Текст книги "Ты мой закат, ты мой рассвет (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
Глава шестнадцатая: Антон
Она послушно дает усадить себя на стул, закатать мокрый рукав свитера.
Присаживаюсь рядом на корточки, вспоминаю, как мать учила обращаться с бинтом и начинаю медленно обматывать ее ладонь через палец.
– Мне было очень страшно, – где-то у меня над головой тихонько говорит Очкарик.
– Вернулась домой, а там так... пусто.
– Ты ведь жила до этого одна: в квартире здесь, в Москве почти два месяца.
– Да, да... – Выдыхает. – Я не знаю, как объяснить. Это совсем другое. Можно быть не одиноким даже наедине с собой. Потому что знаешь, что кто-то о тебе думает. Ждет. Я... Слишком много всего придумала. Бестолковая голова. Прости, прости...
Почему-то хочется просто рявкнуть, чтобы закрыла рот и перестала нести херню и вечно извиняться за все на свете.
Но я молчу.
– Я еще не научилась быть совсем сильной, – извиняется с искренностью маленького ребенка. – Мне так не хотелось тебя разочаровать... Ты даже не представляешь.
Ну почему же она просто не прокричится?
Хоть с матами, хоть с истериками, но не шмыгает носом в унисон дрожащим кончикам пальцев.
Закрепляю повязку парой пластырей и отхожу, чтобы навести порядок на тумбе и смыть кровь с края раковины. Как будто мы тут очень киношно выясняли отношения, а по факту получается...
Хрен его знает, что
– Я... больше ничего не буду обещать, можно? – шепотом мне в спину. – Я просто попробую еще раз.
Киваю.
Не о том мы говорим.
Может, нам и правда лучше развестись, пока все это не превратилось в болезненную для нас обоих зависимость?
– Ну давай, писательница, – плюю на все, поворачиваюсь, держась ладонями за края столешницы, – ты же не об этом хочешь сейчас поговорить.
Она сразу же кивает.
Мы разведемся.
Эта мысль крутится на невидимой орбите вокруг моей головы.
– Я... понимаю, что никудышная жена. Мне правда очень жаль.
Вопреки моим ожиданиям не кричит, не становится в позу. Все так же смотрит своими огромными глазищами. Понятия не имею, какая в ней доза, но могу поспорить, что моя писательница абсолютно точно вменяема. Никакого аффекта.
– И пойму, если ты решишь, что развод все-таки был бы для нас лучшим решением...
С другими женщинами на этом этапе, который называю «пафосное жевание соплей», я обычно уже обрубал диалог. Не люблю, когда давят на жалость, но при этом вытирают слезы так, чтобы ни в коем случае не размазать тушь и с таким трудом нарисованные «стрелки».
Но эту плаксу я готов слушать.
Потому что она даже не плакса.
И, возможно, впервые в жизни говорит именно то, что думает.
– Я правда помню, что у нас, – улыбается и слегка жмурится, как будто собирается сказать что-то приятное, – партнерский брак. Меня просто... знаешь... занесло. Я иногда слишком сильно привязываюсь к людям. А ты такой... как таблетка для меня. И от тебя я тоже болезненно зависима. Это, конечно, мои проблемы.
Что за хуйню она снова несет?
– Очкарик, ты...
– Можно я закончу? – Повышает голос на полтона и тут же виновато морщит лоб. -Пожалуйста.
Киваю.
– Я не хочу снова быть одна. – Признание явно дается ей тяжело, потому что от напряжения голос срывается на последнем слове, и она очень неумело пытается скрыть его покашливанием. – Мне правда хорошо с тобой. Как ни с кем и никогда... Я знаю, что ты меня не любишь и никогда не сможешь... – Снова вздрагивает, поднимает и опускает плечи в немом вздохе. – Но я могу быть хорошей женой. Тебе же, кажется, нравится, как я готовлю, и мы даже научились спать рядом... жопками.
Улыбается. А у меня ощущение, что вот-вот заревет.
Но нет, в глазах ни намека на слезы.
– Мне хорошо рядом с тобой. Я не буду делать вид, что независимая, сильная, крутая женщина. Ну, очевидно же, что это не так. – Разводит руками, как будто я недостаточно видел ее с разных сторон и мне нужно еще одно доказательство. – И мы можем быть просто... партнерами, как и планировали. Я буду заботиться о тебе, а ты – оберегать меня. Иногда девочкам нужна... крепкая спина. Даже просто чтобы смотреть оттуда страшный фильм.
И снова улыбка. Прямо вот от уха до уха.
Аж тошно чего-то
– Только... пожалуйста... – Йени переплетает пальцы, сжимает ладони, и я про себя от души ругаюсь матом, потому что поверх бинтов проступает красное пятно крови. – Я не хочу ничего знать о тех, с кем ты... проводишь время... Пожалуйста. Если тебе не сложно. Просто... ничего не хочу знать. Я не буду лезть в твое личное. Никаких упреков.
– Ну заебись вообще, – я и сам не знаю, иронизирую или язвлю, или меня просто бомбит непонятно от чего. – Идеальные отношения, малыш.
Она кивает так сильно и категорично, что я на мгновение искренне переживаю, как бы не сломала шею. Но она вовремя останавливается, поправляет волосы и с очередной убийственно-искренней улыбкой ставит жирную точку в своем монологе:
– Мы договорились не усложнять и не портить «нас» лишними чувствами, так что -никаких больше глупостей. Я не хочу потерять наши отношения из-за своей импульсивности. Ты... дорог мне. Как самый близкий... друг.
Друг.
Я повторяю это снова и снова, и снова.
И все как-то... блядь, ну, идеально.
Хули там, мне только что предложили полный комфорт и право «налево» взамен на то, что я делал бы и просто так.
Ну и чего молчишь-думаешь, Антошка?
Партнеры и друзья – как под заказ, завернуто в красивую упаковку с бантом. Может быть, она права? Так будет проще нам обоим. Раньше ведь получалось?
– Говорят, такие браки самые крепкие, – лыблюсь в ответ. – Спасибо, что разложила все по полочкам, женщина.
– Так мы... не разводимся? – как будто боится заранее радоваться, настороженно уточняет Очкарик.
– С какого это мы должны разводиться? – Усмехаюсь. – Сама же сказала, что мне нравится, как ты готовишь.
Только после этих слов моя писательница с облегчением выдыхает.
Как вслепую перешла минное поле. Подходит ко мне.
Приподнимается на цыпочки, кладет руки на плечи.
Прижимается губами к щеке и смешно фыркает, потому что случайно трется носом об щетину.
– Больше никаких косяков, мужчина, обещаю. – Делает шаг назади и в знак клятвы демонстрирует скрещенные пальцы. Выглядит абсолютно счастливой. Довольной. Получившей именно то, что хотела. – Давай завтракать? Я голодная. Слона бы съела.
Пока я принимаю душ, наспех привожу в порядок щетину и переодеваюсь, дом снова наполняется вкусными ароматами. Чувствую себя человечком из комикса, которого ведет за нос призрачная рука. Прямиком на кухню, где уже все готово – и Очкарик как раз достает из кофемашины чашку с кофе.
– У тебя в холодильнике просто целый Клондайк, – говорит восторженно, усаживаясь напротив.
– У нас, – поправляю ее, пытаясь заставить себя проглотить хоть кусок.
Все аппетитно, у меня реально живот сводит от голода, но есть я просто не могу.
– Там... баранина? – осторожно интересуется Йени, кивая себе за спину.
Она тоже вряд ли съест хоть что-нибудь, поэтому мы оба сидим за полным столом с полными же тарелками и ограничиваемся каждый своим утренним сортом кофеина: у нее какая-то молочная хрень, у меня – ристретто. Такой крепкий, что мозги сводит где-то между бровями, как будто на жаре с размаху глотнул очень холодной воды.
Я ведь ждал ее.
Доходит почему-то вот сейчас, когда у нас снова наше привычное почти_спокойное утро.
Купил целую чертову ногу молодого барашка. Расхерачил себе весь мозг, но все-таки нашел место, где мне под заказ привезли мраморные стейки-вагю[1]. Приволок ящик безалкогольного полусладкого шампанского и сладкий Мартини «Бианко», потому что она не любит «сухой» алкоголь, всегда смешно фыркает и икает со слезами мужества на глазах. И сам засолил тушу форели. И еще красную и черную икру. Потому что у меня болезненная жена, которую нужно пичкать витаминами всеми возможными способами.
И даже подарок ей приготовил на Новый год.
Сопливый до ужаса. Зубы ломит, как подумаю.
Но когда пару недель назад высшее руководство озвучило график командировок на январь и февраль, стало понятно, что Очкарику понадобится напарник, чтобы коротать долгие зимние вечера.
Ну и... в общем...
– Антон?
Я отставляю чашку, немного с запозданием понимая, что все это время моя писательница что-то усердно пыталась вложить мне в голову.
– Прости, малыш, задумался.
До сих пор не могу поверить, что не будет скандала, криков и разбитой об мою голову посуды.
И до сих пор погано от ее слов: «Не хочу ничего знать о тех, с кем ты проводишь
время...»
Я их заслужил.
Но она правда думает, что мы теперь будем вот так... каждый со своим «СПА» на стороне?
– Наверное, этот разговор не к месту... – Очкарик проводит пальцем по дужке ручки своей чашки, вздыхает, словно мысленно настраиваясь.
Выдаст очередную порцию херни?
– Говори уже. трусиха, – бросаю взгляд на часы, потом на снегопад за окном. Валит так, что, если опоздаю на работу, ни у кого язык не повернется устроить мне выговор.
И просто не хочу оставлять ее одну.
Может, поехать в больницу? Порез вроде не очень глубокий, но хер его знает.
– Дело в том, что... – Снова вздох. – У бабушки День рождения тридцатого. И у нашей семьи что-то вроде традиции: чья-то семья принимает всю родню на несколько дней. Начинаем с бабули, а потом уже елка, салют, шампанское.
– Я уже понял, что у вас семейные традиции как в Домострое, – говорю в ответ и, когда Очкарик делает круглые глаза, быстро уточняю: – Это шутка, малыш. Просто шутка. Мне нравится, как у вас все организовано.
Хотя, положа руку на сердце, я никогда не страдал от того, что в моей семье все праздники проходили в ультра-узком кругу: мать, отец, я. Все.
– Бабушка хотела бы... – Йени, наконец, собирает все недостающие силы и на одном дыхании выдает: – Она предложила в этом году провести встречу семьи у нас, чтобы познакомить тебя со всеми ветками семейного дерева Воскресенских. И еще... Их... довольно много. Так что, если ты согласишься, мы можем встретить Новый год... в моей квартире. Той, что принадлежит мне.
Она как будто признается в преступлении с отягощающими.
Даже жаль ее разочаровывать.
Я допиваю кофе, даю себе минуту на раздумья и встаю за еще одной порцией. После бессонной ночи и встряски башка заведется только после термоядерной дозы.
Пока кофемашина шипит и готовит вторую порцию, Йени терпеливо ждет мой ответ.
– Значит так, Богатенькая Буратинка, – говорю, поворачиваясь. Неаккуратно обжигаю губы горячим кофе, ругаюсь себе под нос и на мгновение лицо малышки расслабляется. – Ни в какой твоей квартире Новый год встречать мы не будем. И, прости, но мне на хер не нужен весь выводок твоей родни под бой курантов. Считай, что я мудак, не уважающий семейные ценности, но я с большим удовольствием проведу праздники в кругу другой семьи – нашей. Но в общем, ничего не имею против, если твоя бабушка приедет, скажем, на Рождество. Можем провести его семьями: мои родители, твои родители, мы и бабушка.
Потому что бабуля мне правда понравилась.
Дай бог всем в ее годы так отжигать без намека на маразм.
[1] Вагю (японская корова) – общее название мясных пород коров, отличающихся генетической предрасположенностью к интенсивной мраморности и высокому содержанию ненасыщенных жиров. Мясо таких коров отличается высоким качеством и стоит очень дорого.
Глава семнадцатая: Йен
Я даже не пытаюсь скрыть вздох облегчения.
В голове еще немного вязко после моего «радужного спасения», но даже в таком состоянии я хорошо понимаю, что материальный вопрос не встанет между нами еще одним камнем преткновения.
Их и так достаточно.
Мне бы как-то разобрать те, что есть. Хорошо бы спину не переломить.
Но по крайней мере сейчас можно притвориться Скарлетт и воткнуть в свою голову ее вездесущую фразочку, ставшую, кажется, обязательной в лексиконе каждой женщины после двадцати: «Я подумаю об этом завтра».
– Ну скажи уже что-нибудь, – подталкивает Антон, пока я потихоньку отхожу от пережитого стресса.
– Я рада, что ты... Что для тебя это не проблема.
– И никогда не будет проблемой, если ты не начнешь тыкать мне в лицо своим крепким финансовым тылом.
– Я вообще фрилансер, – улыбаюсь в ответ. – Мой финансовый тыл в любой момент может остаться без штанов. Сяду тебе на шею и буду вязать носки.
– Тогда придется сделать с тобой то же самое, что в древние времена делали с немощными стариками: вывезти в лес. Зачем мне, в самом деле, жена, которая не меняет машины три раза в месяц.
Все же пережитый стресс дает о себе знать, потому что нужно больше времени, чтобы переварить услышанное и понять, что сегодня мой майор настроен на злые шутки.
– Тогда придется сделать с тобой то же самое, что в древние времена делали с немощными стариками: вывезти в лес. Зачем мне, в самом деле, жена, которая не меняет машины три раза в месяц.
Все же пережитый стресс дает о себе знать, потому что нужно больше времени, чтобы переварить услышанное и понять, что сегодня мой майор настроен на злые шутки.
Но уже сейчас можно, наконец, выдохнуть.
Где-то внутри меня – кровоточащая рваная рана размером с котлован от тунгусского метеорита. Я сделала это сама: добровольно, намеренно, осознанно. Винить мне некого.
Потому что выбор – уйти гордой и независимой и сойти с ума от одиночества, или остаться и... хотя бы просто попытаться жить, как все, оказался абсолютно очевидным.
Тогда, в больнице, я сказала, что, если нужно – могу любить за двоих. Я не врала и не лукавила.
Я знаю, что болезненно сильно к нему привязана, болезненно сильно привязана к
«нам».
И знаю, что слишком сложная и тяжелая, чтобы кто-то по доброй воле, в здравом уме и крепкой памяти мог меня полюбить. Иногда нужно уметь открывать глаза, даже если они зашиты шелковыми нитками и веки рвутся в кожаные лоскутки.
Антон никогда не говорил, что любит меня.
Никогда не давал повода думать, что это может произойти.
Упрекать его мне не в чем.
Но пока есть хотя бы крохотный шанс стать путь просто... уютной домашней женщиной для моего уставшего майора – я буду держаться за него изо всех сил.
Как буддистские обезьянки: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу.
– Очкарик... Прости. Что не забрал тебя и за... утро. Я хуево поступил.
Я так резко вскидываю голову, что немеет затылок и зрение на пару секунд теряет резкость.
– Я не хотел сделать тебе больно. Ничего бы не было. Просто я, честно, малыш, заебался быть мужем без жены.
– Ты не виноват, – тороплюсь вставить я. – Я не должна была... бросать... одного... тебя.
Слова становятся поперек горла. Хоть умри – а толком ни вдохнуть, ни выдохнуть.
– И я не виноват, и ты не виновата – блядь, да хватит уже! – Он злится. Очень. Уши закладывает. – Нет у меня никого для «там»! Мне тебя хватает мозг выносить с песнями и плясками.
Я запечатываю рот двумя ладонями.
И на меня снова нападает глупая икота.
Антон хмуро зыркает на телефон и молча уходит.
Но возвращается через минуту, уже в куртке и ботинках.
– И не вздумай спать на диване, поняла?
– Даже днем? – еле-еле, почти шепотом. – Я люблю наш диван. Вот прямо сейчас пойду и задрыхну. Останешься без ужина.
– Днем – можно. Спящая, блин, красавица. Все, уехал.
Я все-таки не могу удержаться, чтобы не окрикнуть его в спину. И на немой вопрос в любимых карих глаза, стараясь подавить тяжелый приступ икоты, говорю:
– Хорошего дня, муж.
Он все еще злится, но все равно не может спрятать улыбку.
– Хороших снов, жена.
После его ухода в доме становится очень тихо.
Первые минуты я переминаюсь с ноги на ногу, как будто впервые в этих стенах. Страшно сделать любое лишнее движение, чтобы не испортить что-то хрупкое, прямо здесь, что еще висит в воздухе и приятно щекочет где-то внутри нежным теплом.
Всегда есть масса решений: правильных, не правильных, вписывающихся в чью-то жизненную парадигму или подходящих только тебе, шокирующих остальных нелогичностью или глупостью.
Мои решения наверняка не самые правильные. Достойные женщины поднимают голову, собирают вещи – хотя, забирать мне нечего, я пришла с прошлым, половина которого превратилась в битое стекло где-то на дорожке к дому – и уходят, сохраняя достоинство, независимость и, наверное, собственное сердце.
Я так не могу и не хочу.
Я хочу так. как хочу; нас. рядом, хотя бы просто... как чуть больше, чем друзей в обертке брака. Это не так уж много. Только выдумщицы хватаются за иллюзии, ну и что?
Я смогу любить за двоих.
По крайней мере, какое-то время. Надеюсь, достаточное, что бы мы смогли потихоньку пойти навстречу друг другу. Снова.
Во второй половине дня, когда у меня готов длинный список всего, что нужно купить к Новому году и пара идей, как можно украсить дом, которые нужно обсудить с Антоном, я слышу злой лай собак за окном. Когда возвращается мой майор, овчарки обычно почти ласково тявкают и немного скулят, совсем не как сейчас, явно на чужака.
Пока иду к двери, улыбка до ушей: я была тут всего ничего, но за три недели успела выучить даже особенности собачьего лая.
В окне замечаю незнакомую машину, но человек, который из нее выходит, мне очень хорошо знаком.
Это мама Антона. Наверное, ее подвез знакомый, потому что прежде чем отойти, она что-то говорит в водительское окно, улыбается, кивает в сторону дома и потом провожает машину взглядом. Кажется, хоть рассмотреть это с моим зрением почти нереально, за рулем женщина.
У мамы Антона в руках ничего, только сумка через плечо. Но я все равно накидываю плед на плечи и, открыв дверь, выхожу на крыльцо. Я бы так встретила и свою маму. И любого, кого была бы рада видеть в любое время суток. А тем более маму мужчины, которого люблю, и которая была добра ко мне, как мало кто из людей, знакомых со мной намного дольше.
– Йени? – Она останавливается у подножия короткой лестницы к крыльцу. Выглядит не то, чтобы удивленной... Скорее, озадаченной.
– Здравствуйте, Вера Николаевна, – стараюсь перекрыть неловкость и тревогу искренней доброжелательной улыбкой.
Возможно, я до сих пор не отошла от утреннего происшествия.
Даже скорее всего
Но мне кажется, что она совсем не рада увидеть меня здесь
Глава восемнадцатая: Йен
Мы заходим в дом: я нарочно отхожу немного в сторону, уступая дорогу.
Чувствую себя совершенно не в своей тарелке, когда она говорит, что встречать ее было не обязательно, потому что ключи у нее есть, раздевается и смотрится в зеркало, чтобы поправить прическу.
– Ты ночью приехала? – спрашивает она тоже как будто с улыбкой, поворачиваясь ко мне только в пол оборота, как будто не хочет говорить глаза в глаза, но и спиной вроде как неудобно. – Я была вчера, тебя не видела. И Антон не говорил, что вы... -Откашливается. – Что ты приедешь.
– Утром, – немного заторможено отвечаю я. – Он не знал. Мы... Не успели согласовать время.
Вера Николаевна все-таки поворачивается. Берет паузу, чтобы осмотреть меня с ног до головы, обращает внимание на руку, хмурится.
– Что случилось? – показывает кивком на перебинтованную ладонь.
– Ерунда, – вру в ответ. Не хочу говорить причину, потому что это как тянуть леску с крючками: только начни – и потянется остальное, что лучше уже не поднимать со дна. – Неудачно резала яблоко с руки.
Возможно, я снова себя накручиваю, но она не выглядит поверившей моей отговорке. Хотя и расспросы прекращает.
– Антон просил, чтобы я помогла разобрать коробки на чердаке, – поясняет она и направляется к лестнице на второй этаж. – Пару недель назад перевозили с дачи кое-какие вещи, сразу все погрузили, не сортируя. А если я это не сделаю, то с его графиком и отсутствием дома все это покроется плесенью.
Я вспоминаю, что Антон рассказывал о переезде. У его родителей как будто был небольшой дом в паре часов езды от Петербурга. Бабушкино наследство, кажется. Дом они продали и перед тем, как передать ключи новым хозяевам, забрали все, что было хоть немножко ценным. Мой майор рассказывал, что сунул куда-то пару старых альбомов со своими детскими фотографиями, и я вытребовала с него обещание обязательно их показать. Почему-то очень хочется посмотреть, каким он был, когда еще не умел ходить и мешал родителям спать. Точно так же «смеялся» глазами? Хмурился до грозной складки между бровей? Чаще улыбался или был серьезным и сосредоточенным?
Если бы у нас были дети, я бы хотела, чтобы они были похожи на него. Если бы...
– Вера Николаевна! – Маму Антона я догоняю уже на втором этаже. – Можно я помогу? Антон вернется только вечером, я успею с ужином. И мне бы хотелось... помочь, если вы не против.
И снова тот же взгляд. Не раздраженный и, конечно, совершенно точно не злой. Скорее, удивленный. Как будто я прошу о том, на что не имею права. Но при этом улыбается и кивком приглашает составить ей компанию.
«Это просто нервы, Йен», – мысленно уговариваю себя, пока мы в две пары рук спускаем коробки с чердака в комнату на втором этаже.
Здесь у Антона что-то вроде кабинета, и он не очень радуется, когда хоть что-то здесь, даже если оставлено в неподходящем месте, перекладывают на свое усмотрение. Поэтому я сюда захожу только чтобы протереть пыль, пропылесосить и открыть окно на проветривание.
Но сейчас мы с Верой Николаевной располагаемся на полу, и с ее молчаливого согласия я срезаю густо намотанный скотч с одной из коробок. Мы точно ничего здесь не нарушим, разве что немного отполируем пятыми точками красивый деревянный ламинат и сшитое из овчин покрывало.
В коробке, под грудой книг, старинных вещей, некоторые из которых есть и у моей бабушки, лежат те самые альбомы. Пара совсем-совсем старых, потертых и с потрескавшимися уголками. Мама Антона раскрывает первый – тот, в котором много пожелтевших фотографий. Листает, рассказывает, кто есть кто, откуда их семья получила такую «твердую» фамилию и истории, которые, как семейные драгоценности, должны переходить по наследству.
Потом очередь доходит до более современного альбома, с якорем на обложке «в матроску».
И там целое сокровище – мой майор на покрывале детской попой вверх, хмурый, сосредоточенный и совершенно голый.
Я тихонько хихикаю, прикрываю рот ладонью.
– Он очень милый, – отвечаю на вопросительный взгляд женщины, когда она перелистывает еще пару страниц. – Уже тогда с характером.
– Его и на руки было толком не взять, – кивает она. – Другие дети уснуть не могут, пока не устроишь им качку и землетрясение, а Татан сам засыпал. Я вообще не чувствовала, что у меня маленький ребенок. Тогда думала, что счастливая, а сейчас жаль, что не качала его чаще и не укладывала рядом в кровать.
– Татан? – Я снова хихикаю.
– Это он так сам себя называл. – Приятные воспоминания немного смягчаю выражение ее лица. – Еще говорить толком не умел, но уже требовал: «Татан хочет то, Татан хочет это».
Импульс, который врезается в мою голову, настолько приятный, что даже не пытаюсь его подавить. Беру телефон, захожу в телефонную книгу и переименовываю моего майора из «муж» в «Муж Татан». С красным сердечком в конце, которое не уберу ни за что, даже если... наш брак все-таки не переживет испытание характерами.
С улыбкой показываю свекрови свою выходку.
Она не улыбается.
Только смотрит задумчиво и, наконец, со вздохом закрывает альбом.
– Йен, давай поговорим. Как мать, которая любит своего единственного сына и женщина, которая претендует на роль его жены.
Претендует на роль жены...
Потихоньку и даже тщательно прячу телефон в карман джинсов – так торопилась приехать, что даже не взяла хоть что-то из домашних вещей, чтобы переодеться – и удобнее усаживаюсь на колени.
– Я и есть его жена. – Вроде не сказала ничего криминального, но под ее выразительным взглядом чувствую себя воровкой. – И я очень хочу, чтобы вы помогли мне узнать Антона получше. Чтобы я смогла... насколько это возможно... облегчить ему жизнь и сгладить острые углы нашей семейной жизни. Я люблю вашего сына, Вера Николаевна, и хочу стать для него опорой и поддержкой. Помогите мне. Пожалуйста.
– Верю, что любишь, – соглашается она, но по голосу слышно, что моя короткий монолог ей абсолютно безразличен. – И верю, что ты бы хотела многое. Но, Йен... Ты хорошая девочка. Но ты не опора и поддержка, и никогда ими не будешь. Тем более для моего сына. С его сложным характером. Жена ему была нужна два месяца назад, а ты уехала и оставила его одного. Зачем? Я не знаю и не хочу знать
– это ваша жизнь, и не мне совать в нее нос. Но ты не та женщина, на которую он сможет опереться. Потому что тебе не нужен взрослый мужчина, Йен. Тебе нужна нянька.
Первое, что приходит в голову после этих слов – бежать.
Немедленно. Просто встать и убежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого очень прямого и такого... выразительного взгляда. У Антона такие же глаза, и на мгновение мне кажется, что они оба здесь – мама и сын, только она каким-то образом озвучивает его мысли.
Почему она все это говорит?
Чем я не такая? Почему плохая?
Мы виделись всего дважды. Первый раз, когда Антон забрал меня из больницы, и тогда мне казалось, что мы с его мамой нашли общий язык и даже отлично поговорили обо всем, пока готовили ужин. Второй раз на свадьбе.
Конечно, моя свекровь не может не знать, чем она закончилась.
Наверняка Антон рассказывал, почему вдруг снова стал холостяком, несмотря на штамп в паспорте.
Как много он рассказал?
Я непроизвольно обхватываю себя руками, потому что чувствую себя освежеванной тушей.
То, что со мной произошло – это мое. То, о чем я не кричу на каждом углу.
Я бы никогда не сказала Антону, если бы не выходка моей теперь уже бывшей лучшей подруги.
Но если его мать знает...
Меня немного мутит от первого укола паники. Картинка мира расплывается перед глазами, идет рваными полосами, как будто проигрыватель зажевал пленку фильма моей жизни, и вместо красивых видов семейной идиллии там теперь обугленные дыры, заломы и скрипы.
Она знает, что ее невестка – изгаженная девушка? Знает – и думает... что?
– У Антона очень тяжелый характер, – медленно складывая альбомы обратно в коробку, говорит свекровь. – И сложная работа, которая отнимает много времени и сил.
Я неопределенно и зябко веду плечами, хоть она этого даже не видит.
Он успел поседеть почти наполовину, хоть у большинства мужчин его возраста седина еще только-только начинает вплетаться в волосы.
– Думаю, Антон говорил, что для него важно знать, что, когда бы он ни пришел домой, каким бы злым и раздраженным ни был, его встретят без упреков и скандалов.
– Говорил, – односложно отвечаю я.
Вера Николаевна, наконец, перекладывает последний альбом, поднимается с колен, стряхивая с брюк несуществующие пылинки. Проводит взглядом по комнате, натыкается на небрежно брошенную на полке между книг медаль. Берет очень бережно, как будто может сработать невидимая сигнализация.
– Мой сын всего добился сам, Йен. Умом, хитростью, бессонными ночами и разбитыми нервами. Он довольно долго вообще не встречался женщинами, потому что убивался на работе двадцать пять часов в сутки. А когда находил себе спутницу... – Женщина едва заметно кривит губы, но это равносильно громкому выражению разочарования. – Это всегда была не та женщина. Я никогда не вмешивалась в его жизнь и не давала советов, хоть знала почти обо всем. У нас доверительные отношения.
Это я тоже знаю, потому что пяти минут наблюдения за их общением было достаточно, чтобы понять – мать и сын на одной волне.
– Я надеялась, когда Антон, наконец, решит завести семью, это будет милая хорошая девушка, которая будет понимать, кто рядом с ней и что ему нужно. Что о моем сыне будут заботиться так же, как он готов заботиться в ответ. И я мечтала... -Она снова смотри на меня в упор, и я с огромным трудом заставляю себя стоять на одном месте. – Что эта девушка будет без груза неприятного прошлого за спиной.
Понятно, что такой девушкой должна была стать не я.
Но, как и всегда в моей жизни, как бы я ни старалась, как бы ни пыталась быть хорошей и удобной, я все равно становись чьей-то проблемой. Для кого-то слишком ранимой, для кого-то – слишком замкнутой, для кого-то – несексуальным бревном, а для кого-то – плохой невесткой.
Мир вокруг покачивается и тускнеет. Я перестаю чувствовать пальцы, но ноги становятся ватными, как будто подрезали сухожилия и вот-вот упаду.
Если бы не действие «волшебных таблеток» – которое и так почти закончилось – я бы просто упала, раздавленная острым приступом панической атаки. Хотя, если бы не проклятая таблетка, я бы просто не дожила до этой минуты и сдохла где-то рядом с разбитыми елочными игрушками.
– Антон рассказал? – слышу свой собственный сухой голос без единой эмоции.
Свекровь оставляет вопрос без ответа. Может, мне показалось, что я произнесла это вслух?
– Я не буду влезать в ваши отношения, Йен, потому что Антона все равно не перебудить, а он почему-то хочет продолжать ваши... отношения. – Она не скрывает, что намеренно не использует слово «брак», но...
Она замолкает, привлеченная собачьим лаем и звуком приминающего снег автомобиля.
Вот теперь овчарки узнали хозяина. Почти вижу, как виляют хвостами и прыгают вокруг, пока Антон строит брутального мужчину и пытается отделаться от их слишком бурных проявлений чувств.
Мы синхронно поворачиваем головы в сторону окна, а потом опять смотрим друг на друга.
– Он никогда не был милым и нежным, Йен. И ты выбрала не того мужчину, чтобы вытирал тебе нос и менял носовые платки. Тебе не шестнадцать, чтобы не понимать элементарных вещей. Поэтому я скажу тебе то, что уже сказала ему: иногда лучше безболезненно порвать нитку вначале, чем по живому резать ножницами огромный шарф. Надеюсь, мы друг друга поняли? И очень хочу верить, что ты, как девушка разумная, не примешь эти слова лично на свой счет. Я бы сказала это любой другой женщине, которая бы, став женой моего сына, решала свои проблемы, а не занималась семьей и мужем.
То ли я слишком торможу с ответом, то ли свекрови он не нужен, но она спускается вниз в полной тишине.
А мне нужна пауза, чтобы взять себя в руки и побороть приступ паники.
Не хочу, чтобы Антон видел меня такой разболтанной и нестабильной, как бутылка газировки.
На счет до трех – глубокий вдох «животом». Наверное, моя мать тоже попыталась бы меня защитить.
На счет до четырех – задержать дыхание. Если бы я была матерью, возможно, я поступила бы так же, если бы кто-то не давал моему ребенку то, что я бы хотела, чтобы он получил.
На счет до трех – выдох тонкой струйкой через рот. Мне не на что обижаться, потому что я заслужила каждое слово упрека.
Когда слова превращаются в мантру, я понемногу прихожу в себя. Слышу, как Антон зовет меня по имени и, потерев себя за мочки ушей, натягиваю счастливую улыбку.
Спускаюсь вниз. Муж и свекровь что-то весело обсуждают. Антон замечает меня, делает шаг в сторону лестницы, но я успеваю проскочить на кухню до того, как он дотрагивается до меня хоть пальцем.
