Текст книги "Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама"

Автор книги: Барбара Такман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

В Америке с запозданием отреагировали на пошлины Тауншенда. Многие горожане, обеспокоенные действиями толпы, покушавшейся на жизнь и собственность граждан во время кризиса, вызванного Законом о гербовом сборе, стали опасаться «патриотического» движения как авангарда «уравнителей», а о разрыве с Британией они не беспокоились. Ассамблея Нью-Йорка согласилась с Законом о постое. Напряжение, однако, нарастало, и вызвано оно было действиями работников новой таможенной службы, созданной одновременно с введением пошлин Тауншенда. Тогда же были узаконены общие ордера, дававшие право на обыск. Желая сколотить состояние на штрафах, таможенники с доводящим до бешенства рвением останавливали суда в каждом порту и на каждой реке, вплоть до лодчонки фермера, перевозящего на другой берег цыплят.

Страсти накалялись, Америка вдруг обрела голос, заставивший всех к себе прислушаться. В декабре 1767 года в пенсильванской «Кроникл» стали появляться «Письма фермера», написанные Джоном Дикинсоном, юристом из Филадельфии, выходцем из состоятельной фермерской семьи и будущим делегатом Континентального конгресса. Письма так верно и убедительно излагали положение дел в колониях, что вошли в историческую компанию сочинений, призывавших людей к активным действиям. В других колониях газеты перепечатывали письма, а губернатор Массачусетса Бернард послал в Лондон представителю колонии Ричарду Джексону полный комплект «Писем» и предупредил, что если их не опровергнут, то в глазах американцев они могут стать Биллем о правах.

Дикинсон затронул тему, существенно важную для объединения колоний, протестующих против Закона о пошлинах и против приостановки британским парламентом деятельности ассамблеи Нью-Йорка, что, по мнению Дикинсона, было «ужасным ударом». Дикинсон утверждал, что любой налог, взимаемый с целью дохода, неконституционен, а потому между пошлинами Тауншенда и гербовым сбором разницы нет. Колонии не должны вносить никаких платежей, поскольку Британия уже получает доход от торговли. Налоги на содержание суда и на поддержку цивильного листа – «худший удар», они совершенно разрушают местное управление и низводят колонии до статуса бедной Ирландии. Дикинсон предположил, что причина взимания с колоний столь мелких налогов состоит в том, что Америка – как на то надеется Британия – их не заметит, а тем временем будет создан прецедент для будущего налогообложения. Поэтому колонии должны отреагировать без промедления.

Читатели тотчас отреагировали, хотя Дикинсон приписал Тауншенду более рациональный мотив. Американцы видели план порабощения колоний в каждом британском законе.

Воззвание Сэма Адамса к толпе и «Письма фермера» воспламенили готовность американцев к сопротивлению закону. Ассамблея Массачусетса распространила среди других колоний письмо, в котором призвала колонистов сопротивляться любому налогу. От лица Британии высказался лорд Хиллсборо, судьба которого подтвердила, что со смертью Тауншенда несчастья не кончатся. Под нажимом короля и Бедфордов герцог Графтон вынужден был сместить Шелберна и, разделив его обязанности, создал новый министерский пост секретаря по делам колоний, на который и заступил Хиллсборо. Поскольку Хиллсборо был ирландским пэром с большим имением, то он противостоял любому смягчению политики по отношению к колониям из страха, что его арендаторы переселятся в Америку и он потеряет доход. Эти же опасения разделяли другие ирландские землевладельцы. Хотя Хиллсборо занимал множество постов, тактом и здравомыслием он не славился; даже Георг III, у которого были такие же недостатки, сказал, что не знает «человека с меньшим здравомыслием, чем лорд Хиллсборо». Этот дефект скоро дал о себе знать.

Новый секретарь направил ассамблее Массачусетса безапелляционное послание, в котором приказал ей не распространять свое воззвание, а в случае отказа пригрозил распустить ассамблею; он также проинформировал других губернаторов, что если любая другая ассамблея последует бунтарскому примеру Массачусетса, она тоже будет распущена. Угрожающий тон его письма и утверждение, что американцы будут вынуждены согласиться на налоги, так как в противном случае их ассамблеи закроются, вызвали небывалый взрыв. Когда Массачусетс громогласно отказался подчиниться, Пенсильвания и колонии, поначалу не откликавшиеся на ее призыв, теперь подхватили решение Массачусетса и ответили отказом на вызов Хиллсборо. Личный интерес в сохранении империи вышел лорду не впрок.

В это же время таможенная служба занервничала и в феврале 1768 года обратилась к правительству с просьбой, чтобы на ее защиту прислали военный корабль и войска. Появление королевского линкора «Ромни» в гавани Бостона воодушевило таможенников, и они наложили арест на шлюп «Либерти», принадлежавший бостонскому торговцу Джону Хэнкоку, однако вызвали тем самым такой бунт, что в страхе за свою жизнь таможенники сбежали на борт «Ромни». Опасаясь беспорядков, генерал Гейдж приказал прислать из Галифакса два полка; еще два прибыли из Британии в ноябре. «У нас появилась регулярная армия! Боже! – написал один житель Бостона, увидев, как по улицам его города шагают солдаты в красных мундирах. – Что может быть хуже для народа, попробовавшего радость свободы?! Теперь самый слабый из нас потребует независимости».

Без какого-либо плана или согласованного решения в качестве силы принуждения в конфликт оказались вовлечены войска. Неразумность этого шага обеспокоила многих англичан, в том числе и герцога Ньюкасла, которому уже исполнилось 75 лет. В свои более молодые годы он четверть века занимался делами колоний, будучи государственным секретарем, и полагал, что в отношениях с ними следует избегать «силовых мер». «Все более популярным становится стремление преодолеть противодействие колоний силой оружия и принудить их подчиниться, – писал он Рокингему. – Бесспорно, я должен выразить свой протест против этого и надеюсь, наши друзья как следует поразмыслят, прежде чем согласятся на столь разрушительный шаг».

Однако в кабинете, постепенно подпадавшем под влияние сторонников Бедфорда и друзей короля, чаша весов склонялась в пользу совершенно иных мер. Конвей, который в одиночку пытался сдерживать Тауншенда и выступал за отмену акта о роспуске ассамблеи Нью-Йорка, подал в отставку с поста государственного секретаря, хотя и сохранил за собой незначительную должность в правительстве. На его место был назначен не обладающий никаким политическим весом, не считая «связей» с Бедфордом, виконт Уэймут. Любитель портвейна, он готов был играть в карты ночь напролет, причем постоянно проигрывал, так что бейлифы у него в доме были обычной картиной. Став государственным секретарем, он не отказался от прежних привычек, спать ложился в шесть утра, а вставал после полудня, «совершенно пренебрегая делами своего ведомства, которыми, по мере сил и возможностей, приходилось заниматься его заместителю, мистеру Вуду». Опустевший после смерти Тауншенда пост канцлера казначейства достался лорду Норту – человеку уравновешенному и спокойному, обладающему, помимо изрядной доли здравого смысла определенными убеждениями, хотя он и принадлежал к стороне, не готовой идти на компромисс. На двух других должностях оказались пэры из фракции Бедфорда: граф Гауэр – после смерти лорда Нортингтона – и граф Рочфорд. Последний в недавнем прошлом был послом в Испании, причем перед отъездом из Мадрида ему пришлось заложить свои драгоценности и серебряную посуду, чтобы расплатиться с долгами в 6000 фунтов стерлингов. Теперь он стал государственным секретарем – после того как Шелберн, единственный министр, выступивший против силовых мер принуждения Хиллсборо и пробывший на своей должности восемь месяцев, ушел – вернее, был отправлен – в отставку. На тот момент Чатем находился на пути к выздоровлению, но, узнав об уходе Шелберна, он отправил в правительство Малую государственную печать, тем самым официально объявляя о своей отставке.

То, что некогда было правительством Чатема, стало теперь принадлежать группе «Блумсбери», названной так по резиденции герцога Бедфорда на Блумсбери-сквер. Он обладал громадным богатством, занимал при предыдущем монархе множество постов, а помимо власти, положения и титулов в Бедфордшире герцог пользовался влиянием и в высших кругах. Говорят, он был единственным человеком, который открыто выступал против Питта в те его великие дни. Он был лордом-председателем Тайного совета и реальной главой правительства Гренвиля, о котором все говорили как о кабинете Бедфорда, но сейчас, страдая от подагры, он осуществлял свое влияние через приверженцев, а сам проводил большую часть времени в своей загородной резиденции – Уоберн-Эбби. Вместе с шурином графом Гауэром и с пасынком, четвертым герцогом Мальборо, он контролировал тринадцать мест в палате общин. Умный и добрый Бедфорд был вспыльчив и упрям. В его окружении были мастера интриг, умевшие проводить предвыборные кампании, и самые твердолобые поборники насильственного принуждения колоний к подчинению Британии. Они не уставали говорить королю, что для подавления американского бунта достаточно шести фрегатов и одной бригады.

В отношении колоний у короля Георга III была только одна идея: «долгом его американских подданных является подчинение законодательству Великобритании», и король «ожидает и требует радостного подчинения». На правительство его влияние было губительнее, потому что он был убежден в своем долге – очистить правительство по образцу кумира своих школьных лет, Альфреда Великого. Через приспешников Бедфорда Георг III вмешивался в дела правительства больше, чем прежде, по своему желанию назначал и отставлял министров, контролировал патронаж, не принимал во внимание курс кабинета в целом, но имел дело с отдельными министрами и их ведомствами, даже предписывал, кому из них следует принять участие в дебатах в палате общин. При назначениях на посты его выбор чаще всего склонялся в пользу знатных придворных, тех, кто был ему приятен, или тех, кто талантами или образованностью не превосходили его самого.

Возмущение американцев по поводу каждого налога и каждого шага правительства доказывали сторонникам Бедфорда, что колонисты намерены разрушить систему меркантилизма и добиться свободной торговли. В ответ на любой законодательный акт парламента они станут поднимать крик: «Тирания!». Если правительство пойдет у них на поводу, от верховенства Британии и следа не останется.

Что касается торговли, то их предчувствия были небезосновательны. Американцам и в самом деле хотелось сбросить торговое ярмо, что доказал успех политики «нет импорту». Спровоцировав колонистов на изготовление тканей и других товаров, Британия зародила у них потребность в коммерческой независимости, то есть в том, что та больше всего хотела предотвратить. Даже Питт твердо верил в то, что суть политики состоит в регулировании колониальной торговли. «Ни одного гвоздя для подковы», – провозгласил он однажды, имея в виду, что колониям непозволительно промышленное производство.

В августе и сентябре 1768 года торговцы Бостона и Нью-Йорка отказались принимать британский импорт до тех пор, пока не будут отменены акты Тауншенда. Через несколько месяцев к этому соглашению присоединились купцы Филадельфии, в следующем году за ними пошло большинство других колоний. Вооружившись прялками, женщины сформировали группы «Дочери свободы». Выпускники гарвардского колледжа в 1768 году и первый выпускной класс и президент колледжа Род-Айленда (ныне Браун) в 1769 году явились на праздник в домотканой одежде.

В Британии население с неприязнью отнеслось к правительству. Лондонское графство Миддлсекс переизбрало Уилкса в парламент, а правительственное большинство в палате общин проголосовало за его исключение. Дело Уилкса объединило всех оппонентов королевского исключительного права и оживило движение радикалов за парламентскую реформу. Радикалы требовали заменить систему патронажа настоящими выборами. Все сторонники свободы, включая друзей Америки, выступили против принуждения и объединились, черпая силу друг в друге.

У всех на слуху был лозунг «Уилкс и свобода!», Миддлсекс снова выдвинул этого кандидата, Уилкса избрали и снова отвергли, уже в третий раз. Он сделался конституционным символом и народным героем. Когда правительство выдвинуло собственного кандидата от Миддлсекса и объявило его избранным, вычеркнув голоса, поданные за Уилкса, в Лондоне начались волнения. «В городе каждый день творится беззаконие и беспорядок, – писал Бенджамин Франклин. – Посреди дня толпы патрулируют улицы, а тех, кто не призывает освободить Уилкса, сшибают с ног». Грузчики угля, матросы, лодочники и прочие бунтовщики переворачивали экипажи, врывались в благородные дома, а правительство, разделившееся на фракции, пребывало в пугливом ожидании.

Нелепой отменой голосования в графстве Миддлсекс правительство дало повод для тревожных криков об английских свободах. Наиболее активные представители колоний воспользовались этим и громко заговорили и об американских свободах. «Люди, которые хотят поработить Америку, могут поработить и нас», – сказал в 1768 году торговец льняными тканями. 236 выборных членов муниципального совета, 26 членов городского управления, в основном лавочники и ремесленники, входящие в суд городского совета Лондона, осудили меры правительства по принуждению колоний.

Во главе защитников колоний стоял сам лорд-мэр, деятельный торговец Уильям Бекфорд. Он, как и большинство тех, кто поддерживал Америку, своего положения достиг благодаря выступлениям в защиту Уилкса. Будучи потомком богатых ямайских сахарных плантаторов, землевладелец Бекфорд увеличил свое состояние на торговле с Англией и сделал карьеру: сначала он стал ольдерменом, потом шерифом, а затем поднялся и до лорд-мэра. От имени лондонцев он обратился к королю с протестом по поводу выборов в Миддлсексе. Уолпол высокомерно отозвался о лорд-мэре, мол, «в голове у него каша, а тщеславие делает абсурд, который он несет, еще подозрительнее», но среди критиков американской политики голос Бекфорда не затерялся. Английские радикалы согласны были с колонистами в том, что министерство задумало подавить их свободы. Ведущий радикал Джозайя Веджвуд считал, что законы Тауншенда являлись сознательным шагом, рассчитанным именно на подавление колоний, но при этом верил, что эти законы приблизят независимость Америки.

В августе 1768 года журнал «Лондон мэгэзин» сравнил творцов и подстрекателей «неполитичных мер, направленных против Америки», с «жалкими министрами» XVII века. «Основываясь на проведенных нами наблюдениях, мы осмеливаемся утверждать, что девять человек из десяти, даже в нашей стране, сочувствуют американцам и верят, что на их стороне правда». Цифра девять из десяти являлась, конечно же, преувеличением; некоторые журналы оценивали приведенные пропорции в обратную сторону. Американец Ральф Изард, живший в Лондоне, полагал, что Америке противостоят четверо из пяти британцев, а поддержка парламентом правительственных действий верно отражает общественное мнение. Если оппозиция регулярно собирает не более восьмидесяти голосов, «вы можете полагаться на эту цифру, коррупция здесь не такая и большая». По прессе того времени трудно судить об общественном мнении, потому что многие проамериканские статьи были написаны анонимно или под псевдонимами, которые брали себе в Лондоне американцы. Тем не менее английские печатники не отводили бы в газетах столько места статьям и письмам, благоприятно настроенным по отношению к колониям, если бы значительная часть населения не была расположена против правительства.

Следует отметить, что впоследствии политические настроения общества часто переоцениваются. В 1768 году правящий класс интересовали не американцы и даже не Уилкс, а скандал с герцогом Графтоном, «совершенно позабывшим о приличиях». Он явился в оперу со своей любовницей Нэнси Парсонс, не постеснявшись присутствия бывшей жены и королевы. В отличие от большинства мужчин, содержавших любовниц, Графтон, по крайней мере, был разведен, тем не менее разразился скандал. Дочь портного с Бонд-стрит, бывшая любовница торговца из Вест-Индии, Нэнси была также известна как миссис Хафтон. По ходу дела она обрела статус замужней дамы, но и это не смягчило общественного недоброжелательства. То, что Графтон торжественно ввел ее в общество и усадил во главе своего стола, вызвало особое негодование. Скандал с любовницей Графтона стал сенсацией года. Нэнси заставила забыть о шумных колонистах.

Возмущенные протесты, поступившие в парламент из Виргинии, Пенсильвании и других колоний, показали, что сопротивление Закону о пошлинах распространилось по всей Северной Америке, и безучастные цифры подтвердили этот факт. С 1768 по 1769 год английский экспорт в Америку упал на треть – с 2 400 000 до 1 600 000 фунтов стерлингов. Нью-Йорк сократил свой импорт до 1/7 того, что было в 1764 году, то есть с 482 000 фунтов стерлингов до 74 000 фунтов в 1769 году. Ввоз товаров в Бостон сократился вдвое, в других колониях, где политика отказа от импорта носила спорадический характер, эти потери были меньше. В первый год после введения пошлин Тауншенда таможенные сборы составили 16 000 фунтов, а военные затраты на Америку – 160 000 фунтов стерлингов. Даже секретарь по делам колоний Хиллсборо вынужден был признать, что законы Тауншенда оказались «такими антикоммерческими, что лучше бы их вовсе не было», а новый канцлер казначейства лорд Норт заявил, что законы настолько абсурдны, что он не понимает, как они прошли через британский парламент. Заметим, что оба джентльмена проголосовали за закон, который теперь осуждали.

Вместо того чтобы успокоить колонии, дабы те поскорее покончили с политикой отказа от импорта, правительство инстинктивно прибегло к карательным мерам. Противопоставив себя гражданам, министры решили, что просто обязаны продемонстрировать свою власть, и тем нагляднее, чем сильнее страшились американского протеста: не дай Бог, английские и ирландские толпы возьмут пример с колоний. Хиллсборо, подобно Ровоаму, верил в то, что с народом нужно вести себя по возможности жестко. Хиллсборо возродил статут автократической эпохи Генриха VIII – о судебном преследовании в Англии лиц, обвиненных в измене, совершенной за пределами королевства, а герцог Бедфорд провел закон через парламент, при этом имелись в виду беспорядки в Массачусетсе. Палата общин согласилась с этим предложением, у правительства не было возражений, и соответствующий приказ тут же передали губернатору Бернарду в Бостон. Реакция, естественно, была бурной. Сограждан забирали из дома и отправляли в суд за три тысячи миль, отрывали от друзей и защитников! Это была тирания в чистом виде!

Англия тем временем расхлебывала последствия американского бойкота. Правительство и парламент, спровоцировавшие бойкот, стали думать, как исправить нанесенный ущерб. Процесс отмены законов Тауншенда занял больше года – с марта 1769 по май 1770 года. Между тем другие меры, принятые ради наведения порядка в колониях, привели к обратному результату.

Правители осознали собственную глупость и детально обсудили ее в дебатах, на что им потребовался год. Ораторы от оппозиции ополчились на правительство в связи с делом Уилкса, заявили, что оно «нарушило священное право на выборы», и осудили правительство за несоблюдение конституции, столь же суровой критике они подвергли его за политику в отношении Америки. Берк не пожалел сарказма, полковник Барре выказал свое презрение; лорд-мэр Бекфорд заметил, что «это очень странная разновидность политики – истратить 500 000 фунтов стерлингов в год ради того, чтобы помочь таможенникам собрать пошлину в сумме 295 фунтов стерлингов». Героем же дебатов стал не кто иной, как бывший губернатор Томас Паунолл, который семь лет провел в Америке на различных постах в четырех колониях. В долгих дискуссиях он приводил обоснованные, убедительные и неопровержимые аргументы и, похоже, был единственным, кто не имел личной заинтересованности и искренно хотел восстановления хороших отношений с Америкой. Другие критики насмехались над правительством и выказывали преувеличенное сочувствие угнетаемым колонистам. Барре описал их как «честных, верных, лояльных и безупречных жителей Массачусетса», однако они больше были заинтересованы в том, чтобы свалить правительство, а не примирить его с Америкой. Правительство самодовольно проигнорировало критику, уверенное в том, что на его стороне большинство.

Паунолл отметил все безумства политиков. Вместо того чтобы отправлять в Америку войска и припасы во исполнение Закона о постое, который уже вызвал протест колоний, правительству следовало разрешить колонистам вести свои дела так, как они делали это на протяжении Семилетней войны. Командующий любым военным подразделением должен договариваться с местным магистратом о расквартировании войск по взаимному согласию. В преамбуле к закону, отменяющему акты Тауншенда, нужно изложить цель правительства – полное изменение системы, поскольку Деклараторный акт, закрепивший верховенство парламента, во всех отношениях несправедлив.

Паунолл сказал, что закон Тауншенда «противоречит всем принципам коммерции и отвечает лишь вашим собственным интересам». Этот документ является щедрым подарком для американских производителей, поощряет контрабанду и «с каждым днем делает колонии все менее для нас выгодными и интересными, в конце концов они не будут от нас зависеть. Если упустим возможность и не исправим ошибку, потеряем колонии навсегда. Вы примените власть, но не сможете управлять народом, не желающим идти вам навстречу». Почти неумышленно Паунолл сформулировал принцип, на который должны обратить внимание правители любой эпохи: если не хотите попасть в беду, со вниманием относитесь к чувствам подданных.

Несмотря на то что со словами Паунолла согласились все (а может, именно по этой причине), правительство заявило, что обсуждать чреватое большими последствиями дело уже поздно, они к этому не готовы, а потому лучше перенести этот вопрос на следующее заседание. Оправдание прозвучало неуклюже, потому что на самом деле они хотели как можно скорее положить конец политике отказа от импорта. В перерывах между заседаниями кабинет затронул эту проблему. Графтон и его группа, голосовавшие за полную отмену закона, оказались в меньшинстве против Хиллсборо, Норта и троих сторонников Бедфордов, отстаивавших пошлину на чай ради сохранения права на налогообложение колоний. Была принята резолюция, которая предписывала ни в коей мере не поступаться законодательной властью Британии над колониями, при этом правительство не намеревалось облагать Америку новыми налогами, а на следующем заседании парламента намечалось «отменить пошлины на бумагу, стекло и краски». Поскольку пошлина на чай была сохранена, закон Тауншенда в целом не был отменен, и колонии продолжили свой бойкот.

«Если вы будете последовательны, – писал Ричарду Джексону раздосадованный Томас Хатчинсон, – то мы придем к какому-нибудь соглашению в колониях. Умоляю, отмените большинство действующих законов, но выполняйте те, что нужны. Чем дольше вы будете медлить, тем труднее будет». Как сообщила бостонская пресса, триста домохозяек, узнав, что потребление чая поддерживают таможенники и другие представители власти, решили отказаться от чая, пока эти люди вместе с квартирующей у них армией не уберутся из Бостона и пока не будет отменен Закон о доходах.

Не успел парламент собраться на новое заседание и возобновить дебаты об Америке, как разразился кризис: номинальный глава правительства Графтон и его сторонники подали в отставку. Чатем вышел из тени и с тревогой отметил успех американцев, создавших собственное производство. Соглашаясь с Пауноллом, он заметил, что «недовольство двух миллионов человек [13]13
  Расхождение между этой цифрой и тремя миллионами в речи Чатема в январе 1766 года может отражать неточное знание фактов или неточные парламентские отчеты, что являлось отличительной чертой того времени. Численность населения в колониях составляла примерно 2,5 миллиона человек.


[Закрыть]заслуживает внимания, и причины такого недовольства должны быть устранены». Это – единственный способ остановить рост промышленности в Америке. Красноречие Чатема, однако, большей частью было посвящено Уилксу: он осудил исключение его из парламента. Лорд-канцлер Кэмден смело проголосовал за Уилкса наперекор правительству, членом которого он являлся, и Кэмдена освободили от министерской должности. Возможно, он приветствовал подобное решение, поскольку признался парламенту, что на заседаниях кабинета он часто неодобрительно качал головой, когда министры обсуждали законы, принятию которых, как он знал, оппозиция не могла воспрепятствовать.

В результате произошла трагедия. Чарльзу Йорку, бывшему генеральному атторнею и сыну бывшего лорда-канцлера, был предложен пост, о котором он мечтал всю жизнь, однако, чтобы принять этот пост, ему нужно было войти в правительство, против которого выступали он сам, его семья и друзья. Под давлением короля, пообещавшего сделать его пэром, Йорк поступился совестью и согласился. В этот вечер, услышав упреки товарищей и мучимый раскаянием, он совершил самоубийство. Поскольку пост Йорку предложил Графтон, то, потрясенный смертью товарища, он понял, что неспособен быть политиком, и подал в отставку, за ним последовали два генерала – Конвей и Грэнби.

Новым первым министром, чье имя судьба навсегда связала с американской революцией, стал дружелюбный лорд Норт. За годы своей деятельности в правительстве он ясно понял, каковы должны быть качества первого министра, и Норт был уверен, что он ими не обладает. Время от времени он писал королю письма с просьбой об отставке, в одном из таких посланий отметив, что на этой должности необходимо иметь «человека, обладающего большими способностями, причем он должен быть в них уверен, это – человек, который делает решительный выбор и добивается, чтобы его решение исполнялось. Первый министр должен выстраивать разумные планы, объединять и направлять действия правительства». В конце письма он заключает: «Я определенно не такой человек».

Тем не менее король сделал свой выбор, и Норт без всякой охоты двенадцать критических лет вынужденно занимал пост, на котором до него за предыдущие десять лет сменилось пять человек. Толстощекий, полный, с глазами навыкате, Норт был поразительно похож на Георга III, и это сходство часто становилось источником для непристойных предположений, строившихся на тесной связи родителей Норта с двором принца Уэльского Фредерика, отца Георга III. Когда Норт родился, его отец, граф Гилфорд, служил принцу постельничим. При крещении Норту дали имя Фредерик в честь принца, его крестного отца, а может, и просто отца. Вдобавок к физическому сходству в последние годы своей жизни Норт и Георг III ослепли.

Характером лорд Норт, к счастью, отличался от короля: нрав у него был чудесный. Рассказывали, что из себя его выводил иногда только один человек – пьяный и глупый грум. Конюх так и не исправился, однако до самой смерти пробыл на службе у лорда. В 22 года тринадцать избирателей «гнилого местечка» Банбери, представителем которого Норт являлся до конца своей жизни, избрали его в палату общин. Первым министром он стал в 38 лет. Норт был неповоротлив, отличался слабым зрением, казалось, язык у него не помещается во рту, что делало его артикуляцию не вполне отчетливой. Образование он получил в Итоне и в Оксфорде, после чего отправился в трехгодичный «большой тур» по Европе. Он был знатоком древнегреческого языка и латыни, говорил на французском, немецком и итальянском языках, иногда украшал свои речи классическими аллюзиями, иностранными фразами и сдабривал их остроумными репликами.

Если Норту не удавалось избавиться от беспокойства, которое причиняла ему должность, то во время парламентских дебатов он просто дремал на скамье. Просил, чтобы Гренвиль подтолкнул его, когда разговор дойдет до нынешних времен. Как-то раз он открыл глаза, но оратор в этот момент упоминал событие 1688 года. «На сто лет раньше времени», – пробормотал он и снова сладко заснул. Эту привычку Норт принес и на заседания кабинета, где, если верить Чарльзу Джеймсу Фоксу, позднее служившему вместе с ним, «он был так далек от того, чтобы увлекать своими идеями других министров, что редко высказывал собственное мнение и большую часть времени предавался сну», что не способствовало формированию твердой коллективной политики.

Хотя Норт высказывался редко, убеждения у него были правые. Он голосовал за налог на сидр, за исключение Уилкса, за гербовый сбор и был против его отмены. Несмотря на то что теоретически он не хотел компромисса с Америкой, на практике он готов был прийти к примирению и охотно отменил бы все акты Тауншенда, если бы для этого не пришлось изменить матери-родине, которой «я желаю владеть колониями и брать налог с американцев». Хотя Норт не входил в группировку Бедфорда, он ей благоволил, иначе его не назначили бы первым министром. Скупой отец Норта дожил до 86 лет, он лишил сына наследства и ничем ему не помогал, пока не ослеп за два года до смерти. В результате Норт на протяжении всей своей политической жизни находился в стесненном материальном положении, ему нужно было содержать большую семью, так что он зависел от своей должности и чувствовал себя обязанным королю, который тактично выдал первому министру 20 000 фунтов стерлингов, чтобы тот мог расплатиться с долгами. При таких обстоятельствах трудно было ожидать независимости суждений и действий.

Дебаты возобновились и шли с марта по май 1770 года, спикеры от оппозиции беспощадно живописали деятельность правительства по отношению к Америке. После отмены законов Тауншенда была принята серия нетвердых, противоречивых мер и совершено немало нерешительных, а в некоторых случаях – неконституционных действий, к тому же не в пользу Британии, короче говоря, – глупостей. Ужасный полковник Барре подверг кабинет резкой критике за то, что тот проинформировал американцев о намерении отменить налоги, прежде чем сказал свое слово парламент, тем самым кабинет внушил американцам «презрение к законам, которые принимает парламент, и колонисты убедились в глупости тех, кто управляет страной». Барре отчитал министров за то, что те возродили статут времен «тиранического правления Генриха VIII», но при этом «проявили слабость, столь же заметную, как и порочность: исполнить этот статут у них не хватило духу».

Паунолл объяснил, что преамбула к закону Тауншенда «обижает американцев и возбуждает у них тревогу». Чтобы убрать эту преамбулу, надо безоговорочно отменить этот закон. Гренвиль признал себя виновным в разногласиях с Америкой и высказал мнение, что частичная отмена закона колонии не устроит, а полная его отмена уронит достоинство нации, и потому он воздержится от голосования. Независимый член парламента, сэр Уильям Мередит, заметил, что правительство «каждый раз так негибко настаивает на своих ошибках», что этому можно только удивляться. Поскольку пошлина на чай, прибавил он, никогда не покроет затрат на ее сбор, а дефицит придется восполнять «из сундуков нашего королевства», то в результате мы «просто сами себя ограбим». Правительственное большинство превозмогло здравый смысл, победив со счетом 204 на 142, тем не менее здравый смысл произвел впечатление, поскольку на этот раз он в два раза превысил обычное число голосов, поданных за Америку.