Текст книги "Генри и Катон"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Люций собирал чемодан и думал: они все молодые, их беспокоит их молодое будущее. Один он стар, и у него стариковское будущее с болезнями, болями, отчуждением и смертью. Даже Герда не жалуется на здоровье, полна энергии, планов и решимости их осуществить. И вот, как раз когда он было подумал, что, вероятно, она нуждается в нем, она отсылает его прочь, и Генри может не позволить ему вернуться. Вставная челюсть мучила. Болела грудь. Слезы навернулись ему на глаза, и он промокнул их волосатой тыльной стороной ладони.

Одри неохотно согласилась с его предполагаемым приездом. Рекс, муж Одри, считал Люция занудливым старикашкой и так и будет к нему относиться. Тимми и Робби были дома, а потому придется терпеть их несмолкаемый гам. Люций не умел обращаться с детьми. Работать ему не удастся, так что нет смысла брать с собой рукопись. К тому же можно потерять ее. Его спальня будет без обогрева, и он вынужден будет сидеть со всем семейством и смотреть по телевизору то, что они выберут. Пойти погулять – некуда. Остается уходить в публичную библиотеку и писать там хайку. По крайней мере, единственное утешение в старости – искусство – всегда при нем. Он продолжал экспериментировать с рифмой.

 
Безжалостные нарциссы —
Что ни весна, то убийство.
Конец мой будет печален.
Ах, молодой хозяин!
 

Герда, посмотрев с террасы, нет ли Генри в саду, неожиданно увидела, как зеленый «дженсен» Сэнди выехал из гаража и умчался. Несколько минут спустя лендровер вывез на буксире подпрыгивающую «эру» и медленно потащил куда-то. Герда узнала лендровер, принадлежавший автомеханику и продавцу машин из Лэкслиндена. Генри явно решил продать машины Сэнди. Ей он ничего об этом не сказал. Не посоветовался и относительно того, как поступить с бумагами Сэнди. Герда видела, как Рода, поджав губы, носила коробки с бумагами в костер.

Генри стал чуть общительней, чуть менее мрачным. Отвезя Колетту домой вечером того дня, когда они барахтались в озере, он живо описал сцену в лодке, отчаянный заплыв Колетты и собственное негероическое поведение. Все смеялись. С момента возвращения Генри не был так весел и так по-человечески добродушен, и в сердце Герды зашевелилась робкая надежда. А после недавней поездки в Лондон он, казалось, еще больше повеселел. Однако все еще оставался скрытным и отчужденным. Дважды встречался с Меррименом для долгого разговора, и оба раза адвокат ушел, не повидавшись с Гердой. А еще повторно съездил в Диммерстоун, чтобы, как он сказал, взглянуть на состояние домов. (Маршалсоны владели Диммерстоуном.) Герде было интересно, заходил ли он на церковное кладбище.

На почте в Лэкслиндене Генри, зашедший купить марки для очень важных писем, обернулся и увидел позади себя Колетту Форбс.

– Привет, русалка!

– Привет, герой!

– Как пережила купание в озере?

– А что мне сделается!

– Купить тебе марку?

– Какая щедрость. Уже купила.

– Могу я проводить тебя?

– А как насчет того, чтобы отвезти на желтом «вольво»?

– Откуда ты знаешь о желтом «вольво»?

– Ты отвозил меня на нем прошлой ночью.

– Ах да, совсем забыл.

– Неважно, ты все равно знаменитость в здешних местах. Все только и говорят о тебе и твоих делах. Ты не знал?

– О таких вещах лучше не знать. Собственно говоря, день был такой замечательный, что я бы прогулялся, как голубь.

– Какой еще голубь?

– Да любой.

– А тебе известно, что ты говоришь с американским акцентом?

– Известно. Кто тот молодой человек, мимо которого мы прошли?

– Джайлс Гослинг, архитектор. Он делает…

– Что он делает?

– Извини. Папа говорил, что он делает надгробный памятник Сэнди. В свободное время он резчик по камню.

– Как твой папа?

– Злится.

– На тебя?

– Да. Считает, что я недостаточно ценю освобождение женщин.

– Женщины еще не свободны, слава богу!

– Он считает, мне нужно найти себе занятие.

– Оно у тебя уже есть. Быть женщиной.

– А быть мужчиной – это занятие?

– Нет.

– Думаю, я устроюсь на работу.

– И что ты умеешь?

– Ничего.

– Великолепно!

– Ты сам-то чем собираешься заняться?

– Что ты имеешь в виду?

– Если быть мужчиной не занятие, тогда чем ты собираешься заняться?

– Живописью.

– Правда? Как замечательно! Не знала, что ты…

– Нет, не умею. Я занимаюсь ею по доверенности. Пишу книгу о художнике. Ты о нем не слыхала. Макс Бекман. Ему нравились богини и проститутки. Школьницы – нет.

– Я не школьница!

– Тогда почему заплетаешь косичку? Ты похожа на десятилетнюю.

– А ты на столетнего. У тебя седые волосы.

– Нет у меня седых волос!

– Один, по крайней мере, вижу.

– Значит, я не лучше Люция Лэма.

– Мне нравится Люций Лэм.

– Почему ты такая агрессивная?

– А ты почему? Вот и поворот на Пеннвуд. Зайдешь, повидаешься с папой?

– Нет. Он презирает меня.

– Не выдумывай.

– Презирает. До свидания!

– Почему ты идешь этой дорогой? Ворота ведь на замке.

– Знаю, глупышка. Я перелезу.

– Тогда пойду с тобой, полюбуюсь, как ты будешь перелезать.

– Кто живет в тех перестроенных домиках возле паба?

– Джайлс.

– Джайлс?

– Да, архитектор.

– Слыхал, твой отец купил «Луговой дуб».

– Купил. Надеюсь, ты не против?

– С какой, к черту, стати я был бы против?

– Он не собирается ничего строить.

– Жаль. Я считаю, все должны строить что нужно.

– Вот и твои ворота.

Генри, не торопясь и стараясь не зацепиться брюками, взобрался на ворота, спустился на другой стороне и стоял, держась за прутья и глядя сквозь них на Колетту. Между полосами облаков на бледно-голубом небе светило солнце. Черные и певчие дрозды давали концерт. На Колетте было легкое платьице в оборку в зеленый и синий цветочек. Она перекинула косу на грудь и теребила ее кончик.

– Пока, птица водоплавающая!

– Пока, помещик!

Генри медленно зашагал между елями, слушая пение птиц, упиваясь влажным теплом весеннего солнца и думая о Стефани Уайтхаус.

Люций, пыхтя, спустился с чемоданом по лестнице, поставил его на пол в прихожей и бросил на него пальто. Подумал: не взять ли собой соломенную шляпу? Может наступить жара, а у него ужасно начинает болеть голова, если не затенить глаза. Но если возьмет ее, придется в ней и ехать всю дорогу. Соломенную шляпу в чемодан не уберешь, как кепи. Или Рекс одолжит ему свою? Хотя у Рекса голова явно меньше, к тому же Рекс лыс. Он был в полном отчаянии от мысли о неприятном путешествии и о том, что придется покинуть привычный мир. От спуска с чемоданом по лестнице кружилась голова. Он чувствовал себя совершенно больным, хотелось лечь и лежать. Он достал из шкафа для одежды кепи и соломенную шляпу. Шляпу надел на голову, а кепи сунул в чемодан. Поднял телефонную трубку, чтобы вызвать такси из деревни до ближайшей станции. После полудня автобус не ходил.

Из гостиной появилась Герда.

– Что это ты делаешь? И зачем надел соломенную шляпу?

– Я звоню вызвать такси, – ответил Люций звенящим голосом.

– Зачем? Почему ты не отдыхаешь, как обычно?

– ПОТОМУ ЧТО Я ЕДУ К ОДРИ!

– Не кричи, – сказала Герда, – Забыла, что ты уезжаешь сегодня.

– Ах, забыла! Велела мне убираться, чем доставила огромное неудобство мне и моей сестре, и даже не удосужилась запомнить, когда я уезжаю!

– Ты пьян?

Проворный Генри тенью прошел между ними с улицы и, перепрыгивая через две ступеньки, взлетел наверх. Его быстрые шаги затихли в направлении старого крыла.

– Иди-ка сюда, – сказала Герда, – Хочу поговорить с тобой.

– Я могу опоздать на чертов поезд.

– Заходи.

Люций сорвал с головы шляпу, швырнул ее на пол и наподдал ногой. Потом последовал за Гердой в гостиную и со стуком закрыл за собой дверь.

– Как ты смеешь так говорить со мной в присутствии сына!

Герда придвинулась в нему, едва не отдавив ему ноги. Темные волосы строго зачесаны назад и забраны под большую черепаховую заколку, глаза сверкают, бледное широкое лицо выставлено вперед, крупный нос сморщен в ярости.

Люций бочком отступил в сторону.

– Прости, дорогая, прости…

– Я не позволю кричать на себя в моем собственном доме!

– Прости, но я подумал, что ты могла хотя бы запомнить…

– Почему я должна была помнить?

– Я напомнил тебе за завтраком…

– Ну, я не прислушивалась. Мне хватает своих забот, чтобы еще думать, когда и куда ты собираешься.

– Знаю, это касается только меня, все мои проблемы касаются только меня.

– Не хнычь.

– Если я не позвоню, то пропущу поезд.

– Слушай, я передумала. Не хочу, чтобы ты уезжал.

– Что?

– Хорошо, что я перехватила тебя, не то бы ты исчез.

– Могла бы сказать прежде, чем я собрал вещи, я чувствую себя так…

 – Слушай, присядь, нет, сперва подбрось дров в камин, будь добр.

– Ты хочешь, чтобы я не уезжал сегодня или вообще никогда? Для меня было бы большим облегчением…

– Ох, да хватит приставать с глупыми вопросами. Садись.

– Мне надо позвонить Одри.

– Люций, прекрати же суетиться и болтать. Теперь слушай…

– Почему ты не хочешь, чтобы я уехал сейчас?

– Я хочу, чтобы ты пошел к Джону Форбсу.

– Что-о?

– Ведь вы встречались время от времени, не так ли? Я имею в виду, что вы ведь ладите?

– Ну да, – ответил Люций. Они сидели вдвоем у камина, – Мы иногда встречаемся в деревне. Дома у него я уже сто лет не был.

Герда, сама же подстрекавшая его перестать водить дружбу с Форбсами, теперь, похоже, винила его в этом.

Неслышно вошла птичье головая Рода с подносом, на котором было все для чая, и проворными руками в перчатках составила чайник, чашки и прочее на маленький плетеный чайный столик возле кресла Герды.

Когда она ушла, Герда сказала:

– Я хочу, чтобы ты зашел к нему.

– Вот так взял и зашел? Не будет ли это выглядеть странным?

– Можешь найти повод, какой угодно, отнеси ему книгу или еще что.

– Книгу?

– Что ты постоянно переспрашиваешь? Пей чай.

– Я так рад, Герда, что не уезжаю. Извини, что только что был груб с тобой…

– Завтра же и сходи.

– Но зачем… зачем тебе вдруг понадобилось, чтобы я пошел к Джону Форбсу?

– Да вот решила снова подружиться с ними. Ходить в гости друг к другу.

– Не понимаю… – пробормотал Люций, – А-а, господи, уж не задумала ли ты поженить Генри и Колетту?

– Да, задумала, – ответила Герда, – Конечно, может ничего не выйти, но идея отнюдь не безумная, а даже вполне. Хочу, чтобы Генри остался здесь, не хочу, чтобы он возвращался в Америку, не хочу, чтобы он женился там. Колетта молода, глупа, и не совсем такую невестку я бы выбрала, но она девушка порядочная, из достаточно хорошей семьи, способная на верность, еще наберется ума-разума и к тому же привыкла к деревенской жизни. Я немного поговорила с ней вчера вечером, и она произвела на меня очень хорошее впечатление. Во всяком случае, я хотела бы почаще видеть ее. И Генри она, похоже, нравится, больше того, она – первое, что ему понравилось после возвращения в Англию. Ведь ты помнишь, как весел он был в тот вечер, когда привел ее сюда. И в обшем, стал с тех пор куда оживленней и разговорчивей. Даже если у них дальше не сложится, ему будет веселей в компании молодой девушки и легче прижиться здесь. Я хочу, чтобы он почувствовал, что живет здесь, а не просто в гостях. По всему по этому ты и должен пойти к Джону Форбсу.

– А предположим, Джон Форбс не пожелает дружить с нами?

– Пожелает. Он наверняка уже подумал о том же. И, уверена, девица ухватилась за такую возможность.

– Я вот думаю: а если у нее уже есть парень?

– Сомневаюсь. Во всяком случае, ты должен это выяснить.

– Так-так, – проговорит Люций и добавил: – Конечно, если Генри женится на Колетте, мы вернем себе «Луговой дуб», и Джону принадлежит вся земля по другую сторону до самой реки.

Герда ничего не сказала, но слегка нахмурилась. Она думала о том, что в известном смысле не жаждет, чтобы Генри женился, но поскольку наследника иметь необходимо, он безусловно может найти себе кого-нибудь куда хуже, чем эта девушка, на которую будет легко влиять и держать в ежовых рукавицах. А еще ее волновало, не стал ли Генри в Америке гомосексуалистом.

Люций же, которого в тот вечер приключения на озере тронула юная красота Колетты, думал, как это грустно быть старым и больше не строить захватывающих планов, и горько завидовал Генри, которому ничего не стоило взлетать по лестнице, как птица, и успешно волочиться за хорошенькими девушками. Какой же предлог придумать? Но какое облегчение, что не надо уезжать к Одри. Он тайком взял второй кусок кекса.

Тем временем наверху клоун Генри крутился перед зеркалом. На голове у него был серый цилиндр, его собственный старый, который он нашел на дне гардероба. Он поправил цилиндр, на миллиметр сдвинул назад, выпучил глаза, убрал темные волнистые волосы, чтобы не выбивались, и взглянул на себя глазами, в которых отражался свет лампы. Хотя еще был день, он включил свет. В желтом свете лампы вид у него был изможденный, но благородный, аристократический. Он снял цилиндр и напялил черный берет, тоже реликт. Прищурился и цинично скривил губы. Невротический, опасный, louche [33]33
  Подозрительный (фр.).


[Закрыть]. Снял берет, водрузил на голову котелок и таинственно, властно, иронично улыбнулся своему отражению.

Отложив головные уборы, он бросился на кровать, поднял колени и сцепил руки под головой. Взгляд его был устремлен вдаль. Пухлая Калипсо в синем ожерелье припала к нему и ласкала его тело, склоняя над ним милое светлое лицо. Но размечтавшийся Генри не обращал на нее внимания. Хмурый его взгляд выдавал тяжелые раздумья: об ужасных планах, крушении и бегстве.

Сейчас Генри видел перед собой полные губы, влажные от красной липкой помады и слез. Блестящие розовые ногти с потрескавшимся и шелушащимся лаком. Робкие, умоляющие круглые темно-синие глаза, нежные глаза. Он по-хамски вел себя с той женщиной. И все же, думая о брате, неожиданно открывшемся с новой стороны, он ближе, чем по приезде, подошел к чувству сострадания, к чему-то, что способно заставить мужчину заплакать. Сэнди умер. Стефани Уайтхаус осталась. Он не мог позволить ей уйти и исчезнуть, он должен проследить и позаботиться, в elan [34]34
  Порыв (фр.).


[Закрыть]смешанного чувства уважения и мстительности, чтобы эта тайна не открылась и прошлое Сэнди осталось незапятнанным. Стефани Уайтхаус была его пленницей, законным трофеем, доставшимся в вылазке на территорию брата. Деньги сделали ее узницей Сэнди, они же сделают, если он пожелает, его узницей. Он напряженно вгляделся в будущее, чтобы увидеть там ее.

―

В Пеннвуде было взято за правило постоянно трудиться. Джон Форбс тихо радовался, видя, что дочь не лентяйка. Он гадал, что это: естественное усердие или Колетта пытается угодить ему? Она навела порядок во всем доме, прополола сорняки в саду, выстирала и подлатала его одежду. Вечерами смотрела телевизор или читала. Книгу (умышленно?) оставила на обеденном столе. «Религия и подъем капитализма» [35]35
  «Религия и подъем капитализма: историческое исследование» (1926) – классический труд британского экономиста Ричарда Генри Тоуни, в котором автор доказывал, что развитию промышленности и производительности труда в Северной Европе способствовали индивидуализм, этика упорного труда и привлекательность кальвинистского протестантизма.


[Закрыть]. И готовить она стала куда вкусней. Джон не мог нарадоваться тому, как улучшилась его жизнь.

Что же до состояния ее ума и духа, тут все было куда менее ясно. Джон был все еще озадачен и потрясен необычной вспышкой Колетты вечером вдень приезда. Неужели он действительно был таким тираном собственных детей? Он не мог в это поверить. Не было такого, чтобы он высмеивал их или заставлял бояться себя. Он всегда обращался с ними как со взрослыми, зрелыми свободными людьми. Не баловал, не лелеял, как нежные растения, но так, конечно, и надо воспитывать. Они были такими крепкими и разумными, а он с ними держался открыто, и это с самого начала казалось абсолютно правильным. Он всегда говорил им правду, какой бы она ни была неприятной, и их это никогда не раздражало. Оба были смышлеными, и он мог поклясться, что не замечал у них в детстве ни капли глупости. Дезертирство Катона все еще оставалось для Джона непостижимым кошмаром. А все началось с модного увлечения шерри в компании приятелей по частной школе из «старых католических семей». И вот теперь Колетта. Джон никак не мог согласиться, что сам всему виной. Не считал себя тираном. В тот первый вечер Колетта была слишком усталой и издерганной. С тех пор они не возвращались к той теме, больше того, вообще не заводили серьезных разговоров.

Наблюдая за дочерью, Джон видел, что она стала взрослей, менее наивной. Он, конечно, поверил ее заявлению, что она еще девственница, поскольку знал: она никогда не лгала ему. В ней не было тех изменений, которые приносит сексуальный опыт. Однако вскоре он решил: то, что он принял за новую зрелость, было своего рода нелепым расцветом юной самоуверенности. Возможно, она просто стала привлекательней и сознавала это. Сейчас Колетта была примерно в том возрасте, что Рут, когда Джон впервые встретился с ней и они оба изучали современную историю в Бирмингеме. Рут была поплотней, менее высокой, волосы короткие и мышиного цвета, лицо округлое, как у Катона, не прекрасное, но умное и озорное, чем она и сразила его с первого взгляда. У Колетты лицо было поуже, в него. Джон и Колетта были худощавы. Джон вообще сейчас выглядел костлявым, когда его рыжеватые волосы начали седеть и редеть на макушке. Катон с годами располнеет, как Рут в свое время. Глаза у Колетты были материнские, прозрачно-карие, но если у Рут они задумчиво или насмешливо щурились, то у Колетты, как бы довольно нарочито, были широко распахнуты и глядели застенчиво, сияя некой силой или просто самонадеянностью юности.

Джон действительно начал приходить к заключению, что вид самоуверенной зрелости у его дочери, когда она занималась обыкновенными домашними делами, есть не более (но, конечно, и не менее) чем совершенно иррациональная радость от собственной привлекательности, здоровья и молодости. В конце концов, почему бы и нет, с большой неохотой признал он. А она бегала вприпрыжку по дому, длинноногая и проворная, с легкой улыбкой на лице, длинные волосы заплетены в косу, чтобы не мешали; он ощущал ее энергию, как будто близ него появился мощный новый очаг излучения. Это была не энергия интеллекта, но и не чисто чувственная, это была энергия духа, только еще незрелого, молодого, почти неистового, почти опасного, почти бессознательного. Она как юный рыцарь, думал он, так странно и так простодушно верящий в силу целомудрия. Наверное, грезит о приключениях, о благородных подвигах, где ее чистота обернется мужеством и могуществом. Думает, что перевоспитает, спасет какого-нибудь конченого человека «от самого себя». С трогательным высокомерием она высоко ставит себя просто потому, что она непорочная юная девушка. Бедное дитя. Готовая и созревшая для того, чтобы причинять бесконечные неприятности себе и другим. Все, что он вложил в нее, вылилось не в стремление к знаниям, а в эту особую инфантильную духовную гордыню. И все же она нравилась ему, и ему было приятно чувствовать, как оттаивает его сердце.

– Папа, Люций Лэм идет к нам. Я увидела в лестничное окно.

– Люций? Идет к нам? Что ж, я предполагал, что он заглянет.

Был ранний вечер, и Джон Форбс только что включил лампу у себя на рабочем столе, за которым писал набросок статьи. Смутное, однообразное, постепенно гасящее свой блеск серо-голубое небо висело позади сада, где на укутанных туманом деревьях набухали зеленоватые почки и красноватые бутоны. Старательно пели птицы, словно плели венки из своих трелей.

Джон с досадой отбросил ручку. Секунду-две спустя раздался стук в дверь, и Колетта побежала открывать. Джон не спеша пошел за ней, завидев в прямоугольнике двери, ярко освещенном лампой на крыльце, которую включила Колетта, улыбающуюся физиономию Люция Лэма.

– Привет, Колетта, дорогая! Привет, Джон! Вот, гулял тут и подумал: дай-ка загляну узнать, как вы тут поживаете.

– Очень любезно с твоей стороны, – сказал Джон.

Колетта смотрела на Люция широко раскрытыми, блестящими от любопытства глазами.

Последовала неловкая пауза, которую Джон умышленно затянул, прежде чем сказать:

– Может, зайдешь?

Он первым двинулся в гостиную, по пути шумно включая свет и задергивая шторы на окнах. Зажег электрический камин. Обычно они с Колеттой сидели на кухне. Люций, не переставая улыбаться, шел за ними с кепи в руке.

Пеннвуд, изначально звавшийся «Рододендроновый дом» и переименованный Рут, которая тоже происходила из квакерской семьи, был построен вскоре после Первой мировой. Это был крепкий, небольшой, симпатичный дом. Гостиная с поблескивающими кремовой краской стенами, с эркером и низким сиденьем под ним оставалась неизменной с тех пор, как Рут отделала ее по собственному вкусу после их женитьбы. На крашеных полках, обрамлявших камин, стояли все те же коричневые с желтым личевские вазы [36]36
  Т. е. изготовленные на фабрике художника-керамиста Бернарда Лича (1887–1979), основанной в 1920 г. в городке Сент-Ив в графстве Корнуолл.


[Закрыть], небесно-голубые керамические подсвечники с черными свечами. Шерстяной коврик на полу был произведением Рут. На стенах по-прежнему висели фотографии, которые Рут сделала в Греции и сама вставила в рамки. Небольшой этот дом был куплен на деньги Рут. На них же, на остаток, был приобретен соседний «Луговой дуб», срочно продававшийся, чтобы купить Сэнди лодку, так и не купленную. Посоветовал Джону Форбсу вложить сбережения в землю его коллега-экономист.

Джон, конечно, время от времени встречал старого друга на дороге или в деревне, но они уже довольно давно не заводили долгих разговоров. С тех пор как разрыв между Пеннвудом и Холлом стал для Джона неизбежным, чуть ли не естественным, ему не приходило в голову жалеть о потере друга, в чьем обществе ему, конечно, было хорошо. Среди людей Джон больше всего находился в университете, где обычно ночевал четыре дня в неделю во время семестра. В Лэкслиндене, если он не приглашал друзей погостить, общаться практически было не с кем, кроме Беллами, школьного учителя Иклза, уехавшего сейчас «по обмену», да знакомых вроде викария и Гослинга, архитектора, которых встречал в «Лошади и конюхе». Люций в пабе никогда не появлялся, несомненно потому, что Герда ему запретила. Джон любил уединение и всегда говорил университетским друзьям, что постоянное людское окружение сводит его с ума. Но с Люцием он мог бы при случае поговорить, если бы Герда не строила из себя «важную даму», если бы не былое ее враждебное отношение к Рут, не ссора относительно права проезда, не раздор из-за луга и не нелепость собственного положения Люция, упоминая о котором Джон едва сдерживал свой сарказм. Люций был обидчив, Джон горд, вот так они разошлись с ним, и, казалось, окончательно.

Однако сейчас, после первого раздражения от того, что его прервали, Джон был очень рад увидеть Люция. В конце концов, старый друг всегда остается другом. Можно обойтись без церемоний, поз, хождения вокруг да около. Между ними не было барьеров, которые с течением жизни все надежней разделяют человеческие существа. Кто подружился в двадцать лет и помнит об этом, те способны проявлять в отношениях между собой простодушную открытость молодости. На деле Люций был старше Джона Форбса и уже забросил диссертацию ради литературы, когда Джон только стал студентом, но они стали близкими друзьями, и, вспоминая поначалу те дни, Джон порой удивлялся этому, потому что стихи Люция вызывали в нем восхищение.

Колетта, которая могла бы сесть с ними и участвовать в разговоре, решила быть домашним добрым ангелом и принесла им бутылку шерри, стаканы и удалилась, улыбаясь своей таинственной важной улыбкой.

– Ну, Люций, как продвигается твой капитальный труд? До чего я завидую, что у тебя есть время писать.

– А, да, книга. Я решил подсократить ее, ограничиться, так сказать, личным.

– Жаль это слышать. У нас хватает книг о личном. Я ожидал глубокого анализа марксистской идеи.

– Знаешь, Джон, страшно сказать, но я, пожалуй, отхожу наконец от марксизма. Изгоняю из себя этот вирус. Теперь я пишу стихи.

– Не может быть, чтобы ты говорил это серьезно. Нет ничего важней нашего отношения к Марксу. У тебя есть знания и время, не то что у нас, подневольных трудяг, которые должны зарабатывать на жизнь…

– С возрастом я понял, что все это не так интересно. Лучше размышлять о себе.

– Ты говоришь так, будто готов отправиться в дом для престарелых.

– Капитализм, Советы – это просто-напросто две формы правления, одинаково неэффективные и грубые, только наша предпочтительней, потому что не тирания. Социализм – это устаревшая иллюзия. Спроси любого в Восточной Европе.

– Люций, ради бога! Как ты голосовал на последних выборах?

– Я не голосовал.

– Ты не голосовал?! Как же ты можешь в чем-то разобраться или надеяться что-то исправить…

– Не могу и не собираюсь.

–.. если не опираться на Маркса? Я не говорю о Марксе Сталина?

– Знаю. Ты говоришь о настоящем Марксе, твоем Марксе. У каждого идеалиста он свой. Это как религия.

– Ты был историком. Но, чувствую, жизнь в деревне…

– Откровенно говоря, я окончательно порвал со всем этим. Думаю, марксизм – ужасная ошибка.

– Ладно, забудем о Марксе, раз ты не желаешь слышать это имя. А что насчет английской традиции, насчет?..

– О, английская традиция – это прекрасно, но это образ жизни, а не псевдонаука.

– Люций. Ты стал консерватором!

– Может, просто наконец-то осознал свою ограниченность. Поговорим о религии? Как Катон?

– Не надо!

– А Колетта… до чего мила стала, как выросла.

– Тоже не голосовала, Господи Иисусе!

– Герда шлет вам наилучшие пожелания, между прочим.

– О, ценю!

– И Генри.

– Как он, этот молодой выскочка?

– Он… изменился к лучшему… очень изменился, я бы сказал…

– Ему бы это не помешало.

– Он очень ответственно относится к своему новому положению.

– Какому положению? А, ты имеешь в виду положению богача.

– Провел ревизию своих владений, намерен ремонтировать дома в Диммерстоуне…

– Когда едет обратно в Америку?

– Обратно он не едет, а хочет…

– Люций, ты не можешь думать о марксизме того, что сказал. Любая рациональная идея, направленная на социальную справедливость…

– Кстати, это правда, что ты собираешься застраивать «Луговой дуб»?

– У меня нет на это денег, если б были, немедля построил бы двадцать домов. Склад в деревне…

– Так ты не собираешься строиться?

– Склад в деревне нужен мне позарез… Беллами говорил…

– Вернемся к Колетте…

– Обеспечение жильем – главная социальная проблема сегодня…

– У нее есть парень?

– Сколько комнат в Холле? Двадцать, тридцать?

– Просто интересно, есть ли у Колетты дружок.

– У Колетты? Откуда мне знать? Я всего-навсего ее отец.

– Не обручена, ничего такого?

– В нынешние времена не обручаются, а сразу беременеют.

– Между прочим, Герда шлет ей сердечный привет и…

– Люций, что все это значит? Герда хочет выкупить обратно «Луговой дуб»?

– Нет-нет…

– Потому что, если…

– Нет, она просто шлет ей сердечный привет и надеется видеть ее в Холле, и тебя, разумеется…

– Должно быть, у Герды размягчение мозгов. Люций, а почему ты не заходишь к нам? Я должен переубедить тебя насчет социализма, или Герда не пускает?

– Ты не понимаешь…

– Обидно видеть тебя домашней собачонкой этой чертовой женщины, любой решительный человек давно бы сбежал.

– Так случилось, что мы любим друг друга!

– Вздор! Это женатые люди любят друг друга, должны, они свыкаются так, что не могут друг без друга. А вы с Гердой столько лет жили у давно погасшего костра старой сентиментальной дружбы, которая и вначале-то была лишь иллюзией.

– Нельзя так говорить о жизни других людей, ты не знаешь…

– Господи, да я видел, видел,что ты влюблен в Гертруду, это было как дурное кино!

– Ну конечно, ты считал, что идеально женился, а все остальные живут так, что и в страшном сне не приснится…

– Молчал бы о моей женитьбе. Ты поддакивал Герде, когда та смеялась над Рут, ты сказал, что она синий чулок…

– Вовсе нет…

– Я не позволю тебе говорить о Рут, не желаю слышать ее имени ни от тебя, ни от этой чванливой суки, к которой ты присосался.

– Да я ничего не говорил о Рут…

– Говорил, ты намекнул…

Вошла Колетта. Она распустила и расчесала волосы, которые теперь струились по ее спине. Переоделась в сиреневое хлопчатое платье, волной вздымавшееся у лодыжек. Вошла быстро, как гонец с известием. Люций и Джон встали.

– Ты похожа на Афину на нашем гобелене, – сказал Люций.

– На гобелене Герды, это ты имеешь в виду. Колетта, ради бога, держи подол подальше от камина! Ради чего ты переоделась? У нас не званый вечер.

– Герда шлет тебе сердечный привет и надеется…

– Колетта, я запрещаю тебе близко подходить к тем чертовым людям, не то чтобы ты подходила к ним, но все же. Слушай, Люций, ты меня прости, мы должны быть разумными и не ссориться, прошу прощения, заходи поболтать время от времени, но только не выводи меня из себя, не упоминай о ее светлости и этом мерзком Генри, меня тошнит при одной мысли о них.

Позже дома, в безопасности, Люций подвергся допросу:

– Так он не собирается застраивать «Луговой дуб»?

– Нет.

– И она не обручена, ничего такого?

– Нет, свободна, как птица.

– И они настроены дружелюбно?

– Очень.

– Ты передал им все мои добрые пожелания и так далее?

– Ну конечно.

– И им было приятно это слышать?

– Да, конечно.

– Эти квакеры всегда были сообразительные. Джон Форбс молниеносно среагировал, когда учуял, что луг продается.

– Имей в виду, они люди гордые.

– О, я буду действовать осторожно, приглашу девушку на…

– Лучше подожди, поторопишься и все испортишь…

– Возможно, у Генри получится… Во всяком случае, насколько ты понял, они заинтересовались, это хорошо, ты молодец.

– Спасибо на добром слове, – сказал Люций.

Появился Генри в поисках виски. Его присутствие за обедом сделало невозможным дальнейшее обсуждение.

– Генри, дорогой, почему бы тебе не пригласить Колетту Форбс поиграть в теннис?

– Я не умею играть в теннис.

– Я думала, в Америке ты этому научился.

– Нет.

Генри вышел, хлопнув дверью.

Отправляясь спать, Джон Форбс сказал дочери:

– Что, черт возьми, стряслось, что Люций Лэм заявился к нам?

– Не представляю, – ответила Колетта.

– Это выше моего понимания. Уж не решил ли он наконец сбежать. Надо бы мне быть с ним подобрей.

– Я снова видел твоего сокола, – сказал Генри.

– А, ты шел через пустырь.

– Да, он производит сильное впечатление. А что собираются построить, когда все снесут?

– Роскошную гостиницу, – ответил Катон.

– Что ж, людям нужны гостиничные номера.

– Им нужны дешевые номера.

– Не уверен, если ты все еще здесь.

– Мог и не застать. Завтра уезжаю.

– И куда?

– Поживу у священника, отца Крэддока. Я дам тебе адрес.

Катон отложил встречу с Бренданом до тех пор, пока не обдумает свое положение. Теперь же вдруг, что показалось милосердным приступом слабости, он решил поразмыслить после того, как увидится с Бренданом. Не скрывалось ли за этим желание, чтобы Брендан внушил ему, скажем, остаться с Богом, продолжать любить Красавчика Джо? Для Катона это означало бы возможность достичь вершины блаженства: если бы только он мог не порывать с верой и найти в ней ответ, как удержать возле себя мальчишку и обоим при этом не погибнуть. Он собрал чемодан. Вызвал Джо, чтобы попрощаться. Он все еще не был уверен, как будет лучше: попрощаться коротко, небрежно или же со значительным видом? Катон чувствовал: есть нечто трудное и ясное, что он должен бы сказать Джо, сумей он найти нужные слова. Теперь ему казалось, между ними всегда происходил один и тот же разговор, всегда своего рода волнующий спарринг-матч, в который он позволял Джо незаметно вовлекать себя. Если бы он только мог прорваться к под линной откровенности, к правдивостис мальчишкой! Катон не мог не заметить, что перспектива подобного «прорыва» наполняет его еще и чувством снисхождения к себе, и сомневался, насколько ему следует или хочется открыться Брендану. Однако он испытывал облегчение оттого, что пока решение можно отложить и нет опасности, что прощание с Красавчиком Джо будет окончательным. Мысль, что вечером он увидится с Джо, вновь отозвалась настоящей физической слабостью и сумасшедшим счастьем, которого он и не пытался подавить в себе.