Текст книги "Генри и Катон"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– Надеюсь, Катон тоже так считает. Пусть думает, что он действительно пришел мне на помощь, спас мне жизнь. Он должен так думать, иначе сойдет с ума. Понимаешь, у Джо в руке был нож, но уверена, он не хотел ранить меня, это вышло случайно, но только я боролась, а он был так возбужден… если б мне хватило ума уступить ему и продолжать говорить с ним, но нервы не выдержали, и… если б я не завопила, если б Катону не удалось сломать дверь и вырваться…

– Остановись, Колетта. Откуда тебе знать, не убил бы Джо в конце концов тебя или Катона?

– Я знаю, что не убил бы, я узнала его за то время, что мы были вместе. А сейчас пойми, чего я хочу: чтобы ты навестил Катона, но ничего не говори о том, о чем я тебе рассказала, просто послушай его, посмотри, как он выглядит. Он очень любит тебя и наверняка не выдержит, расскажет тебе все, и тебе станет ясно, знает ли он. В любом случае мне доставит большое облегчение, если ты навестишь его, я буду лучше себя чувствовать. Уверена, он не хочет видеть меня, чувствует… ну… что еще не может взглянуть мне в глаза… поэтому и не идет домой… и взглянуть в глаза папе не может. Ужасно мучается, что написал те письма…

– А твоему отцу известно все, что случилось?

– Нет. Ему известно, что банды не было, он узнал это от полиции, и Катону он не проговорится. Но я не все рассказала ему, не могу… Генри, это так ужасно, никогда не переживала такого кошмара, это как пытка, какая-то дыба, я постоянно прокручиваю те события и думаю, что, поведи я себя иначе, я могла бы спасти того несчастного парня и не дать Катону сойти с ума…

– Спокойней, Колетта, спокойней. Ты выдержишь.

– Да. Знаю, что выдержу. Но, Генри, ты пойдешь к Катону? Он тебя любит и будет откровенным.

– Меня не убедили твои предположения.

– Ну вот… и еще… Генри…

– Что ты хочешь сказать, дорогая?

Солнце, отразившись от белой садовой стены, заглянуло в сизо-серую комнату и мягко осветило лицо Колетты. Она похожа, подумалось Генри, на корабельного юнгу, на юного канонира времен адмирала Нельсона, ребенка, успевшего, однако, увидеть кровь. Странное сравнение, подумал Генри, и еще: как она красива.

– Когда бракосочетание?

Генри посмотрел в окно на сад, повторявший опрятностью комнату.

– Через две недели. В Лондоне.

– А-а. Хорошо. И потом в Америку?

– Да.

– Надеюсь, вы оба будете счастливы, – сказала Колетта, и ее слова прозвучали как прощание.

Она зашевелилась, пригладила пластырь на щеке, села чуть повыше в кресле, высвободив косу. Генри встал. Он смотрел на нее, мысленно прося ее взглянуть на него, но она не поднимала глаз.

– Генри. Я должна извиниться за то безумное письмо, которое написала тебе, и за все, что наговорила Стефани в тот день, когда вы сидели в машине. Конечно, это была чепуха, и я так не думала, я это позже поняла. Тогда я вела себя как ребенок. Прости…

– Пустяки…

– Я думала… чувствовала… тебе станет легче, если узнаешь, что я не влюблена в тебя… и никогда не была… я сама не понимала, что несу…

– Конечно, будет легче, хорошо, что сказала…

– Неприятно, когда думаешь, что кто-то… в любом случае… так-то вот… Значит, Холл продается?

– Да.

– А твоя мама будет жить в Диммерстоуне. Передавай ей привет от меня. Надеюсь, я еще увижу ее, да, конечно, увижу…

Они на секунду замолчали. Колетта, перебирая бахрому на пледе, быстро взглянула на него, и они заговорили одновременно:

– Что… Прости?

– Я… Нет, ты говори.

– Я просто хотел спросить… ну… лондонский адрес Катона…

– Ах, да. Он живет у Брендана Крэддока, отец Крэддок, ты его знаешь. Адрес есть в телефонной книге.

– Спасибо. Боюсь, что, уехав, я больше не вернусь сюда, но постараюсь до отъезда навестить Катона и напишу тебе, дам знать, в каком он состоянии.

– Ты очень добр…

– Что ж, прощай, Колетта, не думаю, что мы еще встретимся. Разве что только ты, может быть… заглянешь к нам, если когда-нибудь окажешься в Иллинойсе.

– Непременно. Прощай, Генри, и спасибо тебе.

Она твердо пожала ему руку, глядя в глаза. Генри заколебался перед неожиданной возможностью поцеловать ей руку. Но мгновение было упущено; он направился к двери, бесстрастно улыбнулся и вышел.

Генри был уже на крыльце и закрывал за собой дверь, когда сзади упала тень, и он, ничего не видя перед собой в этот миг, налетел на Джайлса Гослинга.

– Здравствуй!

– Доброе утро.

– Чудный денек, а?

– Чудный.

Они обошли друг друга. Гослинг постучался и скрылся в доме. Генри медленно пошел по тропинке, потом по дороге, пока не оказался у ворот. Он долго стоял там, прислонившись к железным прутьям, и глядел сквозь них на заросшую подъездную дорогу и движущийся узор теней от окружающих деревьев.

―

– Никогда не была знакома ни с одной знаменитостью, – вздохнула Стефани.

– Я когда-то был весьма известен, – сказал Люций.

– А хотелось бы познакомиться с какой-нибудь знаменитостью вроде поп-звезд, кинозвезд.

– Да, когда-то был известен. Но сейчас, увы, нет.

– Что там за птица, такая большая?

– Цапля.

Расхаживавшая на длинных ногах по мелководью за камышом, цапля взлетела и, с беспечной медлительностью описав круг над водой, аккуратно опустилась на противоположной стороне озера. Близко от них на кучке скошенной травы стоял черный дрозд, склонив набок голову с яркими бусинками глаз, и прислушивался к шуршанию насекомых. Пролетела сорока, длинным хвостом напоминающая вертолет. Распустив крылья, ворковала пара кольчатых горлиц. С неба лилась бесконечная песня жаворонка. Генри уехал в Лондон на переговоры в «Сотбис». Был еще один солнечный день.

– У меня никогда не было друзей, – сказала Стефани, – Некоторым это нравится.

– Да что вы! Наверняка у вас были подруги.

– Нет, они все ненавидели меня.

–  Яваш друг.

– Но я больше никогда не увижу вас.

– Что ж, будем жить настоящим.

– Сомневаюсь, что у женщин бывают друзья.

– У меня их была уйма…

– В детстве у меня был пес, вот он был мне другом.

– Давайте присядем, если не возражаете. Что-то я снова неважно себя чувствую.

– Это все жара. Мне так не хочется ехать в Америку.

– Генри будет заботиться о вас.

– У него там есть приятельница, зовут Белла. Умная, профессор.

– В Америке всякий – профессор.

– Генри сбежит с какой-нибудь такой умной.

– Он этого не сделает. Генри джентльмен. Он будет выполнять взятые на себя обязательства.

– Мне было бы спокойней, если б мы обвенчались в церкви.

– Существуют священные обеты и помимо данных перед алтарем. Генри будет верен вам. Да вы это знаете.

– Он считает, что у меня нет чувства юмора.

– Супруги должны учиться понимать юмор друг друга. На это нужно время. Смотрите, зимородок!

– Где?

– Уже улетел.

– Мне здесь так нравится. Никогда раньше по-настоящему не была в деревне. Генри говорит, что в Америке сплошь одни города.

– Генри иногда несет чепуху.

– Наверное, это была шутка. Я не всегда понимаю, когда Генри шутит, а когда серьезен. Вот почему он говорит, что у меня нет чувства юмора. Вечно нападает.

– Это проявление любви.

– Не знаю, чем я в Америке буду заниматься.

– Можете устроиться на работу.

– Не могу. После того как я попала в больницу с нервным расстройством, не возьмут.

– Не обязательно упоминать об этом.

– В любом случае сейчас я не хочу работать.

– Можно завести ребенка.

– Ой, нет, с ребенком мне не справиться. Все равно я… Нет…

– Ладно, ребенка не надо. Но чем вам нравится заниматься?

– А хотелось бы ребенка…

– Должно же у вас быть любимое занятие.

– Я люблю покупать одежду.

– Это уже что-то.

– А еще люблю поесть и выпить.

– «…что вам есть и что пить… во что одеться» [72]72
  Полная цитата: «Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что вам пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи и тело одежды?» Мф. 6:25.


[Закрыть].

– И люблю поспать, если спокойна, но ведь я всегда беспокойна.

– Значит, это не подходит. А что насчет религии, Бога?

– Никогда не понимала религию. Мать принадлежала к сайентологам, но отец не позволял ей распространяться на эту тему.

– А каким-нибудь искусством не увлекаетесь?

– Чем?

– Каким-нибудь искусством. Я имею в виду музыкой, литературой: любите читать или?..

– Нет.

– Могли бы изучать что-нибудь.

– На это у меня мозгов не хватает. Генри этого никак не понять. Я как большинство людей, будто мне ничего не нравится, но это не так. Я люблю животных, и когда солнышко светит, и места, и природу, как вот здесь, и…

– Посмотрите на этого огромного шмеля, словно летающий щенок.

– Залетел в плющ.

Любит он лелеять взор – Не волнуясь, не ища – Блеском дремлющих озер, Видом пчел в цветах плюща; Он не знает, что пред ним, Занят помыслом одним: Из всего он создает Стройность дышащих теней, Им действительность дает, Что прекрасней и полней, Чем живущий человек, Долговечней бледных дней И живет из века в век [73]73
  Шелли Перси Биши.Освобожденный Прометей. Пер. К. Бальмонта.


[Закрыть].

– Это вы написали?

– Нет. Хотелось бы, конечно.

– Мне нравились какие-то стихи, когда училась в школе, но я их забыла. Скоро время ланча. Герда не позволит помочь ей на кухне.

– Вы идите. Я подожду тут немного. Я не могу быстро подниматься по ступенькам.

Стефани резво побежала к дому; Люций смотрел ей вслед. С того момента, как она впервые предстала перед ним загадочной пухленькой чаровницей, он стал иначе смотреть на нее. Теперь она казалась ему одним из самых чистых, простодушных созданий, с какими ему когда-либо доводилось беседовать, и одним из самых трогательных. Такой жизненный опыт и такая беспредельная невинность. Он чувствовал странную гордость оттого, что легко сумел найти с ней общий язык. Он еще ни с кем не болталтак свободно. В ней было что-то нелепое и манерное. Он жалел ее и видел, что Генри ее тоже жалеет. Герда считала любовь Генри к Стефани извращением, чуть ли не причудой. Но Люций понимал его.

Он спокойно сидел на деревянной скамье, глядя на заросли ив и кизила на другом берегу озера. Со страхом думал о предстоящем. Он был глубоко уязвлен тем, что Герда не предложила ему остаться с ней. Похоже, она восприняла как само собой разумеющееся, что он просто уедет. Перестала разговаривать с ним, делиться переживаниями. Возможно, говорил он себе, она слишком страдает и не хочет, чтобы об этом знали другие. Она всегда была женщиной гордой. Если б он мог утешить ее! Но она не просила об этом, что свидетельствовало об ошибочности его предположения. Придется ехать к Одри. Но это не выход; и в любом случае Рекс никогда не позволит, чтобы он обосновался у них, что, может, и к лучшему. Поедет-ка он в Лондон, подыщет комнатку в районе Сохо и будет проводить дни в литературных пабах, которые должны еще сохраниться. Он представил себе, как сидит там, колоритный седовласый джентльмен в широкополой черной шляпе, сидит в привычном уголке и пишет, а заинтригованные посетители поглядывают на него. Генри предложил небольшую пенсию, но этих денег будет недостаточно. Но наверняка кто-то окажет поддержку. Королевский литературный фонд? Совет по искусствам?

Он посмотрел на озеро и твердо решил не паниковать, к чему в последнее время был всегда близок. Ночью, лежа без сна, он видел себя нищим, всеми брошенным, старым. Только бы, думал он, муза не оставила его под конец жизни. Только бы у него были силы продолжать писать хоть что-то,тогда он выдержит. Может, ему удастся написать свою политическую автобиографию в виде эпической поэмы? Боже, как быстро утекло время! Как это возможно, чтобы так быстро прошла целая жизнь, а сделано так мало? Он-то ожидал, что к концу своих дней обретет мудрость, но вот конец уже близок, а он все такой же глупец. Но ничего, старик еще поживет. Он достал блокнот и написал:

Старый седой журавль Ищет в реке своей юности Струю чистоты.

Генри нажал кнопку звонка. Дверь открылась.

Потребовались долгие секунды, чтобы узнать Катона. Поначалу показалось, что перед ним старик в грязной белой рубашке с распахнутым воротом и в темных брюках, с опухшим лицом и пронзительными глазами.

– А-а… это ты, входи…

– Вижу, ты в обычной одежде, не в сутане, – растерянно проговорил Генри, чтобы как-то объяснить свое удивление.

– Да. С этим покончено. Брендан в колледже. Чем могу быть полезен?

– Надеюсь, не разбудил?

– Нет-нет. Так с чем пришел?

Это было на другой день после разговора Генри с Колеттой, в полдень. Раз на него возложили задачу повидать Катона, он не мог ее откладывать. Он был рад просьбе Колетты, но радость оказалась и источником боли, так что ему хотелось поскорей выполнить обязательство, которое связывало его с девушкой. А потом он сразу же отчитается перед ней в письме. Ну а там, слава богу, Америка! Он не сказал Стефани о посещении Колетты, ни о поручении сходить к Катону, но нашел другое объяснение отлучки в Лондон. Чтобы не слишком волноваться, он старался заранее не думать чересчур много о Катоне и том ужасном, что с ним произошло. Но сейчас, глядя на напряженное неулыбчивое лицо, он понял, что Колетта имела в виду, когда говорила о своем страхе, как бы брат не сошел с ума.

Катон чем-то неопределимым напоминал тяжелобольного. Лицо одутловатое, сальное, вокруг глаз темно-фиолетовые круги. Губы отвисли; потом он их нервно подобрал и сморщил нос. Бегающий взгляд.

Гостиная в квартире Брендана Крэддока представляла собой довольно узкую и мрачную комнату с одним окном, выходившим на стену противоположного дома, и даже в солнечный день тут царил полумрак. Катон не сделал движения, чтобы включить свет, возможно не замечая темноты. Вдоль стен тянулись полки с книгами. Черные бархатные драпировки, множество ковров. Генри осторожно присел на что-то вроде расшитого кресла. Катон встал, опершись спиной о книги, потом отошел на шаг, внимательно глянул на корешки, смахнул рукавом пыль и снова прислонился, глядя в окно. Казалось, он уже забыл о Генри.

– Вот заглянул посмотреть, как ты, – сказал Генри.

– Нормально.

Катон двинулся вдоль полок к окну, задернул шторы и пошел обратно вдоль другой стены, касаясь рукой полок, словно удостоверяясь, что находится в безопасности. Дошел до двери и, поджав губы, с сосредоточенным видом вернулся, ведя по книгам другой рукой, словно подсчитывал корешки.

– Хотел узнать, не могу ли чем помочь, – сказал Генри; слова его показались глупыми, неуместными.

– Вряд ли, но спасибо.

– Мне… было ужасно жаль… когда услышал о…

Катон молчал. Морщась, внимательно оглядел книги, будто ища нужную, потом снова принялся ходить вдоль полок.

Генри сказал:

– Я тоже пережил несколько ужасных часов, ждал возле Миссии, знаешь, с полицейскими, ждал всю ночь, только никто не пришел… и…

Катон продолжал молчать.

– Так, значит… ты… уходишь из священников?

– Да.

– Жаль.

– Не понимаю, почему тебе жаль, – заговорил Катон, слегка хмурясь, – ведь ты не веришь в Бога.

– Ты не знаешь, во что я верю, – неохотно проговорил Генри.

Он надеялся, что Катон, который наконец немного оживился, ответит и что завяжется хоть какое-то подобие разговора; но тот снова замолчал. Глаза Катона блуждали по комнате, избегая смотреть на Генри. Генри повернулся к книгам и стал рассматривать корешки. «Summa Theologica» [74]74
  «Сумма теологии» (1265–1273) – главный (и неоконченный) трактат Фомы Аквинского.


[Закрыть]. Полное собрание сочинений Ницше на немецком.

– Ради бога, Катон, прекрати расхаживать туда и сюда! Есть тут что-нибудь выпить?

– Сомневаюсь.

Генри встал и заглянул в буфет, встроенный в книжные стеллажи. Обнаружил бутылку виски, графин с шерри и стаканы. Плеснул себе виски.

– Тебе налить?

– Нет, спасибо.

Генри вернулся в кресло. Катон опять замолчал, изучая полки, потом глубоко вздохнул, как вздыхает человек, когда он в одиночестве.

– Катон… пожалуйста… поговори со мной. Чем ты теперь собираешься заняться?

– Я получил место преподавателя в Лидсе. Поеду туда.

– А в Пеннвуде побываешь до отъезда?

– Только если решу, что смогу лгать.

Катон выбрал книгу, раскрыл и сосредоточенно уставился на страницу.

– Лгать… что лгать?

– Что-нибудь подходящее.

Генри помолчал, потом сказал:

– Я видел Колетту.

– Вот как?

Опухшее лицо Катона исказилось чуть ли не злобной гримасой, но он продолжал смотреть в книгу.

– Она… она… кажется, это испытание тяжело отразилось на ней.

– Ничего страшного. Переживет.

– Катон, сядь, поговорим по-человечески, пожалуйста.

Катон сморщился, неприязненно взглянул на Генри и бросил книгу на пол.

– Ты никогда не задумывался, что я могу жениться на Колетте? – сказал Генри, желая ошарашить Катона и тем побудить к разговору.

– Ты? Жениться на Колетте?! Нет!

Генри аж вздрогнул от того, с какой злобой Катон это воскликнул.

– Хорошо-хорошо, да я и не собирался… я имел в виду…

– Колетта выйдет за человека достойного и порядочного. Если вообще выйдет.

– С какой это стати она не выйдет замуж? Или думаешь, она станет монахиней?

– Ей решать, – ответил Катон вновь поникшим голосом, прислонился к книгам и взглянул на часы.

– Не злись на меня, Катон.

– Я слышал, ты женишься на какой-то проститутке.

– Да. Женюсь.

– А потом, отомстив таким образом матери, возвращаешься в Америку.

– Все так. Знаю, ты против продажи…

– Я не против, – сказал Катон, – Вовсе нет. Я даже за. Превосходно, продавай все. Пусть лучше вместо тех старых развалюх будут многоквартирные дома и чертовы конференц-центры, пусть застроят все те пустующие акры земли, ведь тебе известно, что здесь не хватает жилья.

– Катон… тебе бы побывать у врача.

– Зачем пришел? – прямо, хотя и мягко спросил Катон, сверля Генри взглядом.

– Из любви к тебе.

– Ты пришел из любопытства.

– Я пришел потому, что мы давние друзья.

– Ты пришел как турист.

– Катон, хватит!

– Ты когда-нибудь убивал человека?

– Нет.

– Стоит как-нибудь попробовать. Забавное ощущение. Это так легко – прикончить кого-нибудь. Стоит сделать это разок, и почувствуешь, что можешь снова повторить. Почему бы не ходить и не убивать людей?

– Катон… Брендан скоро вернется?

– Боишься меня?

– Нет… но… мне кажется, тебе нельзя оставаться одному.

– Воображаешь, что я покончу с собой?

– Нет, конечно нет…

– Когда человек совершает убийство…

– Но ты его не совершал!

–.. тогда он понимает, что не существует барьеров, никогда не существовало, а то, что он принимал за барьеры, было всего лишь пустыми, эгоистическими, самодовольными иллюзиями и тщеславием. Вся так называемая мораль – это просто любование собой перед зеркалом с мыслью о себе: какой ты замечательный. Мораль – это не что иное, как самоутверждение, ничего больше, всего лишь показная добродетель и церковные заклинания. И когда самоутверждение уходит, не остается ничего, кроме неистового, неистового и разнузданного эгоизма.

– Катон… ты пережил потрясение и не в себе.

– Ты явился как турист, полюбоваться на развалины.

– Ты не прав… Пожалуйста…

– Извини. Извини. Тебе лучше уйти. Со мной все будет в порядке. Мне не нужен доктор. Пожалуйста, уходи. И никому в Пеннвуде ничего не говори. Надеюсь на тебя и молюсь, чтобы тебе… никогда не пришлось увидеть того, что я сейчас вижу, не узнать того, что я теперь знаю, никогда не оказаться там, где я сейчас!

– Катон!

– Уходи, уходи, уходи!

Генри бросился к двери, едва не упал на первых ступеньках. Дверь за ним захлопнулась. Он остановился и вновь услышал тот ужасный вздох одиночества, на сей раз перешедший в тихий стон. Одолел последние ступеньки, выбежал на улицу и кликнул такси.

– К Национальной галерее.

Двадцать минут спустя Генри сидел перед великой картиной Тициана. Бешено колотящееся сердце понемногу успокаивалось. Он не отрывал глаз от полотна, словно в сосредоточенной молитве.

Такого,думал он, нельзя рассказывать Колетте, вообще никому. Он и сам побывал в аду. Должно быть, туда ведет множество дверей. Не станет он писать Колетте. Отправит из Сперритона авиапочтой коротенькое письмецо ни о чем конкретно. Боже, еще три недели, и он вернется домой, в Сперритон, с женой, и весь этот кошмар закончится. Будет с Расселлом, Беллой – и Стефани. Заживет простой жизнью и простыми обязанностями: дарить счастье Стефани, хранить мир в семье, преподавать своим студентам, пить мартини с друзьями и гонять по шоссе на машине. Все насилие останется позади. Благодарение богу, он вновь вернется к невинным людям, в страну невинности!

Он любовался картиной, и на душе стало спокойно. Как не похоже оно, насилие в искусстве, на кошмар его проявления в реальной жизни. Собаки рвут Актеона, выпустили внутренности, но равнодушная богиня бежит мимо. Страшное, отвратительное и ужасное превратилось в одно из прекраснейших в мире произведений. Как такое возможно? Это ложь или что? Знал ли Тициан, что реальная человеческая жизнь ужасна, что мир не более чем скотобойня? А Макс, рисуя свои остроумные, искусно выстроенные сцены, знал? Может, они знали, но он, Генри, безусловно, не знал и не желает знать. Сейчас Генри думал о Катоне с мучительным состраданием и как бы отвращением и, вглядываясь в далекие глубины великой картины, мысленно молился: Боже, не дай мне увидеть то, что он видит, узнать то, что он знает, не оказаться там, где он находится!

– Я решил написать автобиографию в форме эпической поэмы.

– Все, что захочешь оставить из обстановки, можно перенести в амбар вместе с моими сундуками.

– Только стол и комод.

– Я скажу грузчикам.

– Не могу поверить, что это конец.

– Оглянись вокруг, разве не похоже, что это и есть конец?

– Кто за мной присмотрит, когда состарюсь?

– Ты уже старый. Мы старые.

– Разве что Одри. Если Рекс ей позволит.

– Ты сказал, что хочешь жить в Лондоне, что здесь чувствуешь себя как в клетке.

– Герда, не гони меня. Когда-то ты заботилась обо мне.

– Когда-то ты любил меня. Писал мне стихи. А теперь что, только «Топ-топ, голубка».

– А если начать заново?

– Мы и начинаем заново.

– Но вместе? Нельзя ли мне жить с тобой в Диммерстоуне?

– Там нет места.

– Ты просто истязаешь себя, хочешь все разрушить, и я не нужен тебе в Диммерстоуне, потому что не хочешь, чтобы я был свидетелем твоего унижения.

– Мне все равно, кто будет свидетелем, что ты, что собака Беллами.

– Я твоя собака, Герда. Не покидай меня, чувствую, мне уже недолго осталось. Будем, как прежде, вместе.

– Ты никогда не помогал мне, не поддерживал. Не начинай теперь плакать.

– Я люблю тебя, всегда любил, выходи за меня. Проживем остаток жизни вместе. Еще не слишком поздно, дорогая, правда? Выходи за меня, Герда.

– Если бы ты сделал предложение когда-то давно, это бы еще имело смысл, но ты его не сделал. А сейчас тебе просто нужны угол и нянька.

– Но я предлагал когда-то давно.

– Может, собирался предложить, да не собрался.

– Предлагал… Хочешь сказать, что ты вышла бы за меня?

– Полагаю, да.

– Герда, я с ума сойду.

– Если ты действительно любил меня, то должен был быть настойчивей, и я дала бы согласие. Просто ты любил недостаточно, Люций. Тут двух мнений быть не может. Жизнь воздает по справедливости.

– То есть ты любила меня?

– Насколько помню, да.

– Но, Герда, если ты любила меня тогда, значит, можешь полюбить и сейчас. Прости за прежнее и выходи за меня, ты должна согласиться. Давай спасем хоть что-то, зачем терять все? Не отвергай меня сейчас просто из чувства обиды.

– Обиды! Ну и болван же ты.

– Герда, дорогая, прости, выходи за меня, я люблю тебя всем сердцем, я отдал тебе всего себя, я посвятил тебе жизнь. Ты не можешь быть такой неблагодарной и отвергнуть меня теперь.

– Это ты отверг меня.

– Я просил выйти за меня, уверен, что просил.

– Нет. Ладно, забудем.

– Если и не просил, то потому, что ты ясно дала понять, что не горишь желанием.

– Будь в тебе больше страсти, ты, возможно, добился бы успеха. Ты думал только о себе. Или ты хотел, чтобы я бегала за тобой, вешалась тебе на шею?

– Значит, в то время это была лишь гордыня. И сейчас лишь гордыня.

– Люций… Не принимай так близко к сердцу.

– Я страстный человек, страстный, страстный! И не собираюсь уходить от тебя, нет, нет!

– Хорошо, называй это гордыней. Я хочу наконец остаться одна, чтобы не было свидетелей. Ты, Люций, живешь прошлым, по мне, ты призрак. Какой же ты безмозглый! Ты безмозглый, и Генри безмозглый, и Сэнди был таким же, и Бёрк. О господи, почему на мою долю достались такие безмозглые мужчины!

– Не возражаешь, если посижу с тобой, мама?

– Конечно не возражаю.

Генри уселся на каминную решетку. Был поздний вечер, и поленья в камине в библиотеке прогорели, оставив после себя осыпающуюся кучку угольков, мерцающих, как ночной город на холме. Ковер и кое-что из мебели, включая круглый стол, перекочевали в бальный зал к остальным вещам, ожидавшим отправки на «Сотбис». Голос теперь звучал здесь как в пустой комнате. Герда, придвинув кресло к камину, пришивала пуговицу к своей твидовой куртке.

– Какая тишина. Одни совы слышны.

– Да.

– Думаю, последние моменты самые малоприятные.

– Я тоже так думаю.

– Из-за чего Люций так расстроился утром?

– Наконец-то сделал мне предложение, – ответила Герда.

– В первый раз за все время?

– Да. Ему казалось, что в прошлом он уже просил моей руки, но такого не было.

– Бестолковый он. Ты его когда-нибудь любила?

– Да, пожалуй, любила. В молодости он был обаятельный, романтичный.

– Помню. Эти развевающиеся кудри. Так ты ответила согласием?

– Нет, конечно нет.

– Мне бы хотелось быть уверенным, что о тебе кто-то заботится.

– О Люции самом нужно заботиться.

– А ты не пожелала?

– Я делала это много лет. Хочу перемены.

– Могу тебя понять. Мне-то никогда не приходилось ни о ком заботиться.

– Стефани уже поднялась?

– Бродила по дому в халате.

– Ей нужен свежий воздух, хорошая прогулка.

– Я бы хотел, чтобы она чем-нибудь занялась, хоть книжку какую почитала.

– По-моему…

– Она воспрянет, как только мы окажемся в Америке, подальше от этого обветшалого великолепия.

– Надеюсь, ты прав.

– Мама…

 – Что?

– Чувствую, что должен тебе рассказать. Стефани никогда не была любовницей Сэнди.

– Знаю.

– Как ты узнала?

– По тому, как она говорила о нем. Это звучало просто фальшиво. А потом я подстроила ей ловушку.

– Какую именно?

– Это касается… шрама…

– Так ты знала. Почему же мне не рассказала?

Герда помолчала, потом ответила:

– Решила, что тебя это не остановит, а еще, что все это так…

– Противно?

– Огорчительно. И предпочла не углубляться. Она призналась тебе?

– Да. Она не была с ним знакома… уборщица в доме.

– По-своему находчивая женщина из простонародья.

– Кажется, ты проявила такую же находчивость.

– Будешь ли ты счастлив с ней – вот что меня волнует.

– А когда я был счастлив, мама?

– Не говори глупостей, Генри.

– Счастье не явится по твоему желанию. С ним нужно родиться, а мне не повезло.

– Зачем ты хочешь жениться на ней?

– Разве человек может это сказать? Так уж жизнь устроена. Я не из тех везунчиков, что принимают блестящие решения, которые оказываются абсолютно верными. Вероятно, почувствовать ответственность за судьбу Стефани меня заставило исключительно самомнение. Конечно, тут имели место и многие иллюзии, да, наверное, они есть у меня и сейчас, ну и, разумеется, свою роль сыграл Сэнди. Я ничего не имею против того, что она солгала, тут есть даже нечто героическое. Она так слаба и тем не менее боролась с тем, как сложилась ее жизнь, с невезением. В ней есть странное очарование, тебе, знаю, его не увидеть. А может, дело в том, что она ужасно трогательная и я жалею ее… она зацепиламеня, а прежде со мной такого никогда не случалось. Я впервые в жизни испытал серьезное чувство, а поскольку я – это я, то не имею представления, как или почему это произошло. Понимаю, что в чем-то заблуждаюсь относительно нее, но я люблю ее, наверное, так, как ее любит Бог. Возможно, я обманулся в этом, обманываю себя, что вижу ее, как ее видит Бог, люблю, как ее любит Бог. Нет, ну, разумеется, я не имею в виду действительно Бога. Просто хочу сказать, что вижу все ее недостатки, но так уж вышло, а я фаталист.

– Я очень надеялась, что ты женишься на Колетте, – сказала Герда, перекусила нитку и аккуратно воткнула иголку в подушечку в своей розовой рабочей шкатулке.

– А, Колетта. Знаешь, она сама заявила, что хочет выйти за меня. Должно быть, пришло время подумать о замужестве.

– И ты отверг ее.

– Да. Не мог… понять ее…

Генри сосредоточенно ворошил носком ботинка теплую золу.

– Но теперь можешь?

– Не знаю. Потом она забрала свои слова обратно, она не влюблена в меня. В любом случае она еще ребенок, школьница. Нет, Колетта не моя судьба.

– Почему ты считаешь, что тебе не повезло родиться счастливым? – помолчав, спросила Герда. Она непринужденно сидела, сложив руки на коленях, и наблюдала, как Генри просовывает ногу назад через каминную решетку.

– Потому что вы с отцом украли у меня счастье, когда я был ребенком.

– Значит, ты полагаешь, что до этого был счастлив? Может, в утробе?

– Ты остроумна, мама. Возможно, и так. Но развивающийся ум стал моим роком. Прежде чем мне исполнилось шесть, во мне убили уверенность в себе. Все словно объединились, чтобы унижать меня. Сэнди тиранил меня, отец притеснял, насмехался и осуждал. Он издевался надо мной и подстрекал тебя и Сэнди издеваться. Ты должна была защищать меня. Пусть ты предпочитала мне Сэнди, но могла бы осадить отца, не давать ему уничтожать меня. Ты этого не сделала… ты была его союзницей и помощницей. Поскольку нас приучали все терпеть молча и стоически, ты, может, не представляла, как я страдал в детстве, что моя воля была абсолютно сломлена. Что бы я ни задумывал, даже какой-нибудь пустяк, отец всегда был против, выставлял это ничтожным, смехотворным и никчемным. Вы вели войну против меня. Все детство я скрывал свои страдания, свои слезы. Неудивительно, что с тех пор мне никогда ничего не хотелось, кроме как сбежать и спрятаться.

– Ты, конечно, несправедлив, – выговорила Герда, неподвижно сидя, сложив руки на коленях.

– Хорошо, это только мое впечатление от детства. Но люди несут ответственность за впечатление, которое оставляют у детей.

– По-моему, ты часто бывал счастлив.

– О'кей. Не будем больше об этом.

– Твой отец был человек раздражительный и упрямый.

– Тиран. Да.

– Да.

Генри стряхнул золу с ботинка и взглянул на мать.

– Ты обвиняешь меня в том, что я была его союзницей, – сказала Герда, – Возможно, мне следовало бороться, но это обошлось бы слишком дорого. Я была вынуждена покориться. Конечно, со временем он подчинил меня, забрал надо мной власть. Приходилось уделять внимание ему, а не тебе. Я любила его и старалась делать все, чтобы он был счастлив, а с ним и я. Это было нелегко, даже, пожалуй, невозможно. Я пожертвовала своей волей и думала, что у меня не осталось ни воли, ни вообще ничего, чем можно было пожертвовать, но он всегда требовал чего-то еще, что мне трудно было ему дать. Он любил меня, и это было одним из путей к благополучному браку. Я была не в состоянии заниматься одновременно им и тобой. С Сэнди трудностей не возникало, думаю, он вроде как понимал мое положение, да и вообще имел независимый характер. Я надеялась, что и ты будешь таким. Но нет. Ты нуждался во внимании, а потом в тебе появилась ужасная враждебность. А враждебность ребенка тоже способна заставить страдать. Я не могла помочь тебе, я сама вела бой, сама глотала слезы. Отчасти мне просто не хватало сил. Мне нравился Люций, потому что он был такой нескладный, чувствительный и деликатный. А потом, когда Бёрк умер, Люций оказался никуда не годен, не проявил достаточного желания, во всяком случае, не был достаточно настойчив. Мы с ним не оправдали ожиданий друг друга, потому что у меня больше не было воли добиваться счастья, я потеряла ключ к нему. Мне бы следовало взять на себя инициативу, но силы мои иссякли, и я бесчувственно стояла и ждала, чтобы Люций проявил решительность. А теперь у меня даже этого не осталось. При моем попустительстве он стал человеком зависимым, нелепым, жалким бездельником. Превратила его чуть ли не в своего раба за то, что он не оправдал моих надежд. Один Сэнди придавал какой-то смысл моей жизни, доставлял радость, но с Сэнди я никогда не разговаривала. Не находила с ним общего языка. Не рассказывала того, что только что рассказала тебе. Ни разу не приласкала и не поцеловала с тех пор, как ему исполнилось двенадцать.