Текст книги "Генри и Катон"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Генри пошел к реке, намереваясь подняться к беседке. Сердце наполнилось печалью, ужасом и мучительным желанием счастья. Он вырос в одном из красивейших мест мира и растратил свое детство на обиду и ревность. И теперь, когда ему так странно было позволено вернуться, он по-прежнему чувствовал себя чужим. Проникнется ли он этой музыкой, или она будет вечно недоступна ему? Существует ли некий обряд, ритуал вступления во владение, которого он никогда не станет достоин? Обладали ли этим местом его дед, его отец? А Сэнди? Несомненно. Лишь изгнанник Генри видел его будто сквозь стекло, без возможности прикоснуться, не имея ключа к этому волшебству. Он как бы стоял между преступлением и преступлением, не зная, где он самоосуществится или где не будет обречен всегда оставаться хнычущим ничтожеством. Он чувствовал свою пустоту, бесполезность и незрелость. Если б он только был художником или хотя бы мог определить нечто главное, к чему бы он постоянно стремился, пытаясь стать собой.

Он пересек мостик и, подняв голову, взглянул на беседку, темную на фоне желтого неба. Птицы почти угомонились. Он решил не подниматься на холм, а зашагал назад вдоль ручья к озеру, туда, где была тропинка, сейчас заросшая. Вполне вероятно, ее протоптали его с Сэнди ноги. Он обогнул крохотную рощицу зеленого, будто лакированного бамбука, кончиками пальцев нежно касаясь влажных жестких стеблей. Болотная курочка, игриво распустив белый хвост, перебежала перед ним тропинку, беззвучно скользнула в воду в просвете между камышом и рывками поплыла прочь. Камыш стоял не шелохнувшись – останки прошлогодних зарослей, дугой изогнувшихся среди молодых копьевидных побегов. Туман немного рассеялся. Генри неторопливо шагал, вдыхая влажный воздух, ощущая сырость под ногами, там, где озеро, переполнившееся от весенних дождей, затопило траву. Он поглядел на озеро и застыл на месте.

Почти на середине озера виднелась синяя плоскодонка, и в ней девушка с длинными волосами. Девушка, широко расставив ноги, неподвижно стояла у кормы, обеими руками сильно налегая на шест. Лодка очень медленно поворачивалась вокруг шеста. Несколько кругов побежали от лодки и едва слышно плеснули о берег. Туг девушка негромко, но отчетливо произнесла:

– Ах, черт!

– Добрый вечер! – сказал Генри.

Девушка отпустила шест и опустилась на корму, лодка под ней резко осела. Потом стала медленно отплывать от шеста, вертикально торчавшего из воды. Девушка, опомнившись, легла, вытянувшись на корме, и успела ухватить шест в самый последний момент. Все так же лежа, она подтянула лодку к шесту и встала. Раскачав шест, она стала вытаскивать его из воды. Генри увидел, что она управляется с ним очень умело.

– Я сказал «Добрый вечер!».

– Я слышала, – ответила девушка, вновь погрузив шест в воду, – Но лодка тонет.

– Тонет?

– Да. Почему, как ты думаешь, я торчу здесь, ради забавы? Вода ее заливает, и я не могу сдвинуть ее с места.

Генри смотрел, как девушка погружает шест, а потом наваливается на него всем телом. Лодка, явно полная воды, чуть продвинулась вперед.

– Вижу, в каком ты положении, – сказал Генри.

– А помогать собираешься?

Генри обдумал ситуацию:

– Не знаю, как помочь тебе. Плавать умеешь?

– Да, но не собираюсь лезть в воду!

– Ну, я плавать не умею, – сказал Генри, – разве только немногим лучше топора, так что, боюсь, придется мне оставаться зрителем.

Девушка еще раз вытащила и погрузила шест. Лодка, находившаяся ярдах в тридцати от берега, почти не сдвинулась с места.

– Вода мне уже по щиколотку. Лодка погружается подо мной.

– Извини, – откликнулся Генри, – но тебе первым делом, наверное, не стоило ею пользоваться.

– Можешь ты что-то сделать, достать веревку?

Генри подумал:

– Не представляю, где ее тут взять. Если только сплести из камыша, но на это уйдет много времени.

– Пожалуйста, мне не до шуток. Сообрази что-нибудь.

– В любом случае, не будучи ковбоем, сомневаюсь, что добросил бы ее до тебя. Вот если бы у нас была собака…

– О, черт! Я промокла.

– На самом деле лодка не потонет. Наполнится водой, но не потонет.

– Может, и так, а я что, так и буду торчать здесь всю ночь?

– Предлагаю покинуть тонущее судно.

– Можешь сделать хоть что-нибудь?

– Ну, разве что пойти и поискать веревку и…

– Проклятье!..

Послышался плеск и короткий визг. Девушка прыгнула с кормы в воду. Лодка качнулась, задрала нос, немного отплыла от торчавшего шеста и застыла. Озеро дымилось и бурлило вокруг пловчихи, которая, поднимая брызги, отчаянным кролем мчалась к суше.

– Как я пролезу сквозь эти проклятые камыши?

У кромки зарослей появилось лицо девушки, мокрое и красное, вода вокруг нее пузырилась и начала чернеть от грязи. Остро запахло гнилью от потревоженного глубокого донного ила.

– У меня не получается, они держат мои ноги.

– Не глупи, – советовал Генри, – просто плыви и не молоти ногами так сильно.

– Помоги мне. Умираю от холода.

Генри шагнул вперед и почувствовал ледяную хватку воды на лодыжке. Судорожно вздохнул, когда нога неожиданно ушла в грязь. Он вытянул руку, чтобы удержать равновесие, и попробовал вытащить ногу. В то же мгновение его схватили за вытянутую руку и сильно дернули. Он нырнул вперед, и вторая нога по щиколотку погрузилась в грязь. Что-то большое, мокрое и грязное навалилось на его ногу, он повалился назад и плюхнулся задом в воду, покрывавшую травянистый край берега.

– О, мать честная!

Извиваясь по-тюленьи, девушка проползла мимо и поднялась на четвереньки, потом встала на ноги и встряхнулась, как собака. Генри тоже встал, мокрый по пояс.

– Чтоб тебя!

– Извини, – сказала девушка. – Выхода не было. Ты в порядке?

– Нет. И вообще, какого дьявола ты делаешь на моей земле, в моей лодке?

В последние несколько минут лодочной драмы небо потемнело, стало серо-синим. Из леса тянулись клочья мрака. Генри смотрел на девушку. Платье, черное от грязи, прилипло к телу, пряди волос испещрили шею и плечи. Она наклонилась и выжимала подол. Даже ее лицо было черным или же казалось таким в сумерках.

– Отвечай.

– Ты что, не узнаешь меня?

– Нет, – ответил Генри, вгляделся, – Неужели… нет… Боже, Колетта Форбс?!

– Да. Послушай, я вся заледенела.

– Разве ты не девчонка десятилетняя?

– Нет, уже нет. Ох, я больше не могу!..

Голос Колетты задрожал.

– Только не плачь, – сказал Генри, – Лишь этого не хватало. Лучше иди домой и переоденься. До твоего дома всего двадцать пять минут ходу.

Колетта резко повернулась и, быстро шагая, почти тут же скрылась в сумраке среди бамбука. Генри медленно пошел следом и минуту спустя наткнулся на возвращающуюся Колетту.

– Привет! Снова встретились.

Колетта, ничего не сказав, опустилась на четвереньки и принялась неистово обшаривать край бамбуковых зарослей.

– Что, скажи на милость, ты делаешь?

– Ищу свой ЧЕМОДАН.

– Нечего так орать. Все понятно: ты спрятала чемодан в бамбуке…

Колетта вытащила чемодан из зарослей и снова быстро зашагала в сторону мостика.

Генри последовал за ней. Потом засмеялся. Впервые за время возвращения в Англию.

Герда, которая стояла у окон гостиной, снимая садовые перчатки, видела, как Генри одним прыжком одолел полукруглые ступеньки парадного крыльца и понесся к лужайке. Чуть позже она увидела, как он шагает по высокой траве к мостику. Она отвернулась от окна.

Стоя на коленях у камина, птичьеголовая Рода чиркнула спичкой. Желтое пламя бумажного жгута осветило ее огромные глаза.

Оставшись одна, Герда села в кресло и стала смотреть на огонь, охвативший сухие поленья. Ей хотелось спрятать лицо в ладонях и разрыдаться, но она сдержалась.

– Прости, дорогая, не знал…

– Постоянно ты врываешься.

– Прости…

– Я думала.

У Люция упало сердце. Он по опыту знал, что, когда Герда о чем-нибудь думает, жди неприятностей.

Гостиная этим вечером выглядела немного веселее. Днем Герда с Родой занялись тем, что перенесли вниз из галереи несколько вещиц и кое-что из мебели: кресло для шитья, расшитую скамеечку, карточный столик, пару дрезденских ваз, постелили длинную казахскую ковровую дорожку. Галерея, которая наделе представляла собой просто узкую комнату, не имеющую определенного назначения, использовалась как склад для мебели. Иногда ее называли «музыкальной комнатой», поскольку дед Бёрка имел обычай там музицировать. А еще Герда с Родой, трудясь совместно, как бывало нередко, составили в большом прямоугольном стеклянном аквариуме композицию из нераспустившихся кистей каштана, лесного орешника и белых нарциссов. По комнате кружил их аромат, разбуженный жаром камина.

Люций проспал большую часть послеобеденного времени. Когда-то он скрывал эту свою слабость от Герды, которая, конечно, никогда не отдыхала днем, но она в конце концов узнала и теперь не упускала случая подколоть его, говоря вскоре после ланча: «Пора тебе вздремнуть!» Прежде Люций стеснялся своей привычки и позволял себе тайком прилечь не более чем на двадцать минут. Теперь же, постарев и проще относясь ко всему, хотя по-прежнему чувствительный к колкостям Герды, он предвкушал, как задернет шторы и смежит веки. Пока спина не болела так сильно, он прекрасно мог мгновенно задремать в любом положении, теперь же приходилось долго ворочаться. На ночь глотал снотворное, правда в умеренных дозах. Никогда – начиная с детских лет – он так не жаждал, чтобы сознание отключилось.

Утром он был очень занят творчеством. То есть почти час сидел над книгой о политике, думая, как бы сократить ее так, чтобы можно было опубликовать в виде духовной автобиографии. Или проще бросить этот труд и начать все заново и на ста мощных страницах представить концентрированный опыт всей жизни? Люций почувствовал, что очень утомился. Он поставил баховскую си-минорную партиту и вернулся к хайку. Теперь он экспериментировал с формой. Уместна ли тут рифма?

Зачем нарциссу жалость знать?

Все весны склонны убивать.

Он – волю свою диктовать!

Молодой хозяин.

– О чем ты думала, дорогая?

– Я думаю, тебе нужен отпуск.

Люций пришел в замешательство.

– Но я и так в постоянном отпуске. По крайней мере, я имею в виду…

– Тебе необходима перемена обстановки. Ты б давным-давно мог закончить свою книгу, если бы не сидел взаперти в этой башне из слоновой кости. Тебе следует бывать на людях, спорить с ними, жить реальной жизнью.

Подобная перспектива, похоже, не слишком увлекла Люция.

– Но, дорогая…

– Только не начинай…

– Я думал, ты хочешь, чтобы я спорил!

– Я не хочу, чтобы ты спорил со мной. А хочу, чтобы ты уехал на время. Мог бы съездить к своей сестре.

Сестра Люция, Одри, была замужем за агентом по продаже недвижимости и жила в Эшере. Они не ссорились, но и почти не виделись.

– Она очень занята… дети…

– Они наверняка теперь уже взрослые?

– Не все, Тимми и Робби…

– Ну, мне все равно, куда ты поедешь.

Люций молчал. Неслышно вошла птичьеголовая Рода и задернула шторы на окнах. Когда она удалилась, Люций сказал:

– Герда, дорогая, ты была исключительно добра ко мне. Когда это началось, мы не думали, да, не знаю, что мы думали, я, по крайней мере… с тех пор прошло столько времени, и я был очень счастлив здесь, так уж случилось, и мы никогда это всерьез не обсуждали… и я иногда чувствовал… то есть задавался вопросом, не чувствуешь ли ты… не хочешь ли ты заключить соглашение до…

Герда, нахмурясь, слушала. А Люций вдруг представил себя в съемной комнатенке где-нибудь на севере Лондона, живущим на свои жалкие сбережения и пенсию по старости и проводящим все дни в местной публичной библиотеке. Ужасная и вполне возможная перспектива.

– Ты хочешь пожизненное соглашение?

– Нет, конечно нет…

– Я пожизненное не хочу. Я признаю, что имею безусловное обязательство перед тобой точно так же, как перед Родой и Беллами.

Это было не самое лучшее решение вопроса, но Люций почувствовал облегчение.

– Я имею в виду не то, что отношусь к тебе как к…

– Не сомневаюсь, дорогая, не сомневаюсь. Mutatis mutandis [27]27
  С необходимыми поправками (лат.).


[Закрыть].

– Просто мне хочется немного побыть одной с Генри.

– Да, понимаю, конечно. Прекрасно тебя понимаю. И разумеется, уеду…

Люций был рад услышать это рациональное объяснение, хотя упоминание о молодом хозяине породило мысль: предположим, он уедет, а если потом Генри не позволит ему вернуться?

Герда, все еще в рабочих брюках, смотрела на огонь в камине и не следила за изменениями настроения Люция.

– Думаю, если мы останемся одни… он будет… это будет лучше…

Если они останутся одни, он пожалеет ее, думала она про себя. Она заставит его, и ему придется сжалиться. В противном случае она будет обречена на мучения, на безумие, а это немыслимо, она должна знать свою участь. Она кажется ему суровой. Если бы только он начал понимать ее! За последние несколько дней независимое поведение Генри, его вежливая, отчужденная холодность постороннего изменили Герду. Необъяснимая волна возмущения, которое она испытывала поначалу, схлынула. Тогда, если бы Генри захотел обнять ее, утешить в ее утрате, стал бы уверять, что будет заботиться о ней, заменит ей Сэнди, она бы, наверное, в ужасе отшатнулась от него. Теперь же, когда подобное вряд ли бы произошло, она ясно видела свою потерянность, отчаянность своего положения, отчаянность, которая заставила ее быть совершенно глухой к чувствам Люция, к его жалкой гордости и страху, что его отошлют к Одри. Теперь Герда понимала, что, если Генри просто возьмет и вернет ей дом, что он мог сделать, если он просто бросит ее здесь одну навсегда и вернется в Америку, она сойдет с ума. Генри был всем, что у нее осталось, она не могла потерять его и не допустит этого.

В холле неожиданно раздался сильный шум, парадная дверь со стуком распахнулась и послышались громкие голоса. Герда и Люций посмотрели друг на друга и вскочили на ноги. Выбежав в холл, они увидели Генри и девушку, всю заляпанную грязью.

– Мама, это Колетта Форбс. Она промокла до нитки, я тоже, мы искупались в озере!

Таким возбужденным мать еще не видела его за все то время, что он был дома.

Герда, несколько лет не встречавшая Колетты, была поражена так же, как Генри в первый момент. Она помнила маленькую девочку, но прошедшие годы превратили Колетту в молодую женщину. Несмотря на детскую дружбу Генри с Катоном, Маршалсоны и Форбсы никогда не общались, даже когда Бёрк был жив. Герда никогда особо не ладила с умницей Рут Форбс. Позже произошла ссора по поводу того, по чьим землям проложат дорогу; и у Герды сложилось впечатление, что Джон Форбс относится к ней с презрением, как к малограмотной особе, через удачное замужество перескочившей bgrande dame [28]28
  Знатная дама, аристократка (фр.).


[Закрыть]. Возможно, и Люций невольно усилил это впечатление. Он познакомился с Гердой через Джона Форбса, и хотя Джон Форбс, конечно, ничего такого не говорил, Люций чувствовал, что Джон не понимал и не приветствовал его чудесной дружбы с Гердой. Он подозревал, что Джон смеялся над ними обоими. И чувствительный Люций отдалился от него. Вот так и вышло, что Герда, хотя, безусловно, с тех пор встречала Колетту, все же лучше помнила ее маленькой девочкой, бегавшей с Генри и ее братом.

– Да вы оба мокрые, хоть выжимай! – воскликнула Герда. – Немедленно переодеваться, небось окоченели от холода… что стряслось?

– Миссис Маршалсон, простите, пожалуйста, я вам весь ковер испачкала…

– Генри, ты насквозь мокрый, пойди и переоденься.

– Я мокрый только наполовину. Вот Колетта искупалась с головой. К счастью, у нее есть с собой во что переодеться. И я, если не возражаешь, тоже пойду. У меня зуб на зуб не попадает. Мама позаботится о тебе.

Генри поставил чемодан Колетты на пол и, смеясь как сумасшедший, помчался наверх.

– Миссис Маршалсон, мне ужасно жаль, это все моя вина…

Люций, заметив, как заманчиво мокрое платье облегает Колетту, предложил:

– Может, ей сперва глотнуть бренди, тут есть?

– Идем наверх, – велела Герда. – Примешь горячую ванну. Люций, прихвати чемодан.

Все трое отправились наверх: Герда, не переставая восклицать, Колетта – извиняться; перед спальней Герды Люция отправили назад. Герда включила горячую воду, Колетта скрылась в ванной вместе с чемоданом, а Герда села на кровать и разговаривала с ней через дверь.

– Я такая дурочка: поплыла в лодке, а потом она стала тонуть, Генри расскажет вам…

– И что сделал Генри?

– Ничего, то есть а что он мог сделать?..

– Тогда как же он так вымок?

– Он вытаскивал меня… Ох, что я за дура… и ваша ванная теперь в грязи, и полотенца черные…

А в это время Генри плескался у себя в горячей ванне и не мог сдержать улыбки. Вылезши из ванны, он надел нагретую одежду, натянул свитер. Энергично вытер полотенцем мокрые волосы и взглянул на себя в зеркало. Рыжий акробат на трапеции под куполом цирка, с огромными глазами, настороженный и спокойный в желтом воздухе. Минуту спустя он был внизу, в гостиной.

– Мой бедный Шарик, вот бренди, виски, выпей, ты, должно быть, без сил; я, пожалуй, и сам приму, с ума сойти...

Появились Герда с Колеттой. Длинные волосы Колетты, наскоро высушенные у Герды перед калорифером, блестящим пушистым облаком окружали ее голову и плечи, и она застенчиво пыталась пригладить их ладонью. На ней были твидовая юбка с блузкой и пуловер.

– Идите сюда, ближе к огню, и выпейте, это вас согреет… – Люций поспешил к ней со стаканчиком бренди.

– Нет, спасибо, не хочется. Мне нужно домой, правда нужно, я спешила туда, возвращалась автостопом из колледжа, и меня подбросили до Диммерстоуна, вот почему я пошла через парк, извините, а потом… вечер был такой чудесный, и я увидела лодку…

– Ну конечно, конечно…

– Я причинила всем столько хлопот, прошу прощения…

– Пустяки, не стоит извиняться…

– Мне действительно надо идти, доброй ночи и огромное спасибо всем…

– И куда ты пойдешь? – поинтересовался Генри, который до этого молча смотрел на нее.

– Домой. Спасибо и до свидания! Конечно, я знаю дорогу, и еще не настолько темно…

Колетта взяла чемодан и направилась к двери.

– Погоди, – остановил ее Генри, – Не усугубляй свое преступление еще одним идиотским поступком. Я отвезу тебя на машине. Только будь любезна, подожди буквально минутку, пока я не допью.

Свет фар желтого «вольво» описал медленный полукруг на посыпанной гравием площадке перед гаражом, мельком высветил теплицу, потом сетчатую ограду теннисного корта, побеленные стволы деревьев в саду, вязы парка. Моросил дождь. Когда они проехали ворота и свернули на шоссе между Диммерстоуном и Лэкслинденом, Колетта сказала смертельно усталым голосом:

– Отцу я не собираюсь рассказывать.

– О наших подвигах на озере? О'кей.

– Я чувствую себя полной идиоткой.

– Я бы не стал тебя переубеждать, – сказал Генри, следя за желтой каменной стеной парка. Он еще не вполне привык к левостороннему движению. – Отец ждет тебя?

– Нет. Это еще одна моя глупость.

– Чем занимаешься?

– Что ты имеешь в виду?

– Кто ты: студентка, учительница, домашняя хозяйка, балерина?..

– Я не замужем. Разумеется.

– Разумеется.

– Была студенткой, но бросила учебу.

– И почему?

Помолчав, Колетта ответила:

– Это не по моей части.

– Так ты знаешь, что по твоей части? Счастливая.

– Считаешь, я неверно поступила?

– Не имею представления. Учиться теперь так легко, все сколь-нибудь сложное из программы выбросили, это просто форма развлечения. Я бы сказал, что ты могла бы спокойно учиться, пока подыскиваешь себе дружка, какого-нибудь долговязого длинноволосого парня.

– Можешь высадить меня здесь.

Генри остановил машину у проселочной дороги, ведшей в Пеннвуд.

– Обещаешь, что на тебя не нападут и не изнасилуют прежде, чем дойдешь до дому?

– Со мной все будет в порядке. Большое спасибо.

– За что спасибо? Доброй ночи!

Колетта вышла из машины, захлопнула дверцу и исчезла.

Генри проехал чуть дальше, остановил большую машину на траве обочины, у стены, выключил фары и вышел. Он вновь был у железных ворот, закрытых на висячий замок, у которых несколько дней, несколько месяцев назад стоял в сумерках. Он ухватился, как тогда, за мокрые железные прутья, стиснул их, слегка потряс. Он забыл о Ко-летге. Размышляя о предстоящем, он смотрел в черноту проселка, над которым смыкались лапы елей и низкие тучи безлунной ночи.

Держа чемодан на отлете, Колетта бежала по темному и грязному проселку. Впереди засветилось окно кухни. Ее нетерпеливые пальцы откинули щеколду деревянной калитки, и она полетела по тропинке к крыльцу, порывисто и громко застучала в дверь.

Шаги. Свет в прихожей. Дверь распахнулась.

– Колетта!

У Джона Форбса, рано ложившегося и рано встававшего, был тяжелый день, и он как раз собирался спать. Он ездил в Лондон навестить Патрисию Рейвен. Патрисия была старинной приятельницей, сначала подруга Рут с девичьих лет, а потом их общая. Она была археологом и сейчас возглавляла женский колледж в Лондоне. Замужем никогда не была. Джон порой удивлялся: может, мужчины ее вообще не интересуют? Ему удалось пробудить в ней интерес к себе, интерес только определенного свойства, сделав вид, что его влекут к ней чисто физиологические потребности. Теперь он регулярно наезжал к ней домой. Они перекусывали, болтали о политике, а потом занимались любовью. По крайней мере, Джон занимался, а Патрисия, всегда со смущенными шутками на сей счет, позволяла ему это. Подобное было возможно лишь с очень старинным другом. Джон испытывал неприятное удивление, но, конечно, ничуть не стыдился досадного, не гаснущего с возрастом сексуального голода. Он держал эту сторону своей жизни в строгой тайне от детей, хотя они изредка продолжали видеть «тетю Пат». И он никогда, никогда не переставал скучать по Рут.

Сегодня он вернулся домой выпить вечером чаю и посмотреть с Джорджем Беллами по телевизору повтор футбольного матча. У Джорджа, конечно, был свой телевизор, но он любил приходить в Пеннвуд, чтобы отдохнуть от жены и дочери, выпить на дармовщинку и побыть в мужской компании. Иногда они – он, Джон и Джайлс Гослинг, местный архитектор, – сходились в «Лошади и конюхе». Когда-то давно Герда попыталась поженить Беллами и Роду. Беллами идея понравилась. Рода была со странностями, но кого-то это могло и привлечь, поскольку жена-молчунья большая редкость, а Рода была не из говорливых, да еще миссис Маршалсон обещала им домик в качестве свадебного подарка. Однако Рода дала понять, что презирает Беллами. Тот, только тогда сообразив, сколько потеряет, женившись на Роде, выбрал девчонку из Лэкслиндена, которую поколачивал и над которой чувствовал свое превосходство. Он жил в принадлежащем Маршалсонам домике в Диммерстоуне.

Этим вечером он пришел, как обычно, с новостями из Холла, к которым Джон отнесся со злобным интересом: «Видел нового хозяина?» «Молодого Генри? Видел. Он в Диммерстоуне осматривал их дома», – «Надеюсь, ты сказал ему, что у них крыши прошили?» – «Крыши его не волнуют. Он похож на американца, глазеет разинув рот и говорит как янки», – «Небось думает, какие эти развалюхи живописные», – «Развалюхи – это ты точно сказал! Но он и знать ничего не желает. Не удивлюсь, если он окажется голубым, вид унего такой».

Джон Форбс открыл дверь, Колетта прошла на кухню и села за стол с остатками ужина Джона: яичницы с беконом.

– Ты обещала сообщить, когда приедешь.

– Извини!

– Небось ничего не ела?

– Нет, но не беспокойся. Съем бутерброд с сыром. Не беспокойся, мне этого будет достаточно.

– Хорошо-хорошо. Вид у тебя измученный.

– Есть вино?

– А пиво не подойдет?

– Нет.

– Видать, это единственное, чему ты научилась в колледже. Ладно, открою бутылку. Как добиралась сюда?

– На попутках. А потом пешком.

– Сто раз тебе говорил, чтобы ты не пользовалась попутками.

– Джем есть?

– Хлеб, джем и марочный кларет.

– Он не марочный.

– Вот что значит образование! Я звонил твоему преподавателю.

– Знаю.

– А ты знаешь, что он сказал?

– Нет.

– Он сказал, что ты необучаема.

– Мне он сказал, что считает, я правильно сделала, бросив учебу.

– Уверен, он так и считает!

– Надеюсь, ты не сердишься.

– Конечно сержусь! Почему это ты необучаема? Ума у тебя предостаточно. Просто ты не стараешься, не хочешь прикладывать усилия. Вы, молодые, просто не знаете, что значит стараться, прикладывать усилия. Бороться с трудностями.

– Не тянет бороться с трудностями. По телевизору что-нибудь есть?

– Возвращаешься, не предупредив, входишь и сразу к телевизору?! А с отцом поговорить не хочешь?

– Хочу. Я просто поинтересовалась.

– Почему не дала знать, что приезжаешь?

– Да столько дел было, не успела.

– Твоя постель не готова.

– Я все сама сделаю. Как Катон?

– Откуда мне знать?

– Пап, извини… я знаю, Катон тебя расстроил… а теперь вот я…

– Вы два сапога пара. Не могу понять, почему ты не желаешь получить образование. Вечно вы жаловались, всем были недовольны…

– Ты говоришь так, будто образование – это что-то особенное и ничто другое не способно его заменить, а между тем есть сотни способов познать мир.

– Да, это нечто особое, и ничто другое не способно его заменить. Оно бесценно. Тебе чертовски повезло, что у тебя есть возможность получить его.

– Ты никак не примиришься с фактом, что я не такая, как ты.

– Тебе не нужно быть как я. Достаточно быть как твоя мать.

– Ты никак не примиришься с фактом, что мне не хватает интеллекта, что я не умна. Думаю, своего рода кощунство…

– Конечно умна! Слышать, как твой ребенок говорит тебе в лицо, что он не умен…

– Все говорят, как прекрасно быть молодым. Я этого не видела. Я хочу наслаждаться молодостью, а не тратить молодые годы на то, чтобы строить из себя кого-то другого.

– И как ты это себе представляешь: наслаждаться молодостью? Сидеть здесь и собирать цветочки?

– Вечно ты издеваешься…

– Неужели ты хочешь быть пустоголовой кокеткой, только предметом сексуального желания?

– Нет! Отвратительно, как в колледже говорили о сексе…

– Никогда не думал, что ты такая скромница…

– Не скромница, нет! А…

– Видишь ли, тебе придется устраиваться на работу. А что ты умеешь? Даже на машинке не печатаешь. Ладно, ладно, ты вольна поступать как знаешь, это твоя жизнь, и я не собираюсь давать тебе советы. Но будь я проклят, если поспособствую тебе стать знатной сельской дамой вроде миссис Маршалсон.

Колетта принялась отрезать ломтик от большого куска ярко-желтого чеддера. От кухонного стола шел аромат сыра и вина.

– Генри Маршалсон вернулся? – спросила она.

– Этот слюнтяй. Да. Разгуливал туг, изображая из себя хозяина этих мест.

– Ну, все-таки эта земля принадлежит ему.

– Не заслужил он права владеть ею. Удерет обратно в Америку, поджав хвост. Шарик, Дворняжка, как Сэнди всегда звал его.

– Я иду спать, – сказала Колетта.

– Простыни в сушильном шкафу. Прости мое брюзжание. Просто я так разочарован, что ты бросила колледж.

– Ты загнал меня туда.

–  Яне загонял…

– Нет, заставлял. И Катона загнал в церковь.

– Я… что?

– Ты же заставил его бежать из дому, он был вынужден искать где-то спасения, он боялся тебя! Я боюсь тебя. Ты всегда высмеивал нас, когда мы были моложе. Кричал на нас. Нельзя так разговаривать с людьми, даже если они твои дети. Ты не знаешь, какой ты сильный, как способен обидеть. Все время, как я пришла, ты читаешь мне нотации, а у меня был такой ужасный день, и я так устала…

– Послушай, прости, но я не…

– И еще, если это тебя интересует. Я еще девственница и собираюсь ею оставаться, пока не встречу подходящего человека, а тогда выйду замуж и рожу шестерых детей!

Колетта вышла, хлопнув дверью.

Джон Форбс сидел неподвижно, чувствуя себя подавленным и виноватым. Неужели он действительно пугает своих детей? Он не мог в это поверить. Ужасно было думать об этом. Если бы только Рут была жива… А, все равно, Катону нужен Бог, Колетте – детишки. Какое поражение! Он открыл банку пива.

– Тот богатый парень…

– Генри Маршалсон.

– Мне он понравился, он джентльмен. Некоторые джентльмены клюют на нас, хулиганов. Мы их отшиваем. Он правда заинтересовался мной?

– Нет.

– Но вы сказали…

– Я подумал, что могу попросить его помочь деньгами для твоего образования, но поскольку ты не хочешь учиться…

– Ну, кто знает, возможно, и захочу. Понимаете, никто не заботится обо мне, кроме вас. Вы не знаете, что это такое. О вас всегда кто-то заботился. Рядом с вами всегда кто-то был. Ау меня никого не было. Не удивительно, что я отчаялся. Так что если тот богач…

– Забудь.

– Вы – единственный стоящий человек, которого я знаю. Думаете, тот богатый парень поможет устроиться?..

– Нет.

Катон, идя из церкви обратно в Миссию, увидел неоновую вывеску в витрине магазина одежды: «РАСПРОБРЮКИ». Ему хотелось смеяться и плакать. Бога нет, мир проклят, и все тихо сошли с ума, только продолжают жить как обычно. Вселенная хрупка, смешна, ужасна, недолговечна. Человеческая жизнь – бессмысленное копошение насекомых. РАСПРОБРЮКИ. Вот что это такое. Жизнь – это просто распробрюки.

Тем утром он не стал служить мессу, хотя сначала намеревался. Он неожиданно ощутил, что потребность в ней – все равно что приступ нервического навязчивого идолопоклонства. Не то чтобы он сегодня особенно и наконец с очевидностью «разуверился», однако почувствовал, что теперь месса – это нечто мешающее думать и действовать. Она превратилась в службу мертвому идолу, чему-то, чего он должен, во всяком случае на сей раз, избежать. И, воздев руки, он сказал Христу: прости, я не могу.

Вместо этого он сел, сопротивляясь желанию преклонить колени, и сидел в полутьме утренней церкви, в которой лишь теплилась в отдалении горстка свечей. Сидел, покуда в церкви никого не осталось, больше часа неподвижно и раскрыв глаза, и в его душе словно тихо распахивались врата за вратами. Он не вопрошал, он молчал. Ощущал покой и пустоту. Сторонние мысли пролетали, как бесшумные птицы. Он подумал о Красавчике Джо и позволил образу мальчишки встать перед ним, как для благословения. Подумал об отце и о сестре. Спросил себя: а если бы он сейчас отслужил свою последнюю мессу, ушла бы навеки из его жизни бесконечная любовь Бога, коя есть радость? В этом покое не было ни оживления, ни радости. Он вкусил восторг, без которого трудно будет жить. Неужели он должен был отказаться от драгоценной привилегии священства, от особой роли, которая, казалось, была для него столь важной, столь естественной? Он чувствовал, что был священником каждой частицей своего существа. Лишись он сана, и ничего не останется. Он был настолько священником, что, несомненно, должен быть вправе требовать от Бога подтверждения, что он призван. Но именно об этом он не должен был думать.

Когда Катон покинул церковь, то обнаружил, хотя не задумывался о более земных вопросах, что у него появились кое-какие неотложные дела. Брендан снова написал, приглашая приехать и пожить у него. Катон решил, что, возможно, поедет к нему, но не сразу, а через несколько дней. Не то чтобы он ожидал какого-нибудь нового озарения, но, прежде чем увидеть друга, хотел внести больше определенности в свое существование и, в частности, предпринять какие-то практические шаги в отношении Красавчика Джо. Он боялся видеть Брендана не потому, конечно, что опасался его упреков, но потому, что страшился собственного безумного желания поддаться на уговоры остаться в ордене, в этом доме, с его любовью.