут читать – план электрификации России.

– И прочитаем… Да я не о том, – сказал Атабаев.

– Давай, выкладывай свои сомнения!

– И сомнений нет. Я ведь вас считаю туркменом,

– Можно и так. Уж если я интернационалист…

– Вот мы и поговорим, как туркмены.

– Всегда готов!

– Не перестаю удивляться на русский народ. Голод, холод, нищета и такое стремление к великой цели.

– Говорят: гречневая каша сама себя хвалит. Но раз мы заговорили как туркмены, – не могу не согласиться. Великого терпения народ…

– Слава русскому народу, – тихо, но внятно произнес Атабаев.

Разговор этот продолжался даже на перроне Рязанского вокзала. Паровоз в голове поезда гулко откликнулся:

– Слава-а-а!..

Слушая Ленина…

Казанский вокзал Москвы, – как растревоженный муравейник! Если не держаться за локоть товарища, – а им был председатель ЦИКа республики, – можно и заблудиться. Толпа снесет тебя, оттеснит.

Мороз лизал щеки шершавым, как тёрка, языком. Сизым дымком клубилось дыхание тысяч ртов, и пар куржавился, леденел на солдатских усах и мужицких бородах. И, кажется, никто не замечал лютой стужи. Бабы щелкали подсолнухи, красноармеец присел на свой деревянный сундучок, крашенный охрой, и тут же на морозе, разувшись, менял портянку.

Делегатов встретили радушные люди в красных повязках на рукавах. Повезли…

Москва двадцатого года! Заплечные мешки– брезентовые, суконные, из матрацного тика, полосатые, – перекрещенные кожаными ремнями, пенькозыми веревками… Краснозвездные шлемы, шинели без погон… Женщины в шубах из солдатского сукна… Матросы с раздувающимися на ветру клешами… Старики, укутанные сверх ушанок шерстяными шарфами… Деревенские красавицы в оранжевых дубленых полушубках… Старушки в шляпках с перьями и крошечными муфточками… Бездомные собаки, поджимающие закоченевшие лапы… Извозчики на санях… Мешочники с двугорбой клажей через плечо…

Москва голодала. Делегатам выдали по четвертушке черного хлеба, напоили морковным чаем. Говорят: лучше один раз уЕИдеть, чем сто раз услышать. Теперь Атабаев видел голодную Россию и вспоминал телеграммы Ленина, адресованные Туркестанскому правительству, в которых говорилось: Помогите хлебом. В этом году ваши русские братья нуждаются в вашей помощи. Постарайтесь отправить по возможности больше…

Большой Кремлевский дворец принимал хозяев страны. Атабаев с делегацией Туркмении пришел чуть не за час, мороз не испугал – хотелось походить по площадям и аллеям Кремля. Яркое солнце блистало на золотых главах русских соборов, и главная крепость великого народа, ее зубчатые стены и башни с часами, и колокольня Ивана Великого показались южным гостям даже краше ни с чем несравнимых святынь Самарканда и Бухары.

В толпе делегатов– башкир, украинцев, кавказских горцев в папахах – Атабаев постоял возле Царь-пушки. Фронтовики шутили – вот такую бы к нам на Перекоп!

Туркмены гурьбой подошли к Царь-колоколу.

– На кибитку похож!

Дыра от отколотого куска и в самом деле была похожа на вход в кибитку.

– Большая туркменская семья могла бы разместиться. И собаку на двор не выгнали бы…

Туркмены простодушно смеялись, и Кайгысыз смеялся вместе со своими аульчанами, а в мыслях одно – сейчас увидим Ленина… И теперь-то он понимал, что три года жил в ожидании этого дня.

Сколько людей из этого зала унесло с собой на всю жизнь во все концы мира образ Ленина. А кто сумел описать словами минуту, когда увидел, узнал? Никто, пожалуй, – для этого нужно спокойствие сердца, владычество наблюдающего разума. А тут все в зале вдруг поднялись и грохот аплодисментов, точно горный обвал, встретил его, быстро идущего к столу в толпе других. Он торопился успокоить зал – он махнул рукой, сел, снова вскочил…

Атабаев не помнил потом этой минуты в подробностях, он не глазами, а сердцем узнавал родного человека: это Ленин! И он вместе со всеми выскочил в проход между рядами, где уже совсем ничего не было видно. И хлопал, хлопал в ладоши… Сколько было у него в эту минуту рук, чтобы хлопать в ладоши!

Казалось, много времени прошло, пока, наконец, Ленин взошел на трибуну. И теперь новое сильное впечатление ошеломило Кайгысыза, – впечатление от звука голоса, донесшегося с трибуны, впечатление от убежденной и внятной интонации, от волевой окраски этого голоса, впечатление от ленинского жеста, – разумного и слитного с голосом,.

В тот день впервые прозвучали крылатые ленинские слова – «Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Атабаев потом, выезжая в аулы, всегда говорил, что он услышал эти слова из уст самого Ленина. Владимир Ильич выразил уверенность, что впредь на трибуне Всероссийских съездов будут появляться не только политические деятели и администраторы, но и инженеры и агрономы.

– …Это начало самой счастливой эпохи, когда политики будет становиться все меньше и меньше, о политике будут говорить реже и не так длинно, а больше будут говорить инженеры и агрономы, – говорил он… – Политике мы, несомненно, научились, здесь нас не собьешь, тут у нас база имеется. А с хозяйством дело обстоит плохо. Самая лучшая политика отныне – поменьше политики. Двигайте больше инженеров и агрономов, у них учитесь, их работу проверяйте, превращайте съезды и совещания не в органы митингования, а в органы проверки хозяйственных успехов, в органы, где мы могли бы настоящим образом учиться хозяйственному строительству.

Слушая и запоминая слова Ленина, Атабаев поражался необычайной объемности его тезисов и еще больше – легкости, с какой он объяснял народу сложнейшие вещи. В небольшой речи он рассказал и об итогах войны с Польшей, и о финансах, концессиях, и о взаимоотношениях с крестьянством, и о профсоюзах, и о нравственных вопросах, о той «Сухаревке», которую уничтожили в Москве на Садовом кольце и какая живет в мелкособственнических душах. И в том, как он говорил, не было ни тени дидактизма и повелительности, он как бы разъяснял людям то, что они думали сами, с чем ехали сюда со всех углов зимней, голодной, усталой страны.

Ночью, в холодом номере «Метрополя», – гостиницы, переименованной теперь во Второй дом Советов, – Кайгысыз поёживался под тонким солдатским одеялом. Не спалось. И не только потому, что было холодно. Все впечатления этого необыкновенного дня и лицо Ленина, и его голос, и его речь заново волновали до сердцебиения. Чтобы успокоить себя, он призывал на помощь всю самодисциплину, на какую был способен. Чему он выучился за этот день? Как сделать, чтобы все, что сегодня услышал, стало путеводной звездой на долгие годы? Какой теоретический корень извлечь из конкретнейших вещей, о которых говорил сегодня Ленин?

Он подошел к окну, босой, закутавшись в одеяло.

Луна в асфальтово-сером небе; искристый блеск высоких сугробов; могучие, торжественные колонны Большого театра, опоясанные гирляндами кумачовых флагов по случаю съезда; застывшие на бегу кони над фронтоном; огромная снежная безлюдная площадь…

«Россия всегда масштабна, – подумал он. – Шестая часть мира…» И вдруг, как зигзаг молнии, блеснула мысль, которая бродила и не складывалась, не выговаривалась до этой минуты. О чем же по сути говорил Ленин? Он говорил о неодолимом движении народных масс, поднятых на борьбу за свое счастье не в одной маленькой Туркмении, даже и не в одной большой России – нет, во всем мире! Он говорил о текущих задачах, но одновременно – на многие десятилетия вперед.

Волчьи следы на песке

А далеко от Москвы, на окраине Теджена, за кибиткой Мурада Агалиева, той глухой зимней ночью волк загрыз пса.

Трудно понять, почему молодой председатель уездного исполкома поставил сбою кибитку рядом с четырьмя другими, – батрацкими, на пустыре, заросшем верблюжьей колючкой. Он, видно, хотел устыдить кой-кого из слишком опасливых работников милиции – доказать им, что Советская власть не боится ночных басмаческих налетов. А может быть, хотел он других поучить, чтобы не зазнавались, не забывали народ, а он живет в кибитках – не в городских квартирах. Только в ту зимнюю ночь волк загрыз его любимого пса.

Как всегда, Мурад поздно вернулся домой, рухнул на кошму и уснул мертвым сном. На дворе лаял пес, и сквозь сон Мураду казалось, что в степи звенит колокольчик, а перед рассветом он услышал рычанье и пронзительный визг. Мураду подумалось – это его пес задрался с соседской борзой. Мурад повернулся на другой бок и успокоился. Само собой пришла добрая мысль о Кайгысызе. Тот сейчас в Москве, может с самим Лениным беседует – каждому свое, а мы тут тедженскую ночь с собаками караулим…

Утром Мурад не нашел пса у кибитки. Песчаный пустырь был исчеркан когтистыми следами – не то лисы, не то шакала. Попадались и покрупнее следы, вроде волчьих. А пса не было нигде. Агалиев уже догадался, что погиб его пес, но даже на работу не пошел – хотелось хотя бы труп отыскать. И верно, когда уже солнце поднялось, он нашел в лощине за кибиткой – окровавленный труп красивого умного зверя с изжеванным горлом валялся, уже окоченевший; из порванного брюха потянулись по песку кишки.

Мрачен был в этот день председатель укома. Вернулся домой пораньше и с вечера вместе с соседом поставил капкан.

На утро разбудили соседские дети: рослый волк в бешенстве грыз железные прутья, хлестала из пасти кровавая пена – он грыз и не мог разгрызть железо и свою когтистую лапу.

Не к добру, не к добру это всё…

Днем в приемную исполкома ввалилась толпа стариков. Глаза хмурые, папахи, низко надвинутые на лбы, – по всему видать, тут не одного кого-нибудь обидели, а весь аул. Тут уже не просто толпа жалобщиков, – тут депутация.

Старик надвинулся на молодого начальника, – вот-вот заклюет его крючковатым носом и бородой, ставшей торчком, – и, не дожидаясь вопросов, стал желчно отхаркиваться злыми словами:

– Вас верно удивляет, что мы пришли стадом? Но вы должны знать, что без причины и лист на дереве не шевельнется. Так нечего и удивляться!.. Мы поддерживаем Советскую власть, вовремя платим налоги. Ради Советской власти идем на все трудности. А вы, – он ткнул пальцем в Агалиева, – вы хотите отдалить народ от Советов!

Мурад поморщился.

– Ты не на базаре, ага! Если не можешь совладать со своим гневом, помолчи, отдохни, потом спокойно скажи, кем именно недоволен. Зачем обливаешь грязью всех советских работников?

Из толпы раздались голоса:

– Вы совращаете наших жен, предаетесь блуду!

– Велите высылать вашим холуям то овцу, то муку!

Считаете себя праведниками, а других топите в тине клеветы!

– Попираете религию и шариат!

– Если так и будет – поедем жаловаться самому Кайгысызу!

Старики напирали толпой, того и гляди – сомнут тут же в приемной. Агалиеву не приходилось еще бывать в таких переделках. Он даже на минуту растерялся, но вспомнил совет Атабаева: «Если знаешь, что чист – не падай духом».

Ясно, что людей кто-то мутил. И Мурад ударил кулаком по столу. Голос его зазвучал властно.

– Что за шум? Спекулируете на своих сединах! Разве забыли, что времена кровавой мести давно прошли? Что ваши лица, – как будто снегом посыпаны! Называйте имена тех, кто обидел!

Старики немного притихли.

– Уважаемые яшули, – уже по другому, мягко заговорил Агалиев. – Всем известно, что дыма без огня не бывает. Раз вы пожаловали к нам в исполком, значит есть причина. И хорошо сделали, что пришли. Укажите на наши недостатки – от всего сердца поблагодарим!

Вспыльчивый старик, первым начавший смуту, теперь тоже остепенился, заговорил со всей возможной учтивостью.

– Пословица говорит: «Самому большому верблюду – палки!» Вот и взваливаем всё на тебя. Но мы не хотели бы, чтобы к тебе пристал хоть один комочек грязи. Наша жалоба состоит в том, что посадили в тюрьму Хакберды-ахуна, а он – чистый, как снег, самый уважаемый в народе человек.

– Кто его посадил?

– А откуда нам знать? Но когда сажают в тюрьму самого уважаемого человека – долг стариков поднять свой голос. Ты, я думаю, в этом деле не виноват, но ты же главный! Вот мы и вцепились в твой ворот…

То, что услышал тедженский председатель от стариков, немало его удивило. А расследование заставило насторожиться: никто в исполкоме даже не слышал об аресте сельского мудреца. Агалиев вызвал начальника тюрьмы, и тот уклончиво высказался в том смысле, что это, верно, простая административная мера, и нехотя на-звал начальника адмотдела Ниязкулиева Ходжакули, – дескать, он может рассказать подробнее.

Агалиев тут же потребовал к себе товарища Ниязкулиева. Он знал этого человека с детства, они даже учились в одном классе в русско-туркменской школе – тут же, в Теджене. Только не были дружны.

Ниязкулиев околачивался в компании богатых и высокомерных сынков арчинов, баев и торговцев, и даже среди них казался самым заносчивым. Потом Мурад потерял его из виду, а когда оказался в Тедженском исполкоме, Ниязкулиев работал там начальником адмотдела. Но теперь он стал гладкий, как ремень, мягкий, как воск, исполнительный, как ханский евнух. По-видимому, совершенно переменился. И на собраниях выступал так, что многие его принимали за большевика. Так же до этого дня думал о нем и Мурад Агалиев.

Вызванный в кабинет председателя исполкома, Ниязкулиев честно признал, что Хакберды-ахун взят под стражу по его личному приказу.

– В чем его вина? – спросил Агалиев.

– Он агитировал против Советской власти.

– Вы получили от прокурора ордер на арест?

– Неужели начальник адмотдела не может упрятать за решетку отъявленного антисоветчика…

– Никакой начальник не имеет права возбуждать людей против Советской власти, будоражить целый аул…

– Значит, я ошибся? – заносчиво спросил Ниязкулиев.

– Не просто ошибся, а совершил должностное преступление… Если бы ты слышал, что тут кричали старики!

– В следующий раз буду советоваться, товарищ председатель, – почтительно сказал Ниязкулиев.

– Обещаниями тут, пожалуй, не отделаешься…

Служебный день – долгий. Многих работников принял

Агалиев в своем кабинете и невольно, между делом, расспрашивал каждого с ретивом начальнике адмотдела. Может быть, Ниязкулиев осознал свою ошибку, но что-то не понравилось Агалиеву в самом тоне ответов старого приятеля – в тоне, одновременно хамоватом и заискивающем. То, что говорили о Ниязкулиезе, было неутешительно: в доме поселил какую-то молоденькую, по ночам пьет с разными проходимцами, и откуда только они прибредают в Теджен… Ко всяким слухам молодой коммунист всегда испытывал брезгливость. И возвратясь в свою кибитку, долго не мог вернуть хорошее настроение. А тут. еще пойманный в капкан волк начал выть. Сосед опутал его веревками и дожидался кого-то, чтобы пристрелить зверя…

А утром новое происшествие – еще более загадочное и неприятное. Председатель исполкома умывался у порога кибитки, когда со стороны пустыни подошли и стали за его спиной шесть верблюдов, груженных саксаулом, и шесть хорошо откормленных жирных овец. Возглавлял караван рябоватый, кривой на один глаз старик в низкой рыжей шапке. Мурад никого не посылал за саксаулом, не было у него и отары, из которой можно было пригнать овец.

Старик безо всяких разговоров, как будто он выполнил только что данное ему поручение, спросил Агалиева:

– Куда свалим дрова?

– Ничего не понимаю, – сказал Мурад. – Как тебя зовут, ага?

– Нуры. Да еще называют Нуры-кор. Я, видишь ли, с детства окривел…

– Ты, наверно, ошибся, не туда пришел, Нуры-ага?

Старик смачно сплюнул и вытер губы залатанным рукавом.

– Ты председатель исполкома Мурад Агалиев?

– Я самый.

– Тогда Нуры-кор не ошибся. Привяжем овец или пустим пастись?

– Сначала объяснимся, – с улыбкой возразил Агалиев, – а потом уж начнем привязывать или отвязывать. Или завязывать…

Нуры выпятил грудь и с достоинством ответил:

– Говорят, что если аллах благоволит своему рабу, он кладет дары на его пороге. Обратит аллах свой взор на человека, и все его желания сбываются.

– А как ты можешь угадать мои желания? Разве ты пророк?

– Боюсь сказать, что выполняю волю святого Хидыра, но точно знаю, что пришел к тебе по воле Недир-бая.

– Не знаю такого.

– Ты не слышал имени Недир-бая, живущего в Неррелере, в низовьях Теджена?

– Не приходилось.

– Так знай же, что сын Недир-бая послал тебе в подарок целый караван.

– Что за подарки от незнакомого?

– Дареному коню в зубы не смотрят.

Вдруг протяжно завыл за кибиткой голодный и скруженный волк, которому надоели путы.

– Молодец, сынок, молодец! – закричал Нуры, – какого зверя зацапал!

Похвала лукавого старика не подкупила Мурада.

– Ближе к делу, Нуры-ага, – сказал он. – Объясни, наконец, что всё это значит?

Старик испугался, потому что плечи его поникли, руки прижались к груди.

– Не подумай, что я привез тебе взятку от Недир-бая.

– К чему же такой подарок?

– Само знакомство с таким уважаемым джигитом – это же счастье!

– Не хитри, Нуры-ага! – прикрикнул Агалиев.

Будто стесняясь того, что собирался сказать, Нуры-кор потер ладонью слепой глаз, виновато забормотал:

– Не только семье, всему роду Недир-бая обидно, что невинный сидит в тюрьме.

– Какой еще невинный?

– Кажется, ясно сказал: Недир-бай сидит в тюрьме,

– А кто его посадил?

– Не будем притворяться, начальник. У кого, кроме тебя, есть на это власть?

– Запомни, Нуры-ага, – нахмурился Агалиев, ом уже больше не был склонен шутить, – Советская власть– власть народа. Невинные от нее не страдают, к врагам она беспощадна. Я не знаю ни Недир-бая, ни его вины.

– А люди говорят: ты посадил.

– Какие люди?

– Даже милиционер, который его взял, объявил всем, что прислан в аул по приказу Агалиева.

– Выходит, ты привез взятку, чтобы я освободил вашего бая?

– Какую-такую взятку? Подарком назвать можно… Да, конечно, это скромный подарок!

Агалиев хотел было хворостиной прогнать старика с его верблюдами и овцами, но благоразумие на этот раз взяло верх.

– Нуры-ага, – сказал он, – я знаю, что аульные баи и дехкане, особенно такие, как ты – люди бесхитростные. Вы не то, что какие-нибудь торговцы с четырех базаров. Я сегодня же выясню, кто арестовал Недир-бая, за что его держат в тюрьме и, если он не виноват, немедленно его выпущу. Только скажи мне, кто дал такой мудрый совет, чтобы отправить этот дорогой подарок ко мне в кибитку?

Нуры-ага оказался великим дипломатом.

– Сам знаешь – уважение к достойным людям… – он пожал плечами.

– Неправда, Нуры-ага! – крикнул Агалиев.

– А помнишь поговорку: дар найдет себе дорогу и на седьмое небо.

– Без шуток предупреждаю: не скажешь – быть тебе с Недир-баем на одних нарах.

– Твой друг сказал! – выпалил Нуры.

– Какой друг?

– Давай больше не притворяться, Мурад-джан.

– Слушай, Нуры-ага! – зарычал Мурад, и даже волк за кибиткой отозвался на этот разъяренный крик.

Старик вздрогнул.

– Ходжакули сказал!

– Ходжакули…