Текст книги "Ты мой закат, ты мой рассвет (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Глава десятая: Йен
– Малыш, ты не видела мой телефон?
Я смотрю на свое отражение в зеркале ванной и молча мотаю головой, только через секунду понимая, что Антон не может этого видеть.
Нам нужно в аэропорт.
Самолет меньше, чем через два часа.
И Антон летит один, потому что, хоть мы провели вместе целые выходные, я до сих пор не знаю, готова ли вернуться в ту жизнь.
Готова ли поехать домой и столкнуться с реальностью, в которой снова буду чьей-то сломанной доверью, чьей-то худшей в мире подругой и человеком, который снова может сорваться по совершенно непонятному поводу.
Я открываю тумбочку, беру пластиковый пузырек.
Это – последний раз.
Мне просто катастрофически сильно не хватает времени и моральных сил, чтобы справиться с этим самой.
Дверь, которую забыла запереть изнутри, открывается.
Антон улыбается, открывает рот, чтобы что-то сказать, но молчит, потому что цепляется взглядом за пузырек в моей руке.
Поджимаю губы, пытаюсь спрятать «следы преступления» в кулаке, но бутылочка слишком большая.
– Йени, что за дрянь у тебя там? – Муж говорит ровно и спокойно, даже не хмурится, но мне ужасно страшно под этим прямым взглядом.
Хочется, как маленькой, закрыться руками и сказать, что я в домике и меня нет.
– Это... – Глотаю правду. – Витамины.
– Точно? – Он забирает пузырек из моих ослабевших пальцев. Читает название вслух. При мне вбивает в поисковик телефона. Немного щурится. – Маниакально-депрессивный психоз? Невротические депрессии? Эмоциональное расстройство?
– Антон... – Пытаюсь придумать хоть какую-то защиту, но мозг словно выключили на центральном рубильнике. – Я... Мне очень сложно...
– Витамины, да? – Мне кажется, что еще немного – и он раздавит пластик в кулаке, словно яичную скорлупу. – Заметь, малыш, ты даже не пыталась сказать правду. Ты снова соврала.
Я знаю, что я снова.
Я не хотела врать, просто иначе не умею. Пока не умею!
Я каждый день даю себе обещание быть другой, начать говорить правду хотя бы тем, кто сможет ее принять. Отвечать на мамины звонки не улыбкой и словами «Я много гуляю, смотрю фильмы и пишу новую книгу», а честно: «Мам, мне иногда так плохо утром, что тяжело поднять руки, как будто они не мои». А потом я вспоминаю, что у нее – давление, последствия инсульта, которые останутся с ней до самого конца, и я – бракованный ребенок, о котором даже не похвастаться друзьям, кроме того, что где-то у них дома на видном месте висит моя золотая медаль. Потому что... Ну что обо мне сказать? Я вряд ли стану матерью, вряд ли добьюсь больших успехов в науке, и Нобелевская премия мне точно не светит. Можно было бы говорить, что я стала просто хорошим человеком и опорой на старости лет, но какая из меня опора, а тем более – хороший человек?
– Зачем ты их принимаешь, Очкарик? – Антон не повышает голос, но он очень зол. Это читается в прищуре глаз и складке между недобро сведенными бровями. – Ты настолько нездорова, что без таблеток превратишься в чудовище? Будешь слышать голоса и сводить в уме десятизначные числа?
Что ему сказать?
– Мне тяжело, – пытаюсь подобрать правильное слово.
Как объяснить, что меня просто слишком сильно болтает; из радости – в слезы, из тоски – в радужную эйфорию. И сама я не умею выживать в этих штормах.
– Представь, что ты не умеешь плавать, – все-таки пытаюсь, используя все свои писательские навыки, привести сопоставимую аналогию. – Что ты до ужаса боишься воды, потому что однажды чуть не утонул там, где не должен был. Упал с моста, например. Тебя еле спасли. И хоть прошло уже очень много времени, ты все равно боишься заходить в воду, если не чувствуешь дно под ногами. А потом кто-то сажает тебя в лодку, вывозит на середину совершенно незнакомого тебе озера и просто толкает. Надеется, что в тебе проснется инстинкт самосохранения, начнешь барахтаться и в конце концов выплывешь, как до тебя выплывали другие. Только ты не выплываешь. Потому что ничего не просыпается.
Антон размышляет над моими словами, продолжая перекатывать пузырек между пальцами. А потом, пока я на последнем нерве жду ответ, протягивает руку и открывает ящик. Берет что-то наугад, снова забивает название в телефон.
– Это чтобы у меня немного лучше работала голова, – пытаюсь сгладить напряжение глупой шуткой. – А то совсем отупею, и ты потеряешь лучшего собеседника в своей жизни. С другой стороны – я забуду сюжет всех Звездных войн, и ты можешь ходить со мной в кино, делая вид, что догадался как все будет еще до того, как на экране появилось «Давным-давно, в далекой-далекой Галактике...»
«Улыбнись, пожалуйста, – умоляю его мысленно. – Я знаю, что не заслужила, но мне так нужно твое понимание. Очень нужно. Не бросай меня посреди озера, пока я не смогу барахтаться слишком сильно, чтобы не утонуть».
Антон смотрит еще пару названий и в итоге закрывает ящик.
У меня большая ванна, но, когда он выходит за порог, чувствую себя клаустрофобом, запертым в консервную банку. Так душно и тесно, что нечем дышать.
Поскорее иду следом и застаю Антона за телефонным разговором. С мамой.
Я деликатно выхожу из комнаты, хотя понять, что речь обо мне, совсем не сложно. Сомневаюсь, что после всего увиденного он решил позвонить ей только потому, что не сделал этого вчера.
Любая мать сказала бы своему сыну, чтобы бросал ненормальную и убегал со всех ног, пока она не превратила его жизнь в кошмар. Мне очень симпатична мама моего майора, потому что она искренняя, открытая и прямолинейная. И мне кажется, я тоже ей нравилась. Но это было до того, как на платье с витрины оказалось невыводимое чернильное пятно.
Антон зовет меня уже из прихожей.
Ничего не говорит, просто молча обувается, а когда пытаюсь взять с крючка ключи от машины, отводит мою руку.
– Ты дура что ли? За руль после этого дерьма? До аэропорта за рулем могу быть я, а назад?
Я никогда не сажусь за руль, когда понимаю, что мне нехорошо. Не села бы и сегодня, просто «зажигание» включилось бы позже.
Но, несмотря ни на что, грубость Антона звучит такой... заботливой? Не все мужчины могут выражать эмоции ласково. Мой отец всегда оберегал нас с мамой, но за все двадцать лет, что я живу, ни разу не слышала от него чего-то ласковее «Ну ты там того... осторожнее». И даже когда случилось... то, что случилось, не помню, чтобы он как-то сюсюкался со мной. Только однажды, когда я проснулась ночью потому что приснилось лицо со шрамом, пришел ко мне, обнял крепко-крепко и сказал, что тот человек меня больше никогда не обидит. И никого вообще не обидит.
Антон сам вызывает такси, и мы едем в аэропорт в полной тишине.
А мне вдруг так много хочется ему сказать, что молчание становится невыносимым и почти болезненным.
Я не знаю, поступаю ли правильно, оставаясь здесь. Я не знаю, что со мной будет, когда мы попрощаемся.
Я не знаю, что будет с ним, когда он вернется в свою простую и понятную жизнь, где не нужно ни с кем нянчиться, как с маленькой.
Знаю только, что, когда до прохождения контроля остается пара минут и мы стоим друг напротив друга на расстоянии метра, у меня болит все, каждая клетка тела. И под кожей лица сводит судорогой каждый нерв – так хочется кричать, плакать и бесконечно говорить, как мне страшно снова остаться одной.
– Очкарик, – Антон все-таки делает шаг ко мне – и я, хватаясь за этот сигнал, тянусь к нему, обнимаю так сильно, что где-то в плечах мышцы сводит тупой ноющей судорогой. – Пообещай, что ты будешь сильной, хорошо?
Киваю.
– Я не хочу тебя контролировать. – И как-то с усмешкой добавляет. – Да и не смогу.
– Я справлюсь, – говорю тихо-тихо, и собственное горячее дыхание обжигает губы.
– Только... пожалуйста... – Так трудно просить о том, на что не имею права. Но без чего мне точно хана. – Не бросай меня.
Вместо ответа он тоже обнимает меня и скупо, очень по-мужски, куда-то в волосы на затылке:
– Возвращайся, писательница, я тебя жду.
Глава одиннадцатая: Антон
Некоторые вещи, которые делаем потому что правильно, хочется затолкать в задницу тому умнику, который их придумал. Потому что между «правильно» и «хорошо» – пропасть в расстояние от Москвы до Петербурга.
И то, что в самолете казалось просто легкой меланхолией, после посадки превращается в тупую тоску.
Мужчины не скучают, не плачут, не испытывают горечи расставания.
Нам нельзя. Потому что ты либо сильный крутой самец, либо простой смертный, которого раздавят, стоит показать слабость.
Я разучился показывать чувства.
А со временем перестал их испытывать, потому что пока ты ни от кого независим, пока тебе срать на всех и вся и во главе угла только собственный комфорт – тебя не достать, не сломить и не зацепить.
Сколько в моей жизни было женщин, рядом с которыми я был бы самим собой, не растрачивал эмоции и просто брал бы от них все, что нужно, давая взамен только то, что ничего не стоит – шмотки, тряпки, подарки? Много. Я жил бы с ними как у бога за пазухой, потому что по какой-то не очень понятной даже самому себе причине им было со мной хорошо. Ни одна женщина не уходила от меня сама.
Но, бля...
Я захожу в свой дом на холме, закрываю дверь и не очень хочу включать свет. Не хочу я так, чтобы было просто тупо и спокойно. Хочу, чтобы тянуло домой после работы.
Чтобы в доме пахло каким-то очередным кулинарным шедевром. Усмехаюсь, вспоминая, как Йени решила испечь рогалики, а я так увлекся ее «вдохновением», что в итоге вся посуда оказалась на полу, а в доме еще сутки пахло подгоревшей сдобой.
Когда все просто и понятно – это хорошо. Но тухло.
Сигнал телефона напоминает, что обещал позвонить Очкарику сразу, как доберусь до дома. Расстались пару часов назад, а как будто и не виделись.
Прижимаю телефон к уху и слышу на том конце связи тревожную чехарду слов:
– Ты уже долетел? Пожалуйста, скажи, что все хорошо!
– Да, малыш, только переступил порог
Она сипло выдыхает и, как обычно, долго извиняется, что волнуется за меня и обременяет своими тревогами.
Ей даже в голову не приходит, что мне, каким бы сухарем я ни был, приятны ее забота и беспокойство. И весь этот проклятый месяц мне очень всего этого не хватало.
Даже чертового запаха подгоревших рогаликов.
– Говорят, у вас там снег выпал до колен, – немного расслабившись, говорит в трубку Очкарик.
– Да ну его на хрен, – ворчу я, вспоминая, что так и не разобрался с воротами, которые рабочие – хер им в задницу! – поставили черте как, и теперь у меня там какая-то яма, в которой так намерзло, что сегодняшнюю попытку войти в дом можно смелой считать кардиоразминкой. – Завтра бы выехать без приключений.
– Может, лучше на такси? – снова волнуется Очкарик.
– Вот что случается, когда жена не держится дома, – делаю вид, что ворчу. -Забыла, что у меня тут горка? А она сейчас еще и замерзла, и сегодня такси на нее просто не заехало. Так что я шел пешком.
– А ты... аккуратно завтра съедешь и заедешь?
– Конечно, малыш, у старого американского «ведерка», может, и не товарный вид, но зато полный привод. Кстати, как и у твоего «Порше».
Почему-то вспоминаю, как в порыве хороших чувств говорил, что собираюсь брать «Мини» и что ей надо бы сдать на права, чтобы ездить к родителям.
Ну да, «Мини». Против полноприводного «Порше».
– Это просто машина, Антон, – извиняется Йени. – Она ничего не означает и ничего не меняет. Мои родители – это мои родители. Они кое-что сделали для меня, но мне ничего не нужно. Хочешь, оставлю ее в Москве?
– Малыш, мне по фигу. Но если мы живем за городом и у тебя есть транспорт, чтобы нормально кататься куда и когда захочется – смысл им не пользоваться?
Кажется, она с облегчением выдыхает.
Вроде как меня должны беспокоить то, что из нас двоих она оказалась в... как это получше выразиться... «Более стабильном финансовом положении». Но мне действительно все равно. Наверное, потому, что я уже очень давно перестал оценивать жизнь мерками чужих возможностей, и больше интересуюсь своими. Медленно, но уверенно ползу вверх по карьерной лестнице и прокачиваю мозги.
Остальное будет.
– Кстати, женщина, – чтобы перевести разговор подальше от этой темы вспоминаю, за чем заставал ее два утра подряд, – ты села писать книгу?
– «Села писать» – это ты очень громко сейчас сказал, – неуверенно посмеивается она. – Но чьи-то плечи в тэту меня... гммм... вдохновили.
– Даже не знаю, что ты теперь будешь делать, писательница, потому что я забрал их с собой.
– Выпрашивать их хотя бы на фото? – У нее такой вздох, что ход мыслей угадать нетрудно.
Может, это и грязные приемы, но я не обещал сидеть и молча ждать, когда она наведет дисциплину в своем инсектарии.
Но.
– Рассказывай, что ты там так энергично строчила на ноуте? Если бы я тебя так не любил, то с особой жестокостью избил бы подушкой.
Это не то «люблю», которое она бы хотела услышать.
Это «люблю» для человека, который даже на расстоянии вызывает у меня улыбку. И с которым могу разговаривать, о чем угодно и когда угодно, которому могу рассказать обо всем и не услышать в ответ: «Да что ты жалуешься, у тебя новый айфон и машина, хули выебываешься?»
– Ну... я пока не очень хорошо вижу сюжет, но демон там просто язва и зараза, и любитель портить жизнь тем, кто расслабился и забыл о старых долгах.
– Весь в меня, – хмыкаю я, стаскиваю ботинки, включаю свет и выдыхаю. Что ж, по крайней мере мы все равно вместе.
Пока хотя бы так.
Глава двенадцатая: Антон
Я люблю пятницы за то. что они имеют свойство превращаться в субботу уже во второй половине дня. Как-то уж так сложилось у меня с работой: стараюсь все раскидать до выходных и если ничего важного на голову не свалится, то можно спокойно сваливать с работы после полудня и спокойно отсыпаться перед выходными, которые в последнее время проводил в холостяцкой компании друзей, либо занимаясь домом: купил новую мебель в гостиную, нарочно широкие удобные кресла, овчину на одно из них. Расставил, наконец, оставшиеся в коробках книги. Купил большое теплое одеяло.
Пару новых подушек.
Полотенце. Желтое. В ромашках.
Рукалицо.
В общем, укреплял и утеплял свою крепость как мог.
А сегодня, слиняв с работы, без зазрения совести отправился в свой любимый грузинский домашний ресторан: есть шурпу, бараний шашлык и лепешки на дровах.
И как раз, когда перехожу к шашлыку, слышу не очень стройный женский голос, который слишком громко зовет меня по имени. Даже не сразу понимаю, кто и откуда, потому что женщина, которая направляется в мою сторону пьяной походкой, вот так сходу не похожа ни на одну из моих знакомых. Но она точно откуда-то меня знает, раз без приглашения усаживается за стол и, опять же, без приглашения делает пару жадных глотков из моего стакана. Морщится, выставляет язык, как будто выпила керосин, а не гранатовый сок. Да, он не сладкий, но не запивать же шашлык сиропом?
– Антон-Антон, – она подпирает щеку кулаком, – ты неправильный мужик.
Точно! Вспомнил!
Жена Мишки – моего бывшего лучшего друга, с которым когда-то вместе учились и даже одно время вместе работали. Пока Мишка не нашел себе «не очень чистый, но хороший заработок», не стал Михаилом Ивановичем и не высрал мне на голову «правду жизни» о том, что надо брать, когда дают, а не выебываться, как я.
– Марина, – словно понимая мое замешательство, напоминает свое имя женщина.
– В последний раз виделись... На твоей днюхе.
Помню, да, пять лет назад, когда я решил красиво распечатать тридцатник, и мы гудели два дня. Только тогда у Марины были длинные светлые волосы, улыбка до ушей и полное неприятие алкоголя. А сейчас нет ни улыбки, ни волос – только ярко-рыжая очень странная стрижка, с которой она похожа на молодящуюся блядь, а не на жену успешного крутыша.
Видимо, я слишком долго и слишком «громко» ее рассматриваю, потому что Марина дергает себя за рыжую прядь и пожимает плечами.
– Михаил Иванович захотел разнообразия, – старательно изображает уважительный тон, правда, алкоголь здесь явно лишний. – Только не сказал, что все равно даст мне пинком под зад.
– Помиритесь, – пытаюсь быть немного вежливым.
Она выпячивает безымянный палец в том самом жесте и тычет его мне под нос. Кольца нет, значит, развелись.
– Давно?
Марина хватает меня за руку, выворачивает запястье так, чтобы смотреть на часы, снова пьяно смеется и говорит:
– Два часа назад. Не видишь, что ли, я праздную свободу?
Даже не знаю, что сказать. У меня хроническое неприятие пьяных женщин, потому что на моем веку ни одна пьяная женщина не становилась ни милой, ни озорной, ни раскрепощенной. Они все начинали материться, пускать сопли и слюни и обязательно ломали все, до чего дотягивались. Так что от Марины лучше избавиться прямо сейчас.
– Давай я тебе такси вызову, и ты поедешь праздновать домой? – предлагаю в лоб. Ходить вокруг да около не собираюсь, потому что это не моя женщина и вообще – чего ради, собственно? – По-моему, ты уже наебенилась достаточно.
– А вот и нет. – Она не обижается. – У меня вот такая, – очень широко разводит руки, чуть не сбивая со стола стеклянный кувшин с соусом, – душевная рана, и туда влезет много. Еще бутылка вина точно.
– Не со мной, сорян.
– Ну и хер с тобой.
Она сама зовет официанта и на удивление внятно просит принести ей красного вина и «че-то пожрать». Если бы села за другой стол, возможно, ее бы вежливо попросили уйти, но меня здесь хорошо знают, хозяину я когда-то крепко помог, так что он, как принято у гостеприимных кавказских народов, всегда рад видеть меня и моих гостей.
– А Михаил Иванович собирается жениться, ты знаешь? – продолжает трещать Марина.
– Не рановато ли?
– Нет, ты что, там такой кадр, что надо брать прямо сейчас. – Марина прищелкивает языком, делает заговорщицкое лицо и громким шепотом «выдает тайну»: – У папули Кадра целая ювелирная сеть и одна единственная дочура на все это добро.
Почему я не удивлен?
Марина ударяет сумкой по столу, выгребает все содержимое, не сразу находя лежащий на горе всякого хлама вперемешку с обертками от леденцов и использованными салфетками телефон. Что-то долго ищет и потом показывает мне. На разбитом экране – фотография женщины. Страшной, если уж честно, причем даже профессиональный макияж и модная стрижка практически не делают погоды.
– Красотка, правда? – Марина тут же присасывается к бокалу, который официант ставит перед ней на стол. Морщится, фыркает, закрывает нос тыльной стороной ладони. Пить она не научилась до сих пор, но зато неплохо освоила искусство надираться вдрызг. – Но Михаилу Ивановичу очень нравится. Прямо вот за яйца его взяла. Через печенку.
Похоже, Марина думает, что сказала что-то смешное, потому что громко хохочет, притягивая к нам ненужное внимание.
– Когда мы поженились, он был просто Мишей, просто зарабатывал свою деньгу -и мы оба радовались, когда я получала премию в пять тысяч рэ, потому что могли пойти в ресторан и еще оставалось на бутылку вина. Тогда он меня любил. Потом он стал Михаилом и начал говорить, что я мало зарабатываю и не росту над собой.
– Марина приосанивается, пытаясь напустить серьезный вид. И снова пьяно прыскает от смеха. – А потом он заматерел и понял правду жизни. Хочешь поделюсь?
– Нет, спасибо.
Хотя, когда это останавливало пьяную женщину?
– Мы для них – просто временные остановки, Антон. Люди, которые нужны, пока у них не появится вариант получше. Пока на горизонте не сверкнет счастливая звезда с полным материальным обеспечением. Так устроена эта жизнь, мужик: равный всегда должен быть с равным. Иначе тем, кто не в состояния купить брюлик размером с Австралию, просто подотрут жопу. Кстати, – Марина снова пьет и снова чуть не выплевывает вино на скатерть. Но усилием воли проглатывает и берет с моей тарелки ветку петрушки. – Ты там не женился, случайно?
Я еще кое-как перевариваю ее слова, а Марина хватает меня за руку, стучит по обручальному кольцу и громко смеется, как будто даже с надрывом. Словно она тут заливала свое горе, а я в наглую уселся к ней и начал выпячивать свой счастливый брак.
Хотя насчет счастливого, кажется, говорить пока рано.
– Ну и кто она? – Марина ставит локти на стол, подпирает лицо двумя кулаками, из-за чего ее щеки подскакивают и практически закрывают глаза. – Точно не умная и высокодуховная девушка. Но и не стриптизерша, ты же у нас парень с претензией на высший класс.
– В смысле? – не очень понимаю к чему этот спитч.
– Ой, ладно делать вид, что не понимаешь. «Умные женщины ебут мозги», – очень грубо и коряво басит. – Помнишь, ты сказал это Мишке на нашей свадьбе? Потому что у меня красный диплом и аспирантура.
Если честно, я не помню, что говорил. Давно было, еще по молодости. Мало ли что я мог сказать на свадьбе после энного количества выпитого. Но даже если так – это ведь правда. Чаще так и бывает, что чем умнее женщина, тем изощреннее она имеет мозг. Но всегда есть исключения. И нет ничего стыдного в том, что эту правду жизни я понял с возрастом и опытом, а не впитал с молоком матери.
– Я вызову тебе такси, Марина.
Пытаюсь открыть навигатор, но она стучит меня по руке, снова перетягивая на себя внимание. И как-то так щурится, что мне даже немного не по себе. Марина больше не кажется пьяной и плохо соображающей, что мелет. Да, взгляд такой же мутный, но лицо и жесты как у полностью трезвого человека.
– Такие как ты и Михаил Иванович, не способны сделать женщину счастливой, если у нее есть хоть капля мозгов в голове. Знаешь, почему?
Я грубо стряхиваю ее пальцы и все-таки заказываю машину.
Аппетит резко пропал, хоть обычно меня не зацепить, тем болтовней пьяной бабы. Просто, сука, злит, что я сидел, никого не трогал и пытался мысленно раскидать кучу дел так, чтобы переделать за выходные хоть половину, а меня снова поносят. Причем чужая баба. Причем за чужие косяки.
– Потому что вы – эгоисты. Оба. Только он продался за бабло. а ты пока нет. Вам обоим нужно, чтоб вокруг вас вились женщины, рвали за вас глотки друг другу, а вы выбирали, выбирали... – Марина степенно складывает барахло обратно в сумку. -Вам не нужна женщина с мозгами, потому что у нее будут слишком сложные реакции, а на это, боже упаси, придется тратить время и силы. Чем примитивнее -тем лучше. Проще. Понятнее. Пусть она сидит себе где-то на ресепшене, читает глянцевый журнал, отвечает на звонки и приходит домой только чтобы раздвинуть ноги.
– Не пошла бы ты? – Сам себе удивляюсь, почему до сих пор не отправил ее в пешее эротическое более грубым словом.
– Я ухожу-хожу. – Прикладывает ко лбу ладонь козырьком, словно отдает честь. -Только ты знаешь, что я права. Видишь, что со мной сделал Михаил Иванович? Когда-то я была красивой, умной, готовой к экспериментам женщиной. И он меня любил, пока все было так, как он хочет. Как ему нужно. А когда начались проблемы
– любовь прошла. – Марина снова дергает себя за рыжую прядь. – И не помогло никакое обновление системы. Потому что такие, как вы – просто потребители: взял, попользовался, стало слишком сложно – пинком под зад и за другой. Вас уже не переделать.
Марина, шатаясь, поднимается.
С тоской вливает – буквально – в рот остатки вина на дне бокала, и на этот раз даже бровью не ведет, словно там была подкрашенная минералка.
– Ты не такое говно, как Михаил Иванович, – пожимает плечами, а мне хочется прямо от души раскланяться за такую, блядь, царскую похвалу!
Когда она уходит, я снова и снова прокручиваю в голове весь этот «монолог разведенки».
Понятное дело, что говорил в ней алкоголь. Но в большей степени обида на мужика, которого я сам от всей души считаю мудаком.
Но.
Блин
Ведь правда. Очень многое – правда. Я не славный и хороший парень. Я не умею нянчиться с замороченными девушками и у меня не хватало терпения на куда меньше фокусы, чем иногда творит Очкарик. Что будет... если первый романтический флер наших отношений пройдет – и у меня перестанут работать тормоза? Сорвусь, когда буду нужен, не поддержу, когда начнет плакать. С горячей головы наговорю всякой обидной херни.
А она потом... Хорошо, если просто в угол А если?..
