Текст книги "Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама"

Автор книги: Барбара Такман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

Когда речь зашла об американской политике в целом, Паунолл снова ринулся в наступление. Он говорил, что реальные опасения американцев вызваны британским планом «изменить гражданский уклад колоний». Подтверждение этому колонисты нашли в приказе Хиллсборо, распускавшем ассамблеи, и в преамбуле к законам Тауншенда. Американцы боялись, что их ассамблеи утратят реальную силу. В разгар прений до Англии докатилась новость о так называемой «бостонской резне». Это событие до такой степени взвинтило оскорбленные чувства колониальных жителей, что, во избежание дальнейших инцидентов, английских солдат, посланных на усмирение Бостона, переместили от греха подальше в замок Уильям в Бостонской гавани, что не принесло славы британской армии. Это перемещение дало повод мистеру Эдмунду Берку проявить свое остроумие. Из ораторов того времени он больше всех запомнился потомству.

Идеи Берка имели успех, поскольку были облечены в мастерски сложенные фразы. Впрочем, если бы его идеи были туманны, не помогли бы и словесные красоты, но политическое мышление Берка было ясным и язвительным. Его замечания, порою многословные и возвышенные, становились эпиграммами, поскольку были хорошо изложены. «Он ввинчивается в предмет, как змея», – сказал Оливер Голдсмит, считавший, что в разговорной речи Берк не уступает доктору Джонсону. «Берк хорошо говорит, потому что ясно мыслит. Любой человек, забежавший в подворотню, чтобы укрыться от дождя, и случайно встретивший там мистера Берка, останется в полной уверенности, что поговорил с первым человеком Англии». Он говорил так долго и так страстно, что друзья вынуждены были хватать Берка за полы сюртука, дабы сдержать его порыв. Острота его речей в разговорах об Америке, писал Хорас Уолпол, вызывала «взрывы хохота даже у лорда Норта и министров». Его пафос действовал и на Барре: «по щекам его катились железные слезы», своей язвительностью Берк «разрывал министров в клочья, и они сбегали из палаты».

Берку ничего не стоило продемонстрировать глупость правительства. Он огласил целый список вялых дисциплинарных наказаний колонистов: так, например, под угрозой роспуска кабинет приказал ассамблее Массачусетса отменить бунтарскую резолюцию, но потом, ничего не добившись, позволил ей заседать. Другие ассамблеи при той же угрозе проигнорировали выговор и с презрением отнеслись к письму государственного секретаря. Позаимствованный у Генриха VIII статут «не был, да и никогда не будет приведен в исполнение». Флот и армия, направленные в Бостон для урегулирования ситуации, были «выведены из города». Если подытожить, сказал Берк, то «опасность вашего намерения вызывает отвращение, а неспособность проявить власть – презрение». Так всегда бывает, когда у правителей нет мудрости.

Само собой разумеется, что восемь резолюций Берка были отвергнуты большинством голосов. Та же судьба была уготована аналогичным документам – их подал в палату лордов молодой герцог Ричмонд, чересчур независимый новобранец в деле американских колоний. В дальнейшем он стал видным оппонентом политики правительства.

Ричмонд был блестящей личностью, этот человек во многих отношениях персонифицировал нереальность английского правления XVIII века. Он был так обременен подарками Фортуны, что они мешали ему исполнить хоть какую-то задачу. Ричмонд был правнуком Карла II от его любовницы Луизы де Керуаль, герцогини Портсмут, а к тому же – братом прекрасной леди Сары Леннокс, на которой хотел жениться Георг III. Горделивый Ричмонд был на редкость хорош собой; вместе с женой, тоже урожденной герцогиней, они считались самой красивой парой в Англии. Герцогом Ричмонд сделался в пятнадцать лет, полковником – в двадцать три. В тридцать один год его направили послом во Францию, недолгое время он пробыл государственным секретарем при Рокингеме. Он был молод, очень богат, имел высокий титул, отличался воинской храбростью, умом и способностью к тяжелой работе, у него были многочисленные политические связи, и в его жилах «текла вся королевская кровь – от Брюса и до Карла II». Неудивительно, что при таких достоинствах он был бестактен, горяч, неспособен кому-либо подчиняться и не хотел признавать политическую целесообразность. Ричмонд не терпел несовершенства в других людях и ссорился с семьей, с друзьями, с подчиненными и с королем, поэтому в первый год правления монарха ему отказали от двора, и впоследствии он испытывал на себе королевское нерасположение.

Ричмонд задавал неудобные вопросы первым лицам в армии, в Адмиралтействе и в казначействе, что не делало его популярным. Он мог приехать в город в утро дебатов, бегло ознакомиться с вопросами, выставленными на повестку дня, и в тот же день высказать о них свое мнение. Неудачи в достижении поставленных им целей быстро повергли герцога в уныние, он то и дело грозился совсем уйти из политики. У него бывали затяжные периоды депрессии, об одном из них в 1769 году он написал Рокингему: «Я должен как-то развлечь себя в своем нынешнем состоянии, которое не знаю, как и описать». В Сассексе он истратил огромные деньги на новые флигели поместья Гудвуд-хаус, на псарни, на ипподром, на яхту, охоту и на местное ополчение. Ричмонд унаследовал огромное поместье стоимостью 68 000 фунтов стерлингов, дополнительный ежегодный доход в 20 000 фунтов приносили ему угольные шахты. Тем не менее через сорок лет он обнаружил, что у него скопился долг – 95 000 фунтов стерлингов. Интерес к государственному управлению у него, так же как и у других людей из его окружения, часто пропадал, перескакивая на иные предметы. Как-то Ричмонд написал Берку, что неразумно призывать его в Лондон до того, как собрался парламент. Мол, его мнение мало что значит, а потому общение с другими политиками нецелесообразно. «Позвольте мне поразвлечься здесь до начала заседаний, а уж потом, если вам угодно, я съезжу в город на несколько дней и огляжусь по сторонам».

В 1770 году, не сдерживая себя никакими условностями, Ричмонд заявил, что министры ведут себя в Америке, как «ловкие мошенники, либо как неисправимые дураки, наши министры – позор для правительства». В отношении правительственных актов начиная с 1768 года он высказал восемнадцать критических замечаний и заметил, что «акты стали главной причиной упомянутых беспорядков». Хиллсборо, как обычно, ответил, что все делалось ради установления власти, и выдвинул встречное обвинение: «Наши патриоты из оппозиции стимулируют колониальный протест. Из патриотического желания поставить на место они постоянно возводят препятствия на пути к примирению… А на самом деле, милорды, весь их патриотизм – тривиальная жажда чинов».

Хиллсборо явно недооценивал сопротивление колоний, но в то же время не ошибался относительно мотивов оппозиции. «Жажда чинов», однако, уступала инерции оппозиционеров относительно создания политической организации. Из-за взаимных стычек и расхождения во мнениях оппозиция действовала неэффективно и не находила общей основы, на которой могла бы построить прочный фронт. «Даудсуэлл [бывший при Рокингеме канцлером казначейства] дьявольски дуется на лорда Чатема, – писал Ричмонд маркизу Рокингему, – а Берк слишком горяч». Берк не мог смириться с высокомерием Чатема, а тот не выносил союзника, равного ему в интеллектуальном плане. Хотя Рокингем пытался привлечь Чатема в команду для совместной работы под своим началом, Чатем признавал только свое главенство. Не желая все время оставаться в меньшинстве, Шелберн в 1771 году вместе с Барре уехал за рубеж. Ричмонда и Рокингема поманили собственные земли. Как выразился современник-сатирик, «школьники-прогульщики с собакой и рожком покидают часовню Святого Стефана ради охоты на лис». [14]14
  Под часовней Святого Стефана имеется в виду здание парламента.


[Закрыть]

Американцы не выступили с протестами после того, как парламент сохранил преамбулу к закону Тауншенда и чайную пошлину. Как часто бывает, логический ход событий переживал повороты и отклонения. Имущие классы колонистов испытывали страх перед толпой и социальными взрывами, и такие настроения стали подтачивать поддержку «патриотического» движения. Его движущая сила слабела. Нью-Йорк устал от политики бойкота и предложил представителям северных портовых городов собраться и выработать решение о совместной политике. Купцам из Бостона и Филадельфии тоже не терпелось возобновить торговлю, но их останавливали агитаторы. Когда предложенная конференция не состоялась, Нью-Йорк, страшась быть обманутым и не желая «проголодаться на скудных обедах патриотизма», отказался от бойкота и в 1772 году открыл свой порт. В разное время этому примеру последовали остальные колонии, агитация стихла, и отсутствие единства убедило Британию в том, что колонии никогда не объединятся в общий фронт, а верноподданнические чувства и экономический эгоизм подавят бунтарский порыв.

Политика лорда Норта состояла в том, чтобы палата общин не занималась делами американцев, что и удавалось Норту на протяжении двух лет. Это время можно было использовать для выработки компромисса и возможного объединения, для чего требовалось сделать усилие. Колонии хотели не отделения, а независимости в своих делах. На Конгрессе гербового сбора колонисты заявили, что они хотят неразрывных уз с Британией. Даже ассамблея Массачусетса, самая агрессивная из всех, в 1768 году не допускала и мысли о независимости и утверждала, что откажется от нее, если им ее предложат, более того, она сочтет величайшим несчастьем, если им придется ее принять. Георг III, лорд Норт, Хиллсборо и сторонники Бедфорда не предприняли, однако, должного усилия и не улучшили работу правительства. Наступило временное затишье, паруса безумства обвисли, но тут, в 1772 году, произошел инцидент с «Гэспи».

4. «ПОМНИ РОВОАМА!»: 1772–1775 гг.

Британской таможенной шхуной «Гэспи» командовал воинственный лейтенант Дадингтон. Он исполнял свои обязанности с таким рвением, словно получил личное задание короля – изгнать контрабандистов с тысячи островов и бухт залива Наррагансет. Лейтенант поднимался на борт каждого встреченного судна, осматривал его и грозился отправить на дно непокорных шкиперов, и тем самым Дадингтон возбудил жажду мщения у жителей Род-Айленда, и они дождались момента, когда его шхуна села на мель возле Провиденса. Не прошло и нескольких часов, как местные моряки на восьми лодках напали на шхуну, ранили лейтенанта Дадингтона, высадили его вместе с командой на берег и сожгли «Гэспи».

Как это часто бывало, ответ Британии поначалу прозвучал резко, а закончился пшиком. Генеральный атторней и генеральный стряпчий решили, что нападение на «Гэспи» было актом войны, направленным против короля, и поскольку это событие расценивалось как измена, обвиняемые должны быть высланы в Англию на суд. Правда, сначала их требовалось отыскать. Королевская прокламация обещала вознаграждение в 500 фунтов и королевское помилование тому, кто сообщит о преступниках. Была создана внушительная следственная комиссия, состоявшая из губернатора Род-Айленда и главных судей Нью-Йорка, Нью-Джерси и Массачусетса, официальное обвинение подозреваемым должен был предъявить адмиралтейский суд Бостона. Объявление оживило дремлющие подозрения колонистов в заговоре против свободы. Вместе с Массачусетсом и Род-Айленд, самые непокорные из колоний, задрожал от криков «Тирания!» и «Рабство!». «Десять тысяч смертей на виселице и топор, – объявил гневным курсивом „Ньюпорт Меркьюри“, – предпочтительнее жалкой жизни рабов, закованных в цепи, эта тирания похуже египетской». Ни один информант не явился, подозреваемых так и не обнаружили, хотя все знали, кто они такие. После нескольких бессодержательных заседаний в Ньюпорте судьи в париках и алых мантиях смущенно удалились, чтобы больше не появиться. Очередное обещанное наказание так и не было исполнено, что подтвердило репутацию британцев, деспотичных в намерениях и неэффективных в исполнении.

Последствия оказались важны, поскольку протестующие возгласы жителей Род-Айленда привели к решительному шагу к объединению. Следуя модели, созданной в городах Массачусетса, совет граждан Виргинии призвал колонии сформировать корреспондентские комитеты для обсуждения совместных действий и методов сопротивления. В корреспондентском комитете Виргинии работали Томас Джефферсон и Патрик Генри. Это стало началом пути к межколониальному союзу, чего Британия никак не могла предположить, а потому и бездействовала. Комитет, как и сами американские дела, привлекали мало внимания, разве только в моменты конфронтации. В письмах миссис Делани, жены настоятеля англиканского собора, женщины с большими связями, активно переписывавшейся в это время с друзьями и родственниками из различных социальных и литературных кругов, вовсе не упоминается Америка.

Два правительственных чиновника, отвечавших за дело «Гэспи» – генеральный атторней Эдвард Терлоу и генеральный стряпчий Александр Уэддерберн – были неприятной парой. Терлоу, исключенный из университета Кембриджа за дерзость и плохое поведение, был груб и агрессивен, что проявлялось и в его работе. У Терлоу был крутой нрав и, по слухам, самый непристойный язык в Лондоне. Тем не менее впечатление он производил внушительное, правда, если верить Чарльзу Джеймсу Фоксу, глубокий бас и важный вид доказывали, что человек он бесчестный, «ибо никто не может быть таким мудрым, каким он представлялся». Его отношение к подсудимым часто бывало оскорбительным. Негибкий политик, Терлоу демонстрировал верховенство Британии над Америкой, и, хотя все знали, что лорд Норт его ненавидит, король в конце концов вознаградил Терлоу за поддержку – назначил его лордом-канцлером и дал титул барона. У шотландца Уэддерберна было такое же воинственное отношение к Америке. Он отличался непомерными амбициями и для достижения целей не гнушался никакими средствами – мог подластиться к кому надо или предать любого партнера, лишь бы получить повышение. Несмотря на презрение короля, он тоже сделался лордом-канцлером.

И все же именно кабинет, в составе которого не было Терлоу и Уэддерберна, распорядился о создании следственной комиссии и потребовал проведения суда в Англии, и не кто иной, как преемник Хиллсборо, «славный лорд Дартмут», подписал этот приказ. Поскольку посягательство было совершено на государство, они действовали с убеждением в собственной правоте, и если, по мнению правителя, такой ответный шаг был верным, то с точки зрения практической политики приказ представлял совершенное безумие. Они понимали, какую реакцию вызовет решение об отправке американцев на суд в Англию, и сознавали очевидную нереальность того, что жители Род-Айленда выдадут своих товарищей, однако непременно желали «утверждения права, которым, как известно, воспользоваться вы не сможете». Это стало совершенно очевидно в Ньюпорте, центре сообщений на побережье, откуда быстро и распространилось неважное мнение о метрополии.

Лорд Дартмут вырос вместе со сводным братом Нортом, вместе с ним совершил «большой тур» по Европе, но, несмотря на это, был искренним другом колонистов, возможно потому, что он присоединился к методистам, чья основная деятельность заключалась в миссионерской работе в Америке.

Дружелюбный, набожный, едва ли не копия добродетельного сэра Чарльза Грандисона из одноименного романа Самуэля Ричардсона, Дартмут был прозван «псалмопевцем». В правительстве Рокингема он возглавлял министерство торговли, несмотря на то, что административные способности у него были небольшие. Лорд Норт сделал его государственным секретарем по делам колоний после того, Как в отставку вынужден был подать Хиллсборо, против которого клика Бедфорда затеяла интригу, причем не из-за политики, а ради места. В кабинете Дартмут был единственным проамерикански настроенным министром, «искренно желавшим взаимопонимания с колониями», но, как писал Бенджамин Франклин, «он не обладает силой, соразмерной его желаниям. Дартмут желает колониям только хорошего, но легко примыкает к тем, кто делает им плохо». Бескомпромиссность американцев постепенно разрушила его патернализм, и вместо примирения он склонился к репрессиям.

Катализатором стал чай. Беспорядок в финансах, оскорбления со стороны Ост-Индской компании и ее сложные финансовые отношения с короной являлись многолетней проблемой, почти такой же трудноразрешимой, как и дело Уилкса, об этом мы упоминаем только потому, что все это предшествовало критическому этапу британо-американской ссоры, после которого пути назад не было. Чтобы избежать чайной пошлины, американцы контрабандой ввозили голландский чай, тем самым снижая почти на две трети торговлю чаем Ост-Индской компании. Чтобы выручить компанию, чья кредитоспособность составляла 400 000 фунтов стерлингов в год, лорд Норт разработал схему, по которой скопившиеся на складах компании излишки чая могли быть проданы непосредственно в Америку, минуя английские таможни. Если бы пошлина в Америке была уменьшена до трех пенсов с фунта, чай можно было продавать по 10 шиллингов за фунт вместо 20. Принимая во внимание пристрастие американцев к чаю, правительство ожидало, что снижение цены преодолеет их сопротивление выплате пошлины. Британцы знали, что миллион жителей Америки пьют чай по два раза в день, а, согласно одному сообщению из Филадельфии, «женщины настолько его любят, что готовы ради него отказаться от обеда». Поскольку отказ от бойкота английских товаров (кроме чая) умиротворил обе стороны, многие думали, что трудности уже позади.

В мае 1773 года, совершенно не ожидая новой вспышки возмущения американцев, парламент принял Закон о чае.

То, что британцы были совершенно не информированы и оставались в неведенье о людях, которыми хотели управлять, было главной проблемой в отношениях между метрополией и колониями. Две трети британцев думали, что американцы – негры. Об этом спустя лишь пятнадцать лет полковник Барре поведал агенту от Массачусетса Джосайе Куинси. Американцы, проживавшие в Лондоне, такие, как Артур Ли из Виргинии, получивший образование частично в Англии и живший там за десять лет до того, как начались беспорядки, и Генри Лоуренс, богатый купец-плантатор из Чарлстона – будущий президент Континентального конгресса, а также другие плантаторы из Южной Каролины, такие как Ральф Изард и Чарльз Пинкни, общались в основном с купцами и чиновниками Сити. Они были на дружеской ноге с Берком, Шелберном и другими сторонниками колоний, но не были вхожи в аристократическое общество, а те, в свою очередь, ничего о них не знали.

В Лондоне были опубликованы памфлеты и петиции, «Письма» Дикинсона, «Общий обзор прав Британской Америки» Джефферсона и многие другие полемические материалы, посвященные проблемам колоний, но пэры и деревенские сквайры вряд ли их читали. Специально направленных в Лондон агентов, таких как Джосайя Куинси, очень часто отказывались заслушивать в палате общин, ссылаясь на ту или иную техническую причину. «Во всех компаниях я пытался дать верное представление о положении дел на континенте и показать истинные чувства его жителей», – написал домой Куинси, однако он не был уверен в успехе своих усилий. По словам Хиллсборо, англичане были убеждены в «своем превосходстве» и считали американцев буйными скандалистами, не замечая рядом с собой Бенджамина Франклина, не менее талантливого и политически умудренного, чем любой европеец, к тому же всем сердцем желавшего примирения.

Люди, дружелюбно настроенные к Америке, тоже были далеки от истины. Рокингем думал о Британии как о матери, а о колониях как о детях, которые должны ее слушаться. Чатем разделял этот взгляд, хотя если бы тот или другой посетили Америку, побывали на ассамблеях колоний, узнали настроения людей, то, возможно, нашли бы выход из положения. Удивительно, что, за исключением армейских и флотских офицеров, с 1763 по 1775 год ни один британский министр не побывал в колониях по ту сторону Атлантики, от которых, как все они считали, зависела империя.

Министры были настроены на удержание колоний, так как полагали, что американцы склонны к мятежу, а их независимость означает крушение Англии. Чатем настаивал на умиротворении, его убеждение основывалось на страхе, что в случае насильственного принуждения колоний империя развалится, Америку подберет Франция или Испания, а «если это произойдет, Англии больше не будет». Лишившись огромных североамериканских территорий Англия утратит всякие возможности для развития в качестве мировой державы. Король смутно предполагал нечто подобное, когда написал: «Мы должны навести порядок в колониях, прежде чем за нас это сделают наши соседи».

Чатем, как и многие другие, чувствовал, что судьба Англии связана с колониями, «ибо если не поощрять свободу в Америке, она зачахнет и умрет в этой стране». Это был аргумент в пользу свободы. Аргумент в пользу власти состоял в том, что если колонии не облагать налогом, они станут привлекательны для многих квалифицированных английских рабочих и промышленников, которые осядут в Америке, разбогатеют, займут господствующее положение, а старая Англия останется «бедным покинутым, печальным королевством». Тревожные письма в газеты затрагивали эту тему, некоторые предсказывали, что Америка скоро превзойдет метрополию по численности населения, «и как же тогда мы будем управлять ими?», или даже что она станет центром империи. Если американцев будет больше, чем англичан, заявила газета «Сент-Джеймс кроникл» в канун Рождества 1772 года, то только естественный интерес и дружеские отношения в виде союза будут связывать Америку с Британией, зато, объединившись, они могут владеть миром.

Чайный закон оказался полным разочарованием. Вместо того чтобы обрадоваться дешевому чаю, американцы разгневались. Дело было не столько в общественном мнении, сколько в возмущении торговцев: они поняли, что их отодвинули в сторону как оптовиков, а Ост-Индская компания разрушила их торговлю низкими ценами. Судовладельцы, кораблестроители, капитаны и матросы, чья жизнь и заработок зиждились на контрабанде, также почувствовали угрозу. Политические агитаторы пришли в восторг: у них снова появилась причина для возбуждения народа. Они подняли страшный крик – «Монополия!». Компания, известная своей «грязной и жестокой алчностью», хочет взять Америку за горло. Сначала это будет чай, а потом дело дойдет до специй, шелка, фарфора и прочих товаров. Стоит только Америке согласиться на пошлину в 3 пенса за индийский чай, Англия «покусится на наши священные свободы»: парламент обложит нас налогом на доходы, а авторы закона не успокоятся, пока не завоюют нас целиком.

Купцы-посредники в колониях надеялись, что корабли с чаем вернутся обратно, прежде чем их успеют разгрузить. В некоторых портах этого добились – собравшиеся толпы напугали консигнаторов Ост-Индской компании, и те отказались принимать груз. В Бостоне же два грузополучателя были сыновьями губернатора Хатчинсона, и они верили, что смогут выстоять против агитаторов, и готовы были получить груз. Первое чайное судно прибыло к причалам Бостона 1 декабря 1773 года, за ним пришли еще два. Поскольку через установленный период времени таможенники имели право наложить арест на невыгруженные товары за неуплату пошлины, патриоты заподозрили, что таможенники продадут конфискованный груз. Чтобы предотвратить подобный поворот событий и, возможно, напугать будущих покупателей, ночью 16 декабря они забрались на борт судов, вскрыли ящики с чаем и выбросили их содержимое в море. Это событие окрестили потом «Бостонским чаепитием».

Известие о преступном посягательстве на собственность 20 января дошло до Лондона и возмутило британцев. Рухнул их план скрытого введения налогообложения, пострадала Ост-Индская компания, а репутация жителей Массачусетса подтвердилась: в этой колонии жили неисправимые бунтовщики. Вероятно, интересы Британии на этот момент состояли в том, чтобы осмыслить предпринимаемые ею шаги, которые приводили к все более пагубным результатам в колониях, и чтобы как-то изменить ход событий, уже принявших угрожающий оборот. Прежде чем начать действовать, требовалось серьезно подумать, но промедление не в обычаях правительств, и министры Георга III не были исключением из этого правила.

Была издана целая серия «репрессивных законов», в Америке их окрестили «гнусными законами». Эти документы лишь еще сильнее подтолкнули антагонизм в ту сторону, куда он уже двигался, но британцы не заметили на дороге развилки, хотя другой путь мог привести к иному результату.

«Бостонское чаепитие», расцениваемое как враждебное нападение на собственность короны, было признано очередной изменой. Благоразумно избежав унизительной темы «Гэспи», кабинет решил наказать Бостон в целом. Парламент издал билль, согласно которому порт закрывался до тех пор, пока Бостон не возместит ущерб, нанесенный Ост-Индской компании, и пока не выплатит компенсацию таможенникам. «Мир и послушание закону» были единственными условиями, при которых Бостон мог возобновить торговые операции и платить пошлину.

За десять лет протестов, начавшихся с первого налога Гренвиля, кабинет ничему не научился, вот и сейчас, готовя билль, министры, как и всегда, не ожидали неприятностей. Они думали, что другие колонии проклянут жителей Бостона за уничтожение собственности, не станут за них заступаться и, возможно, обрадуются, что чай будет поступать в их порты, минуя Бостон. Глупость торжествовала. Резкий ответ на крупную кражу у причала был бы законным и естественным шагом, но министры предположили, что соседи Массачусетса с пониманием воспримут Закон о Бостонском порте и поверят, что он поспособствует стабильности в империи. На деле политики позволили восторжествовать эмоциям.

Чрезмерная эмоциональность всегда была источником глупости. На этот раз она проявила себя в дикой радости, когда на заседании, созванном по поводу писем Хатчинсона, мишенью нападок сделали Бенджамина Франклина. В своих посланиях губернатор советовал секретарю казначейства Томасу Уотли принять более действенные меры для подавления мятежного Массачусетса. Письма были тайно куплены Франклином, а после опубликования вызвали ярость жителей Массачусетса. Они обратились с петицией к парламенту, требуя отставки Хатчинсона. Уэддерберн провел заседание Тайного совета, на которое явилось 35 членов – пэры, члены парламента и другие гости. Так много там еще не присутствовало. Хихиканьем и громким издевательским смехом сопровождали они речи Уэддерберна, расписывавшего самого влиятельного американца в Лондоне как вора и предателя. По слухам, единственный, кто не смеялся, был лорд Норт. На следующий день Франклина лишили должности заместителя почтмейстера североамериканских колоний, но это его ничуть не обескуражило. Однако он, самый деятельный сторонник компромисса, ничего не забыл. Четыре года спустя, подписывая американо-французский договор, подтвердивший рождение его нации, Франклин надел тот же бархатный костюм, который был на нем во время достопамятного заседания Уэддерберна.

Враждебное отношение правительства к Бостону было так сильно, что на первых двух заседаниях билль о закрытии Бостонского порта не вызвал возражений, даже Барре и Генри Конвей высказались в его поддержку. На третьем чтении спикеры от оппозиции наконец заговорили – указав, что и другие порты отправили чай назад в Англию, – они попросили дать Бостону шанс возместить убытки. Самое важное заявление сделал человек, знавший ситуацию в колониях: бывший губернатор Западной Флориды Джордж Джонстоун предупредил, что «следствием билля может стать Генеральная конфедерация, которая окажет сопротивление этой стране». Мало кто прислушался к его пророчеству. Оппозиционные спикеры, отметил Берк, в числе которых был он сам, «произвели так мало впечатления», что палате общин и не понадобилось считать голоса. В палате лордов Шелберн, Кэмден и герцог Ричмонд осудили билль с тем же успехом. Закон о закрытии бостонского порта прошел через парламент как по маслу.

Столь же быстро были приняты еще три «репрессивных закона». Первый – Закон об управлении Массачусетом – фактически лишал Колонию залива права на самоуправление. Права на выбор и назначение чиновников, представителей, судей и присяжных, а также основное право – на созыв городских собраний – передавались Короне, действующей через губернатора. Естественно, в других колониях резонно предположили: то, что было сделано с Массачусетсом, может случиться и с любой из них. За этим актом последовал Закон об отправлении правосудия, позволявший губернатору переносить в Англию или в другую колонию рассмотрение дел правительственных чиновников, обвиненных в преступлениях в Массачусетсе и утверждавших, что они не могут рассчитывать на справедливый суд на месте. Это было оскорбление, поскольку Бостон приложил все усилия, чтобы устроить справедливый суд над капитаном Престоном, который командовал солдатами во время «бостонской резни». Защитником Престона был Джон Адамс, и суд оправдал Престона. Закон о военном постое давал губернатору право расквартировывать солдат по своему усмотрению, если местные власти не обеспечили их казармами. Он мог поселять их в домах граждан, в тавернах и других зданиях. В это же время генерала Гейджа отправили в Бостон, поставив губернатором вместо Хатчинсона.

Самой осуждаемой мерой, хотя она и не входила в число «репрессивных законов», стал Квебекский акт. Этот документ расширил границы провинции до реки Огайо, а на эти территории притязали Виргиния и другие колонии. Акт сформулировал также принципы гражданского управления в Канаде и устанавливал право парламента на налогообложение, в качестве основы судопроизводства он принял французский гражданский кодекс и обеспечил колонистам свободу вероисповедания. Поскольку 95 процентов канадцев исповедовали католичество, мера была на удивление разумная, однако колонисты и их друзья в Англии встретили ее в штыки. Зазвучали громкие обвинения в «папстве». Пенсильвания предсказывала введение инквизиции, а Филадельфия – Варфоломеевскую ночь, лорд Кэмден утверждал, что «папистская армия» и «папистские орды» намерены покончить со свободами протестантских колоний. Газета «Сент-Джеймс кроникл» заявила, что упразднение суда присяжных – «слишком скандальное предложение, чтобы на него согласился хоть один англичанин». Причиной появления до странности несвоевременного акта, дарующего привилегии канадцам, возможно, была надежда заручиться их лояльностью и поддержкой в пресечении любого американского мятежа. И все же, если намерение правительства состояло в том, чтобы успокоить и, в конце концов, примирить колонии, то принятие Квебекского акта вслед за «репрессивными законами» стало отличным примером того, как поступать не следовало.