Текст книги "Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама"

Автор книги: Барбара Такман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)

При всех своих рафинированных вкусах верхушка правящего класса породила за этот период мало выдающихся умов. Доктор Джонсон объявил, что знает «только двух людей, значительно возвышающихся над средним уровнем» – Уильяма Питта и Эдмунда Берка, но их и нельзя было причислить к верхушке. Питт высказал субъективное мнение, что не знает мальчика, который «не был бы запуган на всю жизнь Итоном». Своим детям он дал домашнее образование. Общее состояние умов лучше понимал Уильям Мюррей – шотландский юрист и граф Мэнсфилд, будущий главный судья и лорд-канцлер. Он без большого успеха попытался направить своего племянника, будущего маркиза Рокингема, на изучение истории, риторики и классической литературы и написал ему, когда юноше исполнился 21 год: «Ты не можешь заинтересовать меня, пока ты занят глупостями, свойственными современной молодежи. Посмей стать умным, посмей и поразмысли». Вот такой была обстановка 1760–1780 годов, когда надо было посметь задуматься. Впрочем, не так ли все обстоит и в любое другое время?

В эти годы мало кто восхищался молодым монархом. Хорас Уолпол, присутствовавший в 1760 году на коронации Георга III, увидел юношу двадцати одного года, высокого румяного, «любезного», но любезность эта была вымученной. Георг рос в атмосфере вражды между дедом Георгом II и отцом, принцем Уэльским Фредериком, умершим, когда сыну исполнилось двенадцать лет. Привычная в королевских семьях взаимная ненависть отца и сына в данном случае была чрезвычайной, потому-то юный Георг неприязненно относился ко всем, кто служил его деду, и считал, что мир, который он унаследовал, глубоко порочен и перед ним стоит моральный долг – его исправить. Выросший в узком семейном кругу в Лестер-хаусе, Георг III был плохо образован и не имел контактов с внешним миром. Характер у него был упрямый, он был беспокоен и не уверен в себе. Его воспитатель лорд Уолдегрейв говорил, что Георг часто удалялся в свой кабинет «и предавался меланхолии». Он редко поступал дурно, «за исключением случаев, когда по ошибке принимал дурное за хорошее», а когда это происходило, «трудно было вывести его из заблуждения, потому что он необычайно вял, но при этом у него сильные предубеждения».

Сильные предубеждения в неправильно сформированном мозгу опасны, а в сочетании с властью – тем более. В сочинении о короле Альфреде подросток Георг написал, что, когда Альфред вступил на трон, «вряд ли в его правительстве можно было найти человека, годного к управлению и непродажного». Убирая безнадежных, перевоспитывая других, Альфред «прославил страну и сделал ее счастливой», а произошло это благодаря Всемогущему Богу, который «расправляется с хитрыми, гордыми, амбициозными и лживыми людьми». Вот таким был взгляд Георга на своих министров, и такова была его собственная программа. Он должен очистить систему, вернуть справедливое правление и исполнить материнский наказ: «Георг, будь королем». Его усилия с первого дня были направлены на смещение вигов, управлявших страной через патронаж, а сделать это надо было, перехватив контроль над этой системой и оказывая и распространяя свое покровительство. Неудивительно, что мало кому понравилось намерение Георга III возродить королевский абсолютизм, побежденный в предыдущем веке.

В желании найти замену отцу Георг с невротическим обожанием устремил взор на графа Бьюта, что должно было кончиться, да и окончилось разочарованием. С тех пор, пока король не встретил спокойного лорда Норта, Георг III либо недолюбливал, либо презирал всякого первого министра, а иногда впадал от него в зависимость. Поскольку король обладал властью назначать на определенные посты и смещать с них, то его метания делали правительство нестабильным. Когда Питт покинул окружение принца Уэльского и стал служить Георгу II, молодой Георг назвал его «самым черным сердцем», «змеей в траве» и поклялся проучить других министров за их неблагодарность. Часто признаваясь Бьюту, что испытывает душевные мучения из-за неуверенности в себе и из-за нерешительности, он в то же время считал себя добродетельным, оттого, что желал всем только добра, а в человеке, который с ним не соглашался, видел негодяя. Такого правителя понять было трудно, да непокорные колонии и не пытались это сделать.

Слабость английского правительства заключалась в недостатке сплоченности или в отсутствии концепции коллективной ответственности. Министры назначались короной как отдельные личности, у каждого были собственные представления о политике, и со своими коллегами они их не обсуждали. Так как правительство формировал король, желавшие получить министерские посты должны были заслужить благосклонность Георга III, а это было труднее, чем при тупоголовых иностранцах, первых Ганноверах. Король, в определенных пределах, был главой исполнительной власти с правом избирать министров, хотя и не на основании одного только королевского фаворитизма. Первый министр и его сторонники должны были иметь поддержку электората в том смысле, что и без политической партии они должны были завоевать большинство голосов в парламенте и опираться на них для осуществления и одобрения своей политики. Даже когда они этого добивались, непредсказуемое и эмоциональное использование Георгом III своего права на выбор в первые годы его правления делало положение правительства крайне неустойчивым. Назревал американский конфликт, а фракции тем временем боролись за власть и за благосклонность короля.

Кабинет постоянно перетряхивался, его состав менялся, и цельной политики у него не было. Глава правительства назывался просто «первый министр», странное, по мнению Гренвиля, нежелание вводить титул «премьер» было наследием двадцатилетнего пребывания на высшем посту сэра Роберта Уолпола и опасениями, что власть вновь будет сосредоточена в руках одного человека. Функция, которую тем не менее надо было исполнять, передали первому лорду казначейства. В кабинет министров входило пять или шесть человек: помимо первого лорда это были два министра – внутренних и иностранных дел, странно именуемых государственными секретарями Северного и Южного департаментов, а также лорд-канцлер и лорд-председатель Совета, то есть Тайного совета – большой и постоянно меняющейся группы из действующих и бывших министров и важных чиновников королевства. Во «внутренний кабинет» порой – но отнюдь не всегда – входил представлявший флот первый лорд Адмиралтейства (или военно-морской министр). В интересах армии выступали секретарь по военным делам, не имевший места в кабинете, и генеральный казначей, который, благодаря контролю финансов и поставок, занимал в правительстве самый прибыльный пост, но у армии не было представителя в политическом совете. До 1768 года ни одно ведомство не было наделено административными функциями по управлению колониями. Получалось, что делами колоний ведало министерство торговли и плантаций, а военный флот, поддерживавший контакты с колониями по ту сторону океана, служил инструментом политиков.

Джентльмены, занимавшие более низкие посты, – младшие министры, заместители государственных секретарей, чиновники министерств и таможенники – исполняли рутинные обязанности, а также предлагали и готовили билли для парламента. На такую службу, как губернатор колонии или чиновник Адмиралтейства в колониях, назначали через покровительство и связи. «Связи», часто в ущерб выполняемым обязанностям, являлись цементом правящего класса и паролем того времени. Это не осталось незамеченным. Когда герцог Ньюкасл попросил адмирала Джорджа Ансона, возглавившего Адмиралтейство после прославленного кругосветного путешествия, взять к нему в штат не имеющего образования члена парламента, дабы заручиться его голосом, тот прямо сказал: «Прошу Вашу милость серьезно подумать, что станет с вашим флотом, если такие рекомендации станут частыми». Он также отметил, что подобная практика «принесла государству больше вреда, чем потеря одного голоса в палате общин».

При правлении приглашенных из-за границы ганноверцев в стране наконец-то, после бурных событий минувшего века, установилось спокойствие. Одержавший верх в той борьбе парламент сохранял свое верховенство, палата общин уже не была пламенным трибуном великой конституционной борьбы. Она превратилась в более или менее удовлетворенный, более или менее статичный орган, состоявший из членов, которые обязаны своими местами «связям», семейным «карманным» округам и купленным выборам. Голоса давали в обмен на покровительство правительства в виде назначений, протекции властей и прямых денежных выплат. Как было подсчитано, в 1770 году 190 членов палаты общин находились на выгодных постах, подаренных им правительством. Такое положение вошло в систему и было настолько распространенным и рутинным, что продолжало существовать, несмотря на регулярные обвинения в коррупции.

Члены парламента не состояли в организованных политических партиях и не придерживались каких-либо политических убеждений. Их различали по социальным, экономическим или даже географическим признакам: деревенские джентльмены, представители деловых или торговых городских слоев; 45 членов парламента были от Шотландии, наличествовала там и группа плантаторов из Вест-Индии, жили они в английских домах на доходы от своих островов. Всего в палате состояло 558 человек. Теоретически, члены палаты были двух видов – рыцари графства, по два человека на каждое, и буржуа, представлявшие небольшие городки-бурги, которым королевской хартией даровано представительство в парламенте. Поскольку рыцари должны были обладать земельными владениями, приносившими им ежегодный доход в 600 фунтов стерлингов, то они принадлежали к состоятельному дворянству или были сыновьями пэров. У членов парламента из более мелких городов было так мало избирателей, что они могли купить их скопом, а уж крошечные городки местные лендлорды держали у себя в кармане. Обычно они выбирали из мелкопоместного дворянства того, кто мог отстаивать их интересы в Вестминстере, а потому в палате общин большинство представляли землевладельцы, заявлявшие, что они отражают народное мнение, когда на деле их избирало лишь около 160 тысяч человек.

Городские округа покрупнее имели более демократичное избирательное право, на выборах кандидаты соперничали друг с другом, и атмосфера часто бывала накаленной. Избирали юристов, купцов, подрядчиков, судовладельцев, армейских и флотских офицеров, чиновников и нуворишей, разбогатевших на торговле в Индии. Люди, сами по себе влиятельные, они представляли меньший электорат, вряд ли более 85 000, потому что городское население, по большей части, было лишено избирательных прав.

Примерно половину мест, как было подсчитано, можно было купить и продать, что ярко показано в наказе лорда Норта секретарю казначейства во время избирательной кампании 1774 года. Он должен был проинформировать лорда Фалмута, отвечавшего за шесть мест в парламенте от Корнуолла. Норт соглашался заплатить по 2500 фунтов стерлингов за каждое из трех мест для своих номинантов, и далее в письме: «Мистер Легг может заплатить только 400 фунтов. Если он получит Лостуитил, то обойдется населению в 2000 гиней. Гаскойн будет иметь право первым избираться от Трегони, если заплатит 1000 фунтов». Далее: «Дайте Куперу знать, сколько вы обещаете за места лорда Эдкомба – 2500 или 3000 фунтов за каждое? Я собирался заплатить ему 12 500 фунтов, но он потребовал 15 000 фунтов».

Политические патроны контролировали иногда семь или восемь мест, часто это были семейные группы, зависевшие от пэра из палаты лордов, которые действовали совместно по указке патрона, хотя, когда дело принимало опасный оборот, мнения разделялись, и голосовали по собственному убеждению. Рыцари из графств, электорат которых был слишком велик, чтобы на него кто-то мог оказывать давление, и тридцать или сорок независимых округов считали себя партией. Привыкнув к местному управлению, графства не хотели вмешательства Лондона и принципиально презирали двор и столицу, хотя это играло на руку вигам. Не принадлежавшие ни к одной фракции, не следующие ни за одним лидером, не имеющие титулов или «места», служащие своему избирательному округу, эти парламентарии голосовали в соответствии со своими интересами и убеждениями. Член парламента из Йоркшира писал: «Я просидел двенадцать часов в палате общин, не двигаясь, и получил большое удовлетворение, поскольку, выслушав аргументы обеих сторон, ясно выразил свое мнение путем голосования». Если людей, думающих своей головой, будет достаточно, они одолеют тех, кто заправляет фондами, идущими на подкуп избирателей.

Главной заботой Джорджа Гренвиля, приступившего к обязанностям первого министра, стало обеспечение платежеспособности Британии. Поскольку мир в Париже был уже подписан, Гренвиль уменьшил численность армии со 120 тысяч до 30 тысяч, а вот экономия на флоте, в том числе и радикальное сокращение расходов на оборудование и обслуживание доков, привела к печальным последствиям и не выдержала проверки в деле. В это же время он подготовил законопроект об обложении налогом американской торговли. Гренвиль и не подозревал, какие чувства всколыхнет этот закон у колонистов. Многие лоббисты, нанятые колониями представлять их интересы в Лондоне, были членами парламента, а другие имели выходы в правительственные круги. Ричард Джексон, активный член парламента, купец и барристер, выступавший в разное время от Коннектикута и Пенсильвании, Массачусетса и Нью-Йорка, был личным секретарем Гренвиля. «У меня много друзей в колониях и есть доступ почти ко всем местам, стоит лишь этого пожелать, – писал он Франклину, – но я не нахожу отдачи, пропорциональной моим усилиям». Джексон и его коллеги делали все, что было в их силах, лишь бы столица услышала голос колоний, но Лондон отвечал им полным безразличием.

Кроме Джексона, служившего источником информации для первого министра, Гренвиль состоял в переписке с губернаторами и с главным таможенным инспектором северных колоний – у них он спрашивал совета, когда готовил билль о гербовом сборе. Ни для кого не было секретом, что американцы воспримут принудительный сбор как форму налогообложения и окажут сопротивление. В ноябре 1763 года Гренвиль приказал таможенным офицерам собирать налоги в полном объеме, и это распоряжение, по словам губернатора Массачусетса Фрэнсиса Бернарда, вызвало в Америке большую тревогу, нежели произошедший за шесть лет до этого захват французами английского форта Уильям Генри. У министерства торговли спросили совета, каким способом, «наименее обременительным и наиболее удобоваримым», можно покрыть расходы «гражданских и военных учреждений». Поскольку возможности сделать это бремя наиболее удобоваримым не было, а Гренвиль уже сам вынес решение, так что ответа на вопрос всерьез и не ждали.

Перспектива беспорядков не слишком тревожила министров. Гренвиль по этому поводу благоразумно заметил: «Никто не хочет, чтобы его облагали налогом». Первый министр был уверен, что в любом случае Америка может и должна покрыть расходы его правительства и обороны. Два государственных секретаря, граф Галифакс и граф Эгремонт, не смогли его разубедить. Лорд Галифакс унаследовал титул в 23 года, к тому же он выгодно женился: супруга принесла ему огромное приданое в 110 000 фунтов стерлингов, а ей оно досталось от отца-текстильщика. При таких вот достоинствах лорд служил старшим псарем, грумом-постельничим и числился на других декоративных придворных постах, пока колесо политики не усадило его в кресло министра торговли. В период нахождения лорда на министерском посту была основана Новая Шотландия, и столицу этой провинции назвали в его честь – Галифаксом. Лорд был слаб, но дружелюбен, много пил и сделался жертвой ранней дряхлости, отчего и скончался в 55 лет, находясь на службе у своего племянника лорда Норта.

Пьянство в том веке часто укорачивало жизнь и сказывалось на способностях. Даже маркиз Грэнби, командовавший британскими войсками в 1766–1770 годах, человек, которым все восхищались, благородный солдат с благородной душой, не избежал этой участи: согласно Хорасу Уолполу, «постоянные возлияния изгнали его из жизни в 49 лет». На выборах 1774 года Чарльз Джеймс Фокс, тоже далеко не трезвенник, жаловался на то, что ради привлечения голосов вынужден устраивать пирушки. Однажды к нему явились восемь гостей, просидели с 3 часов дня до 10 вечера и выпили «десять бутылок вина и шестнадцать чаш с пуншем, каждая из которых вмещала четыре бутылки» – эквивалент девяти бутылок на человека.

Другой государственный секретарь при Гренвиле, граф Эгремонт, приходившийся тому шурином, был столь же некомпетентен, сколь и заносчив. Характером он пошел в дедушку-герцога, которого так и называли – «гордый герцог Сомерсет». Характер его, по словам того же негостеприимного Хораса, представлял собой смесь «гордыни, дурного нрава и хорошего воспитания… при этом у него не было ни знаний о бизнесе и ни малейших парламентских способностей», к тому же и доверять ему боялись. На американцев он смотрел сверху вниз и перестал заниматься их делами, когда его поразил апоплексический удар (от переедания, как заметил Уолпол), а билль о гербовом сборе в это время все еще находился в стадии оформления.

Его преемник, граф Сэндвич, занимавший до того пост первого лорда Адмиралтейства, отличался от Эгремонта только темпераментом. Дружелюбный, веселый и безнравственный, он использовал свою власть для личного обогащения, поскольку имел право совершать закупки для флота и назначать на должности. Он не был дилетантом, но сомнительные спекуляции усердного графа приводили к скандалам, поставщиков он обманывал, а корабли оказывались непригодными для плаванья. Плачевное состояние флота обнаружилось во время войны с Америкой, и обе палаты вынесли лорду вотум недоверия. В свете он принадлежал к кругу сэра Дэшвуда с его «Клубом адского пламени». Сэндвич настолько пристрастился к азартным играм, что не тратил времени на обеды, а засовывал кусок мяса между двумя ломтями хлеба и ел, не отрываясь от игры, увековечив тем самым свое имя в качестве гастрономического артефакта западного мира.

Под руководством этих министров и готовился налоговый законопроект. Закон, грозивший разногласиями, был принят без одобрения парламента. Королевская прокламация 1763 года запрещала белым селиться к западу от Аллеганских гор и оставляла эти земли индейцам. Связано это было с бунтом, направленным против английских колонистов и прозванным «восстанием Понтиака». Прокламация должна была успокоить индейцев: она запрещала колонистам вторгаться на территории, на которых охотились аборигены, чтобы не провоцировать их к возобновлению войны. Еще одно восстание индейцев могло бы стать предлогом для французов, не говоря уже о том, что на его подавление потребовались новые расходы, чего британцы позволить себе не могли. За официальным заявлением скрывалось желание ограничить расселение колонистов побережьем Атлантики, где они продолжали бы ввозить британские товары. Правительство также не желало, чтобы должники и авантюристы, перейдя через горы, основали в самом сердце Америки независимое от Британии поселение. Там, вдали от морских портов, согласно зловещему предсказанию министерства торговли, они обеспечивали бы себя сами «в страшном предубеждении по отношению к Британии».

Прокламация вряд ли понравилась колонистам, которые уже создавали акционерные общества и приветствовали миграцию или, как Джордж Вашингтон и Бенджамин Франклин, в целях спекуляции обзаводились земельными участками по ту сторону гор. Для беспокойного поселенца этот документ означал возмутительное вмешательство. Растянувшееся на 150 лет завоевание дикого края не сделало американцев восприимчивыми к идее, что далекое правительство лордов в шелковых бриджах имеет право запрещать им пользоваться землей, которую они завоевали ружьем и топором. В прокламации они увидели не защиту от индейцев – при подавлении восстания Понтиака их собственные добровольческие отряды сделали больше, чем «красные мундиры», – а коррупционные планы правительства: даровать обширные территории короны придворным фаворитам.

Завязывание знакомства предполагает взаимопонимание, а совместное участие в войне – чувство товарищества, однако между участвовавшими в Семилетней войне регулярными войсками и провинциальными отрядами все вышло наоборот. Под конец войны они любили, уважали и понимали друг друга меньше, чем в ее начале. Колонистам, естественно, не нравился снобизм британских военных, считавших, что североамериканцы не могут иметь равный с ними ранг, они полагали, что колониальные военные должны им подчиняться. Британские офицеры питали неизбывную слабость к наведению идеального порядка и блеска и ежегодно тратили по 6500 тонн муки на припудривание париков и беление бриджей.

С другой стороны, британское презрение к колониальному солдату, который в конце концов принудил (с помощью французов) англичан сложить оружие, являлось крайне странным и глубоко засевшим, притом совершенно неверным представлением, оказавшим самую плохую услугу в годы, предшествующие конфликту. Как мог генерал Вольф – герой, в 32 года захвативший Квебек и умерший на поле боя, назвать воевавших с ним рейнджеров «худшими солдатами на свете»? В другом письме он прибавил: «В целом, американцы – самые грязные, презренные и трусливые собаки, каких только можно вообразить… они скорее обуза, а не сила армии». В сравнении с красными мундирами и белыми париками, «грязные» рейнджеры-лесничие и в самом деле проигрывали. Блестящий внешний вид стал критерием европейской армии, по которому о ней и судили. У сэра Джеффри Амхерста сложилось «очень плохое мнение» о рейнджерах и о преемнике Вольфа, генерале Джеймсе Мюррее, он заявил, что американцы «очень нетерпеливы и совершенно не подготовлены к войне». Другие называли их трусливым сбродом, из которого нельзя сделать солдат. Такие суждения вызвали в Англии хвастливые заявления, подобные высказываниям королевского адъютанта генерала Томаса Кларка, который сказал в присутствии Бенджамина Франклина, что «с тысячей гренадеров он пройдет с одного конца Америки до другого и охолостит всех мужчин – кого силой, а кого лишь слегка припугнув».

Возможная причина фатальной недооценки американцев крылась в различной природе военной службы британских профессионалов и провинциалов. Последних местные собрания вербовали по контракту, для исполнения какого-то задания, на определенный срок и за установленную плату и паек. Когда условия контракта не выполнялись, то колониальные отряды противились приказам, отказывались от службы, а если их недовольство не находило ответа, они просто отправлялись по домам – и не как таящиеся ото всех дезертиры, поодиночке, а в открытую, всем подразделением, в полном составе, считая это естественной реакцией на нарушение контракта. Такое поведение было совершенно немыслимо для гусаров, легких драгун и гвардейских гренадеров, воспитанных в духе полковой гордости и традиции. Британские командиры пытались применять положения устава и военного кодекса к солдатам, штатским по природе, а те упрямо их отвергали, вплоть до группового дезертирства, чем и заслужили столь нелестную репутацию.

Плохой отклик вызвали и усилия англиканской церкви, собиравшейся учредить епископат в Новой Англии. Такая инициатива клириков с присущей им способностью порождать враждебные настроения возбудила у американцев сильные подозрения. Епископ олицетворял для них тиранию, инструмент подавления свободы вероисповедания (этого жители Новой Англии опасались больше всего), епископат привел бы их к папству и к новым налогам, призванным упрочить иерархию. На самом деле британское правительство, столь же далекое от церкви, и не думало поддерживать создание американского епископата. Тем не менее, возглас «Долой епископа!» звучал не менее громко, чем клич «Нет налогам!», а позднее «Нет чаю!». Источником трений послужили даже мачты для британского флота, так как был принят закон, запрещавший рубить белые американские сосны, шедшие на изготовление корабельных мачт.

Возможно, что все эти разнообразные ссоры были бы улажены, если бы в конце Семилетней войны правительственный департамент по американским делам осознал необходимость полной реорганизации администрации и уделил колониям больше внимания. Время не ждало: обширные новые территории нужно было инкорпорировать, противоречивые статуты колоний уже вызывали беспокойство. Но момент был упущен. Все внимание политиков было поглощено безнравственными поступками лорда Бьюта и маневрами его коллег и соперников. Дела империи возложили на министерство торговли, которое за один только 1763 год сменило трех своих руководителей.

Проект закона о пошлинах, представленный парламенту в феврале 1764 года, содержал положения, вызывавшие беспокойство. Он вводил новый налог на краеугольный камень торговли Новой Англии – на патоку, по 3 пенса за галлон. Рассмотрение налоговых дел было перенесено из судов местной юрисдикции в Галифакс, в адмиралтейский суд. Торговцам-колонистам куда сложнее было бы подкупить тамошних судей, а обвиняемым надлежало самим приезжать в суд для защиты. Билль четко обозначил свою цель: для покрытия затрат на оборону страны необходимо поднять налоги в Америке. Правительство вывесило «красный флаг», как против разбойников. Американцы более или менее признавали за короной право контроля торговли, но они отвергали ее право облагать налогами доходы. Колонии боялись разрушения приносившей прибыль торговли, ведь долгое время таможенные пошлины были едва ли не фикцией, однако ставка в 3 пенса за галлон патоки уничтожала прибыль.

Представители колоний заявили в парламенте, что сокращение торговли повредит Британии. Они утверждали, что патока не перенесет налога более пенни за галлон, хотя втайне торговцы соглашались на 2 пенса. [10]10
  Существует предположение, что возражения торговцев звучали приглушенно, поскольку на этом этапе главный представитель колоний Бенджамин Франклин не забывал, что благодаря милости короны сам он занимает должность заместителя почтмейстера всех североамериканских колоний, а его сын – пост губернатора Нью-Джерси.


[Закрыть]Местные собрания в Массачусетсе и в Нью-Йорке роптали, говорили о нарушении их «естественных прав» и призывали Коннектикут и Род-Айленд присоединиться к протесту против «смертельной раны миру колоний». Они сопротивлялись, потому что их кошельку угрожала настоящая опасность, и утверждали, что принятие этого закона станет прецедентом, который откроет дорогу новым налогам и другим пошлинам. На этой стадии Лондон проигнорировал мнение колоний.

Министерство торговли определило налог в 3 пенса, а билль о пошлинах, названный впоследствии Законом о сахаре, парламент одобрил в апреле 1764 года. Против закона выступил лишь один человек – уроженец Бостона Джон Хаск.

Закон прятал в своем хвосте жало: это было уведомление о готовящемся гербовом сборе. Для американцев он был не орудием пытки, а одним из многочисленных спонтанных налогов, в данном случае налогом на оформление завещаний, контрактов, облигаций и других почтовых или официальных документов, которые отныне должны были заверяться специальной гербовой маркой. Гренвиль опубликовал пока еще уведомление, поскольку понимал, что право парламента облагать налогом колонии, не имеющие в палате своих представителей, – вопрос неясный, но в то же время он надеялся, что его предложение – «дай-то Бог!» – не вызовет споров в парламенте. Задача английского правительства в уставший от борьбы век состояла в поддержании такой политики, которая не будила бы спящих собак, то есть в вечном желании консенсуса. Гренвиль не столько опасался реакции колоний, сколько боялся обеспокоить парламент. Уведомление о гербовом сборе он присоединил к биллю о пошлинах, надеясь на то, что, если обсуждение пройдет без шума, это форсирует введение закона в силу, а может, своим уведомлением Гренвиль намекал колониям самим ввести у себя налоги, хотя дальнейшие его действия эту мысль не подтверждают. Скорее всего, он понимал, что уведомление вызовет у колоний такой громкий протест, что парламент против них объединится.

Протест и в самом деле был громким и бурным, но когда Англия его услышала, ее внимание занимал другой вопрос, разбудивший всех спящих собак в стране, – дело Джона Уилкса. Вряд ли Джон Уилкс отвлек внимание от Америки, отвлекать тогда было еще нечем. Меры, принятые в 1763–1764 гг., не были неразумными, за исключением того, что правительство не приняло во внимание качества, темперамент и жизненные интересы людей, которых они касались. Но отслеживать местные интересы – не в обычае имперского правительства. Колонисты не были примитивным, «напуганным и диким» народом, они происходили от исключительно энергичных и предприимчивых английских диссидентов. Проблема заключалась в отношении метрополии к своим колониям. Британцы вели себя – и, больше того, мыслили – согласно имперским категориям, почитали себя властителями. А вот колонисты думали, что они ни в чем им не уступают, осуждая вмешательство и чуя тиранию в каждом бризе, что доносился до них через Атлантику.

Главной потребностью того времени была свобода. Правительство не пользовалось любовью народа. Хотя на улицах Лондона прохожие нередко подвергались нападениям и грабежам, население оказывало яростное сопротивление полиции. В 1780 году во время бунта Гордона Лондон охватило насилие, вспыхивали пожары, гибли люди, но когда лорд Шелберн предложил сформировать организованную полицию, ему сказали, что он защищает идею, пригодную разве французскому абсолютизму. На идею цензуры смотрели как на непозволительное вмешательство. В 1753 году один член парламента заявил, что правительство «хочет лишить нас последних крупиц английской свободы». Если какой-то чинуша потребует сведений о его доме и семье, он откажется отвечать, если же тот станет настаивать, он бросит его в пруд, в котором купают лошадей. Подобные высказывания лишь разжигали враждебность по отношению к налоговой политике.

Дело Уилкса, вызвавшее столько злобы, стало важным для Америки, потому что оно породило союзников, отстаивавших свободу. Права парламента, которые представлял Уилкс, и американские права рассматривались как требование свободы. Те, кто стал оппонентом правительства в деле Уилкса, превратились в друзей Америки. Джон Уилкс был членом парламента, это был грубоватый, но умный человек, пользовавшийся одиозной славой за острый язык. В 1763 году в журнале «Северный британец» он подверг критике мир с Францией после Семилетней войны и оскорбил короля. Уилкса арестовали по обвинению в подстрекательстве и заточили в Тауэр. Главный судья Пратт (будущий лорд Кэмден) приказал освободить его на основании парламентской привилегии. Исключенный из палаты общин большинством голосов, Уилкс бежал во Францию, и в Англии его заочно судили за клевету на короля и – совершенно необоснованно – за публикацию частным образом порнографического произведения «Опыт о женщинах», причем прежний друг Уилкса, лорд Сэндвич, настоял на том, чтобы это сочинение прочитали в палате лордов от первого и до последнего слова.