Текст книги "Капля воды - крупица золота"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Глава двадцать четвертая
АРТЫК В АШХАБАДЕ

шхабадский вокзал напомнил Артыку Бабалы потревоженный муравейник: люди куда-то бежали, переходили с места на место, толкались, шумели.

На площади та же картина: одни спешили к вокзалу, другие, с чемоданами в руках, метались как угорелые в поисках транспорта.

Артык не предупредил о своем приезде никого из ашхабадских друзей и знакомых: его никто не встречал. Но некоторые из мужчин, попадавшихся на его пути, видимо, узнавали Артыка, почтительно с ним здоровались.

Он остановился на краю тротуара, с интересом оглядываясь вокруг. Тут же к нему подошел молодой джигит в добротном костюме, радушно предложил:

– Яшули*, если вас надо подвезти куда-нибудь, – я к вашим услугам.

Артык, поблагодарив предупредительного незнакомца, вежливо отказался.

Видимо, весь его облик вызывал уважение: еще несколько человек вызвались довезти его до нужного места, даже таксист крикнул из своей машины:

– Яшули, хотите ехать – садитесь!

Артык, тронутый участием посторонних людей, благодарно улыбался и качал головой.

Нужный ему дом находился неподалеку от вокзала, и Артыку хотелось пройти по городу пешком.

Степенно шествуя по тротуару, он с изумлением смотрел по сторонам – словно впервые попал в этот город.

Ашхабад восставал из руин – такой знакомый и вместе с тем обновленный, не похожий на себя… На улицах стало больше двухэтажных и трехэтажных домов. То и дело Артык проходил мимо новостроек. По пустырям ползали скреперы, бульдозеры, подъемные краны тянули вверх свои длинные шеи – подобно жирафам. Город предстал перед Артыком не в прежней спокойной красоте, а в буйном росте.

А вот деревья почти не пострадали от землетрясения. В городе давно не было дождей, осень уже приближалась, запыленная листва деревьев начала желтеть, но была пышной и давала густую широкую тень,

У одной новостройки Артык задержался, на его лицо легла печаль. Сейчас здесь возводили двухэтажное здание, а когда-то на этом месте стоял приземистый домик, где жил приятель Артыка со своей семьей из пяти человек. Во время землетрясения дом обрушился и погреб под собой всю семью…

Артык тяжело вздохнул, и в сердце у него закололо. Он скорбно поклонился этому месту, как могиле, где покоились его близкие…

Когда он, пройдя по проспекту Свободы, свернул направо, в переулок, на него чуть не налетел сутулый мужчина в больших очках. Он пронесся мимо, но тут же вернулся и забежал вперед, загородив путь Артыку. Глаза его за толстыми стеклами очков были какие-то растерянные и ошалелые.

– Простите, я, кажется, знаю вас, а?

– Ну, это ты у себя должен спросить, – рассмеялся Артык. – Я лично вижу тебя впервые.

– Ну да, ну да, ну, конечно…

Казалось, этот человек куда-то торопится, и не он остановил Артыка, а Артык его.

– Простите, вы не Артык Бабалы?

Артыку, перед которым маячила сутулая фигура, ничего не оставалось, как подтвердить это предположение.

– Я задерживаю вас, простите. Но такая неожиданная встреча! С самим Артыком Бабалы! Я сразу, вас узнал.

– Прости… – тьфу, черт! – …ты сам-то кто будешь? Что-то я не имею чести тебя знать.

– Мы незнакомы, я узнал вас по снимкам. А я из газеты, корреспондент. Простите, увидел вас – решил воспользоваться случаем. Можно задать вам несколько вопросов?

– Валяй. Только «несколько», а то я спешу.

– Простите… – Очкастый вынул из кармана пиджака блокнот и карандаш. – Вы ведь не в Ашхабаде живете?

– Нет, я приехал из своего аула. Вот как раз с вокзала иду.

– Простите – а куда?

– Вряд ли это интересно газете.

– Ну да, ну да… Конечно… Артык-ага, вспомните какой-нибудь эпизод из времен гражданской войны. Уж простите, что я вам надоедаю. В газете такой эпизод засверкает, как луна в четырнадцатую ночь!

Артык задумался, но не над тем, что рассказать назойливому «простите», а как от него избавиться.

– Слушай, братец, зачем тебе гражданская война? Ведь вы, газетчики, гоняетесь за свежими новостями, а война давно кончилась…

– Простите, но герои ее – живы. И память о ней жива. Ваше имя украсило бы газетную полосу.

– Да как же я что-нибудь вспомню вот так, на ходу?

– А мы вот как сделаем, Артык-ага: я сейчас поймаю машину, мы поедем в редакцию, там я запишу ваш рассказ, а наш фотограф сделает снимок.

– Ох, торопыга!

Очкастый поднял карандаш, упавший в пыль, обдул его, рассеянно уставился на Артыка.

– Простите, что вы сказали?

– Вот что, братец, – Артык начал уже сердиться, но в то же время ему не хотелось обижать настырного газетчика. – Я тебе дам адрес друга, к которому иду, ты загляни туда попозже, тогда обо всем и потолкуем.

Очкастый торопливо записал адрес; вид у него, однако, был разочарованный, как у охотника, упустившего птицу, которая уже залетела в силки.

Сунув газетчику руку, Артык продолжил свой путь, несколько прибавив шагу – словно спасаясь от погони. Он шел, покачивая головой, Посмеиваясь в усы. Чудной этот «простите», ну как муха: суетится, жужжит над ухом… Или все газетчики такие?.. Ха, а ведь он, диктуя очкастому адрес и желая поскорей его спровадить, второпях напутал что-то. Как тот теперь его найдет?

Очутившись возле аккуратного, полного зелени дворика, в глубине которого прятался одноэтажный домик, Артык глянул в листок с адресом и толкнул калитку.

К домику вела дорожка, старательно выложенная кирпичом. Артык не спеша брел по ней, с любопытством осматриваясь. Все здесь напоминало ему собственные двор и сад, только фруктовые деревья: урюк, слива, яблони – были не отборных, а обычных пород. И листва на них чуть привядшая, пожухлая – видимо, и из-за пыли, налетавшей с улицы, и из-за нехватки воды. А вот виноград ему понравился, хотя в основном тут царил сорт «тербаш», – Артык же выращивал у себя в саду и «ак-шерек», и «тайпы», и «хусайни».

Хозяева, муж и жена, заметили из окон, что кто-то к ним пришел. Они вышли из дома и, узнав Артыка, бросились ему навстречу.

Это были старые его друзья: Моммы Мерген и Айджемал, родители Аджап.

Артык поздоровался с ними, как с близкой родней. Моммы Мерген долго тряс ему руку, все приговаривая в радостном возбуждении:

– Ну, удивил, ну, осчастливил!.. Вот уж гость так гость!.. Не гость – ангел, спустившийся к нам с небес!

Артык, которому Моммы и слова не давал вставить, с улыбкой разглядывал давнего друга. Тот мало изменился за то время, пока они не виделись. Все то же доброе выражение лица, и былой блеск не угас в черных, глубоко посаженных глазах, и высокая худощавая фигура сохранила свою статность. Морщин, правда, прибавилось, и короткие усы стали белее, но это не старило Моммы Мергена.

И у Айджемал, полной, белолицей, вид по-прежнему моложавый, несмотря на седину в волосах.

Воспользовавшись паузой в речи мужа, состоявшей из одних восклицаний, она накинулась на Артыка со своими расспросами:

– Как Айна поживает, как ее здоровье?

– О, она до сих пор и считает, и чувствует себя молодой,

– Почему ты ее с собой не взял?

– Исключительно из-за своих феодально-байских пережитков. Вай, как можно – ходить по улицам рядом с женщиной!..

Айджемал лукаво погрозила ему пальцем:

– Ох, притеснитель!.. Моммы у меня такой же. Все не выпускает из рук камчи, которую взял, когда я женой вошла в его дом.

Моммы вздохнул:

– Если бы так!.. К сожалению, революция отняла у нас камчу. И теперь нечем преподать добрый урок иным женщинам…

– Вай! – Айджемал всплеснула руками. – Когда же вы избавитесь от своих феодальных взглядов?

Артык стукнул себя кулаком в грудь:

– Когда наконец получим из рук женщин свободу и равноправие!

– Вах-вах, бедняжки!.. Как не пожалеть вас, несчастных, забитых, изнывающих под женским гнетом!..

Так, шутя, прошли они в дом, и в одной из комнат, просторной, устеленной коврами, гость и хозяин уселись за сачак, подложив под локти подушки. Айджемал принесла им горячий зеленый чай.

– Все-таки я удивляюсь, – сказал Моммы Мерген, – как попал к нам яркий луч, осветивший наш дом? Какой пророк указал тебе, дорогой Артык, на наши двери?

Артык приложил ладонь к сердцу:

– Вот этот пророк! Он прямиком привел меня в твой дом. Правда, с некоторой задержкой…

И он, смеясь, рассказал Моммы о своей встрече с очкастым «простите».

– Слава богу, я, кажется, ошибся, давая ему твой адрес. Не то бы он уже пожаловал сюда, и нам не удалось бы посидеть спокойно…

– Ты возблагодари аллаха за то, что он помог тебе вырваться из рук этого захватчика!

– Поверь, Моммы, нелегко это было…

Артык, проделавший неблизкий путь, с особым наслаждением прихлебывал умело заваренный, хорошо настоявшийся чай.

Он и Моммы ничего пока не говорили о Бабалы и Аджап. Но чувствовали себя родственниками, и это придавало их беседе, их шуткам еще большую теплоту.

Знакомы же они были давно, еще с тридцатого года. Моммы Мерген учительствовал тогда в местности, носящей имя Кырк-куи[9]9
  Кырк-куи – «Сорок колодцев», место между Тедженом и Ашхабадом.


[Закрыть].

Вокруг простиралась дикая пустыня, где бесчинствовали басмаческие банды, и чтобы работать в этой обстановке учителем, требовалась немалая отвага. Враги советской власти распускали злостные слухи, будто учителя навязывают ребятам русские обычаи, развращают их, растят из них безбожников, «гяуров». Науськиваемые муллами и баями басмачи поджигали школы, зверски расправлялись с учителями.

Дошла очередь и до Моммы Мергена. Как-то вечером, когда он возвращался из школы домой, позади послышался топот копыт. Это басмачи налетели на аул. В первую очередь они спалили школу и бросились искать учителя. Не имея возможности ни спастись бегством, ни оказать сопротивление бандитам, Моммы забрался под старое верблюжье седло, валявшееся в поле.

Его все равно бы обнаружили, но, к счастью, вовремя подоспел отряд Артыка Бабалы. Внезапным наскоком он выбил басмачей из аула, многие бандиты были уничтожены, а их главарь взят в плен.

Тогда-то и встретились впервые Артык Бабалы и Моммы Мерген. Их дружба родилась в огне боя.

И сейчас, за чаем, Моммы предался воспоминаниям:

– До конца жизни не забыть мне той ночи, Артык… Как будто вчера это было: черная кибитка, где помещалась школа, объята пламенем, густой дым поднимается к небу, вооруженные дикари бросают в огонь учебники, а я, скорчившись, лежу под верблюжьим седлом и чуть не плачу от ненависти и бессилия…

– Ты бы должен был оставить это седло на память, ведь оно спасло тебе жизнь,

– Э, нет, своим спасением я обязан не седлу, а храбрым конникам Артыка Бабалы. Он же, целый и невредимый, сидит рядом со мной… Этакой памятной реликвией, которую, слава богу, сохранила судьба.

– Ну, не такой уж «невредимый». В ту ночь шальная пуля рикошетом ужалила меня в бедро. Пришлось мне снять штаны и перевязать рану кальсонами…

– Я и не знал об этом!

– И никто не знал, я уж постарался, чтоб вы ничего не заметили. Рана-то была не слишком почетная… А, ладно об этом. Слушай, а я тебе ни разу не рассказывал, что потом с нами было?

– Ты не очень балуешь своих друзей занимательными историями.

– Я ведь не писатель. Да… Спустя месяц после того, как я нашел тебя под верблюжьим седлом, я и сам чуть не превратился в верблюда. Преследуя басмачей, забрались мы далеко в пустыню. Связь с другими отрядами оборвалась, оказались мы в полной изоляции – от всего, кроме солнца. Ну, оно дало нам жару!.. Песок так накалился, что яйцо можно было испечь. Ну, и у нас внутри все пересохло, в животах и глотках будто костры горели. Скоро опустели и бурдюки с водой, лежавшие в хурджинах, и фляжки. Мы так обессилели от зноя и жажды, что с трудом удерживались в седлах. Кони еле брели по песку, с боков стекала белая пена, высунутые языки висели, как тряпки. Казалось, толкни какого коня пальцем – он тут же замертво рухнет на землю. Тяжелый это был переход… Проводник наш, тоже совсем измученный, уверял, что в низине Готур есть два колодца с пресной водой. Только надежда на эту воду нас и поддерживала. Наконец доплелись мы до этих колодцев. Да… И в отчаянии убедились, что они засыпаны басмачами!

– Вай, что же дальше было? – в нетерпении воскликнул Моммы.

Артык терпеть не мог, когда его перебивали. Взяв пиалу, он отхлебнул чай, произнес нарочито бесстрастным тоном:

– А что дальше? Все.

Моммы, однако, хорошо знал Артыка. Знал, что, если примется его уговаривать, тот начнет ломаться еще больше. Поэтому, приняв безразличный вид, он потянулся за газетой, но Артык, не привыкший останавливаться на полпути, примирительно произнес:

– Ладно, Моммы, считай, что ты меня одолел. Слушай дальше. Колодцы, значит, засыпаны, воды нет и не предвидится, люди и кони совсем выбились из сил. Веселое, в общем, положение. Вокруг – ни кустика. Солнце жарит вовсю. Ребята мои повалились прямо на песок, и кони легли, стали в беспамятстве лизать песок пересохшими языками. Появись тогда хоть двое басмачей, нам бы всем – каюк. Весь мой отряд можно было взять голыми руками. На что уж я выносливый, уж что только не вытерпел на своем веку – и то чуть было не помешался от жажды. Все мое существо, каждая жилка молили: воды!.. Понял я тогда по-настоящему, что значит безводье. У меня не только во рту – даже в носу все ссохлось! Последним усилием воли я убеждал себя: пока не остановится дыхание – ты не сойдешь с коня, не выпустишь из рук оружие! Но как знать, если бы в то время кто-нибудь показал мне миску с водой, я, возможно, сам отдал бы ему и повод Мелегуша, и свою пятизарядку…

– Не верю в это, Артык.

– Побывал бы ты на моем месте!.. Мне казалось, будто все мои внутренности превратились в засохший ил, твердый как камень. В голове у меня помутилось, я глядел на гладкий такыр, а мне чудилось, будто там озеро плещется, и вот я ползу туда, среди отчаянных стонов, и тянусь к воде, а губы касаются огня… Потом мне показалось, что кто-то запел, и чей-то оклик послышался: сюда, Артык!.. Это был голос Айны, она звала меня, а я не в силах был пошевелить пальцем. Тут я впал в забытье…

– Насколько я понимаю, ты все-таки выжил…

– Чудом, Моммы, чудом! Многие из моего отряда так и остались навек в проклятых песках. А я очнулся, почувствовав губами прохладную влагу. Кто-то, по глоткам, поил меня водой. Ах, Моммы, язык мой беспомощен, чтобы описать вкус, живительность этих глотков! Открыв глаза и увидев у своего лица флягу, я жадно ухватился за нее обеими руками. Спаситель мой пытался отнять ее, но я, вцепившись зубами в горлышко, все пил, пил, пока он не догадался приподнять флягу, так что я чуть не захлебнулся. Тут я выпустил ее…

– А я ждал, что ты пригрозишь ему пистолетом!

– Ах, Моммы, это сейчас, сидя дома да попивая чаек, хорошо рассуждать о пистолете. Я и не вспомнил о нем… И слава богу, потому что если бы я напился вволю, то тут же протянул бы ноги:

– Кто же спас тебя?

– Сама судьба. Следом за нами, оказывается, шел караван. С водой, Моммы, с водой! Да, тогда-то я как следует узнал цену воды. И хоть не произнес никаких громких клятв, но про себя решил: весь остаток жизни посвятить борьбе за (воду.

Моммы вздохнул:

– Да, страшная история. Я понимаю тебя, Артык. Ведь сколько мы ни встречались, ты всегда заводил речь о воде. Я бы не удивился, если бы ты сказал, что отправляешься строить Большой канал…

– Э, Моммы, помогать строительству можно и вдали от него. Мой совхоз овец растит – чтобы обеспечить строителей мясом и салом. А когда они пророют канал, мы украсим их головы шапками из каракуля самого ценного сорта – сур.

– Да, Артык, эти герои достойны самых высоких почестей. Проблема воды у нас – это вопрос самой жизни! Недаром молвится: напьется земля – и народ утолит свою жажду, воспрянет к новой жизни!

– Вода для туркмен – это долгожданное счастье. Ведь позади – века безводья…

– Верно, Артык. Ты хоть Ашхабад возьми… У нас до сих пор питьевая вода – это дефицит. Я уж не говорю, что деревья в садах поливать нечем. Так что те, кто строит канал, делают святое дело!

– Поистине святое – я не устаю это твердить. – Артык отпил чай. – И, надеюсь, когда я в следующий раз к тебе приеду, так мы будем пить чай, заваренный амударьинской водой! – Он помолчал, прищурился: – А я ведь недавно побывал на строительстве. Там много наших работает. Ну, и сына навестил… – Он многозначительно глянул на Моммы, тот понимающе улыбнулся. – Не поверишь, Моммы, я прямо рот раскрыл, когда увидел, какие машины роют канал. Ну прямо дэвы* из сказок. Горы земли сразу заглатывают. Скоро, скоро Амударья придет и в Теджен, и в Ашхабад!

В комнату вошла Айджемал, неся блюдо с дымящейся бараниной: аромат свежего, с кровинкой, жаркого растекся вокруг. Моммы переглянулся с женой, и на сачаке появились две пустые пиалы и бутылка, извлеченная из шкафа. Артык покосился на нее:

– На чай вроде непохоже, а, Моммы?

– Это армянский коньяк, дружище, я специально приберег его для такого почетного гостя, как ты.

– Может, пусть стоит, где стоял?

– Коньяк выпускают для украшения сачака, а не шкафа. Он и так старый, выдержанный.

– Не стары ли мы для него?

– Ай, Артык, разве ты не сам говорил: чтобы узнать возраст человека, надо заглянуть к нему в душу, а не в паспорт. А души у нас молодые, верно?

– Я пока и на бренное свое тело не жалуюсь.

– К тому же мы с тобой не так уж часто встречаемся. Так что у нас имеются все основания выпить, и есть за что выпить.

– Тогда наливай! – рассмеялся Артык. – Сразу видно, что учитель – умеешь убедить человека. Выпьем же за счастье наших детей. И за счастье народа нашего!

– За общее наше счастье, Артык!

Они чокнулись, глядя друг на друга с добрыми, светлыми улыбками.

Глава двадцать пятая
АННАМ И МАРИНА

олнце, изрядно потрудившееся за день, устало катилось к горизонту. Оно само словно загорело, отливало густым румянцем.

Радужные краски играли на легких облаках.

Погода была безветренная, в пустыне царила тишина, только воробьи чирикали суматошливо, спеша устроиться на ночлег.

По берегу канала, вдоль свежих отвалов земли, неспешной, словно плывущей походкой павы прохаживалась Марина. Она не обращала внимания ни на воробьиный гомон, ни на краски заката – обрела, опустив голову, задумавшись о чем-то…

Она успела уже далеко отойти от бригадного стана.

Может быть, в эту минуту вспоминался ей родной край, где природа так не похожа на здешнюю, отец с матерью, по которым она уже Соскучилась? А может, она думала о своем будущем. Или просто ждала кого-то…

Когда перед ней вырос небольшой бархан, заросший кустиками селина, она остановилась, потянулась, словно стряхивая с себя сон. И замерла, очарованная картиной заката, – там, где солнце уже опустилось за горизонт, рдело нежно-буйное зарево.

Мимо с легким шорохом промелькнула прыткая ящерица, оставив на песке мелкий узорчатый след. «Вот бы расшить так воротник рубашки! – подумала Марина и тут же лукаво улыбнулась себе: – Эй, чью это рубашку ты хочешь покрыть узорами?»

Тут на глаза ей попался заяц, удиравший длинными прыжками, и это было так забавно, что она в восторге захлопала в ладоши. Заяц припустил ещё пуще…

Неожиданно она услышала за собой чьи-то шага и, обернувшись, увидела Аннама. Марина тут же забежала за бархан и спряталась за кустом селина, быстро выкопав себе в сыпучем песке неглубокую ямку. Она уже знала, что здешний песок не пачкает одежды, наоборот, очищает её.

Аннам растерянно оглядывался по сторонам: куда же могла деться Марина?

Он миновал бархан, так и не заметив ее. Еще раз осмотревшись, он громко крикнул:

– Мари-ина! Эй, Мари-ина-а!..

Марина не откликалась. И только шофер проезжавшего неподалеку грузовика ответил Аннаму истошным гудком: вот, мол, тебе твоя Марина Аннам и сам любил иногда поозорничать, но сейчас разозлился и погрозил машине кулаком.

Некоторое время он стоял с опущенной головой, внимательно разглядывая песок: нет ли на нем следов Марины. Потом медленно повернул назад. И тут заметил, что за кустом селина что-то шевелится. Торжествующе улыбнувшись про себя, он решил обойти бархан, чтобы застать Марину врасплох.

Девушке уже надоело лежать в своем укрытии. Она поднялась во весь рост и хотела было окликнуть Аннама, но в это время кто-то схватил ее за плечи.

Она попыталась высвободиться:

– Аннам! Убери руки. Как не стыдно!

– А ты будешь еще убегать от меня?

– Ни от кого я не убегала.

– А кто ж это прятался в селине?

– Я… я прилегла отдохнуть. Смотрю, ты все не идешь и не идешь. Смена-то давно кончилась…

– Прости, пришлось задержаться.

– Опять, верно, с Сашей заболтался?

– Нет, Марал-джан, я трос менял. Летят, черти…

– Ладно. Прощаю.

Сорвав ветку селина, Марина провела ею по шее Аннама. Он взял ее руку и прижал к своей груди. Марине слышно было, как гулко колотится его сердце. Она вырвала руку:

– Аннам! Ты слишком много себе позволяешь!

– Прости.

С угрюмым, обиженным видом Аннам опустился на песок. Марина присела чуть поодаль. Они долго сидели, не двигаясь, не глядя друг на друга.

Аннам в душе ругал себя за несдержанность: ишь обрадовался, облапил ее, как медведь!.. Разве она дала ему повод для этого? Не удивительно, что она рассердилась. Хорошо еще, если всего лишь обиделась, а не разгневалась. Обида – это уголек, который со временем подергивается пеплом и гаснет. А гнев – это кинжал, которым можно нанести удар в самое сердце. А может, это он медвежьим своим обращением поранил ей сердце? Пословица молвит: сердце – не миска, появится трещинка, так не склеишь…

А Марина не знала, как загладить свою резкость. Ей уже жалко было Аннама, – ишь, пригорюнился, как обиженный ребенок. Не заговоришь с ним, так промолчит до самого утра. А заговоришь, подвинешься к нему, так еще сочтет легкомысленной девчонкой…

Быстро сгущались сумерки. Тишина стояла такая, что обоим было слышно дыхание друг друга. Повеяло вечерней прохладой.

Марина поежилась и невольно придвинулась поближе к Аннаму. Почувствовав, как она зябко вздрагивает, парень осторожно обнял ее за плечи – девушка и не попыталась отстраниться, доверчиво прильнула к нему. У Аннама пересохло во рту, ему хотелось прижать к себе Марину крепко-крепко, но он боялся Даже пошевелиться…

Со стороны они были похожи на статуи.

Вдруг Марина вскочила с места, будто ее укололи иглой:

– Ой!

Аннам, тоже торопливо поднявшись, с тревогой спросил:

– Ты что?

Девушка проговорила, запинаясь от страха:

– Что-то холодное… ноги коснулось. Змея, наверно!..

Взяв Марину за руки, Аннам принялся ее успокаивать:

– Марал-джан, в пустыне не надо бояться ни змей, ни хищников, – они от человека сами стараются удрать. Если ты не нападешь на них, не раздразнишь, так и они тебя не тронут.

– Правда?

– А зачем мне врать? А ногу твою, наверно, ящерица задела, пробегая.

– Может, и ящерица. Только я теперь, выходя из дома, сапоги буду надевать.

Аннам добродушно рассмеялся, а Марина надула губы:

– Бессовестный, я вся дрожу от страха, а он еще смеется?

– Я вспомнил пословицу: кто обжегся на молоке – дует на воду. Давай посидим еще?

Марину даже передернуло:

– Нет, тут я больше не сяду!.. Лучше пройдемся.

Аннаму хотелось взять Марину под руку, но он боялся, что она опять рассердится, и шел рядом с ней как-то скованно, то отдаляясь, то приближаясь, касаясь плечом ее плеча. Марина улыбнулась про себя: ишь как его шатает, медведя этакого! Она сама подставила ему локоть, и Аннам, пугаясь собственной решимости, подсунул под него свою руку.

Но он никак не мог приноровиться к ее короткому шагу, все время сбивался с ноги, и Марина, сердясь, думала: ну до чего ж неуклюжий! Выбрала же она себе спутника!.. Почему ее так тянет к нему, этому неотесанному, диковатому восточному парню? Узнала бы мать, с кем она разгуливает по пустыне, так ахнула бы: ты что ж это делаешь, дурочка, совсем разум потеряла?

Наверно, потеряла – если ей не хочется, чтобы Аннам отпустил ее локоть, если так нравится идти с ним по пустыне, чувствуя тепло его сердца, переливающееся и в нее… И чего это она к походке его придралась? Совсем она не неуклюжая, а свободная, уверенная, не то что у какого-нибудь городского хлюпика, который угодливо подпрыгивал бы возле, приспосабливаясь к ее походке.

Думая так, Марина сама уже старалась идти с Аннамом в ногу.

Луна еще не взошла, и потому звезды на небе светили крупно, ярко. Казалось, они так близко от Марины, что стоит протянуть руку – и коснешься одной из них.

В Белоруссии ночное небо не было таким красивым. А может, она просто не замечала его красоты…

Они шли по направлению к бригадному стану, и все явственней слышался лязг и скрежет экскаватора. Аннаму эти звуки только ласкали слух, он думал, мысленно обращаясь к своему экскаватору: «Спасибо тебе за все, это ведь благодаря тебе я человеком сделался, это ты приближаешь счастливое время для моего народа, день, когда по каналу пойдет вода, и если бы я не решился взяться за свои рычаги, то и Марины не встретил бы! Рычи, дорогой, реви на всю пустыню – как лев!»

На стане никого не было: экскаваторщики работали, а Бостан-эдже сидела в вагончике и при свете керосиновой лампы занималась пряжей.

Аннам и Марина присели на топчан, некоторое время молчали, потом Аннам сказал:

– Взгляни на небо, Марал-джан. Видишь Млечный Путь?

Марина кивнула:

– Вижу. Красота какая…

– А на что он, по-твоему, похож?

– Ну… на светлую дорогу, проложенную в темном небе.

– Дорогой-то его уже назвали. Млечный Путь. У нас еще говорят: дорога белой верблюдицы. А я бы уподобил его каналу, который скоро перережет Каракумы!

– Ты стихи, случаем, не пишешь, Аннам?

– Нет. А что?

– Хороший образ придумал…

Марина зябко повела плечами, и Аннам забеспокоился:

– Замерзла? К ночи-то и правда теперь холодает.

На Марине было легкое платье, совсем не защищавшее ее от ночной прохлады, она плотней прижалась к Аннаму, но в ответ на его вопрос отрицательно покачала головой:

– Мне не холодна

Он потрогал ее руки:

– Ты уж в сосульку превратилась!

– Говорю: не холодно!

Аннам поднялся, направился к вагончику.

– Ты куда, Аннам?

– Хочу воды тебе принести. У тебя, наверно, от жары во рту пересохло.

Марина весело откликнулась на его шутку:

– Только набери ледяной, теплой мне не надо!

Аннам вернулся с шерстяной красной кофтой Марины, заботливо закутал в нее девушку. От кофты веяло тонким ароматом духов. Вдыхая его, Аннам даже глаза прикрыл…

Марина благодарно сказала:

– Спасибо, Аннам.

Он сел рядом, повернувшись к ней всем корпусом:

– У вас в Белоруссии, наверно, куда холодней?

– Там земля полгода белая, полгода зеленая.

Аннам вопросительно посмотрел на нее, и она пояснила:

– Зима у нас длится чуть ли не полгода. И вся земля под снежным одеялом. А сойдет снег, и начинают зеленеть поля, лес… Лес за нашим селом густой-густой.

– Я леса-то и в глаза не видел. Наверно, и воды у вас много?

– Наше село раскинулось по обеим сторонам речки, небольшой, но быстрой.

– И пыли у вас нет?

– Только снежная. Как зимой заметет поземка…

– А весной и осенью у вас, наверно, красиво?!

– И летом! Как войдешь в лес да вдохнешь теплый запах сосны – сразу сил прибавляется. – Марина схватила Аннама за руки. – Слушай, Аннам, поедем к нам в будущем году, а? Проведем отпуск в нашем селе…

Аннам с сожалением вздохнул:

– Не выйдет, Марал-джан.

– Почему?

– Артык-ага сказал мне: отдыхать будешь тогда, когда я напою своего Мелегуша водой Амударьи.

– Мелегуш – это лошадь?

– Любимый конь Артыка-ага.

– Аннам, отпуск тебе все равно должны дать, А то попроси у Бабалы Артыковича командировку. В Белоруссию!

– Зачем же это он меня туда пошлет?

– За машинами. Ведь многие механизмы присылают на канал из Гомеля. А мое село неподалеку оттуда.

– Эх, если бы можно было все твое село перенести в Теджен! С полями, рекой, лесом… и прокурором!

– Не боишься прокурора?

– Когда ты со мной, мне не страшен и дракон.

– А если прокурор скажет: ты чего это привязался к моей дочери?

– Тогда я отвечу: тебе она дочь, мне – невеста,

Марина вскочила с места:

– И ты… как ты посмел!

Аннам опустил голову:

– Прости, Марал-джан. Я пошутил…

– Ах, пошутил! – еще больше рассердилась Марина. – Для тебя это шуточки? Для тебя я девчонка, над которой можно и посмеяться?

Аннам не понимал, с чего она так вскинулась. Пробормотал потерянно:

– Марал-джан… Я же люблю тебя…

Он и сам не заметил, как вырвались у него эти слова. Марина, притихнув, смотрела на него во все глаза, а лицо ее медленно заливалось краской.

Ни слова не говоря, она повернулась и, закрыв пылающие щеки ладонями, бросилась к вагончику.

Аннам глядел ей вслед в полной растерянности и недоумении. Что это с ней? Сперва накричала на него, потом убежала.

Он начал сердиться. Он ведь ей в любви признался. А она… Нет, не по нему эти девичьи фокусы. Как к ней подступиться, если она, словно мак, меняет свою окраску при каждом дуновении ветерка?.. Ох, трудно с ней…

Аннам поднялся и, понурясь, тяжелой походкой направился к своему экскаватору.

Он не слышал, как Марина, выскочившая из вагончика, звала его:

– Аннам!… Постой, Аннам!…