Текст книги "Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама"

Автор книги: Барбара Такман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

Безумие не обязательно должно приводить к негативным последствиям для всех участников процесса. Реформацию, вызванную безумием папства в период Возрождения, протестанты не назвали бы полной неудачей. И, как ни прискорбно это прозвучит, американцы не получили бы независимость, если бы не глупость англичан. Повлияло ли владычество арабов над Испанией, растянувшееся на триста лет на большей части территории страны и на восемьсот лет в ее отдельных регионах, положительно или отрицательно – спорный вопрос, и ответ на него зависит от точки зрения наблюдателя; однако не подлежит сомнению, что причиной его было безумие испанских правителей того периода.

Этими правителями были вестготы, которые в IV веке покорили Римскую империю, а к концу V века установили контроль над большей частью Иберийского полуострова и численно превосходившим их испано-римским населением. Двести лет они враждовали со своими подданными, часто доходило до вооруженных конфликтов. Своим несдержанным корыстолюбием, которым в то время отличались все правители, они провоцировали враждебность и в конце концов пали ее жертвами. Враждебность возрастала и благодаря религиозным распрям.

Местные жители были римскими католиками, вестготы исповедовали арианство. Разногласия возникали и по способу смены правителей. Местная знать пыталась поддержать привычный им выборный принцип, тогда как короли, одержимые жаждой власти, решили установить принцип наследования. Чтобы уничтожить врагов и ослабить сопротивление, они перепробовали все средства, от изгнания до казней, от конфискации имущества до неравного налогообложения и неравного распределения земель. Естественно, эти методы заставляли местную аристократию бунтовать и вели к разжиганию ненависти.

Тем временем, благодаря крепкой организации и нетерпимости римской церкви и ее епископов, в Испании росло влияние католиков, и к концу VI века это привело к обращению в католицизм двух наследников трона. Первого убил собственный отец, однако второй, Реккаред, стал королем, который наконец-то осознал необходимость объединения страны. Он был первым готом, который признал, что для правителя, противостоящего двум враждебным группировкам, будет безумием продолжать воевать с обеими. Убежденный в том, что арианство никогда не позволит объединиться, Реккаред яро выступил против своих бывших единомышленников и объявил католичество официальной религией Испании. Некоторые из его преемников на троне также предпринимали попытки задобрить бывших противников, возвращали изгнанников и их собственность, но разногласия и встречные течения были слишком сильны, а кроме того, эти правители утратили влияние на церковь, в которой создали собственного «троянского коня».

Уверенная в своей власти, католическая церковь занялась светской политикой, выдвигая законы, претендуя на важные посты, контролируя законодательные органы, узаконивая одобренных ею узурпаторов и, что имело ужасные последствия, призывая к беспощадной дискриминации и истреблению всех, кто «не христианин», а именно – евреев. Тем временем сторонники ариан упорствовали; двор же пришел в упадок и погряз в разврате. Подзуживаемая интригами и заговорами, узурпациями, убийствами и восстаниями, смена королей в VII веке проходила быстро, и никто из вестготских монархов не пробыл на троне дольше десяти лет.

В том же веке мусульмане, воодушевленные новой религией, отправились в свой беспримерный завоевательный поход от Персии до Египта, а к 700 году достигли Испании, переправившись через узкий пролив из Марокко. С кораблей они совершали набеги на прибрежные испанские поселения; плюс, новая власть на противоположном берегу предлагала всем, кого не устраивали готы, привлекательную перспективу иностранной помощи против внутреннего врага. Одно и то же повторяется на протяжении веков: данная крайняя мера всегда сулит одинаковый исход. Когда византийские императоры привлекли турок на помощь в борьбе с внутренним врагом, наемники в итоге захватили власть.

Пробил час испанских евреев. Когда-то к этому меньшинству, пришедшему с римлянами, относились благосклонно, и они успешно торговали, но позже их стали притеснять, преследовать, принуждали менять веру, их лишали прав, собственности, профессии, даже детей, которых отнимали силой и продавали рабовладельцам-христианам. Испугавшись истребления, евреи обратились к арабам и передали через своих соплеменников в Северной Африке сведения о положении дел в Испании. Для них любая власть была лучше христианской.

Однако падение готов произошло из-за раскола в самом сердце разобщенного общества. В 710 году аристократы отказались признавать королем сына последнего правителя, свергли его с трона и избрали монархом человека своего круга – герцога Родерика, что привело страну к растерянности и коллапсу. Свергнутый король со своими сторонниками пересек пролив и, полагая, что арабы непременно вернут ему трон, попросил их о помощи.

В 711 году арабы вторглись в ослабленную противоречиями страну. Армия Родерика оказала слабое сопротивление, и мавры, численностью 12 тысяч человек, захватили власть. Покоряя один город за другим, они вошли в столицу, поставили в провинциях наместников – в одном из городов назначили таковым еврея – и ушли. За семь лет они захватили весь полуостров. Монархия готов, которая не смогла обеспечить эффективное управление или хотя бы достичь мира со своими подданными, рухнула под натиском арабов, поскольку не обрела прочных корней.

В темные времена между падением Рима и эпохой Возрождения у науки управления не было никакой общепризнанной теории или структуры, даже инструментария, – ничего, кроме грубой силы. Так как хаос – не лучшее социальное условие, управление начало формироваться в Средние века и позже стало общепризнанным видом деятельности с принятыми принципами, методами, службами, парламентами, чиновниками. Оно обрело авторитет и полномочия, его качество и средства улучшались, но оно нисколько не умнеет и неспособно выработать иммунитет от безумия. Нельзя сказать, что коронованные особы и министры не в силах мудро и хорошо править. Время от времени появляются исключения в виде сильной, эффективной, а иногда даже великодушной (еще реже – истинно мудрой) власти. Как и безумие, эти случаи никак не связаны ни с эпохой, ни с местом событий. Афинянин Солон, возможно, был самым мудрым из ранних государственных деятелей. Он заслуживает того, чтобы сказать о нем пару слов.

В VI веке до н. э., в период экономического спада и общественного беспокойства, Солона, избранного архонтом, верховным магистратом, попросили спасти государство и уладить все раздоры. Суровые долговые законы, позволявшие кредиторам отбирать заложенные земли или даже продавать должника в рабство, разоряли и озлобили народ и провоцировали мятежные настроения. Не поддерживая гнет богачей, но и не принимая сторону бедняков, Солон оказался в необычном положении: его ценили те и другие. По словам Плутарха, «наиболее рассудительные люди в Афинах, видя, что Солон, – пожалуй, единственный человек, за которым нет никакой вины, который не соучаствует в преступлениях богатых и в то же время не угнетен нуждою, как бедные, стали просить его взять в свои руки государственные дела и положить конец раздорам». И «все приняли его с удовольствием: богатые – как человека зажиточного, а бедные – как честного». Перед лицом закона, говорил он, Солон не потворствовал своим, но судил справедливо и честно между сильными и слабыми и установил стабильное управление. Он отменил рабство за долги, освободил тех, кто угодил в рабы, даровал больше прав простому народу, провел денежную реформу, что способствовало развитию торговли, ввел общие меры веса, установил законные принципы наследования собственности, гражданские права и наказания за преступления и, наконец не полагаясь на волю случая, заставил совет народного собрания поклясться, что его законы останутся в силе сто лет.

После этого он совершил кое-что невероятное, возможно, уникальное для верховной власти: приобрел корабль под тем предлогом, что хотел бы попутешествовать и увидеть мир, и отплыл в добровольное изгнание на десять лет. Солон был не только справедливым законотворцем, но и мудрым человеком. Он мог бы взять в свои руки верховную власть, сделаться диктатором, и на самом деле его упрекали в том, что он этого не сделал. Но, зная, что бесконечные просьбы и предложения изменить тот или иной закон только добавят недоброжелателей, если он не будет уступать, Солон решил уплыть, дабы сохранить свои законы в неприкосновенности, так как афиняне не могли их отменить без его согласия. Судя по этому поступку, отсутствие чрезмерных личных амбиций вкупе со здравым смыслом – важнейший элемент мудрости. О себе сам Солон выразился иначе: «Стар становлюсь, но всегда многому всюду учусь».

Время от времени в мире появлялись сильные и эффективные правители, пусть и не обладавшие всеми качествами Солона, но поистине героических размеров, возвышавшиеся над остальными, как вековые башни. Перикл правил Афинами в период расцвета полиса и был известен справедливостью, умеренностью и высоким авторитетом. В Риме правил Юлий Цезарь, человек, одаренный исключительным талантом управления (пусть даже тот, кто провоцирует врагов на вероломное убийство, вероятно, не столь мудр, каким мог бы быть). Позже, при четырех «добрых императорах» династии Антонинов – Траяне и Адриане, организаторах и строителях, благочестивом Антонине Пие и легендарном философе Марке Аврелии, – жители Рима имели хорошее правительство, достаток и уважение. В Англии Альфред Великий отразил все набеги викингов и стал отцом отечества для своих объединившихся соотечественников. Карл Великий сумел навести порядок в баронской вольнице, радел искусству управления не менее, чем ратному, и заслужил всеобщее уважение, которое превзошел четыре века спустя только Фридрих II по прозвищу «Ступор мунди», «Чудо света». Фридрих приложил руку ко всему – искусству, наукам, законам, поэзии, университетам, крестовым походам, парламенту, войнам, политике и раздору с папством (в конце концов это разнообразие интересов, несмотря на все выдающиеся таланты, обернулось разочарованием). Лоренцо де Медичи, Великолепный, прославил Флоренцию, но своими амбициями разрушил республику. Две королевы, Елизавета I Английская и Мария-Терезия Австрийская, обе оказались способными и умными правительницами, которые обеспечили своим странам славу и процветание.

Человек Нового времени, Джордж Вашингтон оказался лучшим из лучших лидером. Пусть Джефферсон был более образован и воспитан, имел неординарное мышление, непревзойденный ум и был действительно всесторонне развитым человеком, зато Вашингтон обладал твердым характером и благородством того типа, которое естественным образом оказывает влияние на других людей, вкупе с внутренней силой и упорством, позволившими ему преодолеть череду препятствий. Он сделал возможными как обретение Америкой независимости, так и долговечность демократии в молодой республике, столь слабой в ее ранние годы.

В нем, будто под тропическим солнцем, буйно расцвел политический талант. При всех их недостатках и внутренних разладах Артур Шлезингер назвал отцов-основателей «наиболее выдающимися общественными деятелями в истории Соединенных Штатов, а возможно, и любой другой страны». Стоит отметить те качества, которые приписывал им историк: это были люди бесстрашные, высокоидейные, они отлично разбирались в древней и современной политической истории, были проницательны и прагматичны, не чурались нового и – что крайне важно – были «убеждены в способности человека своим умом улучшить собственное положение». Их породил век рационализма, и, хотя XVIII столетие тяготело к тому, чтобы считать людей умнее, чем они есть на самом деле, в отцах-основателях людях отразилось лучшее, что имеется в науке управления.

Неоценимо было бы понять, откуда взялся этот взрыв таланта среди тех, кого было всего два с половиной миллиона человек. Шлезингер выдвигает несколько причин, которые могли этому поспособствовать: высокая образованность, сложные экономические обстоятельства, социальная мобильность, самоуправление – все это побуждало колонистов развивать политические навыки до самого высокого уровня. Церковь теряла влияние, а бизнес, наука и искусство еще не стали ей конкурентами, и потому искусство управления оказалось практически единственной отдушиной для энергичных и целеустремленных людей. Возможно, кроме всего прочего, именно подходящий момент вызвал эту реакцию – в форме возможности создать новую политическую систему. Что еще могло воодушевить на свершения этих решительных людей?

Ни до, ни после формирование политической системы не происходило настолько взвешенно и обдуманно. Во французской, русской и китайской революциях слишком много ненависти и кровопролития, чтобы обеспечить справедливый итог или хотя бы достойную временную конституцию. Америка же на протяжении двух веков под давлением извне и изнутри находила силы выстоять, не ломая систему и не пробуя после каждого кризиса что-то новое, как было в Италии и Германии, Франции и Испании. Но все может измениться ввиду набирающего обороты непрофессионализма в Америке. Общественный строй может выдержать немало безумия, если обстоятельства исторически благоприятны, либо если бездарность управления скрашивается огромными ресурсами или размерами страны, как в США в период их расширения. Сегодня, когда не осталось смягчающих факторов, безумие недопустимо. Отцы-основатели – феномен, о котором нужно помнить, чтобы верить в возможности человека, пускай их пример слишком большая редкость, чтобы служить ориентиром подобных ожиданий.

Между проблесками достойного правления зияют черные дыры глупости. Во Франции при Бурбонах они проявились особенно отчетливо.

Людовика XIV считают просвещенным монархом, в основном потому, что люди склонны принимать за чистую монету слишком высокую самооценку. На самом же деле своими бесконечными войнами и их последствиями (рост национального долга, гибель цвета нации, голод и болезни) он истощил французскую экономику и человеческие ресурсы, приблизил Францию к краху, который грозил обернуться низвержением абсолютной монархии, что и произошло два правления спустя; вот и весь смысл власти Бурбонов. В таком свете Людовик XIV – король политики, не прислушивающийся к голосу разума. Не он, а любовница его преемника, мадам де Помпадур, подвела итог: «После нас хоть потоп».

Все историки согласны в том, что худшим поступком и главной ошибкой в карьере Людовика была отмена Нантского эдикта 1685 года, декрета о веротерпимости, изданного его дедом, и возобновление гонений на гугенотов. Но абсолютным безумием назвать это нельзя по одной причине – в то время решение короля не вызвало ни осуждения, ни порицаний, его встретили с огромным энтузиазмом и прославляли как одно из самых похвальных деяний тридцать лет спустя, на похоронах Людовика. Однако этот факт подчеркивает еще одно условие правильной политики – она должна быть продуктом деятельности группы людей, а не одного человека. Признание королевского поступка безумием не заставило себя долго ждать. В том же десятилетии Вольтер назвал его «одним из величайших бедствий Франции», с «противоречащими намеченной цели» последствиями.

Как любое безумие, этот поступок был обусловлен отношениями, мнениями и политикой того времени; как бывает нередко, если не всегда, это была нахрапистая и нецелесообразная политика – ведь тех же результатов можно было добиться, ровным счетом ничего не делая, просто выжидая. Давнишний религиозный раскол и суровость доктрины кальвинистов уже начали забываться; гугеноты, которых насчитывалось менее двух миллионов, около одной десятой доли населения страны, были законопослушными и трудолюбивыми, даже слишком трудолюбивыми, с точки зрения католиков. Это и стало камнем преткновения. Гугеноты оставили себе всего один выходной – день отдохновения, – тогда как католики отмечали более сотни именин святых и церковных праздников, а потому в делах протестанты выступали продуктивнее и успешнее. Их лавки и мастерские преуспевали, и это явилось одной из причин, по которой католики им завидовали. Притязания католиков поддержали на самом высоком уровне, ведь религиозные расхождения считались государственной изменой, и отмена свободы вероисповедания – «этой смертельной свободы» – послужила бы и нации, и Богу.

Этот план нравился королю все больше по мере того, как его власть становилась все более автократичной после окончания регентства кардинала Мазарини. Чем сильнее делалась автократия, тем настойчивее существование секты диссидентов мнилось ему неприемлемым отрицанием королевской воли. «Один закон, один король, один Бог» – такова была государственная концепция, и за двадцать пять лет на троне политический «нюх» Людовика огрубел, а способность к терпимости атрофировалась. Короля поразила зараза «божественной миссии», зачастую губительная для правителей, и он убедил себя, что воля Всевышнего побуждает «стать Его орудием, чтобы вернуть на путь истинный всех подданных своих». Кроме того, имелись и политические мотивы. Учитывая симпатию к католикам Якова II, короля Англии, Людовик посчитал, что Европа снова возвращается к господству католичества и что он может помочь этому процессу активными нападками на протестантов. Более того, из-за ссор с папой римским по другим вопросам он решил выставить себя поборником традиций и подтвердить древний титул французских монархов – «наихристианнейший король».

Гонения начались в 1681 году, еще до фактической отмены Нантского эдикта. Церковная служба для протестантов была запрещена, школы и церкви закрыты, людям навязывалось католическое крещение, в возрасте семи лет детей отлучали от семей и отдавали на воспитание в католические школы; круг профессий и видов деятельности, разрешенных протестантам, сужали до тех пор, пока не запретили все, чиновникам-гугенотам велели выйти в отставку, в стране появились «отряды по обращению в веру», каждому обратившемуся сулили денежное вознаграждение. Декрет следовал за декретом, отделяя и отрывая гугенотов от общества и жизни страны.

Преследования порождают жестокость, так что вскоре прибегли и к насильственным мерам, из которых самой ужасной – и эффективной – оказались драгонады, или карательные отряды, которые размещались на постой в домах гугенотов и угрожали им самим и их семьям. Печально известные драгонады отличались грубостью и распущенностью, их солдаты бесчинствовали, грабили, мародерствовали, насиловали, уничтожали имущество, а власти предлагали гугенотам избавление через принятие «правильной» веры. При таких условиях массовые обращения в другую веру едва ли можно назвать искренними, они вызвали возмущение даже у католиков, так как заставляли подозревать церковь в клятвопреступлении и святотатстве. Недовольных прихожан иногда загоняли на мессы силой, а самых упорных «еретиков», что оплевывали и топтали распятия, сжигали заживо за осквернение святынь.

Эмиграция гугенотов усиливалась вопреки эдиктам, запрещавшим покидать страну. Если их ловили, то обычно приговаривали к каторжным работам. С другой стороны, священников-гугенотов, если те не отрекались от своей веры, изгоняли, опасаясь, что они будут проповедовать втайне, воодушевляя «выкрестов» вернуться к прежней вере. Особо упрямых священников, продолжавших вести службы, колесовали, тем самым превращая в мучеников и побуждая их последователей к сопротивлению.

Когда королю доложили, что 60 тысяч человек в одном только районе за три дня обратились в «истинную веру», он принял решение отменить Нантский эдикт: дескать, в этом эдикте больше нет необходимости, так как в стране не осталось гугенотов. К тому времени, однако, уже зародились некоторые сомнения в обоснованности этой политики. На совете накануне отмены эдикта дофин, вероятно выражая сомнения, переданные ему в частном порядке, предупредил, что отмена закона может вызвать восстания и массовую эмиграцию, которая негативно отразится на французской торговле; впрочем, он, похоже, единственный высказался против, – естественно, ему за возражения ничего не было. Через неделю, 18 октября 1685 года, эдикт был официально отменен и объявлен «чудом нашего времени». «Никогда прежде не бывало столь бурного всплеска радости, – писал Сен-Симон, который держал свое мнение при себе, пока не умер Людовик, – никто еще не удостаивался такой хвалы… Король слышал только прославления».

Но вскоре все ощутили на себе последствия глупости. Гугеноты-текстильщики, производители бумаги и другие ремесленники, технологии которых были монополией Франции, вывозили себя, свои семьи и навыки за рубеж, в Англию и Германию; банкиры и купцы выводили капиталы; бежали печатники, издатели, кораблестроители, юристы, врачи и многие священники. За четыре года около 8–9 тысяч моряков, 10–12 тысяч солдат и 500–600 офицеров уехали в Голландию, укрепив силы врага Людовика – Вильгельма III, который вскоре стал врагом вдвойне, когда, три года спустя, после смещения Якова III, сделался королем Англии. Говорят, именно тогда рухнуло производство шелка в Туре и Лионе, а несколько важнейших городов, таких как Реймс и Руан, потеряли половину рабочего населения.

Ожесточение было неизбежным (снова вспомним Сен-Симона и его резкую тираду относительно «сокращения населения» королевства на четверть); так обычно и бывает, когда изъяны обнаруживаются уже после принятого и исполненного решения. Общее число эмигрантов ныне оценивается, очень приблизительно, в пределах от 100 до 250 тысяч человек. Каково бы ни было точное число, пользу от этой эмиграции незамедлительно оценили противники Франции – протестантские государства. Нидерланды тут же даровали им гражданство и на три года освободили от налогов. Фридрих Вильгельм, курфюрст Бранденбурга (а позже – Пруссии), через неделю после отмены Нантского эдикта издал указ, приглашая гугенотов на свои земли; их предпринимательская хватка в значительной степени способствовала развитию Берлина.

Недавние исследования показали, что экономический урон, который понесла Франция из-за эмиграции гугенотов, преувеличен и составляет лишь часть более крупного ущерба, причиненного войнами тех лет. Однако о серьезности политического урона никто не спорит. Антифранцузские памфлеты и сатиры, очерняющие Францию как никогда прежде, публиковались во множестве печатниками-гугенотами и их соратниками во всех городах, где они селились. Антифранцузский союз протестантов окреп еще сильнее, когда Бранденбург вступил в альянс с Голландией, а к ним присоединились более мелкие германские княжества. Да и в самой Франции влияние протестантизма усиливалось из-за возобновившихся гонений и вражды гугенотов с католиками. Продолжительное восстание камизаров в Севеннах, горном районе на юге страны, повлекло за собой жестокую войну, ослабившую государство. Здесь и в других поселениях гугенотов, которые еще существовали во Франции, были заложены основы революции.

Недоверие к абсолютной монархии росло. Из-за неприятия инакомыслящими права короля устанавливать единую для страны религию божественное начало королевской власти всюду ставилось под вопрос, заговорили о конституции (итог этим разговорам подвел следующий век). Когда в 1715 году Людовик XIV, пережив сына-наследника и внука, умер после 72-летнего правления, он оставил после себя не национальное единство, которое было его целью, а ожесточенный нонконформизм, не увеличение национального богатства и власти, а ослабленное, расколотое и обнищавшее государство. Никогда столь эгоцентричный правитель не изменял так эффективно собственным интересам.

Возможной альтернативой было бы оставить гугенотов в покое или, лучше всего, удовлетворить нападки на них принятием гражданских законов, не прибегая к силе и жестокости. Ведь хотя министры, духовенство и народ активно поддерживали гонения, ни одной веской причины для последних не было. Особенность французских событий заключается в отсутствии в них необходимости, и из этого факта можно вывести два основных свойства безумия: оно редко берет начало из великого замысла, а его последствия зачастую неожиданны. Безумию также свойственна чрезмерная настойчивость. Французский историк проницательно писал об отмене Нантского эдикта: «Великие замыслы встречаются в политике редко; король двигался на ощупь и порой поддавался чувствам». Это мнение подкрепляет неожиданный авторитет – глубокомысленный Ральф Уолдо Эмерсон, предупреждавший: «Анализируя историю, не слишком углубляйтесь в нее, ибо часто причины лежат на поверхности». Данный фактор обычно упускают из вида политологи, которые, обсуждая природу власти, всегда относятся к ней, даже осуждая, с огромным уважением. Они не замечают того, что носители этой власти, как «простые люди», суются в воду, не зная брода, поступают неразумно, глупо или своенравно, как часто случается в повседневной жизни. Внешний блеск и влияние власти часто вводят в заблуждение, наделяя ее обладателей качествами, которые им не присуши. Если забыть огромный кудрявый парик, высокие каблуки и плащ на горностаевом меху, Король-Солнце был человеком, склонным к неверным суждениям, ошибкам и импульсивности, – как мы с вами.

Последний французский Бурбон на троне, Карл X, брат Людовика XVI, казненного на гильотине, и его преемника Людовика XVIII, совсем недолго занимавшего престол, продемонстрировал тот популярный тип безумия, наиболее подходящее название которому – безумие Шалтая-Болтая, которое состоит в попытках восстановить павшую и разлетевшуюся вдребезги структуру, повернуть историю вспять. При реакции, или контрреволюции, усилия реакционеров направлены на восстановление привилегий и собственности старого режима и возвращение неким чудесным образом власти, которой и раньше не было.

К моменту, когда в 1824 году Карл X в возрасте 67 лет взошел на трон, Франция пережила 35 лет самых радикальных перемен в своей истории, начиная с революции и заканчивая империей Наполеона, от Ватерлоо до восстановления Бурбонов. Так как невозможно было отменить все права, свободы и реформы, введенные в употребление со времен революции, Людовик XVIII одобрил конституцию, хотя сам так и не смог привыкнуть к идее конституционной монархии. Последняя была выше понимания и его брата Карла. Наблюдая за происходящим в стране из Англии, Карл говорил, что скорее станет лесорубом, чем королем Франции. Неудивительно, что он сделался надеждой эмигрантов, которые вернулись с приходом к власти Бурбонов и хотели восстановить старый режим, со всеми его рангами, титулами и особенно с конфискованной собственностью.

В Национальном собрании бывших эмигрантов представляли ультраправые, те, кто вместе с остатками консерваторов образовал сильнейшую партию. Метод создания партии был прост: ввели искусственное ограничение права голоса через снижение налогов для известных противников, отсекая личностей с налоговой ставкой менее 300 франков на доход. На правительственные должности тоже имелись подобные ограничения. Ультраправые занимали все министерские посты, включая пост министра юстиции, доставшийся религиозному экстремисту, чьи политические идеалы, как поговаривали, сформировались благодаря чтению Апокалипсиса. Его коллеги ввели строгую цензуру и весьма широкие для толкований правила сыска и задержания, а главным их достижением стало создание фонда выплаты компенсаций 70 тысячам эмигрантов, либо их наследникам, в размере 1377 франков в год. Сумма слишком маленькая, чтобы реально помочь, но вполне достаточная, чтобы вызвать возмущение буржуазии, из налогов которой брались средства на компенсации.

Те, кто поднялся благодаря революции и правлению Наполеона, не были готовы уступить эмигрантам и духовенству Старого режима, и недовольство продолжало нарастать медленно, но верно. Окруженный ультраправыми король, возможно, мог более или менее удачно завершить свое правление, если бы собственным неблагоразумием не приблизил падение монархии. Карл был решительно настроен править до смерти, пусть в кое-каких интеллектуальных способностях ему не откажешь, он, как и все Бурбоны, обладал способностью ничему не учиться и ничего не забывать. Когда оппозиция в Национальном собрании стала представлять серьезную угрозу, король последовал совету министров – распустил парламент и взятками, угрозами и аналогичными мерами добился перевыборов депутатов. Он рассчитывал на победу, но вместо этого роялисты проиграли, уступив почти вдвое. Отказавшись принять результаты выборов, будто беспомощный английский монарх, Карл снова распустил парламент и назначил новые выборы, еще больше ограничив право голоса и ужесточив контроль за процессом.

Оппозиция перешла к открытому сопротивлению. Король, не ожидавший выплескивания конфликта и не призвавший в столицу вооруженные силы, отправился на охоту, а жители Парижа, как бывало неоднократно до и после, стали строить баррикады и три дня активно вели уличные бои; французы употребляют выражение a les trios glorieuses(«три славных дня»). Оппозиционеры созвали временное правительство. Карл отрекся от престола и бежал через Канал в «презренное пристанище ограниченной монархии». Великой трагедии не произошло, этот эпизод имел историческое значение только как следующий шаг на пути Франции от контрреволюции к «буржуазной» монархии Луи-Филиппа. Значимость этого события для истории безумия заметно больше, оно и демонстрирует тщетность попыток – причем не одних только Бурбонов – склеить разбитое яйцо.

На протяжении истории человечества примеров военного безумия насчитывается бесконечное множество, все они не уместятся в рамки данного исследования. Впрочем, два наиболее знаменательных случая, оба повлекшие войну с Соединенными Штатами, демонстрируют безумие стратегических решений на правительственном уровне. Это решение Германии возобновить неограниченную подводную войну в 1916 году и решение Японии атаковать Перл-Харбор в 1941 году. Оба решения были приняты вопреки доводам о пагубных последствиях таких действий: экстренно и отчаянно – в Германии, сдержанно и с глубокими сомнениями – в Японии; в обоих случаях они не привели ни к чему хорошему. Безумие относится к категории добровольного лишения свободы под предлогом «у нас не было другого выхода», виной ему наиболее часто встречаемый и самый губительный самообман – недооценка противника.

Неограниченная подводная война означает нападение на торговые суда в зоне, объявленной «запретной», без предупреждения, независимо от того, вражеские они или нейтральные, вооруженные или безоружные. Благодаря громким протестам Соединенных Штатов, требовавших соблюдения принципа свободного перемещения нейтральных судов по морю, в 1915 году эта война прекратилось, сразу после гибели «Лузитании» – не столько из-за возмущения США и угрозы разорвать отношения и настроить против Германии другие нейтральные страны, а, скорее, потому, что у Германии не хватало подлодок, чтобы гарантировать победу, если придется продолжать боевые действия.