Текст книги "Ты мой закат, ты мой рассвет (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
Глава двадцать вторая: Йен
– Это по-твоему елка? – Антон вопросительно смотрит на маленькое деревце, чуть выше колен, посаженое в простенький горшок. – Чем мы ее украсим? Двумя носовыми платками?
– Зато живое, и потом посадим его за домом, – пританцовываю вокруг ёлочки, словно туземец вокруг закл и нательного костра.
– Хорошая елка, молодой человек, – влезает продавщица, но под строгим взглядом моего мужа быстро переключает внимание на других покупателей.
– Очкарик, признавайся. – Антон скептически разглядывает облезлые веточки не то, чтобы свежего зеленого цвета. – Ты нарочно выбрала самую поганую?
Он знает меня лучше, чем я знаю сама себя.
От этого так тепло на душе, что весь сегодняшний день – и без того домашний, уютный и полностью наш – становится абсолютно идеальным.
– Если мы ее не купим, Антон, ее не купит никто. А дерево же не виновато, что оно не такое красивое и просто не успело вырасти. Какая разница, в конце концов, на чем будут висеть игрушки?
– Ага, на заборе, – кривится мой вездесущий скептик и тянется за кошельком. -Поверить не могу, что ведусь на эту ванильную хрень, женщина. Ты мне должна минет, имей ввиду. А будешь так провокационно краснеть – два минета. Подряд.
– Я вышла замуж за сексуально озабоченного монстра, – делаю вид, что ворчу.
Но мне так хорошо... Просто хорошо. Везде, даже, кажется, в ушных раковинах, как бы глупо и нелепо это не звучало.
– Ты вышла замуж за меня. – Антон берет в охапку деревце, которое нам на всякий случай завернули в бумагу и специальную сетку. – Это хуже.
– Не порти мне иллюзии медового месяца, невыносимый ты мужчина!
– Какой медовый месяц, женщина? Уже давно начались трудовыебудни. Мы переглядываемся.
Пытаемся сдержать смех и в унисон повторяем эти два слово – как одно, без пауз.
– Учти, Очкарик, – Антон отодвигает ёлочку так, чтобы она не встревала между нами, как строгая маменька со свечой, – выебудни мне просто пиздец, как нужны.
Я собираюсь сказать, что мне бы тоже не помешала парочка, но кто-то зовет меня по имени, и мне приходится взять паузу, чтобы понять – кто и откуда.
Антон кивает мне за спину.
Поворачиваюсь – и замечаю идущего к нам Вадика.
Выглядит он не очень: с темными кругами под глазами, щетиной, которой у него в жизни не было, немного заросшей прической, хоть одет как всегда аккуратно.
– Привет, – здоровается он. Когда протягивает Антону ладонь, смотрит на меня, как приклеенный. – Так и знал, что увижу тебя здесь. Еще бы Йени и не купила живую елку. Спорим, потом будут шары под покраску и сумасшедшие лекала для снежинок из салфеток?
Я натянуто улыбаюсь, потому что это звучит так, словно он нарочно пытается показать, как много обо мне знает.
– А еще разрисованные окна, – довольно сухо продолжает «список» мой майор. Вадим бросает взгляд в его сторону – и снова на меня.
Это слишком «громкий» игнор. Показательное «ты никто и тебя здесь нет».
Я прекрасно знаю этот взгляд
Очень часто он смотрел так на Сашу, еще когда мы с моим бывшим пытались строить отношения.
И вот теперь он как бы вычеркивает Антона.
– Отлично выглядишь. Йени. – Вадик наклоняется к моему лицу, и я быстро отшатываюсь, чуть-чуть, но все же заступая мужу за плечо.
Он выпил.
Но ведь он, как и я, сидит на «веселых таблетках».
Точнее, я пытаюсь с них слезть и нарочно поехала к Антону, не взяв ни одной, даже обычных успокоительных на травах.
Но Вадик... Он явно «намешал». И совершенно точно неадекватен.
– Все в порядке? – немного повернув голову в мою сторону, спрашивает Антон. Ни шепотом и не пытаясь скрыть, что ему плевать на довольно выразительную неприязнь в голосе.
Я хочу сказать, что в порядке, просто откуда-то – непонятно откуда и почему -появилось странное беспокойство и желание хотя бы сейчас, накануне праздников, держаться подальше от всего, что может доставить неприятности. Хочу – и не могу. Словно ком в горле.
Это тяжело объяснить.
Даже Антону, хоть он наверняка попытался бы понять. Ради меня, а не из какой-то мужской солидарности.
Просто Вадик... Я вижу, что он в отчаянии. Что он уже очень близко подошел к той грани, которая мне очень хорошо знакома. Для окружающих он может выглядеть уставшим, замкнутым или даже немного чокнутым, но они не станут смотреть глубже, потому что для них он просто мужчина, предавший свою жену и ребенка, и несущий заслуженное наказание.
Но две сломанных личности знают и видят друг друга без оберток.
Вадику плохо. Ему нужна помощь.
Последние месяцы, когда мы общались в формате переписок и долгих-долгих разговоров по ночам, он успел сказать достаточно, чтобы я поняла, как глубоко и беспомощно он застрял в депрессии. Не кричал об этом, потому что все-таки мужчина, но иногда писал такое... Что я не могла не прочесть «правильно». И все те недели мы поддерживали друг друга, как могли.
А потом у меня все наладилось с Антоном.
И отчасти, где-то очень глубоко остался сидеть страх, что в следующий раз. когда Вадик решит раскрыть мне глаза на Антон, это будет уже не почти невинная фотография в кафе за одним столом с женщиной, которой я «обязана» нервным срывом и уничтоженным медовым месяцем, а что-то более серьезное.
И меня снова «унесет» в спасительный рай фармакологии.
– И выбрала, как всегда, самую несчастную елку? – Вадик кивает на деревце в руках Антона.
А я киваю ему, потому что не знаю, что еще сказать.
Я чувствую себя предательницей. Когда ему было плохо – я была рядом, потому что мне тоже было хреново, и мы держали друг друга. А когда моя жизнь наладилась, я забыла о человеке, которого обещала поддерживать.
Но хуже всего то. что у Вадика ни намека на осуждение. Он как будто давно простил мое «предательство» и сейчас искренне пытается узнать, как проходит моя жизнь. Словно и не было того его признания и тайной влюбленности, которая в итоге разрушила наши жизни.
– Слушай, Пьеро, если ты уже все сказал, то у нас тут еще дела... – Антон, ожидаемо, не нежничает и выбирает именно тот насмешливо-едкий тон, которым когда-то пинками прогнал Сашу из моей квартиры.
Но ведь Вадик не виноват, что остался совсем один.
Даже если все это произошло по его вине.
Виновата я. Потому что, вместо того, чтобы поговорить с ним, найти слова, после которых он больше не будет питать иллюзий насчет нас, я просто прекратила наше общение без видимого повода и причины. Сегодняшняя встреча могла бы пройти в два кивка издалека, если бы я все сделала правильно, а не снова сбежала от проблем.
– Все в порядке, – грустно улыбается Вадик и чуть-чуть приподнимает руки, капитулируя. – Я просто поздороваться. Хороших праздников, Йени. Не забудь загадать желание под бой курантов.
Он поворачивается и, чуть ссутулив плечи, уходит.
Глава двадцать третья: Антон
До пяти вечера мы успеваем купить почти все, что нужно, чтобы у Очкарика была возможность «выполнить» половину пунктов своего списка. Вторая половина назначена на завтра и мне. каким бы циником я ни был. начинает понемногу нравиться вся эта возня и суета. И. конечно, покупки не имеют к этому никакого отношения. Просто жена так забавно носится между полками, долго и сосредоточенно выбирает краски, изучает состав, подбирает размеры шаров и оттенки мишуры, что у меня складывается впечатление, будто этот Новый год у нее первый.
В финале, когда мы загрузили мое «ведерко» под завязку, я отвожу ее в свой любимый мясной ресторан. Очкарик изучает меню, и хоть я очень разочарован, что мои уговоры пропали впустую, выбирает классический стейк и пару брускетт, вместо нахваленного мной тартара.
Но когда приносят наш заказ, и я с удовольствием отправляю в рот первую порцию, выразительно стреляет взглядом в сторону моей тарелки.
– Что? – делаю вид, что не понимаю.
– Хочу попробовать, – шепотом, словно признается в грехопадении, говорит она.
После мороза на улице ее щеки раскраснелись, и тяжело угадать, краснеет ли она еще больше или все-таки потихоньку справляется со своими комплексами. Хоть мне в общем очень нравится ее смущение. Особенно, когда она снимает его перед сексом, выпуская наружу ту женщину, с которой – я знаю – мы реализуем все наши общие, даже самые дикие сексуальные фантазии. Вдвоем.
– Ты же не ешь сырое мясо, – подначиваю я, нарочно сдвигая тарелку поближе к себе.
– Не ем, – со вздохом соглашается жена. – Потому что меня смущает отсутствие тепловой обработки и возможные паразиты.
– Бля, малыш, ты еще лекцию мне прочти о том, как нужно проводить дезинфекцию рук, прежде чем садится за стол.
– Ну прости, что испортила тебе аппетит, – фыркает она и деловито, упрямо тянется к моей тарелке вилкой.
– А волшебное слово?
– Не мешай? – пытается «угадать» она. – Не будь жадиной? Поделись своими паразитами?
– Моих паразитов, жена, твоя хрупкая душевная организация не вынесет. – громко смеюсь я, наплевав на то. что посетители за соседними столами с интересом наблюдают за нашей «пикировкой».
– Ты недооцениваешь степень моей душевной организации, муж, – веселится Очкарик, и я все-таки поддаюсь натиску ее атак и даю украсть немного еды с моей тарелки.
Она пробудет очень осторожно, сосредоточенно, почему-то глядя в потолок. Кривится.
Смешно морщит нос.
Но проглатывает и быстро запивает тартар парой жадных глотков минералки.
– Это... очень на любителя, – говорит после некоторой заминки. И с тройным удовольствием вонзает вилку в свой прожаренный стейк. – Извини, что на этом я закончу знакомство с твоими кулинарными предпочтениями.
Домой мы возвращаемся только к восьми: приятно уставшие, сытые и с парой порций пельменей на утро, чтобы не тратить время на завтрак. Не хочу, чтобы уставала, потому что даже сейчас, несмотря на румянец и счастливый блеск в глазах, выглядит уставшей.
– Это одно название от елки, а не елка, – говорю я, ставя несчастное полудохлое дерево на тумбу в гостиной. Выглядит и правда печально.
Йени заходит следом с коробкой, в которую мы сложили все хрупкие покупки и елочные украшения, и я в последний момент успеваю ее перехватить, потому что Очкарик вдруг пошатывается и тяжело падает на диван.
– Малыш, что такое? – Получается слишком громко, потому что она бледнеет прямо на глазах, и попытки поднять руки выглядят вяло, бесконтрольно.
Переворачиваю ее голову затылком на подушку, заглядываю в глаза.
Нет, блядь, только не очередной срыв в успокоительные. Все же было хорошо, я же ради ее покоя затолкал подальше злого и циничного Антошку, чтобы только все было хорошо и спокойно.
Начинаю вспоминать, когда она могла выпить эту дрянь. Мы все время были рядом. Единственный раз, когда отлучалась – в туалет в ресторане.
Брала она с собой сумку? Нет? Я ни хрена не помню, мне даже в голову не могло прийти следить за такими вещами.
– Голова немного закружилась, – говорит Очкарик. Ей как будто тяжело дышать. -Сейчас пройдет.
У нее немного расширены зрачки.
Я стараюсь – очень стараюсь подавить злость, но на всякий случай просто запрещаю себе открывать рот.
Может, это из-за встречи с тем уродом? Она выглядела расстроенной.
Или я снова что-то не то сказал? Не сказал вообще? Не так посмотрел? Не так, сука, дышал?!
Очкарик, пошатываясь, идет в ванну, настойчиво отказываясь от моей помощи. Ее рюкзак лежит на тумбе около двери.
Я знаю, что поступаю хреново, но хорошим понимающим и добрым я не был никогда.
И в жопу все, когда речь идет о нашей семье и обещании Очкарика. Я знаю, что она умеет врать. Знаю, что она БУДЕТ врать и притворяться ради того, чтобы поддерживать видимость нормальной семьи и здоровых отношений. Но я не хочу быть слепым идиотом. И точно не готов строить жизнь с женщиной, которая даже не пытается...
Я слышу шаги за спиной, когда протягиваю руку к ее рюкзаку.
Пауза, во время которой поворачиваюсь и вопросительно жду ответ на невысказанный вопрос, что это все-таки было. Может быть, она признается, что испугалась, поплыла по течению. Было бы очень странно, если бы после стольких лет она вот так сразу взяла бы себя в руки. Это ведь зависимость, как ни крути.
У очкарика мокрое лицо и приглаженные на лбу влажные волосы.
Рассеянная «замерзшая» на губах улыбка.
Она все еще очень бледная, но, когда идет ко мне, ее по крайней мере не качает из стороны в сторону.
Останавливается рядом.
Опускает взгляд на мою руку. На свой рюкзак.
Вяло, до самого упора, распускает кожаную шнуровку и вытряхивает все содержимое на пол, прямо мне под ноги.
Даже смотреть не хочу.
И так понятно, что там ничего нет. Она же сказала. Я не должен был сразу думать всякую плохую херню.
– Меня просто вырвало, – извиняясь, глухо говорит моя замороченная писательница. – Не стоило есть паразитов в сыром мясе. Я... полежу наверху, если ты не против. Правда очень устала.
Когда она уходит, я еще несколько минут смотрю на горку совершенно простых вещей: бумажные салфетки, ключи, кошелек, немного мелочи, плеер с наушниками, блокнот и несколько ручек.
Таблеток нет.
Она сказала правду.
А я не поверил.
До поздней ночи я с бокалом любимого коньяка, в котором и налито-то всего на два пальца, потихоньку раскладываю все наши покупки. Кое-что в холодильник, кое-что в морозилку. Но основную часть приходится убрать в коробку, которую нарочно оставляю около тумбы, на которой стоит наша «елка». И как я согласился на эту хрень? Почему-то, хоть все видел и понимал, даже в голову не пришло отказать Очкарику. Хотя она наверняка бы приняла мое категорическое «нет».
Только ближе к часу, когда сижу на полу, опираясь на диван, и бесцельно переключаю каналы, Йени спускается вниз. Она снова бледная и, хоть старается не подать виду, явно плохо себя чувствует.
Я ловлю ее где-то на полпути к кухне, заставляю посмотреть мне в лицо. Вряд ли она спала все это время, потому что под глазами темные круги и губы успели потрескаться как от сильного обезвоживания. И «вишенка на торте» – у нее, кажется, температура.
Вряд ли дело в тартаре, потому что я миллион раз ел в том ресторане без всяких последствий. И даже сегодня, даже если грешить на мясо, то я чувствую себя отлично. Хотя... Кто его знает, как моя замороченная писательница реагирует на сырое мясо.
Еще один большой минус нашего «скороспелого» брака – я ничего не знаю о ней, а она ничего не знает обо мне. С другой стороны, узнай мы друг друга получше, я бы не был сейчас женатым мужиком с потребностью – необъяснимой даже для меня -заботиться о своей жене. Скорее всего, поступил бы как обычно: без малейшего угрызения совести просто сменил бы женщину на более комфортную. Скорее всего, это было бы лучше, чем наша с Очкариком постоянная попытка бодаться.
Но лучше и проще – не всегда то, что нужно.
Я понимаю это только сейчас.
Как и то, что каким-то непонятным мне образом именно эта женщина, самая проблемная из всех, что у меня были, стала той самой, ради которой я согласился -и продолжаю соглашаться – забивать болт на свой личный комфорт.
– Малыш, ну-как пошли в постель.
Йени пытается упрямиться, но такая слабая и беспомощная, что, когда поднимаю ее и несу обратно в гостиную, ее руки болтаются вдоль тела, словно Очкарику стало слишком тяжело их держать. Как только укладываю свою ношу на диван, она тут же сворачивается клубком, обхватывает подушку, словно спасательный круг.
– Тебя еще тошнило?
Моя писательница слабо кивает.
Быстро несусь в ванну, достаю из ящика несколько порошков в пакетах, таблетки и сиропы. Сую Очкарику градусник, и, пока она послушно меряет температуру, развожу солевой раствор.
Мать любит шутить, что если в семье есть хотя бы один медик, то всех остальных членов можно сразу без экзаменов зачислять на третий курс мединститута. И на самом деле в этой шутке только доля шутки.
Но все равно, несмотря на поздний час, звоню домой. Быстро описываю симптомы и озвучиваю, что собираюсь давать. Мать, как хирург с довольно известным именем, умеет мгновенно просыпаться в любое время суток и попутно корректировать мое «лечение».
– Антон, а вы предохранялись? – слышу встреченный вопрос. – Потому что в первом триместре...
Глава двадцать четвертая: Антон
Нужна пара секунд, чтобы переварить эти слова и связать их с бледно-зеленым цветом лица моей жены.
У нас классический секс-то, смешно сказать, был всего пару раз. А потом как-то... Ну, минет не считается.
Мы не предохранялись только в самый первый раз, но это было месяца два назад. И потом накануне перед свадьбой, но тогда у нас был почти что забег на выживание, и я совершенно точно не кончал в Очкарика.
– Антон? – слышу настойчивый голос матери.
– Ты правда думаешь, что я буду обсуждать это? – почему-то злюсь.
– Можешь не обсуждать, но имей ввиду, если все это время твоя жена принимала хотя бы часть лекарств, которые, как я думаю, она может принимать, то беременность сохранять нельзя.
«Да я вообще, блядь, не планировал детей в ближайшее время!» – ору про себя, благодарю мать за помощь и быстро кладу трубку.
Какие, на хуй, нам еще дети сейчас?!
Если бы Йени залетела, то за два месяца уж наверняка бы заметила симптомы. Пусть она и не опытная в отношениях, но в двадцать шесть лет женщина не может не обратить внимание на отсутствие месячных.
А если знает, что залетела, какого хера молчит?
Выжидает срок побольше? Чтобы не делать аборт? Пара моих приятелей именно так и влетели на всю жизнь, став отцами, потому что их никто не спрашивал. Потому что так заведено в нашем обществе: если женщина хочет родить – мнение мужчины никого на хер не волнует. Хочешь ты быть отцом, не хочешь, готов ли материально, готов ли морально – срать, если женщина решила рожать. А потом алименты, упреки в том, что мужик не интересуется ребенком и вся вот эта хуерга.
Я возвращаюсь в комнату со своим шейкером. Обычно колочу туда спортивный коктейль, но и для промывания желудка подойдет. Очкарик безропотно выпивает половину, делает перерыв и пьет остальное, а через пару минут, как ужаленная, вскакивает на ноги и несется в ванну, откуда через пару секунд раздаются характерные звуки.
Я еще раз мысленно подсчитываю срок.
Два месяца. Даже хорошо помню день, потому что тогда пришел задолбаный, уставший и злой, и все случилось так... быстро и неожиданно, что останавливаться просто не захотелось.
Писательницы долго нет, и я сам иду за ней.
Она сидит на краю ванной, взъерошенная и испуганная. А когда видит меня, виновато поджимает губы.
– Прости, что снова все порчу, – говорит немного заплетающимся языком. -Наверное, это просто нервы. Последние дни я очень старалась держаться. Так что... вот.
Улыбка у нее просто как у мученицы. Так и хочется сдернуть с сушилки полотенце и набросить на голову.
Спокойно, Антошка, просто спроси, почему она не сказала.
– Очкарик, ты почему не сказала, что залетела?
Здесь, на первом этаже, у меня маленькая ванна, так что даже если стою у противоположной стены, это все равно слишком близко к писательнице. И я сразу чувствую, как она напрягается, словно ей в копчик вставили здоровенную иглу.
– Что? – одними губами.
– Очкарик, слушай, я знаю, что ты умеешь красиво врать, но давай хотя бы сейчас ты перестанешь творить херню и просто ответишь на вопрос – почему ты ничего не сказала?
Она несколько раз открывает и закрывает рот, открывает кран и сует ладони под струю воды, чтобы потом приложить их к лицу, словно компресс.
– Антон, я...
Пауза раздражающе длинная. А день был тяжелый.
Я всегда старался быть максимально сдержанным с ней. Очкарик вряд ли понимает, насколько сильно я ломал через колено свой хуевый характер, лишь бы не травмировать ее нежную психику.
И даже сейчас пытаюсь.
Изо всех сил.
– Надеюсь, ты понимаешь, что сейчас нам не нужны дети? – стараясь выдержать ровный тон, интересуюсь я, хоть ирония все равно лезет из всех щелей. – Ты сама еще ребенок. А я, хоть и старый седой хрен, не готов становиться отцом. По крайней мере до тех пор, пока не буду уверен, что нашел ту самую женщину.
Минуту или даже две между нами висит очень плотная оглушающая тишина.
Я же совсем не это имел ввиду.
Только что хочу быть уверен, что это она – Та самая женщина.
Но моя замороченная писательница медленно, шатаясь, поднимается на ноги.
У нее очень сильно дрожат руки, когда стаскивает с безымянного пальца сразу два кольца.
Небрежно, как будто это совсем ничего не значит, бросает их в раковину.
– У меня, конечно, сбился график менструаций, – сухо, железно, деревянным губами, – но не до такой степени, чтобы я не заметила ее отсутствие. Так что знаешь... не пошел бы ты на хуй?! Может, там водятся идеально приспособленные к размножению женщины?! Потому что у твоей херовой жены есть только один шанс из ста когда-нибудь стать матерью. Так что зря нервничаешь, Антошка, я точно не Та самая женщина!
Она проходит мимо, ровная, как с колом в заднице.
Здравствуй, жопа, Новый год
Вот как все это называется.
Я наваливаюсь плечом на стену и смотрю как пара колец лежат на дне раковины, бултыхаясь в ленивой струе воды.
Я же просил их не снимать. Не швырять мне в лицо свою чертову самостоятельность, не показывать, что я в ее жизни просто попутчик, которого можно сменить по щелчку пальцев.
Просил же.
Я подавляю первое желание вышвырнуть кольца в унитаз. Плевать на стоимость -просто на хуй выкинуть их своей жизни вместе с браком, с коробкой игрушек, дурацкой елкой... и писательницей, благодаря которой моя жизнь превратилась в какую-то трэшевую ванильную сказку.
Но я просто выключаю воду и ухожу, оставив кольца нетронутыми.
Моет быть, как только выключу свет, они исчезнут сами собой, а я, проснувшись в своей постели, выдохну, поняв, что это был просто очень-очень хреновый сон. Предупреждение, почему я всегда старался избегать серьезных отношений и штампа в паспорте.
Света от ночника в гостиной еле-еле хватает, чтоб осветить контуры дохлой елки и коробки с игрушками. Очкарика нигде нет, но ее куртка на месте и обувь аккуратно стоит на верхней полке стойки справа от двери. И рюкзак, куда я сам все сложил, висит там же, куда его повесил – на крючке, рядом с ключами от дома.
Там две связки: мои и Очкарика. И у нас на них парные брелоки. Она придумала. Разломанный на двое кекс, только у меня половина шоколадная, а у нее – белая с радужной шапкой. Я шипел, как змей, когда она наяривала круги вокруг стойки в гипермаркете, уже зная, чем все кончится. А потом, когда приехали в ресторан, Очкарик торжественно вытащила купленный ею же брелок, разломила на две половины – и мне ничего не оставалось, кроме как разрешить превратить свои ключи в игрушку первоклассницы.
Я мысленно «стираю» все следы присутствия моей замороченной писательницы: брелоки, игрушки, елку, даже ее куртку и обувь. Представляю, что никто не будет жаться на второй половине моей кровати, что утром не с кем будет устроить бои на зубных щетках за место около раковины. Что никто не будет выбегать мне навстречу.
Так уже было.
Но я ни хрена не был счастливее, чем сейчас. Нам обоим нужно выдохнуть и поговорить утром. На свежую голову.
И, возможно, я расскажу ей, почему тема детей для меня – как красная тряпка для быка.
