Текст книги "Генри и Катон"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Спасибо, что принес записку.

– Ответ будет? Письмо?

– Нет. Ничего. Хотя погоди.

Катон достал карандаш и написал на обороте надорванного конверта: «Я уезжаю с тем парнем. Прощай». Подумал, глядя на написанное. Потом добавил: «Молись за меня». Сложил конверт и протянул семинаристу.

– Спасибо, сэр. Я передам это отцу Крэддоку.

Катон одиноко стоял на улице, уставясь на свою тень на неровном тротуаре. Известие о смерти отца Милсома вызвало настоящую боль. Если бы он навестил его, отсрочило бы это его смерть? Нет, подумал Катон, во всяком случае, не надолго. А телефон всегда неподходящее средство для такого рода общения. Бедный старик. И одновременно счастливый. Ему не пришлось пережить радость своей веры. Если есть Царствие Небесное, то он наверняка там. Requiescit in расе. Lux perpetua lucet eo [54]54
  Да почиет в мире. Вечный свет да светит ему (лат.).


[Закрыть]. Какое утешительное представление. Вот только нет никакого Царствия Небесного. «Верил ли я когда-нибудь в его существование?» – раздумывал Катон. Как бы хотелось, чтобы он собрался написать что-то в ответ на письмо отца Милсома, какие-то слова любви и благодарности. Он все еще носил с собой то письмо, сейчас оно было в нагрудном кармане его вельветового пиджака. Он спрятал открытку от Брендана туда же и свернул в узкий проход, чтобы войти в дом с заднего крыльца. Лишь сейчас, когда он коснулся калитки, вспомнилось: ученик Брендана назвал его сэром. Малость похоже на то, как разгневанный Цезарь, обращаясь к десятому легиону, назвал его Quirites! [55]55
  Квириты (т. е. жители Куры, древней столицы сабинян, впоследствии ставшие римлянами). Подобное обращение к войскам имело пренебрежительный оттенок.


[Закрыть]

Дверь в кухню была не заперта; Катон вошел и закрыл ее за собой. Направился к раковине и взглянул на себя в зеркальце для бритья. Он увидел, как на картине, свою голову, полосатую рубашку и красный платок. Давно он не смотрел на себя так внимательно. Он тщательно побрился, причесал неровно остриженные волосы. Вид у него был намного моложе. Выражение физиономии забавно задорное. Умора Форбс. Старина Жирдяйчик. Он ухмыльнулся себе.

– Надо же, это вы! Не сразу понял, кто это пялится на себя в зеркало.

Это был Красавчик Джо, вошедший следом.

Сконфуженный Катон обернулся. Джо в короткой кожаной куртке военного фасона выглядел лет на четырнадцать. Лицо сияло юной свежестью, влажные, может, чем-то смазанные, чуть укороченные волосы зачесаны за уши двумя плотными волнами. Катону неожиданно показалось, будто они снова незнакомы. Волнующее чувство.

– Привет, Джо! Надеюсь, тебе нравится мой наряд.

Джо, не спуская глаз с Катона, молча сел к столу.

Катону стало неспокойно.

– Джо…

– Это что, какая-то чертова шутка? – спросил Джо.

– Ты о чем?

– О вашем наряде. Вы не представляете, до чего потешно выглядите. Только мне не смешно.

– Это все вещи отца Дилмана…

– Вещи! Это было бы смешно, когда бы не было так грустно! Вы выглядите так, будто собрались прошвырнуться по Саутэндской набережной.

– Вижу, ты шокирован.

– Не понял?!

– Но, Джо, дорогой, я ведь говорил тебе, что выхожу из ордена, говорил…

– Я не поверил вам.

– Может, теперь поверишь!

– Я не верил, что вы уходите, и сейчас не верю.

– Так попытайся, черт подери! – сказал Катон присаживаясь к столу.

– Вот, раньше вы никогда не сквернословили при мне.

– Если ты сам меня заставляешь!

– Я тут ни при чем. Но возможно, вы теперь перейдете на такой язык. Со священниками-неудачниками всегда это происходит.

– Что ж, возможно, с ними и происходит. Поживем – увидим. Давай выпьем. У меня тут есть немного вина.

– Сами пейте.

– Джо, хватит сходить с ума, ладно? Неужели не можешь признать того факта, что я всего лишь такой же обыкновенный человек, как ты?

– Нет, ни черта не могу.

– Вот мы сейчас ссоримся, как двое обыкновенных людей, разве не удивительно? В конце концов, мы самые обыкновенные люди. Я хочу помочь тебе, но не желаю быть для тебя вроде ложного святого. Я просто люблю тебя. Прежде я не мог этого сказать, для того и ушел из священников, чтобы сказать. Господи, да неужели ты не способен это понять?

– Неужели выне способны понять? – проговорил Джо.

Он вдруг прикусил губы, наклонил голову, и лицо его исказилось, словно он собирался заплакать.

Катон внимательно посмотрел на него:

– Джо, дорогой, ты должен помочь мне. Мы можем узнать друг друга заново, по-другому. Ладно. Мне эта перемена далась нелегко, и нам обоим будет нелегко. Но если ты любишь меня…

– Я никогда не говорил, что люблю вас, – ответил Джо, не поднимая глаз от стола и водя пальцем по древесному рисунку.

– Ты сможешь научиться. Я способен на многое ради нас обоих.

Джо взглянул на него. Сказал:

– Отец, вы как ребенок. Вы не имеете представления об этих ужасных вещах.

– Джо, ты ошибаешься. Я имею представление об этих ужасных вещах. И потом, хватит называть меня «отец».

– А как же мне звать вас?

– Ты не знаешь моего имени?

– Нет.

– Катон.

–  Как?

– Катон.

– Произнесите по буквам.

– К-А-Т-О-Н.

– Что за смешное имя. Итальянское?

– Нет, римское. Ты привыкнешь. Привыкнешь и…

– Нет, не привыкну. И буду продолжать называть вас «отец». По-другому не имеет смысла.

– Но я больше не священник! Я отказался от этого из-за тебя…

– Это неправда.

– Частично правда, я…

– Частично правда! Все в вас частично правда!

– Я освободился от всего остального, чтобы быть с тобой, так что мы можем уехать и начать новую жизнь вместе. Поедем, Джо, поедем… я стану работать, а ты учить ся…и я не буду тебе досаждать…

– Я не еду, – ответил Джо.

– Что, скажи на милость, ты имеешь в виду? Ты говорил, что поедешь.

– Я думал, все будет не так. Что тот богатей будет помогать нам.

– Но он будет помогать! Смотри, он прислал чек.

Катон положил на стол чек от Генри.

– А еще я думал, вы как были, так и останетесь священником, тогда это было бы нормально. Вы не представляете, какой дурацкий вид у вас в этой одежде. Вся… всякая… магия пропала… что меня привлекало… Теперь вы просто голубой в вельветовом пиджаке. Вроде тех, кого я презираю.

Катон в полной панике схватил через стол руку паренька.

– Джо, не говори так! Это я. Ты же знаешь меня.

– Не знаю. В том-то и беда. – Джо выдернул руку, слегка отодвинув стул от стола, – Если мы уедем вдвоем, отец, это будет мерзость… мерзость, какой вы себе и не представляете. И мне будет плевать на все, что вы могли бы дать мне или сделать для меня. Никакой радости, отец, сплошной ад, единственная выгода – деньги. Когда-то вы нравились мне, отец, но вы нравились мне другой, когда ходили в сутане и ничего не имели, даже электрического чайника.

– Но у меня и сейчас ничего нет.

– У вас есть чек на пятьсот фунтов от мистера Маршалсона.

– Но я же только ради тебя старался, я все делал только ради тебя, не хотел, чтобы ты страдал, чтобы бедствовал!

– И все испортили. Простите, я был так туп…

– Что до чека от мистера Маршалсона, то это просто делается.

Катон взял чек и порвал его на мелкие кусочки.

Джо посмотрел на обрывки, повозил их пальцем по столу и проронил:

– Жаль. По-настоящему жаль.

– Я могу получить еще…

– Мне все равно, что вы станете делать, отец, я в этом не участвую.

– Но, Джо, не оставляй меня. У меня теперь ничего не осталось, я всем пожертвовал, чтобы быть с тобой, ты ведь говорил…

– Я точно тогда тронулся. Ничего бы не вышло – во всяком случае, так, как я думал. Я привык считать, что в мире существуют две вещи: это вы и то, во что вы веруете, и ад, где ничто не имеет значения, кроме денег. Теперь я считаю, что в мире есть только одно: ад, где ничто не имеет значения, кроме денег.

Катон молчал, пытаясь понять, что делать. Если б найти нужные слова, суметь найти верный подход… Хотя Джо и отверг его, они были близки, даже более близки, чем прежде. Он подался вперед и стиснул пальцами холодный толстый рукав черной кожаной куртки Джо.

– Выслушай меня, Джо, просто выслушай и не перебивай. Я привлек твое внимание тем, что был священником, но священник – это лишь символ. Я не могу и дальше оставаться символом. Но правда так же и то, что есть не один только ад. Есть любовь, настоящая любовь, и я действительно люблю тебя. Тебе не нужно гадать, что я задумал, какую цель преследую. Я и сам не знаю ничего, кроме того, что хочу помочь тебе. Не та ли это вещь, от которой не стоит просто так отказываться? Или ты настолько богат любовью, что можешь отвергать этот дар? Почему хотя бы не попробовать? Позволь мне присутствовать в твоей жизни. Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы понимать: я не собираюсь ни распоряжаться тобой, ни вмешиваться ни во что. Я хочу лишь помогать и служить. Наверное, это все, что осталось от моей бытности священником. Ты как-то спросил, хочу ли я, чтобы между нами была любовная связь, и я ответил: вряд ли. Теперь я говорю: почему бы нет? Конечно, я хочу заключить тебя в объятия, и теперь, когда я просто гей в вельветовом пиджаке, я, по крайней мере, могу откровенно признаться в этом! Если это произойдет – прекрасно, если нет – тоже хорошо. Знай, я никогда не допущу, чтобы моя любовь была тебе в тягость, я за то, чтобы ты был свободен, в этом и есть суть любви. Разве ты не можешь отнестись ко всему этому просто и позволить мне помочь тебе стать счастливым? Ты толкуешь о жизни в аду… так зачем жить в аду? Если будешь и дальше жить, как живешь сейчас, изображая мелкого преступника, то кончишь настоящим закоренелым преступником и тебя ждет отвратительная, жалкая, страшная судьба, которой будет невозможно миновать. Ты ведь наверняка желаешь быть свободным и счастливым? Мы можем уехать вместе в Лидс и наслаждаться там жизнью. Нуждаться мы не будем. Я стану работать, аты учиться какой-нибудь интересной профессии…

– Не желаю я ничему учиться, – проворчал Джо, все так же глядя в стол и слегка двигая ладонями и следя за их тенями на столешнице, – Вы все талдычите об учебе, как будто люди любят учиться. Вы, может, и любите, а я нет.

– Ты говорил, что был бы не прочь стать электриком.

– Это вы говорили. А я бы не прочь стать поп-звездой. Не собираюсь я ничему учиться. С учебой покончено.

– Хорошо, нет необходимости немедленно решать, чем ты займешься. Главное – уехать, узнать друг друга поближе и определиться с отношениями и с работой…

– Вы хотите спать со мной.

– Это несущественно. Я хочу быть с тобой, жить рядом с тобой, видеть тебя. Нам даже не обязательно селиться в одном доме, если не желаешь.

– Вы сказали, что мы не будем нуждаться, но порвали чек.

– Слушай, Джо, я могу получить другой чек, могу получить от мистера Маршалсона столько денег, сколько нам понадобится. В любом случае у меня будет приличный оклад и…

– Я не желаю ничего знать о ваших чувствах и о том, с кем вам хочется улечься в постель, мне это отвратительно. Это нехорошо, отец, мы об этом не уговаривались. Вы мне больше не нравитесь, меня от всего этого тошнит. Когда я согласился поехать с вами, я не думал ни о чем таком.

– Но я сказал тебе!

– Значит, я не понял, я о таком не думал. Я бы этого не вынес, мы бы кончили тем, что убили бы друг друга, как бывает у геев. Как бы то ни было, я не гей.

– Хорошо, я никогда не говорил, что ты…

– Говорили, вы подразумевали, а я возмутился. Я балдею от девчонок, мне хочется трахать их, даже каких-нибудь безмозглых шлюх. Вы стараетесь купить меня, и это, я считаю, ужасно. Не желаю больше никогда видеть вас.

– Джо, милый, не говори так!

Катон придвинул стул и положил руку на плечо Джо. Попытался притянуть его к себе.

Тот вскочил и мгновенно оказался возле двери:

– Не трогайте меня!

– Прости…

– Уезжайте, отправляйтесь куда угодно, только уезжайте. И не вздумайте снова возникать, не то я вам врежу. Вы не знаете меня, ничего не знаете обо мне, не знаете, каково быть на моем месте, вас это ни черта не интересовало, просто вообразили меня таким, каким хотелось меня видеть. У меня была паршивая жизнь, никого я не волновал по-настоящему, даже вас. Мой отец ненавидел меня, мать ненавидела, братья ненавидели, будь они все прокляты, и вы особенно, потому что прикидывались не таким, как остальные, а на самом деле такой же. Вы пытались заманить меня в ловушку, но теперь я вас раскусил, понял ваши грязные планы и какой вы наделе, так что отстаньте от меня, не то я убью вас. Я вожусь с серьезными ребятами, вхожу в банду, в больших делах участвую и больше не желаю иметь ничего общего с вами и вашими вонючими лживыми идеями. Я дружу с настоящими людьми, и денег у меня будет куча. Так что прощайте, мистер чертов Форбс, или Катон, или как вы там теперь зоветесь. И оставьте меня в покое, я не шучу. В любом случае вы меня не найдете, я уезжаю. Собираюсь присоединиться к ним, я наконец нашел их, как обещал. Прощайте и живите в своем собственном аду, но без меня.

Катон вскочил на ноги. Красавчик Джо юркнул в дверь и захлопнул ее перед носом Катона. Грохнула дверь во двор.

Катон выглянул в коридор, потом закрыл дверь и медленно опустился на стул. Он сидел, поглаживая деревянную столешницу и изображая теневые фигурки, как Джо недавно. «Совершенно верно, – думал он, – я не знал его. Но я его любил. И не эгоистично. Я любил его, как умел».

Долго он так сидел, глядя на свои руки и неуютно поводя плечами под непривычной одеждой. Хотелось плакать, но слез не было. Он был потрясен. Говорил себе, что сам лишил себя возможности помогать Джо. Но что еще он мог сделать? Он сказал ему всю правду. Наверное, не нужно было этого делать. А теперь мальчик ушел к ним.И это, возможно, его вина. Лучше бы он повесил себе камень на шею и бросился в море.

Нет никакого смысла ехать завтра в Лидс; так хотелось найти славную квартирку для Джо, а теперь ему все равно, где жить. Поедет, когда начнется триместр, и снимет угол какой ни попадя. А пока, может, поживет здесь. Но не потому, что вдруг Джо вернется. Наверняка не вернется. Или, в конце концов, поехать домой? В Лэкслинден, в Пеннвуд. Он лишился Христа, лишился Джо. Отец Милсом умер, а он даже не ответил на его письмо. И во всем он сам виноват.

«Встану, пойду к Отцу моему и скажу Ему: Отче! я согрешил против Тебя и пред Тобою и уже недостоин называться сыном Твоим» [56]56
  Лк. 15:18–19.


[Закрыть].

―

Дорогая Колетта, получил твое милое, трогательное, крайне безрассудное и сумасшедшее письмо. Какую очаровательную чепуху ты пишешь! Конечно, в нашем суровом обществе любой знак приязни к твоей персоне приятен, но это уж слишком! Не-ужели ты ждешь, что я отнесусь серьезно к твоим словам? Пожалуйста, немедленно спустись на землю! Это все грезы школьницы. И почему ты выбрала меня для своей «страсти»?Я старый старик, ожесточенный с детства, бесталанный, безбожный, неприкаянный, а сейчас еще и по крайней мере наполовину американец. А скоро буду и без гроша. Ты, наверное, слышала, что я намерен избавиться от родового имения. Думаю, слухи до тебя докатились, так что если нацелилась на Холл, то забудь об этом. Кто тебе нужен, так это славный здравомыслящий английский парень, молодой, с чистым и свежим лицом (а не с такой грубой физиономией, как у меня), человек уважаемой профессии (учитель? адвокат? архитектор?) (как насчет Джайлса Гослинга?), который устроит для тебя надежный, уютный английский дом. (Яне издеваюсь.) Во всяком случае, ты ведь, наверное, желаешь, чтобы твой отец прожил еще несколько лет, а его точно хватит удар от перспективы заполучить такого зятя. Нет-нет, это не годится; что до меня, то я воспринимаю это как отличную шутку, да и ты сама, надеюсь, сейчас смеешься.

Кроме того, есть и другая причина, почему я не могу быть твоим, – я помолвлен и скоро женюсь на любимой женщине, которую зовут Стефани Уайтхаус и которая сейчас гостит у меня в Холле. Сразу после свадьбы мы, возможно, смоемся в Америку. Вот так! Тем не менее спасибо за письмо. Ты была, наверное, единственным человеком, предпочитавшим меня Сэнди. Так или иначе, это все девичьи мечты, которые легко развеются.

С наилучшими пожеланиями,

Генри

Моя дорогая Белла, извини, что не ответил раньше, как должен был. Все было, как приехал сюда, ужас и безумие. Кризис личности, как, наверное, назвали бы это вы с Рассом! Я не мог написать, потому как не знал, кто я такой. И по-прежнему не знаю. Думается, и в Америке не знал, только там это не имело значения, поскольку там никто не знает о себе, кто они такие. (И, смею сказать, тем лучше для них!) Здесь у меня была возможность примерить на себя множество ролей, кажется, я еще в процессе выбора. (Только роль клоуна подходит!) Ты строила множество догадок по поводу того, как сложатся мои отношения с матерью, и ни одна из них не оказалась верной. Нет ни скандалов, ни согласия, просто кошмарное безразличие. Я не хотел этого, мне это не по душе, но тем не менее я сам каким-то образом способствовал этому – или мы оба. Это невыносимо и мучительно и, в сущности, жестоко для обеих сторон. Странно, что я способен видеть ситуацию и описать ее, но изменить не в состоянии. И все средства старого верного психоанализа, которые ты в этот самый момент перебираешь в голове, тут бесполезны. Эти претендующие на глубину объяснения оказываются столь абстрактны и наивны в случае наших страшно запутанных отношений, которые вконец испорчены. Ты думала, она расплачется у меня на плече, что я буду ей нужен, что она захочет, чтобы я заменил ей Сэнди. Ничуть не бывало. Она таит в себе горе по нему. Я даже не вызываю в ней разочарования, а, кажется, только раздражаю! Я не видел у нее ни единой слезинки. Господи, она каменная.

Полагаю, те женщины (я имею в виду английских буржуазок, а не эмансипированных сумасбродок вроде тебя!) очень рано приучались к одиночеству и к тому, чтобы со всем справляться самостоятельно, даже когда они жили в лоне семьи. На мой взгляд, отец и Сэнди были ровно то, что ей нужно, в точности такими, какими ей хотелось, кого она боготворила, но тем не менее они были жестокими эгоистами, как все мужчины, когда не испытывают благотворного воздействия незаурядных женщин: отсюда эти жесткость и отчужденность. Мне, конечно, не удается пробиться сквозь эту броню, да и, не встретив с ее стороны ни малейшего знака нежности или привязанности, я не особо стараюсь! Полагаю, она ждет, что ее будут чтить и признавать, как какой-нибудь памятник, а это не по мне. Кстати, о памятниках. Тут у меня есть чем тебя удивить. Я принял решение (которое тоже не по душе матери) продать Холл, и все земли, и всю собственность, и все ценные бумаги – все скопом – и избавиться от всего, что выручу, раздать, пустить на ветер, отделаться, сбыть с рук, сбросить камень с шеи! Надеюсь, ты не шокирована, не опечалена? Знаю, было бы славно принимать здесь тебя с Рассом, напиваться в библиотеке с резными панелями под Гринлинга Тиббонса, а потом ты бы танцевала нагишом в парке и так далее в том же роде! Приятно было бы немножко épater [57]57
  Эпатировать. ( фр.) Прим. верстальщика


[Закрыть]    здешних обитателей! Но это детские развлечения. А честно говоря, Белла, я просто ненавижу все это, даже не представлял, как возненавижу, пока не увидел снова, да еще моя чертова мамаша, посреди всего этого разыгрывающая из себя герцогиню. Тьфу! Я мечтал разрушить здешний замшелый порядок, но не знал, достанет ли сил, пока реально не столкнулся с ним и не почувствовал, что меня от него воротит. Мать приняла мое окончательное решение довольно спокойно. Она ничуть не пострадает, у нее есть приличная пожизненная рента, и она будет жить в милом домике неподалеку. Теперь, уверен, ты выискиваешь мотивы моего решения: их сотни, и некоторые из них, может, сомнительны (будто меня это волнует), но главные таковы: во-первых, считаю, мне не следует иметь так много, когда другие не имеют почти ничего, и, во-вторых, по складу характера я не гожусь в английские помещики. Я бы возненавидел судьбу и стал бы невыносим. (Ладно, еще невыносимей!) Это не просто духовные муки, но и чертовски материальное, практическое бремя: стены, крыши, деревья, слуги, дренаж, налоги… Боже мой, благословенная простота нашей жизни в Сперритоне, как мне недостает ее!

Ну, это бомба номер один, если я тебя ошеломил, конечно. (Интересно, ожидали вы с Рассом услышать такое?) Приготовься, дорогая, к бомбе номер два. Я обручен и скоро женюсь на милой, скромной, сексапильной, совершенно необразованной игривой самке по имени Стефани Уайтхаус, которую унаследовал от Сэнди, – она, можно сказать, часть моей собственности. Она (в буквальном смысле) бывшая проститутка, и Сэнди прятал ее в лондонской квартирке! (Торжествуй!) Стефани любит меня, и она единственная женщина, кроме тебя, с которой мне хорошо в постели! У нее была ужасная жизнь, и мне ее чрезвычайно жалко. Она далеко не красавица, но очень привлекательна, она меня согревает и волнует, и с ней я чувствую себя в безопасности. Она абсолютно не лэкслинденский тип, и мне не терпится увезти ее подальше отсюда. Кстати, ей тридцать четыре, ты ведь наверняка жаждешь это знать!

Белла, дорогая, не ревнуй. (Ладно, будь ты здесь, я бы позволил дать мне затрещину!) Ты не хуже меня знаешь, что любовь (как все важное) – вещь растяжимая, наверное, до бесконечности и неостановимая. Я могу любить бедную Стефани, ни на миг не переставая любить тебя. И послушай: это стало мне ясно в последние несколько дней. Похоже, несмотря на все ужасы, голова у меня работала как бездушный компьютер, едва я ступил на землю Англии, и я только сейчас понял, чего хочу. Я хочу вернуться к своей работе. Вернуться к тебе и Рассу (вы моя семья), привезти Стефани в Сперритон. Ну да, все мы говорили, что я возвращусь, но верили ли мы в это? Что до меня, то вряд ли. Но сейчас мне кажется, совершенно подсознательным образом я нашел единственную женщину, которая способна разрешить головоломку. Женись я на интемектуалке или даже на обыкновенной англичанке (a fortiori [58]58
  Тем более (лат.).


[Закрыть] на американке), ничего бы не получилось, я не смог бы возвратиться. Вы понимаете. Но крошка Стефани одна-одинешенька и без интеллектуальных запросов, кроткая и милая женщина, она тебе понравится и придется ко двору. Во всяком случае, надеюсь и жду, что так и будет. Уверен, ты поможешь мне и поможешь ей, потому что она умна и добра. Я не могу и не хотел бы терять тебя с Рассом, и теперь мне начинает казаться, что, возможно, и не придется. Но и помимо этой истории, мне необходимо вернуться в Сперритон, потому что в Англии мне никогда не найти работу или применения своим недюжинным талантам!

Пожалуйста, Белла, пойми и поддержи меня, как всегда поддерживаешь. Прими бедняжку Стефани – она простодушная женщина, умеющая быть благодарной, а не какая-нибудь скандалистка. И знаешь, вновь ощутив, теперь благодаря моей дражайшей матушке, что такое английская холодность, я так, что не выразить словами, ценю американскую теплоту, доброту и свободу, которые я узнал с твоей и Расса помощью и по которой так тоскую. Здесь я чувствую, что с каждым днем все сильней промерзаю, – еще одна причина для бегства. С тех пор как я здесь, я так часто и с такой благодарностью думаю о вас обоих. Прости, что не ответил раньше, но я тут так запутался – и рад, что наконец написал тебе, потому что многое мне самому стало ясно, только когда сел за письмо! Покажи его Рассу и передавай ему сердечный привет. Поскорей ответь мне, Белла, дорогая.

Всегда любящий, твой (как ты когда-то назвала меня) бесов сын

Г.

– Осторожно, – сказал Генри, отступая назад, – Не хочу, чтобы с ним что-то случилось. Приподнимите его чуточку повыше, мистер Беллами, чтобы Рода могла снять последние кольца. О'кей! Теперь можете оба отпускать.

Гобелен с громким хлопком упал на пол, подняв облако пыли. Рода и Беллами спустились с высоких стремянок по бокам гобелена.

Выглянуло солнце, и дождевые лужицы на террасе походили на эмалевые кружочки сияющей синевы. В окна библиотеки лился мягкий отраженный утренний свет. Голая стена под гобеленом обнажила сокровенное пространство прошлого – старые, забытые, поблекшие обои с рисунком шпалер, увитых побегами роз. Одновременно библиотека вдруг стала казаться намного просторней, намного холодней, словно в нее с освежающей силой ворвалось будущее. Генри подошел к гобелену и пнул его ногой, выбив новое облако пыли.

– Нужно почистить. А теперь сверните его и посмотрите, нельзя ли будет как-нибудь втиснуть на заднее сиденье «вольво». Нет, не выбивайте здесь, вынесите в холл, а то дышать нечем.

Рода и Беллами свернули гобелен в длинную нескладную трубу и поволокли из библиотеки. Генри увидел, как мелькнула в последний раз мощная длань Афины, схватившей героя за волосы. Потом закрыл дверь, присел к круглому столу и посмотрел на пустую стену, блеклую, бледную и покрытую треугольничками паутины. Тяжело вздохнул.

Вошла Герда в длинном синем халате с развевающимися полами. Генри встал. Она швырнула на стол бумаги:

– Почему ты сделал это, не предупредив меня?

– Я предупредил. Сказал, что отправляю его на «Сотбис».

– Ты не сказал, что собираешься сделать это сегодня.

– Сегодня или в другой день – какая разница? Ты не сможешь повесить его у себя в коттедже.

– Ты намеренно это сделал, чтобы досадить мне.

– Мама, ты не понимаешь, – сказал Генри. – У меня не было намерения досадить тебе, это было бы недостойно и мелко. Это важней наших с тобой отношений. Это крупная финансовая операция, которая в конечном счете принесет пользу множеству людей, о которых мы никогда не слыхали и которые не слыхали о нас. Неужели воображаешь, что это доставляет мне удовольствие?

– Конечно доставляет.

– Ты не права. Я люблю этот гобелен. Люблю больше всего остального в доме, и мне он нравится больше, чем тебе, потому что для тебя он просто привычная приятная старая вещица, прикрывающая стену, тогда как для меня – произведение искусства!

Вошла птичьеголовая Рода, выразительно размахивая руками и что-то лопоча.

– Что она говорит?

– Что он не лезет в «вольво», – ответила Герда, отходя к камину, где яркое пламя поленьев спорило с солнечным светом.

– Проклятье! Тогда оставьте его, не разворачивая, в холле, Рода.

– Тогда зачем ты мучишь себя, – сказала Герда, когда Рода вышла, – И меня. И твою fiancee?

Генри подошел к матери у камина и стоял, поглаживая лоснящиеся коричневые желуди дубового венка, вырезанного на полке.

– Мама, пожалуйста, чему быть, того не миновать. Твоя жизнь здесь закончилась, а я свою не собираюсь начинать. Будь справедлива. Будь справедлива ко мне.

– Почему ты так торопишься продать гобелен?

– Потому что хочу продать что-то, что мне дорого, и продать побыстрей. Тогда дальше мне будет легче. Когда продеваешь нитку в иголку, трудно протянуть лишь кончик нитки. Гобелен – это тот самый кончик. Мама, это все исчезнет, как дворец Аладдина. И нам пора уже свыкнуться с этим. Думаю, тебе еще не верится, что так и будет. Наверное, отчасти и мне тоже.

– Если все это настолько тебя расстраивает, – сказала Герда, не глядя на него, – и ты слишком неуверен в том, чего ты хочешь, тогда не следует ли подождать? И почему так скоро увозишь свою fiancee?

– Желательно, чтобы ты перестала называть ее моей fiancee.

– Ну так она твоя fiancee, разве нет?

– Так, но ты говоришь с сарказмом.

– Почему ты увозишь ее так скоро?

– Потому что ты презираешь ее.

– Генри, неужели тебе не хватает благоразумия, чтобы быть немного милосердней? Я пытаюсь узнать ее.

– Ты пытаешься подавить ее.

– Не глупи! Тебя возмутило то, что мы с ней говорили после завтрака о Сэнди.

Генри направился к двери.

– Генри, подожди, пожалуйста.

Генри остановился и повернулся к ней.

– Ты меня в детстве постоянно третировала и подкалывала и сейчас не способна остановиться. Ты не хочешь мира. Ты хочешь войны. Что ж, хорошо. Знаю, ты не можешь простить мне, что я жив, тогда как Сэнди умер.

– Генри. Перестань мучить себя. Ты борешься с собой, не со мной. Если б ты знал, как я жалею тебя.

Генри вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Герда медленно вернулась к столу и села. Вошедший через несколько минут Люций застал ее неподвижно сидящей в той же напряженной позе. Он был в плаще и приглаживал ладонью взъерошенные ветром волосы.

– Они уехали, – сказал он. Потом увидел пустую стену. – О господи! Так вот что за громадный сверток там, в холле.

– Не поместился в «вольво», – объяснила Герда.

Люций заметил на столе листки; Герда сидела, положив на них свою крупную плоскую ладонь. Он поднял брови и пошел к камину, постоял возле, задумчиво мурлыча что-то себе под нос, потом осторожно оглянулся на Герду.

Та наконец обратила на него внимание.

– Люций, что это такое я нашла у тебя в комнате? Что это: «Печально ее шагов эхо, будит все меньше воспоминаний. Топ-топ. Голубка»?

– Ну, так… стихи…

– А это: «Бродя по тропинкам дома, не замечает она путей любви. Топ-топ. Голубка»? Уж не я ли эта «голубка»?

– Нет, конечно нет, дорогая…

– А что значит вот это: «Ее живое тепло котенка, как тысяча женщин, влечет»? Какого такого «котенка»?

– Никто конкретно, дорогая, это плод воображения… поэтическая фигура…

– Поэтическая фигура! Не могу выразить, до чего неуместным и оскорбительным я считаю это твое стихоплетство. Целая кипа. «Топ-топ», что это ты, всамомделе! Вот.

Герда резко подвинула к нему листки.

Люций собрал их, чуть подумал, встал:

– Что ты хочешь?..

– Будь ты джентльменом, ты бы сжег их.

Люций решительно пошел к камину. Бросил стихи в пламя, где они мгновенно вспыхнули. Вернулся к Герде и сел за стол напротив нее, движением плеч скинул плащ на стул и уставился на нее с выражением спокойного недоумения.

Герда бросила на него хмурый внимательный взгляд:

– Так ты соглашаешься, чтобы Генри выплачивал тебе пенсию?

– Да, дорогая.

– Ты договорился с Одри, что будешь жить у них?

– Нет. Рекс этого не позволит.

– Так куда же ты пойдешь?

– Найду какую-нибудь комнатку.

– Где?

Люций смотрел на нее, лицо его было ясным и спокойным.

– Поближе к тебе, дорогая, если не возражаешь. Ты все, что у меня осталось. Случившееся не так важно. Я даже считаю, что Генри, наверное, прав, я восхищаюсь им, хотел бы я иметь его мужество. Мы стареем, дорогая, ты и я. Если бы мы жили на Востоке, то подумали бы податься в монастырь. Возможно, нам действительно следует уйти от мира. В некотором смысле Генри просто вынуждает нас сделать то, что мы должны. Нам в нашем возрасте надо жить проще. Вся эта собственность – пустяк: этот дом, эта мебель, эти лужайки и деревья – все своего рода иллюзия, просто гобелен, который можно свернуть и продать. Что имеет значение, так это ты и я, и мы можем жить лучше без этой собственности и забот, которых она требует. Поэтому хотелось бы жить поблизости от тебя, в маленькой комнатке. Я люблю тебя, Герда, и всю свою жизнь посвятил любви к тебе. Я много заблуждался, но тут уверен.

– Чепуха, – сказала Герда. – Ты не знал никаких «забот», кроме как гулять в парке да есть то, что тебе подавали. Ты не из тех, кто уходит от мира. А что насчет старости, говори за себя. Ты намного старше меня.