Текст книги "Капля воды - крупица золота"
Автор книги: Берды Кербабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
Глава пятая
БЕСПОКОЙНЫЙ ХАРАКТЕР
центре колхозного поселка уютно расположились дом и двор, ничем особо не выделяющиеся среди остальных дворов: и ограда, как у соседей, и ворота, и шиферная крыша.
А вот садик во дворе сразу обращал на себя внимание. Какие только фруктовые деревья здесь не росли: абрикосовые, персиковые, сливовые, грушевые… Вился конечно же виноград. И даже гранаты были. А в тени абрикоса хозяин в порядке опыта посадил несколько лимонных кустов.
Садик радовал глаз своей прибранностью, ухоженностью – видно было, что хозяин у него прилежный и заботливый.
Двор, дом и сад принадлежали Артыку Бабалы.
То ли потому, что он в детстве садов и в глаза не видывал, то ли потому, что остался в доме лишь с женой и в часы одиночества искал, чем бы занять себя, то ли из-за возраста – ведь когда тебе перевалит за шестьдесят, то хочется любым способом отвлечься от мыслей о близкой старости, а может, из желания подать благодатный пример окружающим, – но так или иначе, а все свободное время Артык Бабалы проводил в своем саду, рыхля землю под деревьями, срезая лишние ветви, ставя подпорки, поливая и удобряя почву. Дел ему тут хватало. Выращивал он лишь отборные сорта, и каждое дерево холил и лелеял, как изнеженного ребенка. За саженцами он ездил не только в окрестности Ашхабада или Мары, но и в Ташкент, Самарканд, а некоторые были привезены из Кара-кола.
Всем своим существом он отдавался любимому занятию. И сад сторицей вознаграждал его неусыпные заботы и старания. Весь поселок дивился на его абрикосы – сочные, крупные, они, как говорится, прямо на ветвях превращались в курагу, а на гроздьях винограда каждая ягода была с голубиное яйцо.
Бабалы, изредка навещавший отца, каждый раз предлагал ему:
– А не пора ли тебе отдохнуть, отец? Жизнь-то позади такая – на троих хватило бы. А ты еще взвалил на себя совхоз… да и сад этот. Переезжайте с матерью ко мне в Ашхабад, всем вместе все-таки легче будет жить.
– Отдохнуть, говоришь? – прищуривался Артык. – Легче, говоришь? Да какая же это жизнь? Нет, сынок, не по мне это – бока-то пролеживать.
– Найду я для тебя какое-нибудь дело.
– Вот-вот, я уж чувствую: мать за плиту поставишь, а меня – двор сторожить.
– Отец!..
– Что «отец»?.. Ведь, кроме нас, хозяйством-то твоим некому заняться. Когда ты наконец женишься, несчастный? Неужто род Бабалы на тебе должен закончиться?
– Хм… Всему свое время, отец.
– Ты свое время уже просрочил. Нет, дорогой, пока ты не обзаведешься семьей, и не жди нас с Айной в своем доме. Мы переедем лишь тогда, когда надо будет воспитывать внуков!
– Значит, в деды рвешься?.. Вот и выходи на пенсию. Когда конь стареет» его укрывают потеплее.
– Когда конь стареет – его оставляют на племя.
Безнадежное это было дело – уговорить Артыка оставить свой совхоз, свой дом, свой сад.
Впрочем, дома-то ему доводилось быть не так уж часто. Целыми неделями, а то и месяцами он пропадал в степи, на пастбищах. Хозяйство у совхоза «Каракуль» было поистине беспокойное. Овцам постоянно грозила беда, – то весна поскупится на дожди, и зной дотла высушит все вокруг, то налетит песчаная буря, то суровая зима попотчует гололедом. Чабанам приходилось не столько пасти отары, сколько спасать их от гибели. Директору совхоза в такую пору естественно было не до дома. Даже о саде своем он забывал.
Поджидая его, Айна жаловалась соседям:
– Ох, неуемный, все-то он принимает близко к сердцу. Ежели что не заладится в совхозе, так мой и не заметит, сам-то он живой или мертвый. Овца окажется яловой, так у него кусок в горло не идет. Ягненок занедужит, так мой с лица спадет, будто и на него хворь напала. И в зной, и в холод – все он со своими овцами, трясется над каждой, как над дитём малым…
Этой весной, однако, у Айны не было причин для горько-горделивых сетований. Корма овцам хватало, окот прошел – лучше не надо, Артык довольно потирал руки, настроение у него было приподнятое. И дома он проводил больше времени, чем обычно, заполняя свой досуг, правда, не отдыхом, а работой в саду. Лопата, как магнит, тянула его к себе…
Родившийся на рубеже двух эпох, Артык изведали жар сражений, и радость мирного труда. Сам он не раз говаривал, что винтовка – одно его крыло, лопата – другое.
Сейчас была очередь лопаты. И руки Артыка, сжимавшие ее, как когда-то винтовку, не знали устали. Он любил напомнить, что чем ярче блестит лопата, надраенная о землю, тем вкусней хлеб…
Вот и сегодня он с утра пораньше, еще до завтрака, схватился за свою лопату.
Вышедшая во двор Айна смотрела на него с ласковой укоризной. Не вытерпев, попеняла:
– Аю, отец, ты хоть раз можешь вовремя попить чай? Что за привычка: не успел поднять голову с подушки – тут же за лопату!
Артык прервал работу, опершись на лопату, залюбовался женой. Сколько уж лет прошло, а красота ее ничуть не поблекла. Черные волосы, правда, тронула седина. А фигура по-прежнему стройная, ладная. И глаза светятся любовью и лаской, как в молодости…
Артык, однако, привык сдерживать свои чувства. Он только улыбнулся, сказал шутливо:
– Ты, женушка, по утрам разве не причесываешься, не прихорашиваешься?.. Потому и схожа с солнышком, а не с пасмурным небом. Ну, а мне утром отрадно мускулы поразмять. Джигита работа красит… Когда я только ходить начал, опорой мне была лопата. И если она выпадет из рук – можешь списывать меня в утиль.
– Типун тебе на язык! – Айна взмахнула руками: – Работай, работай, не буду тебе мешать…
Но только она собралась уйти, как калитка распахнулась, и во двор шагнул парень в каракулевой шапке, оттенявшей смуглоту его лица, успевшего подзагореть на весеннем солнце, с черными, закрученными вверх усами, которые скрадывали резкую выпуклость его скул. Он был чисто выбрит, но глина, налипшая на полотняную рубаху и брезентовые сапоги, свидетельствовала о том, что он явился сюда с работы.
Артык и Айна не отрывали от него глаз, полных радости и нежности.
Это был их любимец, сын Мавы и Майсы, Тархан, председатель колхоза «Абадан»[3]3
«Абадан» – «Благополучие».
[Закрыть].
Их умиляло, что многими своими чертами Тархан походил на родителей, и, глядя в его умные, голубые глаза, Артык говорил: «Ну, вылитый Мавы!», а когда на полных губах Тархана появлялась добродушная улыбка, Айна вздыхала: «Улыбается, ну, чисто Майса!»
Положив подбородок на кулаки, сжимавшие лопату, Артык следил взглядом за приближавшимся Тарханом, и вдруг уголки его губ задрожали в улыбке.
Тархан с беспокойством оглядел свою одежду, торопливо поздоровавшись с Айной и Артыком, спросил:
– Что это тебя рассмешило, Артык-ага?
– Да так, припомнился мне один случай… Я не рассказывал, как мы давали тебе имя?
Чуть помедлив, Тархан сказал:
– Вроде нет.
Он видел, что на Артыка напала охота поболтать, и не хотел лишать его такого удовольствия.
– Тогда послушай, сынок. Были мы тогда молодые, горячие и не считались с обычаями. Полагалось, чтобы имя ребенку дал мулла или аульный аксакал. Но мы строили новый мир, и все старое было нам не по нутру. Когда ты родился, громким криком возвестив о своем появлении на свет, мы решили сами выбрать тебе имя. Да-а… Отец твой поспешил первым подать голос. Сын, говорит, родился у нас в счастливое время, когда народ завоевал свободу. Вот и назовем его Азатом[4]4
Азат – свободный.
[Закрыть]. У Майсы было свое мнение: нынче, говорит, все не только свободны, но и равны. К примеру, нас, женщин, революция уравняла в правах с мужчинами, огромное спасибо ей за это. В благодарность давайте назовем сынка Денгликом[5]5
Денглик – равенство.
[Закрыть]. Когда дошла очередь до нашего друга Ашира, он сказал: революция подняла нас к новой жизни. Все кругом – новое!.. Пусть же и имя у ребенка будет: Тэзе[6]6
Тэзе – новый.
[Закрыть]. Тут твоя мать вскинулась: вай, глупец, ведь у нас сын, а не дочь, зачем же носить ему женское имя? Много еще было названо имен, и простых, и диковинных. Иные – вызывали смех и шутки. Ну, увидел я, что совсем мы запутались, и тоже взял слово. Пускай, говорю, мальчик не знает ни рабства, ни нужды, ни войн; Пусть власть советская хранит его от всяческих бед! Пусть все дороги будут» перед ним открыты, все просторы распахнуты, и ни в чем светлом и хорошем не будет ему ни запрета, ни отказа! Предлагаю назвать его – Тархан[7]7
Тархан – человек с охранной грамотой.
[Закрыть]. На том и порешили. Так, сынок, ты и стал Тарханом. – Артык прищурился: – А не Денгликом и, слава аллаху, не Тэзе.
Айна, слушавшая рассказ мужа со снисходительным добродушием; насмешливо заметила:
– Эту историю, по-моему, ты рассказываешь уже в сотый раз. Вот уж правду говорят: старость не радость.
Артык лукаво глянул на жену:
– Тебе лучше знать, старый я или нет.
– Ах, бесстыдник! – Разыгрывая испуг и смущение, Айна прикрыла рот ладонью. Отвернувшись от мужа, обратилась к гостю: – Тархан, пойдем-ка в дом, я тебя чаем угощу. Пойдем, пойдем, не то этот старый болтун заговорит тебя. Язык-то у него без привязи.
– Айна-эдже *… Я только на минутку заглянул, поздороваться с вами.
– Э, нет, Тархан, без чая я тебя не отпущу. Да и муженька моего пожалей. Уйдешь, так он до вечера не разлучится с лопатой. И голодным останется.
Артык прислонил лопату к дереву и обнял Тархана за плечи:
– Пошли, пошли, сынок, раз хозяйка приглашает. За чаем и потолкуем о том о сем…
Айна с деланной досадой всплеснула руками:
– Ну, вот, ему бы только язык почесать!..
У Тархана теплело на душе, когда он наведывался к Артыку и Айне и наблюдал за их шутливой перепалкой. Как они любили друг друга – до сих пор любили, и, может, даже еще нежней, чем прежде…
Разувшись в передней, Тархан прошел в гостиную. Он часто бывал в этом просторном четырехкомнатном доме и всякий раз с любопытством разглядывал каждую вещь.
В доме царил радушный уют, и в то же время он чем-то напоминал музей.
Взять хотя бы гостиную, – сколько здесь реликвий, воскрешавших боевое прошлое хозяина!
На одной из стен аккуратно развешано оружие. Большей частью – именное. Тархан знал, что белый шестизарядный пистолет, упрятанный в кожаный чехол, подарил Артыку-ага Чернышов: «На память о революции». Это был первый памятный дар… А автоматический наган вручил ему другой русский товарищ, Алеша Ткаченко. На маузере в деревянной кобуре, полученном от самого Куйбышева, были вырезаны неувядающие слова: «На память о победе в Казанджикской битве». Приклад пятизарядной винтовки украшен надписью, сделанной тогдашним председателем Реввоенсовета Паскуцким. Двустволка же с позолоченными курками служила памятью о незабвенном Кайгысызе Атабаеве, первом председателе Совнаркома…
Тархан порой думал, что если бы эти боевые дары могли говорить, – они о многом порассказали бы: о жарких кровопролитных сражениях гражданской войны, о победах Артыка-ага в борьбе с басмачами, о том, как он не однажды рисковал жизнью и из-за своей горячности не раз попадал в опасные переплеты…
Для него и мирная жизнь обернулась борьбой: с послевоенной разрухой, аульными богатеями, баями и басмаческими недобитками, с темнотой своих земляков, с вековой отсталостью родного края…
Как-то Артык-ага показал Тархану свою трудовую книжку – она тоже походила на музейный экспонат, в ней перечислены были славные вехи трудного и светлого пути Артыка: «Герой гражданской войны. Герой борьбы с басмачеством. Командир отряда. Начальник милиции. Председатель колхоза. Народный комиссар земледелия».
Трудно, конечно, было представить Артыка Бабалы, не имевшего образования, в роли наркома, да еще в ту пору, когда сельское хозяйство в республике было запущено. Но тогда, под лозунгом «выдвиженчества», многих героев гражданской войны, талантливых людей «из низов», ставили на высокие посты. И Артыка Бабалы, несмотря на все его возражения, «выдвинули» на наркомовскую должность. Тяжко ему пришлось… Но, перекипев в котле революции и гражданской, он приобрел кое-какой организаторский опыт, и крепка в нем была крестьянская закваска, и все силы он готов был отдать народу, – все это помогло ему наладить сельское хозяйство в республике, вытянуть его из прорыва… Сам Артык-ага любил приводить народную пословицу: если уж очень захочется заплакать, так и из слепых глаз потекут слезы.
Глядя на развешенное на стене оружие, Тархан думал о самоотверженности Артыка-ага.
И вспомнился ему отцовский завет…
Когда Тархан подрос, Мавы поведал ему всю правду о своей жизни, рассказал, как в юности гнул спину на баев, как повстречался с Майсой, какое влияние оказал на него Артык Бабалы.
– Ты чти его, как второго своего отца, – наставлял он Тархана. – Ведь он сражался и за твое счастье. А сколько для меня сделал добра! Наш Артык – не пророк, нет. Он такой же бедняк, как и я. Но и пророк не в силах был бы так повернуть мою жизнь, как Артык. Равняйся по нему, сынок!..
В самоотверженной доброте Артыка-ага Тархан и сам убедился после гибели отца, сложившего голову в первые дни Великой Отечественной под Киевом. Это Артык-ага взял юношу под свое крыло, помог получить высшее образование. По существу стал ему вторым отцом..»
Забыв обо всем на свете, рассматривал Тархан оружие Артыка-ага, думал о нем, о добрых его делах.
Артык не мешал ему.
От раздумий его оторвала Айна, вошедшая в комнату с горячими чайниками в руках:
– Ты что же это на ногах-то стоишь, гостюшка дорогой? Вай, мой-то хорош, даже не пригласил гостя сесть!
Тархан тихо проговорил:
– Не сердитесь, Айна-эдже. Я увлекся… На этой стене – сама история. И целая жизнь!
– Ай, эти ружья, верно, уж глаза тебе намозолили!
– Нет, Айна-эдже. Я все не могу на них наглядеться. Они словно разговаривают со мной…
Поджав под себя ноги, он уселся на просторном ковре, в центре которого красовался сачак *.
Артык поднял на Тархана задумчивый взгляд:
– Хорошо ты сказал, сынок: сама история… Но есть своя история и у каждой винтовки, у каждой сабли.
Тут уж Айна, любившая подшутить над мужем, не преминула вставить колкое словцо:
– Тархан, дорогой, этого болтуна хлебом не корми, только дай поговорить про его оружие. Теперь он, как заведенный граммофон, не умолкнет до вечера. А уйдешь ты, так он даже и не заметит, все будет разливаться соловьем…
Артык глянул на нее с укоризной:
– Тебе бы все шутить! А для меня каждый боевой подарок – книга с горящими письменами! – Он повернулся к Тархану: – Ты прав, сынок, подчас вещи умеют разговаривать. Каждая из этих штук, – он показал рукой на стену с оружием, – о многом сможет поведать и тебе, и детям твоим, и детям твоих детей…
– Они поведают, сколько крови ими было пролито! – не удержалась Айна.
– Не безвинной крови, жена, а грязной! Крови наших врагов!
– Будто пуле или клинку не все одно, какую кровь пролить.
– Полет пули, удар клинка направляло сердце, преданное народному делу!
Айна видела, что муж серьезен и сердится на нее за легкомысленные замечания, но ей уже трудно было свернуть с тропинки острословия. Обращаясь к Тархану, она сказала:
– Видал, как расхвастался? А ведь сам любит повторять, что похвальба – это гнилая веревка…
Артык хотел было обидеться на нее, но только вздохнул:
– Верно, жена, негоже мне хвастаться. Когда-то я и сам был – как ружье с взведенным курком. Нынче же и порох отсырел, и кремень поистерся, сколько ни щелкай курком – ружье бьет вхолостую…
– Вот, теперь плакаться начал…
У Артыка загорелись глаза, он вскинул голову:
– И все же я рожден не для того, чтобы сидеть сложа руки?.. С молоком матери впитал я в себя неукротимость! Покой – не по мне и не для меня! И если почует мое сердце, что делу народному грозит хоть крохотный ущерб, я снова – ружье с взведенным курком, готовым высечь искру! И если позовет меня народ на новый подвиг – я не промедлю и секунды!
На этот раз Айна смолчала. Впадая в пафос, Артык уже не способен был откликаться на шутки. Она даже, от греха подальше, поспешила покинуть комнату.
Артык со вздохом отхлебнул чай из пиалы, прищурясь, сказал Тархану:
– Ты не гляди, что мы с женой все шпильки друг дружке подпускаем… Это старая наша игра.
– Да я привык, Артык-ага, – улыбнулся Тархан. – К дай бог каждому быть таким счастливым в семейной жизни!
– Да, жена у меня – золото, не при ней будь сказано… Ладно, сынок, я уж сегодня дал волю языку, теперь твой черед. Расскажи, как живешь, как идут дела в твоем колхозе?
– Сам знаешь, на нынешнюю весну жаловаться грех. Влаги хватает. Но ведь и как председатель колхоза, и как агроном я обязан глядеть вперед. А какие сюрпризы преподнесет нам будущий год – неизвестно. Ох, Артык-ага, до чего же надоело зависеть от прихотей матушки-природы!.. То она подарит весну, вот как сейчас, в двойной дозе, то сразу после зимы лето обрушит…
– Да, она такая: хочет – милует, хочет – казнит, – согласился Артык. – Но не вешай носа, председатель! Скоро обломаем мы ей рога.
– Ты о канале говоришь?
– О нем. Он, как крепкий ремень, свяжет руки стихиям.
Тархан слушал Артыка с уважительным вниманием. Ведь это ему молодой агроном был обязан постом председателя колхоза «Абадан». Артык сам поручился за него перед колхозниками, а к его слову все прислушивались…
Потому так готовно Тархан отчитывался перед Артыком Бабалы.
Но поговорить им не дали. Со двора донесся шум машины. Мотор, фыркнув, заглох, хлопнула дверца, послышались громкие, возбужденные голоса: один принадлежал Айне, а другой…
Этот другой голос заставил и Артыка, и Тархана вскочить со своих мест и устремиться во двор.
Глава шестая
ЗОЛОТАЯ ЗЕМЛЯ
о дворе, возле зеленого «газика», стояли Айна, Бабалы и Нуры.
Айна, обняв сына, терлась щекой о его плечо и все повторяла со счастливыми слезами:
– Сыночек мой… Бабалы… Приехал!..
Когда она наконец выпустила Бабалы из своих объятий, Артык, более сдержанный в проявлении чувств, шагнул к сыну и, обменявшись с ним крепким рукопожатием, принялся не торопясь расспрашивать о здоровье, о работе, о городских новостях…
Айна все суетилась вокруг сына, мешая солидному разговору. Не выдержав, Артык недовольно буркнул:
– Жена, не мельтеши перед глазами, дай поговорить спокойно. Ох, уж эта материнская любовь! Ты, сынок, берегись, не то она тебя в люльку положит и качать начнет…
Хотя все внимание Айны было поглощено сыном, и одно чувство ее переполняло – радость свидания, с ним, она, однако, не замешкалась с ответом:
– Гляди, как расхорохорился. Напустил на себя важность. А у самого небось сердце-то прыгает, как овечий хвост.
Тархану, со стороны наблюдавшему за этой сценой, вспомнилось собственное детство. Мать была щедрой на любовь и ласку, она баловала его и, даже когда он подрос, нянчилась с ним, как с маленьким. Отец же не умел выразить своей любви, он был грубоват, немногословен, неуклюж. Когда он начинал подкидывать Тархана на руках, Майса замирала от страха: как бы не уронил. И поиграть с сыном она ему не давала, спешила отнять у него Тархана: «Раздавишь дите, медведь!» Нежные слова Мавы тоже не давались, и, гладя сына по голове шершавой ладонью, он бормотал одно и то же: «Хай, щеночек мой», «Ах, ты, мой щеночек…»
Айна казалась Тархану похожей на его мать…
Она все налюбоваться не могла на своего сыночка. И Тархан понимал ее: ведь только Бабалы у Айны и остался. Младший сын – не вернулся с войны. Две дочки давно вышли замуж, а замужняя дочь – это отрезанный ломоть.
Все материнское, еще не растраченное тепло отдавала она своему первенцу, Бабалы. А он навещал родительский дом так редко…
Айне, наверно, было бы куда легче, если бы у нее появились внуки. Она бы возилась с ними, ласкала их, и они своим лепетом радовали бы ее душу.
Но Бабалы застрял в холостяках. Это-то больше всего терзало Айну и каждый раз, когда Бабалы приезжал к ним, она, после первых объятий, заводила с ним разговор о женитьбе.
Вот и теперь она обратилась к нему молящим тоном:
– Сынок…
Бабалы сразу догадался, что за этим должно последовать, и поднял руки, как бы сдаваясь:
– Мама, не продолжай. Я все понял. Не волнуйся, все будет в полном порядке.
– У тебя есть невеста на примете? – обрадовалась Айна.
– Хм… Есть, мама, есть.
– И мне еще посчастливится баюкать в колыбели внуков?
– Ах, мама, как же я могу лишить тебя такого счастья?
Айна воззрилась на сына с некоторым недоверием:
– Когда же ты думаешь жениться?
– Скоро, мама, скоро.
– А как скоро? Может, ты приехал, чтобы пригласить нас на свадьбу?
– Пока – не за этим. Но не беспокойся, будет и свадьба.
– Когда?!
В голосе Айны звучали требовательные, почти прокурорские нотки. Бабалы отвел глаза в сторону:
– Всему свое время, мама. Не спеши запихнуть обе мои ноги в одно голенище. Потерпи немного.
– Ох, сынок, я уже столько терпела! Доколе же нам с твоим отцом прозябать в одиночестве, точить друг о друга наши языки?..
– Хм… Ну, до осени-то ты можешь подождать?
– До осени?.. Так долго?!
Бабалы и самому вдруг показалось, что осень – где-то далеко-далеко, и эту минуту отделяет от нее бесконечное пространство. Да и почему он так уверенно назвал, как крайний срок своей женитьбы, именно осень? Еще неизвестно, быть ли вообще свадебному тою… Это ведь еще вилами на воде писано, Аджап так ничего определенного ему и не сказала. Пока их ждет долгая разлука.
Упустил он из рук птицу счастья… Не воспользовался перед отъездом последней возможностью поставить все точки над «и». Не зря ведь говорится: куй железо, пока горячо. Лови на лету горячую минуту, иначе она проскользнет меж пальцами, как ртуть. Если хозяйка-растереха пришлепнет тесто для лепешек к остывшему тамдыру*, оно упадет в золу…
Мало ли что может произойти меж весной и осенью…
А во взгляде Айны, устремленном на Бабалы, сквозило нетерпение. Она, конечно, понимала, что жениться – это не орех разгрызть. Тутовник созревает в свое время… Но ей так хотелось, чтобы сын наконец перестал жить бобылем!..
Увидев, как он нахмурился, она встревоженно спросила:
– Что с тобой, сынок?.. Устал, поди, с дороги-то?
– Да нет, мама, уставать пока когда.
– Что же ты вдруг затуманился?
– Так, мама…
Айна, прищурясь, как Артык, кинула на сына проницательный взор:
– Уж не морочишь ли ты мне голову со своей женитьбой?
Бабалы даже вздрогнул:
– Что ты, мама! Я надеюсь…
– Только надеешься?
– Я очень хочу, чтобы свадьба была! Не меньше тебя хочу, поверь, мама. Честное слово, я готов хоть сегодня ее сыграть, Но не только от меня это зависит. Надо дождаться, пока закончится учебный год.
– Твоя невеста учится? Где, сынок?
– Потом, мама, потом все узнаешь! Гляди-ка, кто-то идет к нам!
Начали появляться гости.
Неизвестно, каким образом жители поселка узнали о приезде Бабалы, сына Артыка, только скоро он уже не успевал отвечать на приветствия.
Во дворе царило праздничное оживление.
Бабалы достал из чемодана конфеты, предусмотрительно захваченные из города, и Айна раздавала их ребятишкам, слетевшимся со всех сторон. В углу двора под огромным казаном пылал огонь. Артык уже успел скрутить ноги жирному барашку – тот смирно, покорно дожидался своего смертного часа.
Солнце высоко стояло в безоблачном небе. Лучи его, пробиваясь сквозь молодую листву деревьев, пятнали землю, словно рассыпая по ней золотые монеты. Птицы заливались вовсю – будто певцы на празднике.
Вскоре гости уже сидели на коврах, вокруг сачака *, в самой просторной комнате, прихлебывая чай, вели степенную, неторопливую беседу. Каждый устроился, как ему было удобней: кто сидел, поджав под себя ноги, кто полулежал, подложив под локоть подушку.
Порядки в доме у Артыка были аульные.
Сам он немало лет прожил в Ашхабаде, но так и не мог привыкнуть к городскому застолью. Когда его сажали на стул, еда не шла ему в горло. То ли дело трапезничать, свободно развалившись на ковре или кошме, чувствуя под локтем мягкую подушку!
Его порой упрекали: как же, мол, так, человек вы передовой, а держитесь за старые обычаи, пренебрегаете культурой. Артык только посмеивался: «Неужто вся ваша культура – лишь в столах, стульях да в вилке с ножом? А мне вот приятней есть плов из собственной ладони, от нее не отдает железом, как от ваших вилок да ложек. Родители мои так ели, и я с детства приучен, а перевоспитывать меня поздно, горбатого, говорят, лишь могила исправит. А если вам нравится вилками пользоваться – пользуйтесь на здоровье, удобно на стульях сидеть – сидите, никто слова худого не скажет. Пусть уж каждый живет, как привык. Культура-то наша не в том проявляется, как мы сидим, спим, пьем, а в вещах более важных: в нашем отношении к другим людям, к работе, к делу, порученному народам…»
Когда Артык приезжал в город к сыну, тот принимал его по-аульному, расстилал сачак на полу и сам вместе с отцом усаживался на ковре. Ему было все равно, как и где сидеть: на ковре или на стуле. Ведь большую часть времени он проводил не дома, а в аулах, в пустыне, в поле…
Тархан, не знавший этого, а может, просто желая проявить вежливость, предложил:
– Бабалы, если тебе неудобно, я могу стул принести.
Бабалы рассмеялся:
– Уволь, братец!.. Что ж это я один-то буду на стуле восседать да на всех сверху вниз поглядывать!.. Да ты не беспокойся, хоть я и городской житель, но вы-рос-то в ауле.
Артык, разговаривая с гостями, попивая горячий чай, время от времени вопросительно посматривал на сына. Еще во дворе, увидев, что «газик» завален домашним скарбом, он смекнул, что сын приехал не только повидаться с ним И Айной, а собрался, судя по всему, куда-то переселяться из города.
Он ждал, что Бабалы сам ему все. расскажет, но тот помалкивал, и Артык, не вытерпев, обратился! к нему с вопросом, вертевшимся у него на языке:
– Далеко ли путь держишь, сынок?
– Почему ты так решил, отец?
– Гляжу, машину нагрузил больно солидно. Уж не надумал ли осесть в родных местах?
Бабалы знал, как нетерпелив и любопытен отец, и ему захотелось немножко помучить старика. В этой семье все любили шутку и пользовались каждым случаем, чтобы раззадорить друг друга.
Удивленно подняв брови, он сказал:
– Ты что, отец, на работу торопишься? Посидел бы еще с нами.
– Я пока не собираюсь никуда уходить.
– Так успеешь еще обо всем меня расспросить. Времени у нас достаточно.
Артык не принял шутки, насупился:
– По-моему, я имею право уже сейчас поинтересоваться, зачем это ты взял в дорогу и кровать, и матрац с одеялом.
Бабалы потер ладонью щеку, словно раздумывая, как бы ему пообстоятельней ответить на вопрос отца:
– Видишь ли, отец, зима в этом году выдалась влажная, и весной пролилось вдоволь дождей, так что в пустыне полным-полно чомучи *.
– Так ты, значит, хочешь угостить чомучой свою постель?
– Отец, я тебя хочу свозить в пустыню! Я так и сказал Нуры: для отца нет ничего краше, чем пустыня весной! Уж он не утерпит, непременно пожелает полюбоваться пустыней и чомучой полакомиться. Так ты, говорю я Нуры, не забудь прихватить постель, не лежать же отцу на песке, пусть понежит свои косточки на мягком матраце!
– Хватит меня разыгрывать, дорогой!.. Ты знаешь, что, когда я появился на свет, песок был моим ложем, и я не променяю его даже на пуховую перину! Так что не крути, а говори прямо: зачем ты прихватил с собой столько вещей?
Бабалы покачал головой:
– Ай-яй, неужели ты сердишься?.. А я слышал от людей, будто ты добр, как сама земля.
– По земле-то бури гуляют.
– Я вот и жду грозы. В твоих глазах уже сверкают молнии!
Артык добродушно рассмеялся, а потом вздохнул:
– Эх, сынок, какие там молнии!.. Годы уж не те… Посмотрел бы ты, как я разговаривал с Баллы, отродьем Халназар-бая!.. Тогда бы с полным основанием мог сказать: это не Артык – гроза!..
– Ай, отец, а ты и правда стареешь…
Артык возмутился, хотя сам только что жаловался на старость:
– С чего это ты взял?
– Ты все чаще обращаешь взор в прошлое, вместо того чтобы гордо любоваться настоящим и с надеждой смотреть в будущее. А это верный признак старости…
– Ошибаешься, сынок! – Артык повернулся всем телом к Бабалы, чуть приподнялся, опираясь ладонями о ковер, глаза его горели – Бабалы почудилось, будто отец навис над ним тяжелой грозовой тучей. – Ошибаешься!.. Как мне не радоваться сегодняшнему дню, если ради него я подставлял себя под вражьи пули! Или это во имя прошлого я весь в дырках?.. Нет, сынок, я готов еще и для будущего потрудиться, а надо – так и снова вставить ногу в боевое стремя!
Бабалы восхищенно цокнул языком:
– Вот теперь я слышу голос своего отца!
Приняв прежнюю позу, Артык с улыбкой покачал головой:
– Ах, негодный мальчишка!.. Я тебя вырастил, воспитал, ты меня же теперь лягаешь!.. – И, обращаясь ко всем присутствующим, горделиво проговорил: – Весь в меня! За словом в карман не лезет.
Гости одобрительно закивали. Они уже давно с интересом следили за словесной игрой-поединком Артыка Бабалы и Бабалы Артыка, отца и сына.
Артык сам признал свое поражение.
И тогда Бабалы сообщил ему:
– Отец, я еду на строительство Большого канала. Так сказать, всерьез и надолго. Потому и загрузил машину столь солидно. Мне на канале не только работать, но и жить.
Артык понимающе качнул головой:
– Что ж, сынок, дело благое. Мы, старики, в свое время лишь мечтали о воде. Ты едешь, чтобы распорядиться ею во благо народа, на пользу земли нашей.
– Это ты, отец, когда-то все уши мне прожужжал: учись профессии, связанной с водой, учись добывать воду, управлять ее ресурсами. Вот я и стал инженером-ирригатором – благодаря тебе, отец!
– И я этим горжусь, сынок! В наших краях вода – источник и залог достатка и счастья. Без воды наша земля мертва. С водой – это райские кущи! Я горжусь твоей профессией!
– Ты-то гордишься, – улыбнулся Бабалы, – а мне приходится таскать ложку за голенищем сапога. Я, как солдат, всегда в походе…
– А ты не сетуй, сынок. Ложкой этой ты вносишь свою долю в кипящий казан общенародного дела.
– Я и не сетую. Честно говоря, я и не представляю себе иной работы, иного образа жизни. Привык, втянулся. И, верный твоим, наставлениям, «заболел» водой!..
– Отрадно это слышать, сынок. Кем же и куда тебя назначили?
– Ты, наверно, знаешь, что решено вести канал с двух сторон. Одно его начало проляжет от Мары.
– Мы читали об этом в газетах,
– Так вот, меня послали начальником на участок, который находится близ Мары.
– Начальником, сынок?
– Да, отец. Цека партии оказал мне столь высокое доверие, и я все силы приложу, чтобы оправдать его.
Вдаваться в подробности Бабалы не стал.
Артык вскинул голову, с уважением посмотрел на сына:
– Пусть удача сопутствует тебе в большом деле!
– Спасибо, отец.
Некоторое время Артык молчал, царапая ногтем тесемку, которой крышка чайника была привязана к ручке. Гости тоже притихли, боясь спугнуть его думы.
Наконец он медленно заговорил:
– Провести воду Амударьи в Мары и Теджен – дело нешуточное. Ведь канал протянется через бескрайнюю пустыню, веками изнывавшую без воды!.. Не втянет ли она в ненасытную свою утробу всю воду, которая потечет по каналу?
– У ученых и инженеров были такие опасения. Иные и до сих пор сомневаются в успехе нашего дела – именно по этой причине.
