Текст книги "Генри и Катон"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

А Герда продолжала, обращая ее внимание на то, что Генри был, как Стефани и сама ясно видела, решительно настроен на жизнь без гроша за душой. Такова была особенность романтизма Генри, очаровательная, но очень неприятная с житейской точки зрения. Герда понимала и разделяла ужас Стефани перед Америкой. К тому же не в Америке ли была та женщина, которую Генри так высоко ценил? «Конечно, он не бросит тебя», – сказала Герда и сделала паузу. «И я так думаю», – вставила Стефани. «Беда в том, что я не могу предсказать, как он поведет себя, когда окажется там». Если бы он постоянно оставался с ней, как следует поступать любовнику, у нее никогда не возникло бы этих ужасных сомнений. Куда уехал Генри, где он сейчас, с кем? Герда сделала вид, что не знает. Генри всегда уезжал. Стефани представила себе Америку, представила Беллу. «Что ты по-настоящему хочешь?» – спросила ее Герда.

Чего Стефани хотела по-настоящему? Из глубины души всплыло: настоящее ее желание – жить в Лондоне. Это то, чего ей всегда хотелось все те кошмарные годы в Лестере, о которых она рассказала бы Генри куда больше, если бы он позаботился спросить. Собственная ложь не позволяла заговорить об этом самой. Он хотел, чтобы она была чем-то, что он только что придумал себе и чем обладал здесь и сейчас. Он не желал знать о ее прошлом, о том, почему она сбежала от родителей, стремясь получить свободу. Ей хотелось свободы, а свобода означала Лондон; и с помощью Герды Стефани стало ясно: ей нужна лондонская жизнь, которую она знает так хорошо, жизнь среди магазинов, пабов и приключений, именно такая, и вдобавок деньги. Стефани не верила в то, что настоящая жизнь существует где-то еще, кроме Лондона. «Тогда здесь тебе не понравится», – сказала Герда, улыбаясь. В конце концов она предложила, а Стефани, едва не плача, приняла значительное вознаграждение. Герда же и посоветовала, как выгоднее распорядиться деньгами.

Стефани вернулась в лондонскую квартиру, но, страшась прежнего одиночества, вновь целыми днями мучилась сомнениями: действительно ли это то, чего ей по-на-стоящему хотелось? И хотелось бы ей, чтобы Генри примчался за ней, а если не примчится, не ужасно ли это? Если Генри скажет: хорошо, в таком случае будем жить в Холле, не будет ли это лучшим выходом, тем, чего она своим бегством пыталась добиться? Она, безусловно, чувствовала, когда писала то письмо, что и в том и в другом случае ничего не потеряет. Шли дни, Генри молчал, и она огорчилась, но потом успокоилась. Стефани, которая больше жила в ярком мире своих фантазий, нежели в реальности, не один раз пыталась осуществить какой-нибудь план на деле. На сей раз, к ее вящему изумлению, ей это почти удалось; но в общем она была рада вновь почувствовать свободу одиночества, заполненного мечтами.

Она была очень благодарна Генри, но в самом ли деле любила его или верила, что он любил ее? Генри никогда ее не понимал, думала она, вечно так торопился и отпускал шуточки, никогда не был снисходителен к ней, вечно обгонял, не пытался подладиться под нее. С Люцием было легче разговаривать, даже с Гердой. Нет, Генри не годился в избранники. Ей нужно свое счастье и чтобы быть самой собой, а с другим человеком это всегда очень непросто. В Холле она была такой слабой, усталой и несчастной, а сейчас, когда она снова одна, чувствует себя намного лучше и телом и душой. В ней зашевелилась гордость оттого, что она выдержала, что сбежала. В конце концов, все получилось не так уж плохо. Она подумывала продолжать поиски мужа, поскольку могла себе позволить хорошо одеваться и жизнь подталкивала к этому, но теперь, когда она располагала средствами, спешить с этим не было необходимости и не преследовала мысль, как раньше, что надо хвататься просто за первого, кто подвернется.

И все же как бы ей хотелось познакомится с Сэнди, и она сумела бы это сделать, не умри он. Она была уверена, что помогла бы ему найти себя. А если бы Генри, говорила она себе, выглядел как Сэнди, она никогда не смогла бы уйти от него. Она просто создана для Сэнди. Генри – это случайность, ошибка. Она чувствовала себя вдовой. Думала: похожу какое-то время в черном, траур ей должен пойти, и люди будут строить догадки, что да как. И она представила себя сидящей где-нибудь в баре или ночном клубе, заказывающей самую дорогую выпивку – одинокая, роскошно одетая женщина.

Да, а еще она переменит все в квартире, сделает по-со-временному, красиво, потратит сколько-то денег из тех, что остались в кейсе, денег для выкупа, и которые, наверное, предназначались ей. Она вернулась к бланку компьютерной службы знакомств, который пыталась заполнить. Какие волосы желательны у ее избранника – длинные или короткие? Нравятся ли ей бородатые мужчины? Не возражает ли она против китайца? До чего же, в конце концов, увлекателен этот мир и как много в нем разных возможностей. Неудивительно, что она чувствует себя такой наивной, свободной и молодой. Один вопрос был очень забавным: Назовите ваши любимые цвета в порядке предпочтения.Конечно, это укажет на что-то важное в ее характере. Пожалуй, больше ей нравится красный, подумала она. Или все-таки синий? Интересно, а может, она вообще синий чулок?

– Ваша сторона, Беллами, кажется выше, – сказала Герда, – Рода, просто держи, как держишь.

– Я вам говорил, что кольца неодинакового размера, – заметил Джон Форбс.

– Не знаю, раньше было ровно, – ответила Герда.

– Наверное, пол покосился. Или раньше вы не обращали внимания.

– Жаль, что теперь не удается повесить его ровно.

– Он очень тяжелый, некоторые кольца вытянулись, я закажу новые.

– Ладно, повесим, как получится, будет нормально.

Беллами и Рода слезли со своих стремянок. Рода скрылась на кухне. Беллами сложил и унес стремянки. Гобелен с Афиной и Ахиллом вновь висел на своем старом месте. Его краски играли в ярком свете, лившемся из окон. То ли пыли на нем стало меньше, пока его снимали и перетаскивали, то ли раньше Герда не особо вглядывалась в него. То, что неопределенно воспринималось ею как черный цвет, оказалось восхитительным сине-фиолетовым. «Интересно, что же конкретно происходит?» – задавалась она вопросом. Спрашивать кого-нибудь было не в ее привычке.

– Мне здесь нравится, – сказал Джон Форбс, оглядывая библиотеку, принявшую былой вид.

– Сэнди очень любил библиотеку.

Герде нравилось то и дело произносить имя Сэнди при Джоне Форбсе, словно снова и снова желая удостовериться, насколько легко ей теперь упоминать о нем и насколько изменилась ее боль. Она много говорила Джону Форбсу о Сэнди.

– Это Сэнди купил те желто-голубые итальянские вазы, из которых мы сделали лампы.

Она спокойно, недрогнувшим голосом просто перечисляла факты, и это очень ей помогало. Продолжая тему, она сказала:

– Надеюсь, Катон приедет домой на выходные.

– Я тоже надеюсь, но он еще не пришел в себя.

Они вышли на северную террасу. Лето перевалило за середину, и два больших куста роз прямо под ними были густо покрыты огромными розовыми цветами на гнущихся арками красных просвечивавших стеблях. Солнце жгло немилосердно. На Герде было открытое платье на бретельках. Джон в рубашке с коротким рукавом был мокрый от пота.

– Пусть приходит к нам, – сказала Герда, – мы его исцелим.

Джон рассмеялся:

– Простите, но вы так трогательно верите в это… словно вам кажется, что мы способны кого-то исцелить.

Да, подумала она, мне никогда не исцелиться от потери Сэнди, но, по крайней мере, она уже может думать и говорить об этом. Она было собралась сказать это Джону, но заставила себя промолчать. Она чувствовала, что и он тоже хотел возразить, но ничего не сказал.

Джон Форбс, прочитав ее мысли, поинтересовался:

– А где Люций?

– Валяется в постели. Совсем разленился в последнее время.

– Ну что ж, мне пора возвращаться на стройплощадку.

Он спрыгнул с террасы на траву и посмотрел снизу на нее, стоя на солнце за косой тенью дома; он щурился от слепящего света, но все равно было видно, какие синие у него глаза.

Герда, не прощаясь, улыбнулась и скрылась в доме. Столько сейчас происходило всего, столько приходов и уходов, что блюсти формальные приличия больше не было нужды.

Оказавшись в библиотеке, она снова взглянула на большие итальянские вазы, когда-то купленные Сэнди. Она помнила, как он принес их однажды вечером, беззаботно размахивая ими. Она коснулась глубокой обольстительной глазури. И в следующий миг подумала о Генри. Сейчас он был для нее как молодой любовник, весь его насмешливый ум, казавшийся прежде столь разрушительным, теперь трудился на то, чтобы угодить ей. Он всегда ускользал, но и всегда возвращался, надоедливый своей осторожной нежностью, словно танцевал вокруг нее. Конечно, он не был заменой Сэнди. В первое время скорби, когда она должна была найти какое-то утешение или умереть, ей грезилось, что он может занять место Сэнди. Теперь, будучи в состоянии рассуждать более спокойно, она понимала, что никакое утешение невозможно. Но ради Генри надо было делать вид, что она счастлива, потому что была благодарна ему, потому что собиралась принять его, когда он придет к ней с открытым сердцем, и то, что она добилась этого, наполняло ее неподдельной радостью.

Она присела на каминную решетку и вытянула перед собой голые загорелые ноги. Она сидела, счастливая и печальная, и тихие слезы бежали из ее глаз.

– Слышишь – кукушка!

– Не отвлекайся на птичку. Хочешь осыпать меня жемчугами брызг?

– Разве не освежает?

– Опускай шест отвесно, не размахивай им.

– Я и опускаю его отвесно.

– Нет, женщины не умеют управляться с шестом.

– Осторожней, я чуть не упустила шест.

– Боже, ну и жара!

– Хочу окунуть ноги в воду.

– Не опрокинь лодку. Знаешь, ты очень симпатичная девчонка, правда.

– Не жалеешь, что женился на мне?

– Это ошибка всей моей жизни. Сперва уговорила меня не продавать Холл…

– Я ни слова не сказала против!

– Мысленно внушила. Ты и моя мать включили свои телепатические способности на полную катушку.

– Когда это женщине удавалось заставить мужчину сделать то, чего он сам не хочет?

– Ты венчалась в белой диммерстоунской церкви, как и написала в письме…

– Ты сам решил не продавать Холл.

– Не следовало мне компрометировать себя. Ты меня соблазнила, как Ева Адама. Как только затеваешь игры с собственностью, тебе конец.

– Ты сказал, что тебе не приходило в голову, что нельзя так ставить вопрос: все или ничего.

– Думаю, так и должно быть: все или ничего. Но у меня не вышло.

– Как вода блестит, словно посеребренная. Генри, хочу пару черных лебедей.

– А потом захочешь павлинов.

– Да, хочу павлинов.

– Моя песенка спета. До того как увидел тебя, я был чист сердцем.

– Какое там чист сердцем, ты был настоящим террористом.

– Только посмотри вокруг. Господи, какая красота!

– Так будем наслаждаться ею, а? Отказаться от нее можешь позже.

– Из окон старого крыла поверх деревьев будут видны телеантенны нового поселка, хотя деревья растут чертовски быстро.

– Но ты рад поселку?

– Я рад, что этот чертов Даклинг [78]78
  Игра слов: Даклингом (по-английски «утенок») Генри называет Гослинга («гусенка»).


[Закрыть], или как его там, уехал проектировать Рэтгенбери, новый спутник Лондона.

– Приятно, что ты ревнуешь меня к Джайлсу, он меня ни капельки не интересовал.

– Все равно рад, что он уехал. Теперь я – архитектор. Это проще простого. Утром я начертил фонтан.

– Смотри, утка проплыла под лодкой и вынырнула с другого борта.

– Меня потрясло, как ожили те Котмановы пейзажи.

– Это будет идеальная деревня, и Диммерстоун будет волшебно выглядеть, когда мы все закончим.

– Первую очередь мы можем построить на деньги от продажи картин.

– Ты действительно думаешь, что на чердаке ты нашел Гверчино? [79]79
  Джованни Гверчино (1591–1666) – итальянский художник эпохи барокко.


[Закрыть]

– Да, только пока не говори Герде.

– Ты так и не сказал ей, что все те деньги оставил в квартире?

– Нет, это подпортило бы мой образ супермена.

– Ты часто думаешь о Стефани?

– Да.

– Ах вот как!

– Как я могу не думать? Ты устроила скандал из-за нее и не подпускала к себе: никакой близости до свадьбы просто назло…

– И ничего не назло. Мне… у тебя были все те девчонки… мне хотелось, чтобы у нас было по-другому, совсем, совсем по-другому.

– Ну вот, ты добилась, чего хотела. Мы женаты, никуда не денешься.

– Очень милая скромная свадьба была, правда? Народу мало, я в белом платье. Еще бы только Катон пришел…

– Ты не считаешь, что я слишком стар для тебя, а?

– Ну, ты довольно стар.

– Смотри скорей, видишь, уж плывет.

– Дорогой, не считай, что грешно быть счастливым.

– Счастливым быть не грешно, однако человек должен быть счастлив и в бедности, это было бы лучше.

– Ты не знаешь, что такое быть бедным.

– Конечно не знаю. Я недостаточно высок нравственно. Это было моей постоянной бедой – заблуждаться насчет своей нравственности. Идея все распродать и немедленно уехать – это, увы, не для меня, я в любом случае не смог бы осуществить ее достойным образом. Может, кому-то другому удастся это сделать. Я же просто совершил – да, ты, разумеется, права – акт насилия. Но это не означает, что мы не охвачены разложением.

– О, полностью!

– А когда общество прогнило до основания, ни к чему строить красивые дома даже для простых людей.

– Никогда не понимала подобный довод. Не нужно уничтожать прошлое. Почему нельзя все хорошее постепенно распространить на всех?

– Потому что на всех не хватит.

– Значит, лучше все разрушить?

– Наш чудесный поселок – это западня и иллюзия.

– Скажи это тем людям, которые собираются там жить! Дом – это самая реальная из всех материальных вещей.

– Это иллюзия. Игра. Забава. Фонтаны.

– Почему кого-то не осчастливить? Папа говорит, если было бы можно снизить арендную плату…

– Я тут командую парадом, а не твой отец.

– А потом мы могли бы строить еще дома с другой стороны диммерстоунской церкви и ближе к «Луговому дубу». Теперь, когда мы можем добывать камень для строительства…

– Ты в этом заинтересована. Я тоже. В том-то и беда.

– Хорошо, это в наших интересах. Не говорит ли это об уровне нашей морали?

– В том-то и беда.

– Смотри, какая огромная стрекоза.

– Раньше мне казалось, что я Макс. Теперь я кажусь себе Леонардо.

– Ты допишешь свою книгу о Максе, обещаешь? Мы отправимся в Амстердам, в Лейпциг, в Кольмар…

– И в Сент-Луис.

– И в Санта-Крус.

– Ты не против того, чтобы Расс и Белла приехали сюда в сентябре?

– Ты не влюблен в Беллу, нет?

– Я обожаю Беллу. А люблю тебя каждой клеточкой моего существа. Ты меня смешишь.

– Она тоже.

– Твое общество нужно мне, как наркотик наркоману. Это и называется быть влюбленным, плюс некоторое плотское влечение.

– Этого недостаточно.

– Еще исследую твою душу.

– Не скучна она?

– Вовсе нет. Я вижу в ней себя.

– Ты самовлюбленный тип.

– Все лучшие люди были такими. Леонардо, Шекспир, Иисус Христос…

– И о Стефани думаешь.

– Все произошло так быстро. Мне ужасно жаль бедняжку. Я в некотором смысле любил ее, но та любовь была обречена на печальный конец.

– А мы на что обречены?

– На счастье.

–  Этогодостаточно?

– Это лишь начало. Жизнь научит нас остальному. Прекрасное начало так же важно, как прекрасная цель. Когда я неожиданно понял, что могу выбрать счастье, все мне стало кристально ясно. Прежде я никогда этого не понимал. Всегда думал, что должен выбирать страдание.

– Знаешь, мне кажется, Герда тоже неожиданно выбрала счастье, когда решила выпроводить Стефани.

– Если твое предположение верно. Бедняжка Стефи.

– Жалость к ней сродни презрению. Полагаю, она отнюдь не в проигрыше.

– Она действительно не слишком меня интересовала.

– Какое же ты чудовище. Но я-то тебя интересую?

– Женщины не могут не переводить разговор на личное. Когда я думал жениться на Стефани, мне это представлялось чем-то немыслимым, чем-то, что можно совершить, лишь не рассуждая и испытывая ужас. И считал, что всякая женитьба такова.

– Но в нашем случае было не так?

– Нет. В нашем было спокойно и светло.

– Ты дрожал.

– Следствие неудержимой страсти. Уверена, что тебе не противно заниматься любовью?

– Уверена!

– Некоторым девушкам противно.

– Просто не хотелось торопиться с этим.

– Возможно, невинностью ты и чаровала. Стефани чувствовала это. Она боялась тебя.

– Теперь я вся твоя.

– Как ты можешь любить меня? Ты, наверное, ошибаешься. Ты бесценна. Мне страшно повезло. Послушай, дорогая, может, мне не стоило бы говорить, но…

– Ты должен говорить мне все.

– Да, понимаю, что должен, это нервное. Но… что-то необъяснимое… я о том кольце, о «Розе Маршалсонов»…

– Знаю его.

– Я бы хотел подарить его тебе.

– Но оно потерялось, и мне нравится то, которое есть.

– Я видел его у Роды.

– У Роды… «Розу Маршалсонов»?

– Да, на нашей свадьбе оно было у нее на руке. Это самое невероятное. Ты знаешь, что Рода, как правило, носит перчатки и непривычно видеть ее без них. Так вот, когда мы выходили из церкви, шли по проходу между рядами, я увидел Роду, она стояла в самом конце и держала руку так, будто… будто хотела, чтобы на нее обратили внимание… а на пальце кольцо… ошибки быть не могло.

– Невероятно! Но ты ничего не сказал?

– Ей? Конечно нет. Никому не сказал.

– Почему раньше мне не говорил?

– Я ничего не мог понять и решил, что следует держать это в тайне. Мне всегда чудилось в Роде что-то чуточку странное…

– Может, был влюблен?

– Ну что ты, конечно нет… в ней было что-то жутковато-таинственное. К тому же украла кольцо и вроде как даже демонстрировала его, похвалялась им, да еще во время нашей брачной церемонии… я воспринял это как дурное предзнаменование. Ну вот, я рассказал, и теперь ты должна меня успокоить. Жена для того и существует. Рассказываешь ей что-то ужасное, а она говорит, что это вовсе не ужасно, и на душе становится веселей.

– Не думаю, что это ужасно. Почему ты решил, что она украла его?

– Наверняка украла, а что же еще?

– Генри, я должна тебе рассказать одну вещь.

– О боже! Ты тайно вышла замуж за Даклинга. Я застрелюсь.

– Да нет, послушай. Много лет назад случилось кое-что, и я обещала никому об этом не говорить, только теперь чувствую, я свободна от того обещания…

– Колетта, ты меня убиваешь, не тяни.

– Это касается Сэнди.

– Боже мой, Колетта, ты не…

– Нет-нет, прекрати перебивать. Это случилось вечность назад, когда мне было лет восемь. Я бродила в саду, как раз в этом месте… наверное, искала тебя или Катона, ты помнишь, как я бегала за тобой. И, уж не знаю почему, решила заглянуть в беседку. Заглянула и…

– И?

– И увидела там Сэнди и Роду, которые занимались любовью.

– Вот это да… как странно… как… боже!.. как трогательно, и… ужасно, и… ну и ну…

– Сэнди немного расстроился. Что думала Рода, не знаю. Она просто смотрела на меня своими странными глазами.

– Как у ибиса. И что сказал Сэнди?

– Дал мне полкроны, чтобы я держала язык за зубами.

– А теперь проболталась.

– Я сохранила те полкроны. Попросила папу просверлить дырочку. Не сказала зачем. Носила монету на шее. Она до сих пор у меня.

– Так и ты тоже любила Сэнди.

– Нет, я любила тебя. Но Сэнди был… по-своему великолепен.

– Да, было в нем это… какое-то великолепие.

– Так что ты меня понимаешь. В конце концов, Рода, возможно, имела право на «Розу Маршалсонов». Уверена, что Сэнди подарил ей кольцо.

– Как утешительный приз. Знаешь, я потому так жалел Стефани, что мне казалось, Сэнди был слишком сноб, чтобы жениться на ней.

– И решил, что обязан это сделать. Надеюсь, насчет Роды ты так не считал?

– Нет. Рода до смерти меня пугала. Эта крохотная головка, огромные глаза. Сейчас она пугает меня даже еще больше.

– Не надо пугаться. Она показала тебе кольцо не просто так.

– Это была угроза, предупреждение. Хотела показать, что это она должна была идти с Сэнди по проходу.

– Нет, наверняка она никогда не надеялась, что Сэнди женится на ней. Просто хотела показать нам, что она вроде как член семьи.

– Член семьи! Да, припоминаю: Сэнди всегда понимал, что там Рода бормочет. А я никогда.

– А еще она хотела, чтобы ты знал, где кольцо.

– Ну и пускай оно остается у нее.

– Ты не скажешь Герде?

– Разумеется, нет.

– Может, выбросить те полкроны? Возьму и брошу в озеро. Как же я люблю тебя!

– Нет, мой ангел, дорогая, оставь, не выбрасывай. За последнее время я… намного лучше стал относиться к Сэнди.

– Я рада. Герда знает об этом?

– Надеюсь. Я был ужасен, когда только вернулся домой.

– Со мной ты никогда не будешь ужасным, не будешь? Я этого не переживу.

– Подними свои ножки из воды, хочу поцеловать их. Они пахнут озерной водой. И у губ тоже вкус озера. Ты – дитя озера. Как же я люблю тебя!

– Я такая счастливая… только вот… только вот…

– Понимаю. Катон. И то, что произошло.

– Смерть так ужасна. Та смерть была ужасна.

– Рад, что заговорила со мной об этом.

– Смерть ужасна, ужасна, она – мрак одиночества, она разлучает окончательней, чем что-то еще.

– Ты должна постараться забыть случившееся. Нас это не касается, ни к чему нам сейчас тревожиться о смерти, не нужна нам ее наука, рано еще. Нас ждет счастье.

– Надеюсь, Катон никогда не узнает, что напрасно убил Красавчика. Бедный, бедный мальчик, и я сумела бы сладить с ним…

– Перестань, Колетта. Ты и так, на мой взгляд, слишком далеко зашла, будучи девственницей. Мир избавился от мошенника.

– Катон думает иначе. Он должен испытывать адские муки.

– Бог позаботится о Катоне. Бог вернет его нам. Знаешь, когда я впервые увидел его в старой черной сутане, то решил было, что нашел себе духовного наставника.

– Он сейчас сломлен.

– Бог исцелит его.

– Ты ведь не веришь в Бога.

– Люди вроде Катона придумывают Бога. Для них он существует. Мы не способны на такое. Мы, обыкновенные, лишь пользуемся Богом, которого придумали святые. Да что там…

– Ты считаешь, что, если бы не женился на мне, сам мог бы стать святым.

– Я? Нет. Во мне нет должной самобытности. Меня тоже надо придумать, создать. И чтобы я существовал, тебе придется проявить волю.

– Я все для этого сделаю. Не в этом ли смысл любви?

Наверное, он сделал ошибку, подумал Генри. Следовало бы распродать имение и уехать. А не жениться. Тогда бы он, вероятно, смог бы стать святым на свой манер: маленьким человеком в маленьком белом деревянном домике в Америке, среди безлюдья, и все бы уменьшался и уменьшался, пока не превратился во что-то вроде безобидного таракана. Он рожден, чтобы быть ничем и ничего не иметь. Конечно, он понимает, что этот дом – лишь иллюзия, но теперь от него не избавиться. И он позволил заманить себя любовью и счастьем, и придется играть роль счастливого мужа и любящего сына, а в один прекрасный день он, с божьей помощью, станет ответственным папашей – на веки веков. Так чертовски легко сделать женщин счастливыми. Вот так он и будет источником счастья, привязанным к этому проклятому прекрасному дому до конца своих дней, и никогда у него не хватит духу продать его. На какое-то время избавится от вещей, продаст большую часть наиболее ценных картин на аукционах, но вскоре примется снова приобретать, снова украшать дом. Станет ценителем, набьет погреб роскошными винами. И в конце концов окажется рабом собственности и молодой жены. Как духовное создание он погиб. Жалость, которую он испытывал к Стефани, была, может, вообще единственным его духовным переживанием. Генри посмотрел на дом, расположившийся в зеленой складке холма, коричневато-золотистый на солнце южный фасад. Да, ему конец, подумал Генри. Теперь ему никогда не жить простой, полной лишений жизнью, как должен бы. Он выбрал себе заурядную судьбу. Никогда он не закончит книгу о Максе, станет таким, как Сэнди, который, наверное, был таким, каким желала его видеть мать. Возможно, всему причиной ее воля, или воля Колетты, или его чертовых предков. Он потерпел неудачу, но ему все равно. Он будет счастлив. Он не ждал этого, не хотел и не искал, но это случилось. Видно, он обречен на счастье и сделает все возможное и невозможное, чтобы оно длилось бесконечно.

– Дорогая, оставь свой шрам в покое.

– Генри, послушай, сколько кукушка прокукует.

– Ну ее к чертям!

– Генри…

– Я должен идти, надо встретиться с районным инженером.

– Генри…

– Слушаю.

– Кажется, я беременна.

– О нет! Боже!

―

– Не желаете орехового печенья?

– Нет, благодарю, достаточно тоста с анчоусом.

Птичьеголовая Рода поставила поднос на лоскутное одеяло перед Люцием и удалилась.

Люций чувствовал легкое головокружение, мысли путались. Что-то ют сейчас произошло, подумал он. Попытался сообразить, что именно. Да: он понял, что сказала Рода. Как это странно – после стольких-то лет. Может, слушая ее, он постепенно научился разбирать ее речь? Или она теперь говорит более отчетливо? Или что еще? Неважно, главное, он явно понял ее сегодня. И вчера понимал, когда говорил с ней о лепешках.

Люций лежал в постели и не столько думал, сколько легко скользил по поверхности мыслей. Он чувствовал страшную усталость. Однако ко времени чаепития ему стало легче. По утрам же было ужасно. Горячий индийский чай и тост с анчоусом помогли собраться с мыслями. Слава богу, еще остались какие-то радости в жизни.

Предвечернее солнце заглянуло в комнату и высветило пыль на комоде, где в беспорядке лежали мелкие вещи. Щетка, которою мать снабдила его, когда он отправился на учебу в колледж. Расческа с застрявшими в ней нитями седых волос. Два неразвязанных галстука. Деньги. Запонки. Пыль. У него никогда не было женщины, которая прибиралась бы в его жилье.

Челюсти болели, спина болела, какая-то пустота была внутри, там, где торжественно стучал барабан, словно извещая об окончании некоего обряда. Дыхание участилось. Все его забыли. Никто теперь не замечал, что он все время остается в своей комнате, никто больше не приглашал спуститься вниз посмотреть телевизор. Рода кормила его, как старого попугая в клетке. Нет, он не прав и несправедлив к ним. Они навещали его, говорили, что день такой чудесный и он должен пойти погулять. Они были добры к нему. Вот только они смотрели на него и не видели, потому что были счастливы. Колетта, с лицом, сияющим росным светом, глаза затуманены радостью, была само воплощение юности, совершенным воплощением того, что порой казалось лежащему у себя наверху Люцию драгоценней всего на свете, драгоценней даже добродетели, мудрости или искусства, просто юность и красота, цветущее человеческое существо, зрелое и беспорочное, тело, душа, чистая и ясная в единственном, в конце концов, смысле, в котором эти качества на деле извечно давались не грязным старцам в отшельнических пещерах, но просто неиспорченной непосредственной натуре.

Генри тоже был счастлив, по-своему скрытно, не признаваясь в этом, его темные глаза сияли, как звезды, вьющиеся волосы потрескивали, наэлектризованные. Они с Колеттой часто принимались с криками носиться друг за другом, как дети. Люций постоянно слышал их глухой топот, когда они, перепрыгивая через ступеньки, сбегали с террасы. Герда держалась более сдержанно, стараясь не показывать своего удовлетворения тем, что ее план удался. Когда появлялся Джон Форбс, а это теперь бывало каждый день, она или не говорила об этом Люцию, или упоминала о его визите как о неожиданном. Она всегда приводила безобидное объяснение этому, то есть противоположное истинному: его желанию видеть ее. Она выглядела неожиданно помолодевшей, накупила массу новой одежды. С появлением мужчины в доме она вдруг вновь оказалась в царстве своей юности, царстве, отвечавшем потребностям ее существа. Она тоже ходила сияющая. Люций лежал в постели или сидел в халате у себя за столом и слушал сумасшедший смех Генри и властный бас Джона Форбса.

Значит, он не мужчина в доме, говорил себе Люций. И Генри не мужчина, а эльф, и, как эльфу, ему ничего не грозит. А он-то казался себе Тиресием [80]80
  В древнегреческой мифологии: слепой прорицатель, мужчина-женщина, из Фив.


[Закрыть], вот только прорицательским даром не обладал. Он мог бы завоевать Герду после смерти Бёрка, даже после смерти Сэнди, будь обыкновенным человеком с обыкновенными потребностями и волей. Он желал и любил ее, желает и любит, но она видит, что он призрак, и правильно предпочитает человека живого, из плоти и крови. Отсутствие железной хватки не является достоинством, как он обычно полагал. Он просто из тех людей, которые не завоевывают и у которых отбирают даже то, что у них есть.

Он воображал, что одиночество чему-то его научит, но когда он был по-настоящему одинок? Какая же легкая была у него жизнь и как быстро она миновала. Он по-прежнему чувствует себя молодым и красивым, он еще не стар. Старость где-то далеко в будущем. Люди всегда защищали его, заботились о нем, и он считал, что это в порядке вещей. Он даже никогда не страдал и не боролся за существование, как приходится страдать и бороться обыкновенным людям. Он и не способен на такое и не представляет, как они с этим справляются! Он всегда знал, что он особенный. Всегда надеялся на что-то, ради чего приходилось, так сказать, ждать в уютной передней. Возможно, он дожидался Герду. Только теперь он наконец знает, может быть, только теперь обнаружил, на последней неделе или вчера, что она потеряна для него. Была тесная дружба, нервная привязанность, но недоставало грубости подлинной жизни. Теперь она будет презирать и жалеть его, и он постепенно превратится в обузу для нее. Смогут ли они с Генри когда-нибудь стать друзьями? Нет.

Конечно, он ждал не только Герду. Он ждал, что создаст великое произведение, что оно где-то рядом, его собственное гениальное творение. А теперь уже слишком поздно. Все те ничтожные стишки, которыми он исписывал страницы, – лишь подмена долгой упорной борьбы, которой требует подлинное искусство, подмена серьезного труда, которого ему теперь не написать. Но только он должен был верить в них, обманывать себя относительно их достоинств, чтобы продолжать писать, потому что если бы бросил это занятие, то умер бы. Это смешно, говорил себе Люций, что он вообразил, что сможет изменить свою жизнь, сможет, как встарь, сидеть в литературных кафе и писать стихи за столиком в пивных разводах, вызывая любопытство в молодых. Способен ли он на такое? Возможно, лучше, в конце концов, было бы, если б Генри лишил его поддержки и выкинул на улицу подыхать с голоду, как собаку.

Как страшно он устал, хотя весь день лежал в постели. Солнце сияет. Он должен подняться. Может, поставит пластинку, хотя музыка в последнее время наводит на него такую печаль. Даже выпить желания нет. Надо притвориться, пока не наступила ночь, что был день и он чем-то был занят. А потом дай боже, чтобы снотворное подействовало. Каждый раз наступление темноты угрожало адом бессонницы: адом, о котором он пытался забыть днем и которого не мог представить. Как если бы ночью он был не он, а другой человек. Лежа без сна, он иногда плакал от непонятного горя, как наказанный ребенок.

Вот мы встаем, говорил он себе, опрокидывая на одеяло грязный поднос с остатками чая и корками тоста. Почему ему так тяжело выбираться из постели? Небось анемия или еще что. Надо показаться врачу, только никто не подумал предложить это.