Текст книги "Капля воды - крупица золота"
Автор книги: Берды Кербабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
Глава вторая
В ЛЕНИНСКОМ СКВЕРЕ
ремя близилось к полуночи. Луна заливала Ленинский сквер, расположенный в центре
Ашхабада, призрачным светом. Сквер уже опустел, лишь изредка пересекали его прохожие, спешившие, скорее всего, домой.
И странно было видеть здесь в этакое-то время молодого, высокого мужчину, который, словно прогуливаясь, шагал по дорожке, ведущей к памятнику Ленину.
Он шел с опущенной головой, о чем-то задумавшись, и вздрогнул, как от удара током, когда его окликнули:
– Эй, Бабалы! Салом алейкум!
Мужчина поднял взгляд и увидел перед собой сутулого, мешковато одетого человека с крючковатым носом. Глаза у этого человека маслено блестели, весь вид выражал восторг– будто его несказанно обрадовала встреча с Бабалы.
Бабалы сухо ответил на приветствие:
– Здравствуй, Муррук-хан.
Он давно знал Муррука Гышшиева и относился к нему с нескрываемой неприязнью.
Муррук работал по хозяйственной части. Своим хищным носом он умел вынюхивать, где что плохо лежит, и пускал в ход свои загребущие лапы. Повадки у него, под стать носу, тоже были хищные, и однако ему всегда удавалось выходить сухим из воды. Даже когда он оказывался в положении кабана, обложенного охотниками, то все равно исхитрялся вывернуться, словно лисица, знающая тысячу уверток и способная ловко замести следы. Как-то он все же угодил за решетку, но кто-то вытянул его оттуда, как волос из теста. Вскоре Муррук уже разворовывал народное добро в другом месте. Сейчас же, как слышал Бабалы, он выступал в роли работника водного хозяйства.
Узнавая о новых «похождениях» Муррука, Бабалы недоумевал: как, даже попавшись, он умудрялся отделываться легким испугом? Ну, были у него высокие покровители, которых он, видимо, вполне устраивал – тем, что и ублажал их, и угождал им. Так ведь и покровители, выручая явного жулика, шли на определенный риск… Нет, думал Бабалы, не только в них дело, а еще и в том, что слишком мы порой либеральничаем с этакими вот ловчилами. И вместо того чтобы отправить их на скамью подсудимых, ограничиваемся освобождением от работы или выговором по партийной линии. Прочтешь иной фельетон в газете – волосы дыбом встают: человек грубо, преднамеренно нарушил закон, а ему – выговор. «Меры приняты…»
Сам-то он хорош: ему бы пройти мимо, не подав Мурруку руки, а он стоит, разговаривает с ним, как с порядочным… Что поделаешь: не осужден не вор. Ныне старая поговорка, видно, так должна звучать…
Муррук изучающе смотрел на Бабалы:
– Что это ты поделываешь тут, глядя на ночь.
Бабалы насмешливо осведомился:
– А что, разве для прогулок в сквере установлены определенные сроки: от такого-то до такого-то времени?
– Хе-хе… Просто чудно как-то: бродишь тут ночью, один…
– Я не знал, что теперь предписано гулять лишь вдвоем или втроем.
– Все шутишь. А ты вспомни пословицу: одиночество отрадно лишь аллаху. Ты что, аллаху решил уподобиться? Не верю, не верю… Полагаю, ждешь кого-то?
– Уж, во всяком случае, не тебя.
Муррук и так раздражал Бабалы, а тут еще привязался со своими назойливыми расспросами. Ему явно хотелось выведать, с какой целью очутился Бабалы ночью в пустом сквере. И, как видно, он не собирался так вот просто отстать от Бабалы. Резкий ответ собеседника заставил его только поморщиться:
– Зачем же так грубо, Бабалы? Как говорится, не плюй в колодец… Знаю я тебя, хитреца, ты ведь пришел сюда не звездами любоваться, а?
– Но и не тобой.
– Бай, Бабалы, я к тебе с добром, а ты… Ну, признайся, как другу, небось свидание тут назначил?
От слов «как другу» Бабалы даже передернуло. Прищурясь, он спросил:
– Никак тебя ревизором при сквере назначили?
– Ай, все издеваешься? Колючий у тебя характер, Бабалы-джан. Не умеешь ты ладить с людьми…
– С такими, как ты, и не хочу уметь!
– Зря ты так… Что я, из ада явился?.. Ты же знаешь: я никому не желаю зла. И к тебе – с полным уважением. Вот увидел тебя, обрадовался, дай, думаю, поболтаю с добрым знакомым.
– Считай, что вдоволь наболтались. До свиданья, Муррук-хан.
– Мешаю я тебе?
– Просто не хочется тебя задерживать. Ноги у тебя, поди, зазябли, – Бабалы покосился на легкие, не по сезону, сандалии, в которых щеголял Муррук. – Да и дома, наверно, заждались.
– Кто меня ждет, Бабалы? – сокрушенно вздохнул Муррук. – Кому я нужен! Вон даже ты не хочешь поговорить.
– Поговорили, будет. Прощай, прощай, Муррук-хан.
И, круто повернувшись, Бабалы пошел прочь, в душе проклиная Муррука и сравнивая его то с мухой, попавшей в чай, который после этого нельзя уже пить, то с сорняком-колючкой кызганом, растущим там, где его не сажали, и только поганящим землю.
Муррук кричал ему вслед:
– Бабалы! Куда же ты? Погоди, мне надо тебе одну вещь сказать!
Бабалы только ускорил шаг. Сзади, слабея, еще раздавался голос Муррука:
– Ты, может, не знаешь: я теперь тоже в твоей системе работаю! Так что, не ровен час, доведется еще и вместе служить народу!
Бабалы даже поежился на ходу: не дай бог, не дай бог!.. Хотя всякое может случиться, это уж как повезет.
А, да ну его к черту, этого прохвоста! Не стоит он того, чтобы о нем думать.
Вскоре он уже стоял перед памятником Ленину. Сколько раз он проходил мимо – и всегда останавливался, долго смотрел на памятник. Сейчас, в лунном таинственном свете, в тишине ночи, памятник выглядел особенно значительным, величественным.
Бабалы часто задумывался: ашхабадское землетрясение ни одного дома не пощадило, а памятник Ленину остался стоять как стоял. Что это – знамение, чудо?.. Да, чудо, но сотворенное не аллахом, а человеком.
Отец Бабалы Артыка, Артык Бабалы, немало рассказывал сыну об авторе этого памятника, не похожего ни на один другой. Создал его академик Андрей Андреевич Карелин, скульптор и художник, приглашенный из Ленинграда. Ашхабад стал ему вторым родным городом– художник так сильно к нему привязался, что провел здесь остаток жизни. Он полюбил туркменский народ и много перенял из его искусства.
Когда Бабалы ходил еще в школу, дома у них полным-полно было чайников и пиал, искусно и любовно разрисованных Андреем Андреевичем в духе туркменского национального орнамента. У самого Бабалы были «свои», лично ему принадлежавшие маленькие чайник и пиалушка с «ковровым» узором, он дорожил ими и никому лаже дотронуться до них не давал.
Бабалы обошел памятник кругом, внимательно разглядывая резьбу на постаменте, – словно впервые ее видел. Казалось, сиянье луны преображало все вокруг.
Потом Бабалы еще немного постоял перед памятником, мысленно благодаря русского скульптора за его высокое мастерство. Как много сделала для Туркмении Россия!..
И прежде всего – Ленин,
В глубокой задумчивости побрел Бабалы по дорожке обратно. Возле одной из скамеек он задержался, огляделся по сторонам, посмотрел на часы и с досадой нахмурил брови: назначенный срок давно прошел, а Ад-жап все нет. Долго еще болтаться ему тут одному? Как это сказал проклятый Муррук: лишь аллаху отрадно одиночество. Точно. А может, она так и не явится, и зря он торчит в этом сквере» словно телеграфный столб?
Он сел на скамейку.
Когда человек один, то и собеседник, и советчик у него тоже один: он сам.
И в который уж раз Бабалы принялся размышлять об Аджап и о себе.
И в который раз сказал себе: а может, потому у нас не ладятся отношения, что мы просто – не пара? Аджап двадцать три года, мне тридцать пять. Разница в возрасте немалая. Да, дорогой Бабалы, ты уже далеко не юноша. Недаром же мать все ворчит: «Сынок, ну когда ты за ум возьмешься? Уж давно тебе пора жениться. Засиделся в холостяках-то. Гляди, перезреешь, никто за тебя и не пойдет. Или решил всю жизнь бобылем прожить?»
Гм… Если уж для матери он «перезревший» жених, то каким же кажется Аджап? Ну, не старым еще – но уже и не молодым! Верно, потому она держится с ним то стесненно, то поддразнивает его.
Да, поздновато пришла к нему любовь.
Выглядит-то он даже старше своих лет: жизнь пообтерла. Нелегкая она у него была.
Когда он кончил школу, отца арестовали по ложному навету. К Бабалы прилип ярлык – сын «врага на-рода». В институт его не приняли, и работу в городе было трудно найти.
Он уехал с экспедицией в пустыню, простым чернорабочим. Экспедиция искала воду, и Бабалы пришлось вручную бурить скважины в песке, таскать на себе тяжелый инструмент.
Как молвится, нет худа без добра: за это время он многому научился, поднакопил кое-какой и жизненный, и трудовой опыт, а главное – обрел призвание.
Вскоре отца реабилитировали – справедливость восторжествовала. Казалось, все тяжкое, горькое осталось позади.
Но только он собрался вставить ногу в стремя счастья – как грянула война.
А на войне, обычное дело, стреляешь ты, стреляют и в тебя. Бабалы получил серьезное ранение, долго скитался по госпиталям, и только спустя год после войны появилась у него возможность пойти дальше по избранной им стезе ирригатора. Он поступил в институт.
Мать сетует: почему он до сих пор не женился?! До женитьбы ли было в предынститутские-то годы! А потом пришлось наверстывать упущенное, и лишь однажды выпало ему короткое, как миг, счастье – проплыть белым лебедем по озеру любви. После же института довелось ему искать не невест, а воду, воду, в которой так нуждалась родная земля! И просто времени не было заглядываться на красавиц. Пока не встретил он на своем пути Аджап…
За раздумьями, воспоминаньями Бабалы и не заметил, как к скамейке приблизилась чья-то фигура, зашла ему за спину… Он не слышал звука легких шагов, не видел тени, упавшей на него сзади. И очнулся лишь тогда, когда на его плечи мягко легли женские ладони.
– Аджап!
Он стремительно обернулся – в темноте светились родные-родные глаза. А от рук Аджап шло тепло – Бабалы почувствовал, как оно разливается по всему его телу… Он взял Аджап за руки, она вышла из-за скамейки и села рядом с ним.
– Аджап! – повторил он, словно бы удивляясь её появлению.
Девушка рассмеялась:
– А кого же ты еще ждал?
Бабалы молча смотрел на нее. Большой лоб, тонкие прямые брови, глянцевито-черные волосы, блестевшие под луной, и такая молодая, свежая-свежая кожа…
Не выдержав, его взгляда, Аджап чуть отвернула голову, сказала в пространство:
– Ты даже не слышал, как я подошла. О чем думал, оглан*?
«Оглан»!.. Так девушки ласково обращаются к своим ровесникам. Бабалы с облегчением улыбнулся:
– Как будто ты не знаешь?
Аджап в недоумении, подняла брови, хотя прекрасно понимала, куда клонит Бабалы.
– Откуда же мне знать? Я не ясновидящая. И не психолог, умеющий читать чужие мысли.
Бабалы осторожно погладил, ее руку, но ответил шутливо:
– Тогда скажем, так: я думал о многом. Тем более что у меня для этого было предостаточно времени. Благодаря твоей точности и пунктуальности…
– ОЙ, оглан, прости, что я так опоздала. Но я не виновата!
– Тут должна последовать ссылка на объективные обстоятельства.
– Нет, правда! Во-первых, нас задержали в институте. Один наш профессор – я тебе уже говорила о нем – два часа рассказывает всякие байки и лишь потом переходит к своему предмету.
– А во-вторых?
– Что «во-вторых»?
– Ох, женщины! Ты же сказала: во-первых, задержалась в институте. Жду твое «во-вторых».
– Ах, да! Вернулась домой, а у нас гости! Не могла же я не помочь маме напоить их чаем?
– Нет, не могла. Ты примерная дочь, И учитывая смягчающие обстоятельства и искреннее раскаяние обвиняемой, суд выносит оправдательный приговор.
Аджап церемонно наклонила голову:
– Спасибо, оглан. Я больше не буду. – Она подняла на Бабалы вопросительный взгляд: – Ну, а теперь я тебя слушаю,
– Хм… Как это понимать?
– Ох, мужчины!.. Когда мы по телефону уславливались о встрече, ты обещал сказать что-то важное.
Так и заявил: есть одна важная новость, вечером – скажу,
– Верно, верно, – рассеянно подтвердил Бабалы. И замолчал, – опустив голову и поглаживая ладонью щеку. – Новость-то, правда, не из приятных.
– Тем более ты должен все рассказать. Или не доверяешь мне? Не веришь, что я пойму тебя, как надо?
Бабалы сжал ее руки в своих:
– Я верю в тебя, Аджап-джан!
– Тогда говори.
– Видишь-ли… Мне скоро придется уехать из Ашхабада – далеко и надолго.
– Командировка?
– Да нет, назначение. Меня посылают строить Большой канал.
– А тебе не хочется ехать?
– Почему это не хочется? Это большая честь для меня. Об этом только мечтать можно. Я ведь инженер-ирригатор.
Аджап засмеялась:
– А говорить – неприятная новость! Я рада за тебя.
– Я и сам рад… с одной стороны.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Только то, что у каждой медали есть оборотная сторона.
– Тебя что, в должности понижают?
– Наоборот. Я утвержден начальником строительного участка.
– Какого, оглан?
– Имя ему – Рахмет!
Аджап с шутливой торжественностью провозгласила:
– Итак, передо мной – высокое «руководящее лицо. Начальник участка Рахмет. Строитель нового канала!.. – И уже серьезней добавила: – Не вижу пока у медали «оборотной стороны».
– Понимаешь, Аджап-джан… Ответственность большая. И задачи нелегкие.
Аджап глянула на него недоверчиво:
– От кого я ото слышу?.. Это ты-то боишься трудностей и ответственности? Ты – с твоими знаниями, опытом, энергией?.. Ну, знаешь… Нет слов.
Она даже руками развела.
А Бабалы про себя улыбнулся удовлетворенно. Нет, он с охотой принял почетное назначение, и его не смущали предстоящие трудности. Слишком многое ему пришлось пережить, чтобы пасовать перед ними. Да и отец учил его: из всех дел выбирай самое трудное, с легким-то любой справится, уважение завоевывают лишь победой над сильным противником!..
Он лукавил с Аджап – потому что ему хотелось испытать, проверить ее. И он с радостью убедился, что она его понимает, верит в него, она – его единомышленница!..
У него стало легко на душе, он проговорил повеселевшим тоном:
– Спасибо, Аджап-джан, за лестную характеристику. Я и правда ничего не боюсь. Да здравствуют трудности!
Аджап чуть обиделась:
– Я чувствовала, что ты меня разыгрываешь. Развел турусы на колесах: с одной стороны, с другой стороны…
Бабалы опять погладил ладонью щеку:
– Да нет, Аджап-джан, другая-то сторона все-таки есть. На стройке я буду… без тебя.
Аджап потупилась и промолчала.
– А я без тебя – не могу! Мы должны ехать вместе, Аджап-джан!
Аджап подняла брови:
– Вот как?! Ты уж и за меня все решил?
– А ты не хочешь, чтоб у нас была одна судьба?
– Я хочу этим летом кончить институт и получить диплом врача.
– А потом?
– А потом видно будет. Меня ведь, наверно, тоже куда-нибудь пошлют.
– Так ты не хочешь…
Аджап и сама не знала, чего она хочет. Она понимала: все, что сказал Бабалы, – это признание в любви. И хоть она ждала такого признания, но не была к нему подготовлена и потому растерялась. Да и рассердилась на Бабалы – за то, что он, как ей казалось, покушался на ее самостоятельность. Она должна ехать с ним!.. Командир нашелся! Но она ведь тоже специалист молодой, правда, у нее свое призвание, свой долг, свой путь.
Аджап уже собралась сказать Бябалы какую-нибудь колкость, но посмотрела на него и осеклась. Он сидел с убитым видом, понурясь, и все тер ладонью щеку.
Девушка встревожилась:
– Что с тобой, оглан?
Бабалы, криво усмехнувшись, постучал согнутым пальцем по лбу:
– Видно, у меня не голова, а тыква. Я все забываю об одном немаловажном обстоятельстве…
– О каком, если не секрет?
– В мои годы нельзя навязываться молодой барышне… Неизбежен отпор. И сие закономерно…
Аджап вскочила с места, смерила Бабалы уничтожающим взглядом:
– Если ты всерьез так думаешь, нам не о чем больше разговаривать. Прощайте, Бабалы-ага!
– Ты что, Аджап?
Бабалы попытался удержать ее за руку, но она вырвалась и, чуть отступив, с обидой и горечью произнесла:
– Ты уже не впервые подчеркиваешь, что сделал по земле больше шагов, чем я.
– Но ведь это правда!
– Ну и что?.. Разве я встречалась с тобой, не зная об этом? Мы ведь, по-моему, не скрывали друг от друга своего возраста. Что же ты все твердишь: мы не ровня, мы не ровня!.. Как будто это имеет какое-то значение!
В глазах Аджап стояли слезы.
– Ничего ты не понимаешь! Ни-че-го!..
Медленно повернувшись, она побрела прочь от скамейки. У Бабалы язык словно прилип к гортани, он был ошеломлен и подавлен, как охотник, упустивший пойманную птицу. Придя в себя, он крикнул вслед удаляющейся девушке:
– Постой, Аджап!
В голосе его слышалось отчаяние, но она даже не оглянулась.
– Аджап! Ведь я же завтра уезжаю!
Аджап повернула голову:
– Счастливого пути!.. Желаю удачи!
И, ускорив шаг, словно растворилась в тумане, который начал опускаться на сквер.
Бабалы остался сидеть на скамейке, он, казалось, оцепенел… Туман стоял у него перед глазами.
Глава третья
КОГДА ЖЕ ЗАЗВЕНЯТ ПИАЛЫ?
аиское солнце, оторвавшееся от горизонта, походило на огромное круглое зеркало, из тех, что установлены на уличных перекрестках. И, чудилось, в нем отражались Ашхабад, хребты Копет-Дага, громоздящиеся на юге, пески Каракумов, желтеющие на северо-западе…
Уже набирал высоту тысяча девятьсот пятьдесят пятый год, семь лет минуло после страшного землетрясения, а город все не мог опомниться от него и еще не успел залечить раны, нанесенные грозной стихией. Правда, тут и там поднялись новенькие, с иголочки, двух– и трехэтажные здания, но в целом городской пейзаж не радовал глаз: пустыри, образовавшиеся в результате землетрясения, а часто и проезжую часть улиц занимали жалкие временные строения, смахивающие на хижины, в которых ютились до революции сторожа плотин или бедняки, работавшие на очистке арыков. Хорошо еще, что их скрывала зелень высоких раскидистых деревьев, которых так много в Ашхабаде.
Между тем восстановление города шло полным ходом. Муравьиными цепочками тянулись по улицам грузовики и самосвалы. Многозвучный строительный шум заполонил столицу. Отовсюду слышался стук топоров и молотков, визг пил, скрежет электросверл. И пыль стояла столбом, хотя почва в городе была в основном каменистая и песчаная.
Рабочий облик был не только у города, но и у его жителей. В то время редко можно было встретить прохожего, празднично принаряженного. Люди одевались просто, по-рабочему.
В первые же дни восстановления из России прибыли сборные дома, дачного типа, в столичную панораму они не очень-то вписывались: выглядели слишком скромно, «загородно», но зато их легко было устанавливать и жить в них удобно. Скоро они обросли садами, опоясались заборами.
Во двор одного такого дома въехал зеленый «газик» и остановился возле входа.
Из шоферской кабины вылез коренастый парень с черными, словно сливы, глазами. Щека его, до самой губы, была прорезана шрамом, оставшимся от «пендинки», и оттого казалось, будто парень все время улыбается.
Придирчиво оглядевшись, шофер недовольно нахмурился. Все вроде было в порядке: двор подметен, ветви абрикосового дерева унизаны, как бусами, молодыми плодами, плодоносили и другие деревья. Парню, однако, что-то тут не нравилось. Аккуратный дворик – но какой-то неуютный, пустынный. Душа человеческая в него не вложена…. «В пустой, мечети тоже опрятно, но какой от этого толк, если людей нет? – подумал парень. – Тоска зеленая!»
По его мнению, дому, двору, не хватало хозяйской руки.
Протирая тряпкой машину, которая и так сверкала чистотой, шофер ворчал про себя:
– Бабалы-ага тут гость, а не хозяин: заглянет ненадолго, да тут же-умчит по своим делам… Кухарки – люди наемные, сделали свою работу – и привет семье!.. Уход за домом – это еще не забота о нем. А кто по-настоящему может согреть жилье своей заботой? Только хозяйка! Точно, в доме хозяйка нужна. А Бабалы-ага тянет с женитьбой. Когда же наконец зазвенят здесь свадебные, пиалы?
В дверях, дома появился Бабалы, одетый по-дорожному: парусиновый плащ, парусиновые сапоги, на голове соломенная шляпа.
– Что ты там бубнишь, Нуры? – весело обратился он к шоферу– Размечтался о чем-то или на что-то
Нуры повернулся, к Бабалы лицом, губы его улыбались, а взгляд был хмурый.
– Ай, начальник, какое имеет значение – парю я в небесах или тону в трясине?
– Ошибаешься, Нуры. Для меня небезразлично твое настроение. Ведь ты мой верный друг и помощник, Половину своих дел я осиливаю только благодаря тебе!
Нуры выпрямился, теперь уже по-настоящему улыбаясь, вытер тряпкой руки:
– Это правда, начальник?
– Ты видел, чтобы я когда-нибудь врал? Ну, так о чем ты сам с собой вел столь оживленную беседу?
Нуры вздохнул:
– Не стану и я врать – о тебе, начальник, были мои думки!
– Вот как, обо мне? Чем же это моя персона привлекла твое внимание?
– Огорчаешь ты меня, начальник.
– Так… Мысли твои, значит, были критического направления. Хотя, на мой непросвещенный взгляд, тебе следовало бы думать о предстоящей дороге.
– Я и о ней думал. И вообще… о жизни. – Нуры кивнул на дом: – О доме вот этом.
– Судя по твоему тону, он тебе чем-то не по душе? Чем же?
– Пустой он. Неприютный.
– Разве я в нем не живу?
– Дом красен не хозяином, а хозяйкой!.. Ох, начальник, одна у меня мечта – поскорее услышать в этом дворе звон свадебных пиал!
Лицо у Бабалы потемнело. Нуры посыпал соль на его свежую рану. Он после разговора с Аджап не спал всю ночь, все думал, чем же мог ее обидеть, почему она вдруг ушла, не позволив даже проводить себя, пропустив мимо души его слова о скором отъезде? Лишь к утру ему удалось отогнать горькие мысли, и он стал думать о предстоящем хлопотном дне.
Нуры напомнил ему о размолвке с Аджап, и Бабалы стоял на крыльце мрачный, расстроенный.
От острого взгляда Нуры не ускользнула эта перемена в настроении хозяина, вызванная, как догадался шофер, его намеком на свадебный той. Понимая, что уж теперь ничего приятного он от Бабалы не услышит, и предупреждая попытку хозяина заговорить, Нуры, словно спохватившись, хлопнул себя ладонью по лбу:
– Ах, пустая башка!.. Ну, что ты будешь делать – я ведь забыл залить масло в мотор!
И стремглав кинулся к бочонку, стоявшему в углу двора.
Бабалы остался наедине со своими думами.
Немало ударов получил он от жизни, но не считал себя невезучим, обделенным судьбой. Он знал; счастье на человека с неба не сваливается, мольбами и уговорами его тоже не заставишь прийти. За него надо бороться, вырывать его у судьбы своими руками. Все в жизни зависит от самого человека; от его ума, воли, энергии.
И Бабалы многого сумел добиться; несмотря на все препоны, стал знающим инженером-ирригатором, завоевал немалый авторитет и у добытчиков воды, и у тех, кто в ней нуждался.
Только личная жизнь у него не заладилась. По мнению Бабалы, лишь в этой области человек и был бессилен, и одно ему оставалось: ждать своего счастливого часа, уповая на судьбу.
Когда он учился в институте, перед ним было забрезжила любовь… Ему приглянулась однокурсница Ольга, ее тоже к нему потянуло, все свободное время они проводили вместе и решили уже написать родителям, чтобы те готовились к свадьбе. Но, как молвит пословица, беда таится меж бровью и глазом, сторожит человека на каждом шагу. Яркий, нежный цветок, раскрывшийся навстречу Бабалы, был смят, уничтожен злобным хазаном * – Ольга погибла во время ашхабадского землетрясения.
На тридцать пятую ступеньку своей жизни Бабалы поднялся закоснелым холостяком.
Однако если у дерева, побитого морозом, корни целы, то оно может снова зазеленеть.
Бабалы встретил Аджап, и в саду его души распустился новый цветок.
Нелегко ему порой приходилось, не всегда он понимал девушку, и то ему казалось, что счастье с ней возможно, то он впадал в уныние и горько размышлял о разнице в возрасте. Аджап бесило, когда он говорил ей об этом.
Нынче ночью он позвал ее с собой, предложил соединить их судьбы – Аджап ответила отказом.
Было отчего опустить руки… Ему казалось, что его личная жизнь, которую, как кяризные воды *, никак не удавалось до сих пор направить по нужному руслу, вошла наконец в берега… И вот снова – неожиданный крутой поворот.
Счастье в любви – зыбкое, оно, словно расплавленный свинец, не дается в руки, как бы ты его ни жаждал.
Если бы ему не уезжать сегодня, он еще мог бы на что-то надеяться.
Но впереди – дальняя дорога, сулящая разлуку с Аджап на месяцы, на годы, а может, и на всю жизнь.
Ведь в ближайшее же время его ждет не только новая работа, но и встреча с родителями. Они давно мечтают видеть сына женатым. А отец у него не кто-нибудь, а Артык Бабалы, нрав у него крутой и упрямый, уж если он захочет женить сына, так ни перед чем не остановится. Не дай бог, еще просватают его за одну из аульных красавиц… Нет, Бабалы против них ничего не имеет. Но он любит Аджап.
Произнеся про себя это имя, Бабалы даже вздрогнул. Аджап!.. Он должен увидеться с ней и выяснить, почему же нынче ночью пробежала меж ними черная кошка. А главное: дорог ли он ей хоть немного? Наверно, нет, иначе она не простилась бы с ним с такой беспечностью. А впрочем, кто их, женщин, разберет. Ведь не силой же заставлял он ее встречаться с ним! Не захотела бы, так не приходила бы на свидания, не разговаривала с ним часами. Была бы к нему совсем равнодушна – не обижалась бы на его слова, не вспыхивала, словно сухой саман! Аджап – не из притворщиц.
– Нуры! – крикнул Бабалы. – Заправляй машину, поехали.
– Мы же вещи не уложили.
– А мы еще не на стройку отправляемся. Мне надо заехать в одно место.
Нуры подозрительно уставился на Бабалы:
– Это в какое же?
– Не твоего ума дело.
– Ты, видно, сегодня не выспался, начальник, – обиженно пробурчал Нуры.
– Не чеши попусту язык и не теряй даром времени. Ты готов?
Нуры не любил, когда его подгоняли. И ему не нравилось быть в неведении относительно целей и замыслов хозяина. Поэтому он мешкал, делая вид, будто ищет ключ от зажигания. Бабалы, потеряв терпение, торопливо спустился с крыльца, сам разыскал ключ и, оттеснив от машины Нуры, сел за руль.
Развернув машину, он приготовился было выехать со двора, но в это время кто-то громко постучал в закрытую калитку.
Нуры, в прах разобиженный действиями Бабалы, ворчливо проговорил:
– Оказывается, начальник, не только ты нынче не в своей тарелке. Ну, что стучаться, коли ворота настежь? Или твой гость считает, что ежели войдет к нам через ворота, то угодит в капкан?
– А ты не рассуждай, а открой калитку.
– Раз ты приказываешь – открою. Только…
– Поживей, Нуры!
Нуры медленно побрел к калитке, а Бабалы тем временем вылез из машины, раздумывая, кто бы мог к нему пожаловать.
Распахнув калитку, Нуры в удивлении чуть отступил назад. Во двор с улыбкой вошла Аджап. Приветливо кивнув Нуры, она направилась к оторопевшему Бабалы.
Он стоял с раскрытым ртом и смотрел на нее во все глаза. Вид у него был такой глупый и растерянный, что Аджап рассмеялась.
А он все никак не мог поверить, что это она, Аджап, приближается к нему, сияющая, прекрасная.
Аджап принарядилась, как на праздник. На черных косах, уложенных венцом, красовалась легкая алая косынка, шелковый шарф переливался всеми цветами радуги, а от нового платья из кетени * исходил тонкий пьянящий запах, – у Бабалы даже голова закружилась, когда Аджап остановилась перед ним.
Ни Бабалы, ни Аджап не замечали Нуры – а он пялился на гостью с таким восхищением, будто это не обыкновенная девушка появилась во дворе, а ангел сошёл с небес на землю. Потом он перевел взгляд на остолбеневшего Бабалы, не отрывавшего глаз от гостьи, и лукаво, догадливо прищурился, подумав с удовлетворением: «А видать, услышу я еще звон пиал!»
Желая оставить хозяина и гостью одних, он вдруг громко воскликнул:
– Ах, пустая башка, я же чай забыл купить!
И пулей вылетел в распахнутые ворота.
Бабалы и Аджап, казалось, не слышали его возгласа и не заметили его исчезновения.
Они глядели друг на друга так, словно век не виделись.
Аджап заговорила первой и таким тоном, будто между ними ничего не произошло:
– Ох, оглан, как я боялась, что опоздаю!.. Слава богу, успела…
– Стоило тебе чуть задержаться…
– И ты уехал бы? – У Аджап округлились глаза, – Не попрощавшись со мной?
– Ты же ночью не захотела со мной проститься. Сорвалась с места, как ошпаренная…
– Я женщина, мне простительно. А тебе не подобает брать с меня пример.
Бабалы улыбался, светло, освобожденно:
– Еще чего не хватало – брать пример со вздорной девчонки!.. Аджап, Аджап, неужели ты не понимаешь, что я не мог бы уехать, не повидав тебя?
– Но ты же сам сказал: если бы я чуть задержалась…
– То мы с тобой разминулись бы! Потому что я собирался ехать к тебе домой.
– Вай, поглядите на него!.. А ты подумал, что дома могли оказаться мои родители?
– Я бы прорвался к тебе, даже если бы вход сторожил дракон или вокруг дома были установлены пулеметы!..
Аджап, словно в стыдливом ужасе, прикрыла рот тыльной стороной ладони:
– Вай*, какой позор,.
– Ты разве не знаешь поговорку: голодная собака и дыма не замечает? – Бабалы улыбнулся: – А с твоими родителями я рад был бы познакомиться. Но что мы тут торчим как неприкаянные? Пройдем-ка в дом, дорогая гостья.
– Я в институт спешу, А к тебе по дороге завернула, чтобы попрощаться, узнать, как ты живешь-дышишь.
– Ну вот и погляди, как живут старые холостяки.
Аджап обвела глазами двор:
– Не скажешь, что это владения холостяка. Сад такой ухоженный.
– Это уж моя домоправительница постаралась. В комнатах тоже – идеальная чистота.
– Ты мне говорил о ней. Кстати, а где она сейчас?
– Она ведь татарка, у нее много знакомых. Вчера отправилась на чью-то свадьбу. Скоро, наверно, вернется. – Бабалы распахнул дверь в переднюю: – Прошу, Аджап-джан!..
Он провел Аджап по всем трем комнатам, показал ей кухню. Девушка с любопытством присматривалась ко всему. Чистота, порядок… В столовой и спальне новехонькие мебельные гарнитуры. Высокое трюмо в дорогой оправе. Для холостяка – роскошь излишняя. А вот черный костюм, который вчера был на Бабалы, валяется на диване. Аджап улыбнулась про себя. Мужчина все-таки остается мужчиной!
Бабалы не был готов к приему гостей, холодильник у него в связи с отъездом пустовал, он смог предложить Аджап только плитку шоколада. И пока она отламывала коричневые дольки и отправляла их в рот, он смотрел на ее пальцы и губы – пальцы были длинные, тонкие, а губы небольшие, пухлые.
– Когда же ты распрощаешься с институтом? – спросил он.
– Скоро госэкзамены. Потом – защита дипломной работы. Выпустят нас, наверно, в августе, не раньше.
– Аллах великий! Ждать до августа!..
– А разве ты не думаешь наведываться в Ашхабад?
– Да, вероятно, придется, и даже чаще, чем мне хотелось бы. У нас ведь любят вызывать на всякие совещания. Буду приезжать с докладами, с отчетами. Ну, еще, чтоб получить очередной выговор.
– Не горюй, оглан. Вспомни пословицу: не отпробовав горького – не оценишь вкус сладкого.
Бабалы вздохнул:
– Вот если бы ты была рядом со мной… я бы избежал половины выговоров!
– Это каким же образом?
– Ты бы была моей совестью. Моей критикой и самокритикой. Ты не давала бы мне оступиться, поправляла бы меня вовремя. Ты ведь не умеешь кривить душой – не понравится тебе моя походка, так ты тут же скажешь об этом.
