Текст книги "Ты мой закат, ты мой рассвет (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Тошнота сводит горло.

Не хочу, чтобы дотрагивался до меня. Даже смотрел или дышал в мою сторону.

– Йени? – вопросительно в спину.

– Ужин... Я не успела, извини. Ты не предупредил, что приедешь раньше. Все будет готово через пол часа.

– Йен?!

Я делаю вид, что ничего не вижу и ничего не слышу.

У меня на всем белом свете только один человек, который может защитить мой разваленный замок и воскресить радужных овечек.

Я сама.

Глава девятнадцатая: Антон

Мать на ужин не остается. Говорит, что заехала только забрать вещи и просит, как всегда, вызвать ей такси. Пока Очкарик возится на кухне, мы собираемся и выходим на крыльцо. Впервые за черт знает сколько времени не валит снег и небо на удивление чистое, с огромными колючими звездами.

Пока я веду ее до горки, гуда приедет забирать такси, мать говорит о домашних делах, рассказывает, что у нее хорошие анализы крови и что в январе, сразу после праздников, ее прооперируют. Ничего серьезного – снова варикоз, с которым она пытается бороться уже который год. Но я все равно немного дергаюсь.

– Мам, у меня с десятого числа командировки почти без просветов до конца февраля. Может, перенесешь? Месяц роли не играет.

– Антон, ну какой перенос? Ты же сам врача нашел, сам знаешь, что еле к нему в график втиснулись.

Знаю. Мне это все стоило геморроя. Почти буквального. Но на то я и сын. чтобы заботиться о старости своих родителей.

– Не переживай. – Мы останавливаемся, и впереди уже виднеется рассеянный свет фар. – Отец за мной присмотрит.

– Йени тоже, вы, вроде, хорошо ладите. Она улыбается, целует меня в щеку и уезжает.

Странное чувство. Жопой чувствую, что что-то не так, но не могу понять, откуда прилетело. Возможно, просто до сих пор дергаюсь, оглядываясь на то, каким херовым было утро.

Когда возвращаюсь, стол уже накрыт, но Очкарика нигде нет. И на попытки до нее докричаться никакой реакции. Только когда поднимаюсь на второй этаж, слышу звук льющейся из душа воды.

Ее вещи лежат на диване – сложены аккуратно, как в казарме. Рядом телефон и маленький черный рюкзак с брелоком в виде единорога с круглым колокольчиком.

Сверху на белом пушистом свитере – почти прозрачный бюстгальтер.

Она голая в душе.

За дверью. Можно протянуть руку и дотронуться. Разве не так мирятся супруги после ссоры?

Я стаскиваю свитер и футболку, проворачиваю ручку... но дверь заперта изнутри. Стучу. Сразу несколько раз и громко.

Шум воды прекращается. Пару минут я совсем ничего не слышу, только возню и шорохи.

– Все хорошо, малыш? – напрягаюсь, спрашивая через дверь.

Снова в голове те самые слова ее матери, хоть вырезай их автогеном.

Вместо ответа Очкарик открывает дверь и выходит: с мокрыми волосами и завернутая в большое пушистое полотенце. Наружу торчат только воробьиные тощие плечи с как будто слишком беспощадно вырезанными ключицами.

– Прости, что заняла ванну. – Проходит мимо и даже не смотрит в мою сторону.

Пытаюсь взять ее за руку, но Йени отодвигается, как будто собираюсь причинить ей боль.

– Пожалуйста, – зеленые глаза какие-то слишком яркие за мокрыми сосульками волос, – не дотрагивайся до меня.

– Ты ебанулась?! – мгновенно, с пол оборота завожусь я. – Что не так? Где я опять провинился?! Или ты решила все-таки отметить мой косяк громом и оркестром?

– Мне все равно до того, что было утром, – стеклянным голосом отвечает она. Сбрасывает полотенце, совершенно не стесняясь, как будто меня здесь нет. -Помнишь наш договор? Я забочусь о тебе, ты защищаешь меня. Ни о чем другом мы не договаривались.

– Я женился не для того, чтобы дрочить или трахать других баб!

Она откидывает с лица волосы, секунду что-то ждет, а потом снова снимает только что надетый лифчик. Расправляет плечи, стаскивает по бедрам какие-то очень крошечные трусики, укладывается на спину на кровать и широко разводит ноги.

Я сглатываю.

Я мужик.

У меня не было ебучего секса уже почти два месяца, потому что я дрочил как дурачок.

Потому что мне и не хотелось никого, кроме этой ебанутой на всю голову дурочки. Но я лучше на хрен стану импотентом, чем возьму эту подачку.

– Пошла ты на хуй, – зло выплевываю куда себе за спину и сваливаю. Из спальни.

Из дома.

Жаль, что так же просто нельзя свалить из всего этого дерьма.

Я не люблю скорость. Тем более, когда водишь не резвого жеребца, а старого коня, который, как в поговорке, борозды не портит, но и, если стегать слишком сильно, чего доброго сдохнет.

Мое старое амерское «ведерко» слушается руля, спокойно и уверенно выгребает из сугробов в сторону серого города. Хуй знает, что буду делать и, самое главное, каким боком мне вылезет бессонная ночь. Но вся эта херота выбросила в кровь столько адреналина, что я не усну даже если влить в меня лошадиную дозу снотворного. Может, правда. Сразу копыта отброшу.

Я знал, что утреннее происшествие просто так не закончится. Все женщины одинаковы, даже те, которые «не такие». Даже мой Очкарик.

Наверняка выпроводила меня на работу и у нее был почти целый день, чтобы повспоминать, придумать, додумать и нафантазировать. Состроить громадину скандала и подготовиться встретить меня во всеоружии. И я был бы последним мудаком, если бы считал, что не заслужил этого. Так что на всякий случай приготовил пару аргументов в свою защиту.

Но приезд матери нарушил планы сражений в нашей маленькой необъявленной войне.

Интересно, если бы мы правда сорвались друг на друга как злые собаки, это было бы хоть немного похоже на «Мистер и Миссис Смит»? Сначала ругань, стрельба, прицельный обмен едкими комментариями и пожеланиями счастливой смерти, а потом – разорванные шмотки, искусанные губы, засосы и сломанная мебель.

В моей голове Йени не очень вязалась с образом крутой телки с двумя пистолетами-пулеметами в стиле Лары Крофт.

А сейчас, когда фонари вдоль дороги превращаются в бесконечный желтый поток, кажется, что я что-то упустил.

И где-то натупил.

Снова сорвался, хоть пообещал себе быть терпеливее. Но это ее одолжение... Да ну на хуй!

С досады стучу ладонями по рулю. Тачка ни в чем не виновата, но как же хочется материться до сорванного горла: «Что, блядь, у нас снова не так?! Какого же хера ты снова закрылась, как чертова матрешка?!»

Жаль, что даже если я прямо сейчас вернусь домой, достану Очкарика из-под одеяла и буду трясти, пока не отвалятся руки, она все равно не откроется. Так и будет сидеть в своей запечатанной раковине, как улитка – до весны или до лета, или вообще всю жизнь, потому что я не умею читать мысли. А тем более бродить в лабиринтах ее замороченного характера в полной темноте и со связанными руками.

Не вернусь сегодня

Сиди в своей скорлупе, устрица. Сорян, но тебе достался мужик, который не умеет ползать на коленях с розой в руке. Не нравится что-то – на хер с пляжа, как говорится.

Но проходит, кажется, час с небольшим, а я чувствую себя заебаным на всю голову. Не хочется ни в стриптиз, ни просто снять телку на ночь. Хочется домой.

Вытрясти из Очкарика всю дурь.

Проораться как следует.

Может хоть тогда нам обоим станет легче.

Может хоть тогда мы, наконец, поймем – хотим ли быть вместе, принимаем ли друг друга или наш «брак» навсегда превратится для меня в несколько месяцев самых странных отношений с логичным финалом в виде развода.

Поэтому, хоть на часах уже за полночь и куда проще остаться переночевать в своей холостяцкой квартире, до которой как раз всего-то пара кварталов езды, я выруливаю обратно.

Домой.

Выяснять отношения с женой.

Хули там, первый раз в жизни буду скандалить как семейный человек.

А так хотелось верить, что я все-таки нашел свой покой с зеленым глазищами и веснушками.

Глава двадцатая: Антон

Я даже не удивляюсь, что свет горит в окнах первого этажа. Тускло пробивается сквозь полуприкрытые жалюзи. Овчарки научены – ночью на своих лай не поднимают, хоть путаются под ногами, как будто я каждый раз должен вываливать им мешок костей.

Поднимаюсь на крыльцо, проклиная снова начавшийся снегопад. Если так будет все ночь, хрен я завтра выеду.

Придется нам с Очкариком громко мириться пару суток. Как в том фильме, где парочка застряла в горах. Не помню, с кем я тогда встречался, но было смешно, когда меня потащили на сопливое кинцо с целью выжать слезу, а кинцо в итоге превратилось в хардкорное месиво.

Открываю дверь нарочно громко. Звеню ключами.

Но в ответ ни единого звука.

Бросаю куртку прямо на пол, стаскиваю ботинки и тоже оставляю их валяться где-то на половине пути в гостиную. Обычно не такой евин, но сегодня правда заебался и тупо хочется вообще на все забить.

Заглядываю в комнату.

Очкарик лежит на диване, с маленькой подушкой под щекой и под тонким пледом. Тусклый свет ночника прохладной полутенью лежит на ее щеке. На полу рядом -раскрытый ноутбук.

Делаю шаг.

Она всхлипывает во сне: тихо и сорвано.

Подтягивает покрывало на угловатое плечо, собирается, словно очень замерзла.

Ну конечно, блядь, она же лежит голая.

Стараясь не греметь, поднимаюсь наверх, беру одеяло и снова на первый этаж.

Останавливаюсь рядом, пяткой захлопываю крышку ноутбука и задвигаю его под диван.

Укрываю Очкарика одеялом.

Подтягиваю повыше на плечи, когда она снова всхлипывает во сне. Совсем как маленькая.

Сейчас только замечаю, как сильно она похудела за этот месяц. И раньше была кожа и кости, а сейчас щеки впали и под глазами темные круги.

А в ямке в уголке глаза – влага.

Моя замороченная писательница плакала одна в пустом доме, пока я бегал, кажется, от самого себя.

Что-то натягивается внутри меня. Давит на ребра изнутри, как монстр из «Чужого». Тянется сильнее и сильнее. Дотягивает до пика. И тихо рвется.

Сползаю на пол, опираюсь спиной на край дивана.

Как же тихо вдруг. Слышно, как медленно и с перебоями бьется сердце.

Как же я заебался быть крутым мужиком, которого не поймать и не скрутить в бараний рог.

Как же тупо хочется расслабиться, стащить свои шкуры, вынуть шипы и просто быть собой.

Пустить в душу вот эту замороченную дурочку, дать ей суетливо навести там порядок и уют, согреть, залюбить меня так, как она умеет.

А вместо этого снова ору, снова играю в брутала.

Я слышу, как малышка едва слышно шевелится под тяжелым одеялом.

Тянется ко мне, обнимает сзади за плечи.

Какие у нее руки тонкие, ничего не стоит сломать любым рывком. Трусливо, но настойчиво тянет на себя. Да пошло оно все.

Откидываю голову назад, куда-то ей на плечо. Она вот тут – дышит мне в висок, трется мокрым, как у котенка, носом, но обнимает так крепко, что приятно колет под сердцем.

– Малыш, что мы творим? – риторический вопрос, кажется.

– Учимся любить как дикобразы, – шепчет моя маленькая испуганная дрожащая жена. – Несмотря на колючки.

– Херовый из меня защитник. Прости, малыш. – Утром еле вытолкал похожие слова из глотки, а сейчас запросто.

– Мне не нужен другой, вредный ты мой мужчина. Никто не нужен. Только ты. -Дрожит и стучит зубами, но продолжает упрямо тянуть на себя. – Иди ко мне.

И меня утаскивает в нее, как в черную дыру – всего сразу.

Даже не пытаюсь понять, какие законы физики мы ломаем, умещаясь на не очень широком диване вдвоем. Обнимаем друг друга руками и ногами, сплетаемся и переплетаемся. Ее голова у меня на плече, но все равно мало – запускаю пальцы ей в волосы, за затылок прижимаю к себе, пока на коже не появляется отпечаток мокрых от слез губ.

Горло сводит тысячей невысказанных слов. Я не хочу наше тупое соглашение.

Я хочу с ней семью: долбаные Новогодние праздники, лепить снеговика, просто валяться в кровати все выходные.

Выбросить кожу непробиваемого терминатора.

Потому что это – мой дом, моя женщина и здесь я в безопасности, можно больше не притворяться бессердечной тварью.

Потому что моя маленькая отважная писательница спасет меня от мудака, которым мне пришлось стать, чтобы выжить и закалиться.

Потому что... наверное... я все-таки и правда ее люблю.

До утра не сплю совсем. Я не привык, когда кто-то рядом вот так близко, дышит в шею: сначала рвано, иногда всхлипывая во сне, а потом уже размеренно, горячо, иногда прикасаясь губами к коже. Чувствую себя аллергиком, который от души объелся того, что его убивает. И какая разница, что зудит и чешется, если просто тупо хорошо.

В шесть тридцать срабатывает будильник. Телефон в заднем кармане – и даже если бы я не хотел разбудить свою замороченную писательницу, достать его быстро все равно не получится. Так что пока вожусь, она просыпается и сладко зевает. Возится рядышком, громко сопит.

Даже странно, что не замечал всего этого раньше.

– Прости, мужчина, я больше не буду спать на тебе, как блин, – извиняется сонным голосом. – Не помню, как выключилась. Надо было стряхнуть меня на пол вместе с одеялом.

– Ой, да хватит уже, – делаю вид, что ворчу, и пресекаю ее попытки выбраться из-под одеяла.

Встаю сам и отворачиваюсь.

Она же вот тут – рядом и почти голая, я видел только край тонкой домашней майки.

Муж и жена мирятся сексом – это нормально. Но после всего...

Я подожду, пока она сделает первый шаг, потому что еще один отказ или добровольно-принудительное исполнение супружеского долга меня на хрен доведут до белого каления.

– Я успею приготовить завтрак, – все-таки возится Очкарик, так что приходится применить силу и затолкать ее обратно под одеяло.

– Спи, женщина! Хватит тут быть мученицей. Я последние пятнадцать лет без завтраков жил и не помер, один день точно протяну. Выспись лучше, поняла?

Йени придерживает двумя руками край натянутого до самого кончика носа одеяла, кивает и почему-то шепотом говорит:

– Я список написала, что нужно... ну, к Новому году.

– Ну и отлично, как раз завтра суббота. – Вообще для меня все эти праздничные приготовления совсем не то, что принято называть «духом Нового года». Скорее какая-то определенная последовательность действий, которые нужно сделать. Ритуал «бытия как все». Но, может быть, в этом году будет как-то иначе? Все-таки теперь у меня семья. – У тебя там очень большой список?

Она что-то прикидывает в уме и с немного испуганным видом озвучивает:

– Сорок девять пунктов. Он в телефоне. Я могу скинуть тебе. Вычеркнешь лишнее.

– Сорок девять пунктов? Женщина, ты смерти моей хочешь?

– Я согласна на компромисс, – быстро говорит Очкарик. – Кроме, пожалуй, пунктов семь, двенадцать, двадцать пять и сорок три.

Понятия не имею, что там, но чутье подсказывает, что именно их-то мне и захочется вычеркнуть в первую очередь.

Уже на работе, когда выдается свободная минута, и я открываю присланный писательницей список, понимаю, что у нас с ней кардинально разные представления о том. что такое приготовления к Новому году. Потому что для меня это вполне конкретные вещи: купить пару бутылок дорого коньяка, забить холодильник всякими деликатесами, чтобы за праздники тупо оторваться и отоспаться, закинуть деньги в мой игровой аккаунт и купить пару игр для приставки. И достать искусственную елку, которая в свернутом виде прямо в мишуре лежит где-то в подсобке у меня на холостяцкой квартире.

Ноу Очкарика в списке просто какие-то... гммм... чудеса.

И чисто женская розовая хрень: вырезать снежинки, разрисовать окна специальными красками, найти сосновых и еловых веток и сделать венок на дверь. И, конечно, один из тех пунктов, которые вычеркивать нельзя: купить белые елочные шары и разукрасить их вручную. С припиской: «Взамен разбитых».

Циник во мне злобно ржет и качает головой, приговаривая: «Ну все, мужик, ты попал».

Но

Да блин, ладно, хоть попробовать-то можно?

Поэтому, когда Йени присылает сообщение, обходными путями интересуясь, посмотрел ли я список и что думаю, с трудом, но все же подавляю в себе желание выдать в ответ что-то ехидное, что я думаю об этих ее «розовых овечках».

Это же моя жена. Она видела меня «без брони». И я попробую доверить ей того своего «хорошего Антошку», которого пришлось закопать много лет назад.

И либо у нас все получится, либо попытка стать семейным человеком превратится в плохой ремейк фильма «Кладбище домашних животных». Для нас обоих.

Я: «Вот возьму и удивлю тебя, жена! Внеси поправку в пункт тридцать шесть -я готов купить имбирь и руководить процессом, чтобы у тебя не дрогнула рука».

Под ним у нее совместная выпечка имбирного печенья. Жена: «Согласна!» Жена: «И... все?»

Прямо вижу ее удивленно распахнутые зеленые глазища и довольно задранный

нос.

Я: «Добавь пункт пятьдесят: потрахаться под елкой»

То, что она снова закрылась для секса, не означает, что я буду понимающим принцем.

Глава двадцать первая: Йен

В субботу мы с Антоном до десяти валяемся в постели. Хоть «валяемся» – это, пожалуй, слишком громкое слово.

Потому что я укладываюсь спать уже очень за полночь, в районе двух ночи, когда мой майор уже давным-давно спит.

Причем, абсолютно голый.

И когда я. потихоньку, откидывая край одеяла, пытаюсь свернуться калачиком на своей половине постели, «запакованная» в комбинезон для сна, он словно нарочно переворачивается на живот, позволяя одеялу сползти чуть ниже талии. Так, чтобы были видны выразительные ямочки над упругими – прости, господи! -полужопками.

Это слово совсем не из женского обихода, но другого у меня нет.

Потому что даже в почти полной темноте этот вид вызывает у меня голодное желание нарваться на неприятности и вонзить зубы в его задницу.

Хорошо, что он спит, и его голова повернута в другую сторону, так что даже случайно не может заметить, как с меня несколько раз сходит то краска, то бледность.

Нарочно укладываюсь так, чтобы между нами было много свободного пространства, хоть это все равно почти не помогает, потому что тепло его тела просачивается мне под одежду и заставляет до боли сжать колени.

Это тяжело объяснить, как можно до безумия хотеть человека и, вместе с тем, бояться до него дотронуться. Но именно сейчас мне так отчаянно страшно, что, когда мы... снова сблизимся, во мне снова сработает защитная система безопасности – и я либо просто «закроюсь» и отыграю роль бревна, либо снова незаслуженно оттолкну мужчину, которого, несмотря на пополнение армии насекомых в собственной голове, люблю и хочу.

Но у Антона на мое вынужденное «монашество» свои планы, потому что, хоть он молча принял мою такую же молчаливую просьбу дать еще немного времени, играть честно он не планирует.

Потому что, пока я еще сонно валяюсь в кровати с чашкой кофе, он выходит из душа в одном полотенце, с мокрыми волосами и довольной ухмылкой. Поглаживает уже густую щетину и заваливается спиной поперек кровати, так, чтобы голова оказалась у меня на животе.

Хорошо, что я держу чашку двумя руками и успеваю сделать глоток до того, как замечаю, что полотенце стекло с одной части бедра – и теперь вся татуированная почти до талии нога согнута в колене, словно он тут позирует для откровенного журнала.

У него абсолютно все в порядке с либидо. И с утренним крепким...

– Эй, жена, глаза выше подними, а то подумаю, что у тебя другие планы вместо пунктов с первого по двадцать седьмой, – ухмыляется Антон.

Вот же... зараза.

Если бы меня вот сейчас попросили назвать хотя бы один пункт из этого списка, я бы вряд ли смогла вспомнить хоть что-то. То есть это звучало бы примерно так: «Ну... там есть что-то про елку, мишуру, разрисованные окна... Но, знаете, у меня тут почти голый муж, и я совсем разучилась думать головой, так что не приставайте к бедной женщине с вопросами, которые она не в состоянии осилить».

Он это нарочно делает?

Или теперь это часть наших семейных отношений? Вот так быть рядом, голыми или почти голыми, валяться друг с другом, прикасаться, чувствовать удовольствие от того, что поблизости есть родное плечо?

Мне до сих пор тяжело сложить все произошедшее за последние месяцы, и то, что теперь к моей фамилии добавилась еще одна, крепкая и настоящая, и тоже уже моя – Сталь.

Я – жена вот этого густо поседевшего мужчины с татуировками, жизнь рядом с которым похожа на танго на минном поле: непонятно, где и когда рванет, и почему взрывается на пустом месте, а там, где мины по три штуки в ряд – абсолютно безопасно.

– Малыш, ты уже поговорила с мамой насчет твоей родни? – Антон и не думает прикрываться. Лежит и как нечего делать медленно почесывает живот.

Он у него совершенно обычный, не как с обложки: небольшая дорожка волос, никакой тебе рельефной «стиральной доски», но и без лишнего жира. Обычный, блин, человеческий живот живого мужчины. Никогда не думала, что в итоге именно вот так – просто, обычно и приземленно, будет для меня гипер-сексуально.

До такой степени, что я вместо ответа продолжаю пялиться на его вытянутый пупок.

– Писательница, ты о чем думаешь, мммм?

Он просто поворачивает голову – не делает вообще ничего.

Но этот хитрый прищур карих глаз с тонкими лучиками морщин и колючие иголки мокрых волос на лбу, и щетина, от воспоминания о которой у меня склеиваются колени...

И это его фирменное «мммм», похожее на кошачье мурлыканье.

Может, к черту елку и мишуру, и весь остальной список? Останемся дома и будем валяться в кровати, много-много целоваться, обнимать друг друга, смотреть Звездные войны с самой первой трилогии. И снова, как тогда, притянемся двумя магнитами?

– Я думаю... – Откашливаюсь в кулак и тут же прижимаю к губам чашку, чтобы сделать глоток, пока язык окончательно не зацементировался у нёба. – Если мы сегодня не купим елку, то будем вешать игрушки на забор.

Антон с серьезным видом кивает, подмигивает и, когда мне начинает казаться, что вот сейчас он точно попытается завалить меня на спину и плевать ему на разлитый на белые простыни кофе, он бодро вскакивает на ноги.

Уже без полотенца.

Спиной ко мне.

Я забыла, как это – очень хотеть мужчину. Пришлось это сделать, чтобы как-то пережить мои месяцы вынужденного заточения и попыток разобраться в себе, чтобы стать хоть немножко более «нормальной» и пригодной для семейной жизни после всего, что случилось.

Поэтому сейчас чувствую себя какой-то болезненно обнаженной под его взглядом в зеркале, пока Антон быстро одевается. На мне пижама а-ля непробиваемый кокон, одеяло сверху и довольно печальный вид с заплаканными глазами, но мой мужчина словно видит меня насквозь – через эти слои ткани и невидимые стены моего внутреннего замка. Видит – и прекрасно понимает, как на меня действует.

Может, мне нужна эта игра?

Может, мне нужен взрыв?

– Тебе полчаса на сборы, – уже деловым тоном командует Антон, поправляя воротник модной толстовки. Снова похож на мальчишку во всех этих потертостях, рваных принтах, шнурках и молниях. – Если очень голодная, то можно быстро позавтракать, но я бы лучше сходил в «Бифзавод». Ты должна попробовать тартар с трюфельным маслом.

– Тартар – это вроде сырое мясо? – отвечаю неуверенно, потому что не хочу обижать его восторженный вид своим не очень горячим желанием пихать в рот сырую говядину. Даже если она специально обработана и абсолютно безопасна.

– Сырое, красное и очень вкусное мясо, Очкарик. И ты его попробуешь. Я же обещал тебе ванильную романтичную хрень – вот, не жалуйся.

Я откидываю одеяло, спускаю ноги на пол, и Антон приподнимает бровь, глядя на мои толстые носки.

Краснею, кажется, снова вся и мгновенно, словно полили свекольным соком.

Несколько раз пытаюсь то поднять ноги и снова спрятать под одеяло, то опустить, а потом просто сдаюсь, потому что мой майор уже все равно громко хохочет.

– Да, – немного дуюсь, – у меня очень мерзнут ноги. Особенно пятки. Поэтому зимой и иногда осенью, и даже весной я сплю в толстых носках. Извини, что только что убила всю свою сексуальность.

– Это не очень похоже на носки, – пытается подавить смех Антон. – Это явно где-то на грани с валенками.

Верчу ногами так и эдак, вздыхаю и согласно киваю: да, что есть, то есть. Я купила несколько пар года три назад на ярмарке, и теперь, как только попадаются – беру еще, чтобы был железный запас даже на случай ядерной войны. Сверху они вязанные в красно-бело-синюю «елочку», а внутри – толстая подложка из начеса овечьей шерсти.

– Я всегда в таких дома сплю, – пытаюсь подавить смущение. – Потому что тепло и уютно, и даже если ногу из-под одеяла выставить – не холодно.

– Очкарик? – Антон смотрит на меня, наверное, целую длинную минуту, и я начинаю непроизвольно ерзать пятой точкой по простыне. – Ты и так дома. И мне по фигу, что тебе кажется, что что-то уютное и удобное может выглядеть не сексуально. Достаточно того, что я точно знаю, как ты выглядишь без всего этого. Хоть, конечно, ты настоящая капуста, блин.

Хорошо, что он уходит и не видит, как я – да когда же это кончится! – снова начинаю икать.