Текст книги "Ты мой закат, ты мой рассвет (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава тридцать первая: Йен

На следующий день Антон куда-то уезжает с самого утра – нет еще и семи.

Я хочу выбраться из кровати, чтобы хотя бы приготовить ему кофе и гренки, но получаю «последнее китайское» не вставать и не убиваться ради гостей под страхом получить по заднице совсем даже без сексуального подтекста.

Я снова плохо спала и, как следствие, Антон тоже практически не спал рядом со мной. Если бы не полный дом людей, я бы потихоньку перебралась в гостиную на диван, но в итоге получилось так, как получилось.

Так что, помня обещание мужа устроить мне сладкую жизнь, валяюсь в кровати до девяти, и поднимаюсь только когда в доме уже выразительно ходят, топают и разговаривают.

Бабушка уже вовсю хозяйничает на кухне: вчера вечером попросила показать ей, где у нас что, и, несмотря на мои попытки отговорить ее включать заботу на максимум, завязалась печь пироги и лепить вареники. Меня встречает с выразительным вопросом на лице, в особенности, когда я, несмотря на ужасный токсикоз, со зверским аппетитом набрасываюсь на первую порцию выпечки.

– С вишнями, – мурлычу себе под нос. Бабушка привезла большую банку консервированных по какому-то ее личному рецепту: без косточек, умеренно сладких и с вкусным тягучим сиропом. – А у меня, как ни делаю, вся вишня на сковородке и подгорает до черноты. Горько получается.

– Ешь, пока ребенок снова чудеса не устроил, – бросает бабуля, ловко «заклеивая» пирожок идеальной «косичкой».

Проглатываю с трудом.

– Сколько уже? – спрашивает она.

– Два с небольшим

Она выкладывает пирожки на сковороду, вытирает руки о передник и по-доброму грозит мне кулаком.

– Если бы ты не играла в шпионку, твоей бабке теперь не было бы стыдно за то, что вчера она отчитала хорошего мужика за то, что довел жену до скелетообразного состояния. Напомни, чтобы извинилась.

– Прости, бабуля. Мы никому не хотели говорить.

– Ну теперь-то все узнают, – косится в сторону гостиной, откуда раздается выразительный голос Ольги. – Вот, – протягивает чашку с чем-то пахнущим травами.

– Мне помогло. Научила твоя прабабка. Гадость на вкус, но будет легче.

Я послушно, как в детском саду перед строгой воспитательницей, выпиваю все и даже не морщусь. И через полчаса мне правда... как будто спокойнее в желудке. Во всяким случае, когда возвращается Антон, я впервые лечу к нему навстречу без намека на тошноту или головокружение от слишком резкого вставания.

– Прямо показательно-образцовая жена, – «улыбается» в спину Ольга, но мне даже не приходится ничего отвечать, потому что бабушка от всей души просит ее засунуть язык...

Я не очень разбираю, куда, потому что Антон переступает порог... со свертком в руках.

Большим и лохматым свертком из того самого пледа, которым накануне укутывал меня.

И с противоположной стороны свертка торчит... странно похожий на только что вырванную с грядки очень тонкую и очень длинную морковку хвост.

Белую морковку.

Белую дрожащую морковку.

Я боюсь озвучивать какие-то предположения, потому что это было бы слишком смело. И потому что у Антона аллергия на шерсть, так что домашнее животное, даже если бы я очень сильно захотела, у нас все равно под запретом. Ну и с учетом того, что мой муж совсем не отличается склонностью к таким романтическим

жестам...

Но эта белая морковка с тонким «напылением» жидких волосков начинает шевелиться и из свертка раздается звук, очень похожий на странное, милое и скомканное «мам!».

– Там кот? – Все равно боюсь в это верить. Наверное, поэтому, когда протягиваю руки, они безбожно дрожат, словно я собираюсь завладеть несметным сокровищем.

– Твой подарок под елку, – в своем репертуаре и без особых нежностей говорит Антон.

Но сверток вручает с большой осторожностью, а когда думает, что я вся поглощена попытками выкопать из теплого пледа это странное существо, ухмыляется, явно довольный произведенным эффектом.

– Там крыса что ли? – слышу почти синхронное предположение обеих моих теток.

– Хвост премерзкий, – добавляет Ольга.

Антон помогает мне развернуть края пледа, и когда оттуда показывается узкая белая голова с огромным розовым носом, огромными зелеными глазами и просто невероятными, стоящими почти горизонтально тонкими и еще более огромными ушами, я понимаю, что мой муж все-таки совершенно невероятный.

Если не сказать тем словом, которые я, как дочь бывшего военного, до сих пор иногда использую в своем лексиконе.

– Это такой... кот? – Тетя Лариса появляется рядом и брезгливо морщит нос, заглядывая мне через плечо.

– Кот, – отвечает Антон, глядя на нее с той самой улыбкой, от которой лично у меня всегда пропадает желание открывать рот в принципе. Хоть конкретно на меня он никогда так и не смотрел. – Наш с вашей племянницей кот. Петерболд. дорогой, породистый и. как и все мужики в этом доме, с нормальными крепкими яйцами.

Я перехватываю сверток двумя руками, прижимаю к груди и чувствую, что вот-вот зареву от нахлынувших чувств, потому что белая длинная мордочка с трясущимся носом смотрит оттуда доверчиво и преданно.

Если бы я могла, я бы, наверное, взяла огромного мохнатого кота, похожего на медведя, но с длинным хвостом.

Но когда смотрю на котенка в пледе, очень остро осознаю, что он мне уже дороже любых лохматых, медведеподобных, больших и бесстрашных.

Потому что этот кот – мой.

И потому что его подарил мне мой мужчина. Подарил несмотря на то, что довольно прохладно относился к любым разговорам о живности. Несмотря на то, что ему с животным даже с минимальным количеством шерсти может быть не очень комфортно. Несмотря на то, что когда-то только громко фыркал, стоило мне завести разговор о кошках.

– Антон... – У меня окончательно садится голос и слезы хлещут из глаз, когда сверток в моих руках начинает характерно вибрировать, а голубоглазый маленький Добби снова издает не очень похожий на обычное кошачье мяуканье звук «Мам!» -Он мурчит, Антон... Мурчит... Наш Добби, кажется, очень ласковый...

Муж очень старается подавить улыбку и с самым непрошибаемым видом пальцем гладит коту широкую переносицу.

– Добби? Что за хрень такая? Он по паспорту какой-то там Генрих...

Вместо тысячи слов я, как получается, достаю телефон и наговариваю Сири просьбу найти Добби. Когда на экране появляется фото домового из «Гарри Поттера», показываю его мужу – и Антон трагично закатывает глаза.

– Только моя замороченная писательница могла назвать белого благородного кота в честь зеленого уродца.

– Но похож же! – Настаиваю я. – Ну Антон, ну ведь правда похож!

Добби тянет свое «Уррр» – и я первой успеваю застолбить этот звук как знак согласия.

– Прости, что не под елку, малыш, – уже еле слышно, мне на ухо, говорит муж. -Эта мелкая зверюга так тряслась, что я думал, у меня машина начнет подпрыгивать, как на «автоскачках».

Я просто прижимаюсь к нему, сразу со свертком, и, изображая кошку, «поглаживаю» макушкой подбородок.

– Люблю тебя очень, – тоже шепотом.

И наш Добби снова издает звук согласия, который звучит так странно привычно, словно этот белый инопланетянин прожил с нами не одну сотню лет.

Глава тридцать вторая: Антон

О том, что прежде чем принять окончательное решение насчет кота, мне пришлось пережить пару тестов на аллергию, я умалчиваю.

И о том, что стоит этот кот как будто он из золота – тоже.

Честно говоря, когда выбирал его еще месяц назад, он был мельче и какой-то... несуразный с этими своими огромными ушами-локаторами и огромными глазами. На сайте питомника вообще выбрал темно-серого, один в один похожего на своего папашу, и договаривался как раз на него. А когда приехал в питомник, серый даже морду в мою сторону не поднял, зато откуда-то вылезла эта мелкая белая глиста и все время, что я разговаривал с владелицей, не отходил от меня ни на шаг Потом провел до двери. А вечером позвонила хозяйка и со смехом спросила, не хочу ли я взять белого вместо серого, потому что глист так и остался сидеть около двери, видимо, дожидаясь моего возвращения.

Он был меньше серого.

И не такой ушастый.

И не такой мордатый.

Но почему-то очень сильно напоминал моего замороченного Очкарика: она так же выбегала мне навстречу, ходила за мной хвостом, провожала и радовалась возвращению. У этой парочки были все шансы подружиться. А что там с характером у серой безразличной скотины – хрен его знает.

Поэтому я согласился взять белого.

И не прогадал, потому что прошедший месяц мелкая глиста подросла, оформилась и стала даже мордатее серого.

Но Добби

Я мысленно прикладываю ладонь к лицу, как чувак из известного интернет-мема, i> с опозданием слышу голос матери:

– Антон, то, что у тебя отрицательные тесты не означает, что через пару недель  тебя снова не начнется аллергия. Ты же помнишь про накопительный эффект? Р что, когда у нас был Макс, с ним первое время тоже все было в порядке.

До Нового года остались считанные часы, недавно приехали родители жены полчаса назад – мои мать с отцом. Пока Йени со своими двоюродными сестрами -кстати, вполне вменяемыми, как оказалось – накрывает на стол, я помогаю матер1 разобрать привезенные ею угощения. Пара моих любимых салатов и запеченная t какой-то душистой хренью буженина.

Кстати, мать Йени тоже ее привезла.

И я вот прямо жопой чувствую, что без битвы за первое место между свекровью i тещей сегодняшнее застолье точно не обойдется.

Радует только то, что мы с Очкариком уже договорились забыть о семейны; праздниках по крайней мере до Дня рождения ее отца. Отбудем «дни почета» и ( чистой совестью забьем на всех болт с резьбой.

– Я понимаю, что твоей жене скучно сидеть дома, Антон, но это не повод...

– Мам, это я купил кота, – притормаживаю ее заботу. Знаю, что она не со зла, но справедливости ради, особой любви к невестке в ней тоже нет. Как, впрочем, и  матери Йени нет очень уж теплых чувств ко мне. – Моя была идея. И когда бьи Макс – я не делал анализы на аллергены. Это все же разное.

– Просто имей ввиду, если через какое-то время ты снова начнешь кашлять  задыхаться, и встанет вопрос о том, куда пристроить кота, на меня можешь н< рассчитывать. Он слишком... странный. В руки я его точно по своей воле не возьму.

– Да не вопрос – впарю теще, – посмеиваюсь я. – Все, тему с кошаком закрыли.

– Тогда самое время поговорить о ребенке, – тут же переключается она. И нг всякий случай прикрывает дверь на кухню. – Как у вас дела? Что говорит врач' Какой прогноз?

Я никогда не был маменькиным сынком, несмотря на то. что лет до двадцати моим воспитанием занималась только она. Отец зарабатывал и в общем даже не очень скрывал, что сын стал ему интересен только когда у того появились мужские проблемы, а не вытирание носа и помощь с уроками. Но как-то так сложилось, что у нас с матерью всегда были доверительные отношения, и она давала мне то, чего не мог дать даже отец – советы, как обращаться с женщинами. Сначала дурацкие, когда еще думала воспитать из меня типичного благородного лося, позже, когда я самостоятельно встал на путь эгоиста и циника, ее советы стали, что называется, «в яблочко». А еще она никогда не лезла с ними без моего прямого вопроса.

Но я примерно понимаю, к чему приведет этот разговор, если я дам ему случиться.

Мать была бы плохой матерью, если бы не пыталась защитить единственного сына.

– Антон, прекрати делать вид, что ваш с этой девочкой ребенок – это такая Черная дыра, которая как будто бы есть, но ее как будто бы и нет.

– Эта девочка – моя жена.

– Зря ты не исправил эту ошибку.

Я ценю ее прямоту. Потому что частенько это прямота наталкивала меня на правильные мысли, выводы и действия. Но не в этот раз.

– Если я что-то и сделал «зря», мам, то это будут уже мои проблемы.

– А ты – мой сын. – Она замирает, потому что за дверью ненадолго раздаются шаги и голоса. – И, мне кажется, впервые в жизни не понимаешь всех последствий и закрываешь глаза на то, с чем тебе придется столкнуться, если ребенок будет... неполноценным.

– Я, блядь, все осознаю, – сквозь зубы, чтобы не повышать голос на собственную мать за пару часов до Нового года, очень медленно, буквально по слогам, говорю я.

– И понимаю последствия. Но есть вещи, которые случились так, как случились, и их уже не переделать и не изменить. Нужно просто принять и жить дальше.

– Засунув голову в песок?

Хуже всего то, что как бы я ни пытался врубать циника на всю катушку, в этих четырех стенах мы оба прекрасно понимаем, что она права. Не важно с какими побуждениями и подоплекой выкрутила меня на этот разговор, но мать права.

Мы с моей замороченной писательницей прячем голову в песок.

Мы ни разу не говорили о том, что будем делать, если ребенок будет... особенным.

Я мысленно даю по ебалу своему внутреннему мудаку, запрещая использовать более подходящее слово. Все-таки это мой ребенок, а не чья-то гипотетичная бомба замедленного действия.

– Антон, я знаю, что воспитала достойного мужчину и человека, которым всегда гордилась. И ты знаешь, что я никогда не лезла к тебе с советами, потому что ты всегда принимал верные решения, даже если сначала мне казалось, что это не так. Но сейчас... Это – плохое решение. У тебя еще могут быть дети, если вдруг ты их снова когда-нибудь захочешь. Нормальные здоровые дети от здоровой женщины. Но эта девочка – не та женщина. При всем моем теплом к ней отношении я не хочу, чтобы ты был привязан к ней ребенком, который, скорее всего, может даже не узнавать тебя в лицо и никогда не назовет «папой». Никто из вас не готов нести этот крест. А я не готова молча стоять в стороне и смотреть, как мой сын превращается в жертву ради чужих прихотей.

Я отмалчиваюсь

– Ты знаешь, что я права. Даже если говорю неприятные вещи. У девочки есть все медицинские показания сделать аборт – я специально уточнила. Ни одна медкомиссия не откажет в аборте. Его еще можно сделать, но лучше не затягивать. Тебе нужна женщина, способная воспитать ребенка, а не два ребенка, один из которых будет обузой на всю жизнь. Поговори с врачом, если не веришь мне. Но не с тем, кому семья золотой девочки платит деньги, а с кем-то с головой на плечах, с беспристрастным. Услышь мнение человека, который, я уверена, скажет тебе то же самое, что говорит твоя злая мать – эту беременность нельзя сохранять. И эти отношения – тоже.

Она берет со стола блюдо с запеченной в сливках и с грибами домашней курицей и уходит, ворча под нос, что после родственников «бедной девочки» дом будет похож на становище кочевников.

Глава тридцать третья: Иен

– И все равно я не понимаю, почему вы не можете переехать в твою квартиру, -говорит мама, помогая уложить мне волосы. – Это банально удобнее: не нужно каждый день кататься из деревни в город и обратно.

До Нового года час с небольшим, и мы решили садиться за стол в одиннадцать, чтобы раньше времени не наесть животы и не встретить бой курантов дружным храпом.

Мой вид вряд ли можно назвать праздничным. Хорошо, что сменила комбинезон на длинный светло-розовый свитер-мешок и теплые серые леггинсы под него. И даже попытка навести макияж не увенчалась успехом. Вся надежда на золотые руки матери и прическу.

Я тянусь к зеркалу и делаю вид, что протираю его краем рукава. Кривляюсь своему бледно-серому отражению.

– Мне кажется, в этом доме сломались все зеркала. – говорю с нарочито трагическим вздохом и, плюнув на прическу, беру мать за руку, предлагая сесть пуфик рядом. – Мам, Антон отвозит меня и забирает, и мы не живем в серой глуши, чтобы сюда не добралось такси. Совершенно никаких неудобств. Все хорошо. -сжимаю обе ее ладони. Я учусь жить по-настоящему и не юлить, но с ней еще какое-то время придется носить маску «хорошей дочери». – Здесь воздух какой, чувствуешь? Я бы в городе давно с ума сошла с моей этой «веселой» чувствительностью к запахам.

Последний аргумент должен пересилить ее волнение, но случается наоборот.

– Солнышко мое, а если тебе вдруг станет плохо днем, когда рядом никого не будет? Или дорогу занесет снегом? Или тебе просто нужна будет... поддержка – что тогда?

– Я в порядке и у меня есть муж, который во всем меня поддерживает.

– Тогда он должен понимать, что ради безопасности вас с ребенком...

– Мамочка, – снова, но теперь уже выразительно крепко, сжимаю ее пальцы. – У нас нет другого дома, кроме этого. А когда мы с Антоном решим, что пора что-то менять – это все равно будет что-то наше общее. Я с самого начала говорила, что покупка той квартиры была плохой идеей.

Ей остается только согласиться и кивнуть.

– Мы с папой очень тебя любим, Йени. – Она очень плохо скрывает слезы, когда притягивает мою голову для поцелуя в лоб. – Тебя и нашего внука. Что бы ни случилось – мы всегда будем на твоей стороне.

Она говорит это так порывисто и отчаянно, как будто я не знаю, что теперь раз в неделю ходит в храм и ставить свечу за наше с Фасолиной здоровье.

– Мам, что-то случилось? – спрашиваю с подозрением. – К чему этот разговор?

– К тому, что я слишком хорошо знаю врачей.

– И? – все еще не понимаю я. – Ты можешь перестать ходить огородами и сказать прямо?

И она говорит.

Рассказывает какую-то почти сериальную историю о том, как одна ее знакомая у которой есть другая знакомая, рассказала о том, что...

Я сглатываю.

Пытаюсь улыбнуться, но не могу. Мышцы лица как заклинило.

– Я не знаю, чья это была инициатива – лично ее или она наводила справки по просьбе сына. – Голос матери похож на расстроенную волну в старом радиоприемнике – глухой и с треском. – Но кому-то из них не нужен этот ребенок, Йени. Скорее всего, обоим.

– Мам, ты... что-то путаешь.

«Я не хочу в это верить. Я не буду в это верить. Это просто испорченный телефон. Так случается. Как в притче про слона и четырех слепых».

– Я ничего не путаю, – чуть жестче и с нотами раздражения говорит она. – И я бы ничего тебе не сказала, если бы не была уверена до конца. Ты очень наивная и очень хорошая, но должна понимать, что все самые плохие поступки обычно совершают именно те, на кого мы подумали бы в последнюю очередь и именно у нас за спиной.

– Я, конечно, понимаю, – не без иронии говорю я.

Когда выдираю шпильки из волос, руки сводит судорогой где-то в локтевых суставах.

Зубы стучат, словно меня вытолкали за дверь в чем мать родила.

В горле снова бултыхается тошнота, и как бы я ни старалась – еле успеваю добежать до туалета, по пути чуть не сбивая маму Антона с блюдом в руках.

Закрываюсь изнутри на защелку.

Меня мучительно и долго тошнит одним только чаем.

Этого не может быть.

Антон не мог...

Он бы никогда.

Это ведь просто ребенок, он еще не родился. Я не ношу в животе детеныша Чужого, который родится и перебьет половину населения земного шара.

Зачем они так?

– Йени? – Голос матери сопровождается стуком в дверь. – Солнышко, у тебя все хорошо?

Мычу что-то вроде «угу» в ответ и потихоньку сползаю по стенке ванной, забиваясь в спасительный угол.

За дверями голоса: Антон, мои родители, его родители. Звучит мое имя, вопросы.

Мой майор проворачивает ручку двери несколько раз, прежде чем понимает, что она заперта.

– Малыш, открой. – Это не просьба, это – приказ.

– Скоро... выйду, – подавляя слезы, невнятно произношу в ответ. Не уверена, что достаточно громко, чтобы меня услышали, но по-другому все равно не получится. Если голосовые связки – стеклянные палочки, то мои треснули минуту назад, и осколки поранили горло до вечной немоты.

– Открой эту чертову дверь, – требует Антон. – Вспомни, что ты мне обещала. Я обещала больше не прятаться и не носить маски.

Я обещала говорить, если мне будет плохо.

Но я буквально прилипла к проклятому углу. По крайней мере здесь мне не страшно. Здесь меня никто не достанет, не обидит и не причинит боль. Для этого придется выломать дверь и поднять шум.

Ни один злой человек не будет так сильно следить за собой.

Я обхватываю себя за плечи, пытаюсь справиться с вакуумом в груди.

Мне кажется, что прямо сейчас я просто умру.

Уже хочется позвать на помощь, но язык немеет быстрее, чем успеваю проронить хоть слово.

Зачем я закрыла дверь?

– Йен, я не шучу, – злиться Антон. Или волнуется? И куда-то в сторону, скорее всего, моей матери: – Что случилось? Вы были с ней – что произошло?

Даже сквозь страх я вдруг осознаю, что произойдет, если мать расскажет то. что рассказала мне.

Вижу, как в оформлении ее слов «горит» наша несчастная праздничная елка.

И праздник превратится в один из тех моих кошмарных снов, которые иногда я, сильно задумавшись, вижу даже наяву.

Бессмысленно уговаривать себя не обращать внимания на боль и страх.

Если думать, что сердце не разорвется в груди, потому что от панических атак еще никто не умирал – все равно не станет лучше.

Нужно просто принять все это дерьмо.

Мне больно и страшно.

Мне очень больно и очень страшно, но я живу и дышу. Это просто сбой в мозгу.

– Одну минуту, – говорю максимально громко. Во рту солоно, как будто горло действительно кровоточит. Но это – сбой. Я могу с ним справиться. Должна. – Мне нужно умыться.

Голоса за дверью стихают.

Слышу материнский вздох облегчения.

Слова свекрови, что пора садиться за стол.

Антона, который отправляет их всех в гостиную чуть ли не матами.

Поднимаюсь. Немного шатает и кружится голова, так что приходится держаться за стенку. Понятия не имею, как пересижу праздник за столом, потому что мир вокруг покрывается трещинами и как бы я ни старалась – он теряет радужные праздничные краски.

Меня бы спасли мои таблетки.

Но теперь мне придется спасаться самой.

Ради себя и ребенка.

– Очкарик, говори со мной. – просит Антон. – Честное слово, дверь вынесу, если снова замолчишь.

«Что говорить, родной? Что я боюсь узнать правду, которая может доломать меня окончательно?»

– До.. До... До... Пчела летела...[1] – Первая строчка из песни какого-то древнего мультфильма. Откуда она в моей голове? – До... До до... Издалека... До до до... И долетела...

– До до до, – слышу из-за двери, – до цветка. Потихоньку проворачиваю защелку, преступаю порог. Антон обнимает, прижимает к себе.

Это был просто дурной сон.

Он должен верить так же, как и я, что все будет хорошо. Когда верят двое – это почти магия.

– Вот уж не думал, что мне когда-то пригодится эта дурацкая песенка. – Я чувствую его улыбку куда-то мне в макушку.

– Зато теперь я точно знаю, кто будет петь колыбельные.

Его привычное «пффффф!» радует душу и помогает, наконец, снова задышать без боли.