Текст книги "Генри и Катон"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

Он сел и с усилием спустил ноги с кровати. Торчащие ноги были тонкие и бледные, в узлах вздувшихся вен. Он посмотрел вниз на свои шишковатые щиколотки и тут же стиснул голову, почувствовав сильное головокружение, как порыв ураганного ветра. Потолок почернел и поплыл на него. Он протянул руку, чтобы схватиться за столбик кровати, который быстро скользил мимо. Пустота, в которой гремел барабан, наполнилась дикой болью.

Некоторое время спустя он обнаружил, что лежит на полу. Он долго собирался с мыслями, и наконец ему удалось скорей с помощью умственного, нежели физического усилия сесть, опершись спиной о стул возле стола. Правая рука действовала нормально, но левая не двигалась. То же и левая нога, и левое плечо. И левый глаз. Люций попробовал подвигать лицом. Почувствовал, что оно не слушается. Боль в задней части шеи гнула голову вперед. Он тихо посидел, осторожно дыша и прислушиваясь к себе. Вскоре он почувствовал, словно бы просит чего-то, требует чего-то, просит что-то у кого-то. Чего он сейчас так желал, может, единственного, необходимого? Чего-то вроде справедливости, но явно не этого. Не любви. Все слова, казалось, лишились своего вещного наполнения и свободно кружились в сознании. Если бы он только мог найти верное слово. Какое? Мужество, подумал он. Да, мужество.

Очень медленно он дотянулся до стола и сбросил блокнот и ручку на пол, на пыльный знакомый ковер. Никогда он не сидел так на полу. Посмотрел на ковер: какой он потертый, изношенный и старый. Осторожно поднял ручку, неловко удерживая в пальцах. Так ли пальцы должны держать ручку. Ему хотелось проверить, сможет ли он писать. Блокнот был плотно прижат к ножке стола. Непослушной рукой неразборчиво вывел:

 
Так много рассветов прошло для меня незаметно.
Вот и сияние ночи увидел я слишком поздно,
О великий учитель!
 

Джон Форбс лежал в постели с леди Патрисией Рейвен.

– Чего я просто не могу понять, – говорил Джон, – так это почему он написал те кошмарные унизительные письма. Представь, написать собственной сестре с просьбой сдаться банде головорезов!

– Только никакой банды не было.

– Он об этом не подозревал и до сих пор не подозревает.

– Он рассчитывал на то, что ты не позволишь ей пойти.

– Он должен был лучше знать ее. Она бы в огонь кинулась, чтобы спасти Катона, стоило ему вот так позвать ее. Отчаянная девчонка.

– Юный рыцарь, как ты ее как-то назвал.

– Да. О господи, никак не приду в себя. Да если ты просто мужчина, если ты элементарно порядочный и смелый, ты обязан отказаться писать подобные письма, сказать «нет», и все.

– Полагаю, не слишком большая вина была написать Генри насчет выкупа. В конце концов, это всего лишь деньги, а Генри богат. А потом, раз согласившись, было легче пойти дальше. К тому же он был голоден, потрясен…

– Я бы с самого начала не соглашался.

– Можно очень испугаться в такой ситуации, когда тебе угрожают ножом.

– Ну да, угрожает хилый мальчишка.

– Насильник подавляет психологически. Он способен подчинить человека незлобивого своей воле. Это факт, и это ужасно.

– Овцу он способен подчинить. Я бы дьявольски разозлился. Пришел бы в бешенство. Не могу простить Катону, что он сдался без борьбы, не проявил агрессивности. Ты, конечно, скажешь, что лучше не быть агрессивным…

– Не собиралась я этого говорить. Хотя это, наверное, благоразумней. Надеюсь, тебя не похитят. Ты же добьешься того, что тебя убьют.

– Уж лучше пусть убьют, чем жить с позорными воспоминаниями.

– Да будет тебе…

– А самое ужасное во всем этом деле, что, если бы он вел себя смелей и оказал сопротивление парню, обман сразу же вышел бы наружу. Парень наверняка был бы ошарашен, заявил бы, что это вроде как шутка! А потом неожиданно появились тысячи фунтов и девчонка, которая сама себя предлагала… должен сказать, что я и Генри осуждаю.

– Думаю, каждый вел себя исключительно правильно. Ситуация была непонятная, а зло затмевает людям разум. Джо мог убить Катона, если бы тот бросился на него.

– Катон был безропотен, как овца, ведомая на заклание. Если бы в самом начале врезал парню по морде, не пришлось бы потом разбивать ему голову. Современная молодежь страдает каким-то бессилием. Одни – злостные лентяи и хотят получить все за так, другие просто не способны противостоять злу.

– Характер мягкий, возможно. Катон незлобив. Колетта куда решительней.

– Да, по крайней мере, она сопротивлялась.

– Так или иначе, все в прошлом, и теперь Катону жить с этим, а единственное, что мы можем сделать, – это помочь ему справиться с…

– Да с ним все будет в норме. Вернется к Богу. Эта чертова религия настолько лишает человека юли. Пат, дорогая, чем я провинился, что у меня такие дети? Катон – католик, Колетта вышла за Генри Маршалсона!

– Она кажется очень счастливой.

– Она могла бы выйти за того молодого архитектора, Джайлса Гослинга, он был без ума от нее.

– А я считала, что ты так доволен планами Генри на строительство.

– Это мои планы. Генри и Колетта лишь играют в строительство.

– Что ж, значит, Генри марионетка.

– Пат!..

– Я встаю.

– Я надоел тебе.

– Отнюдь нет, но ты так мало понимаешь.

Патрисия выскользнула из-под одеяла и встала. В молодости она была огненно-рыжей. Сейчас ее пышные волосы посветлели и были яркого рыжевато-песочного цвета. Кожа очень белая, бледно-голубые глаза. Невинный вид мог незаметно сменяться пугающим простодушно-проницательным, когда она смотрела на вас своими голубоватыми глазами. Она пугала людей. Чистую кожу лица портила лишь хмурая тень усталости на лбу. Она стояла в легком светло-коричневом индийском халате и курила сигару. Джон Форбс смотрел на нее.

– Джон, я должна тебе кое-что сказать.

– Что?

– Я хочу, чтобы кое-кто жил со мной в этой квартире.

– Нет! Это мужчина?

– Нет-нет, девушка.

– Черт! Но я-то как же? Мне нужно иметь возможность приходить сюда.

– Все так переменится.

– Нет, Пат, не будь такой непристойной. Кто она хотя бы?

– Мириам Шиппел.

– Господи, девица, что написала те книги?

– Она самая.

– Но, Пат, ты не можешь, ты должна и мне по-прежнему уделять время…

– Я собираюсь уйти из колледжа и работать в лейбористской партии. Мириам хочет выставить свою кандидатуру. Мы уходим в политику. Я устала просто возмущаться и писать письма в «Таймс».

– Ты это не серьезно, Пат… то есть ты не… прекращаешь это?

– Должна прекратить, Джон, когда Мириам будет здесь. Не расстраивайся. Ты знаешь, как я всегда к этому относилась, что всегда чувствовала.

– Ты ненавидела заниматься этим.

– Вовсе нет, сам знаешь! Но занималась этим из любви и дружбы…

– Мне нравится это «из любви и дружбы»!

– Я делала это, чтобы доставить тебе удовольствие, поскольку не было никакой причины отказывать тебе. Теперь такая причина появилась. Прости.

– Пат, ты понимаешь, что мне нужен кто-то…

– Конечно, дорогой, я не против.

– Ты считаешь меня животным.

– Считаю.

– Почему же так долго терпела меня?

– Ну, потому, что, как ни странно, я люблю тебя. А еще из-за Рут. Я очень любила ее.

– Да… знаю…

– Почему бы тебе не приударить за Гердой?

– Черт, нет, на ней придется жениться! Ты, случайно, не ревнуешь к Герде? Нет, к сожалению, не ревнуешь.

– А почему бы и не жениться на ней? По-моему, прекрасная идея.

– Нет-нет, так вопрос не стоит. А что, Пат, может, сама хочешь замуж за меня, не в этом ли дело? То есть если бы я женился…

По квартире разнесся смех Пат.

– Ты меня убила, – сказал Джон, – Первый раз за столько лет вижу тебя по-настоящему счастливой.

– Никаких книг с собой не берешь? – спросил Катон.

– Нет.

Было девять вечера; Катон сидел у Брендана в гостиной. Содержимое комода и книжных полок валялось на полу. В тесной квартирке царил хаос. Брендан уезжал в Индию.

– В конце концов я все узнал от молодого полицейского.

– Ты уже говорил.

– Извини, я очень пьян?

– Да нет, выпей еще.

– Колетта не хотела, чтобы я знал. Если б я только сделал что-нибудь: закричал там, или стал оттаскивать, или еще что. Господи, он мог бы засмеяться. А так… я не оставил ему ни единого шанса.

– Откуда тебе было знать. Колетта сказала полиции, что Джо был безвреден, но он умышленно порезал ее, да еще так подло. Не имеет даже значения, что у него действительно не было сообщников, что он был один.

– Действительно, не было… полиция убедилась в этом, когда обыскала убежище. Отец считает, что я отвратительный трус. Он не может понять, как можно было так вести себя. Я и сам теперь не понимаю.

– И не надо пытаться.

– Может быть, я был прав, что решил не применять силу, если бы я только придерживался этого… не могу забыть, постоянно думаю о том, что произошло.

– По крайней мере, ты понимаешь, что не следовало этого делать.

– Когда-то он уважал меня. А когда сам же я и подорвал в нем это уважение, не осталось ничего, что спасло бы его…

– Ты виделся еще раз с его матерью?

– Нет. Отец Фома посещает ее. Меня она не хочет больше видеть. Я не виню ее. Во всяком случае, она ушла от того чертова человека. Он уважал меня, любил, и я, так или иначе, нес ему Бога… если бы только…

– Надеюсь, Колетте ты это не высказываешь.

– Нет, только тебе. Колетта не знает, что мне все известно. Сомневаюсь, чтобы Колетта когда-нибудь простила меня за то, что я вовлек ее в тот кошмар. Она презирает меня. И отец тоже, и Генри.

– Колетта любит тебя, и больше всего ей нужно чувствовать, что она может помочь тебе. Ты должен пойти ей навстречу, хотя бы сделать вид, пока не сделаешь по-на-стоящему. Ты всем им нужен.

– Не могу я никому идти навстречу, лучше мне держаться подальше. Кто я, в конце концов? Возможно, теперь я начну набрасываться на своих учеников. Он же назвал меня голубым в вельветовом пиджаке.

– Ну так и что. Нет ничего зазорного в том, чтобы быть геем. Только не думаю, что стоит набрасываться на учеников, учитель имеет такую власть над ними.

– Я потерял уважение к себе; не представлял, как оно важно. Это мощная защита от искушения. Лишившись его, я почувствовал, что любой грех способен соблазнить меня, будь он какой угодно, я его совершу. Как только сбрасываешь духовное облачение, остается только дьявол во плоти.

– Я знаю, что ты это чувствуешь.

– Мало этого – я чувствую, что я никто, ничто.

– Ты всегда был таков, дорогой мой, мы все таковы.

– Что будет со мной?

– Ты мог бы со временем стать англиканским священником, уверен, они тебя примут.

– Какао после вина?

– Какао тебе пойдет на пользу. Знаешь, ты всегда был слегка пьян.

– Пьян от Христа, да.

– Священство – как супружество. Люди часто начинают с влюбленности, а потом годами живут, не понимая, что та любовь должна смениться некой иной любовью, которая настолько не похожа на прежнюю, что трудно вообще признать ее за любовь. Иногда первый elan [81]81
  Порыв (фр.).


[Закрыть]длится до конца жизни. Да, это верный путь.

– А ты? Ты был «влюблен»?

– Еще бы! Мне повезло расти в доме святой.

– Кто это был?

– Моя мать. Она была из тех святых, которые не привлекают к себе внимания, которых никто не замечает, она была почти невидима.

– И это как-то избавило тебя от драмы?

– Я просто не представлял себе, что могу бьггь не священником, а кем-то еще. Для тебя же это было как coup de foudre [82]82
  Удар молнии (фр.).


[Закрыть].

– Хотелось бы верить, что Джо в чистилище.

– Если б верил, то не знал бы, во что веришь. Я бы хотел, чтобы ты молился за него. Чтобы вообще продолжил молиться. Моление – самое насущное из человеческих действий, оно должно быть необходимо, как дыхание. Ты должен еще сам это чувствовать: потребность в молитве – это как потребность в дыхании.

– Я чувствую. Но что доказывает дыхание? Видишь ли, когда я был там, в полной тьме, я понял окончательно и непреложно, что Бога нет. Вообразил, что всегда так считал, но раньше такого не было. Я как будто почувствовал небытие Бога как нечто абсолютно реальное. Да не смотри на меня так. Ты пытаешься свести каждое событие, каждое свидетельство к тому, что Бог существует. Бесполезно! Все это мне знакомо, в конце концов, я сам много лет играл по этим правилам.

– Говоришь, что много лет играл по этим правилам. Сдается мне, тебе невдомек, что это за игра.

– Ну так объясни мне.

–  Яуже объяснял. Ты влюбляешься. Это начало, но и только. Любовь эгоистична, ты одержим образами и утешаешься ими, образами объекта любви, образами себя самого. Величайшая боль и величайший парадокс состоит в том, что индивидуальная любовь в некий момент должна пережить перелом, эго должно пережить перелом, и от нечто абсолютно естественного и, как может казаться, благого, возможно, как может казаться, единственно благого, должно отречься. После этого – тьма, безмолвие, пустота. И там Бог. Вспомни св. Хуана де ла Крус. Где кончается образ, низвергаешься в бездну, но это бездна веры. Когда ничего не остается, ничего не остается, кроме надежды.

–  El abismo de la fe [83]83
  Бездна веры (исп.).


[Закрыть]. Брендан, я так часто слышал эти слова. И даже так их часто говорил!

– А сейчас попытайся наконец-то обратить их к себе. Ты бесконечно возвращаешься к тому, что произошло, мысленно перебираешь эпизоды и представляешь, что все могло бы пойти иначе. Перестань. Покаяние – это ни в коем случае не маниакальное чувство вины. Подумай, сколько раз ты в той или иной форме говорил это, исповедуя людей.

– Я не могу сказать это себе.

– Твоя вина в тщеславии, в уважении к себе, о котором ты говорил и которое ты на самом деле вовсе не потерял, оно лишь поколеблено. Покайся и пусть все это уйдет из тебя.

– Без Христа я не могу. Вне этой чертовой церковной системы. Я рассчитывал, что ты сможешь сделать это для меня, но даже ты не способен на это. Я чувствую себя проклятым. Я любил того мальчишку и ввел его в заблуждение, и убил.

– Мы живем искупительной смертью. Любой может стать на место Христа.

– Ты с ума сошел.

– Смерть – наш главный учитель, но лишь когда она с тобой. Когда она далеко, о ней начисто забываешь. Те, кто способен жить со смертью, способны жить в истине, только это почти невыносимо. Учит не драма смерти – когда встречаешь ее, в этом нет драмы. Вот почему так трудно написать трагедию. Смерть – великая разрушительница всех образов и всех историй, и люди будут делать что угодно, лишь бы не видеть ее в лицо. Их последнее средство – опереться на страдание, попытаться подменить смерть страданием. А страдание, как известно, порождает образы, самые прекрасные образы из всех.

Катон поставил стакан. Взглянул на Брендана, который, пока говорил, двигался, перебирал книги, а теперь стоял возле пустых полок и водил пальцами по пыльным доскам.

– Христос, – сказал Катон, – подменил смерть страданием.

Брендан мгновение смотрел на Катона, потом замолчал и прислонился спиной к полкам, устремив невидящий взгляд перед собой.

– Ох, что я говорю, нет… – сказал Катон.

Брендан улыбнулся, голубые его глаза блеснули, потом сел, свалив ногой высокую стопку книг. И уже откровенно засмеялся.

– Но ты веришь в воскресение и жизнь [84]84
  Т. е. в Христа («Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет». Ин. 11:25).


[Закрыть],– сказал Катон, – Если б я действительно верил сейчас в это, я бы тоже смеялся. Я не уверен, что вообще когда-нибудь верил. Ты веришь, и поэтому то, что ты только что говорил, должно быть, для тебя, своего рода бессмыслица, магическое заклинание мне, я понимаю, во спасение, как вещи, которые говорятся из-за занавески исповедальни, только, конечно, более изощренные. В конце концов ты веришь в персонифицированного Бога…

Брендан молчал.

– Ведь веришь, не так ли?

Выдержав паузу, Брендан ответил:

– Это другая история. Мы мыслим в личностных категориях, вынуждены так мыслить. Но Бог непредставим, непостижим и безымян. Dyspherastosи thaumastos.Знаю, все это старая «игра». Но человек живет этим, и все меняется. Ты никогда не жил этим по-настоящему, с самого начала был временным священником. Был им на собственных условиях. Теперь, когда, наконец, ты можешь перестать быть временным…

– И низвергнуться в бездну.

– Ты говорил об уходе.

– Не только говорил, а действительно выхожу из «игры».

– Неужели? Время покажет. Я не о том, что ты стал мирянином. Ты не сможешь уйти от Бога, просто пройдя какие-то формальные процедуры.

– Но, Брендан, ты веришь в Бога или нет? То есть я не обвиняю тебя в том, что ты прикидываешься, ты правдив, и благодаря тебе правдиво еще кое-что… но это ничего не говорит о Боге, я имею в виду, что даже ты не в силах выдумать Его! Так ты веришь в Бога?

– Невозможно честно ответить на вопрос, пока не знаешь, что он значит для спрашивающего.

– Не будь таким изворотливым. Если не знаешь, личностей ли Бог, то что происходит с твоей христологией?

– Я предоставляю Христу заботиться о моей христологии.

– Тебе бы законником быть. Помню, отец Белл говорил, что ты лучший теолог в ордене.

– Это было так давно, дорогой мой.

– И с тех пор ты перестал? Перестал мыслить, ты, у кого это так хорошо получалось?

Брендан ногой в тапочке ткнул книги на полу:

– Человеческая мысль имеет свой предел.

– А как же люди прошлого? В конце концов все мы долго думали над этим.

– Что мы можем реально знать о людях прошлого? Мы так мало понимаем взгляды, которые высказаны только в книгах. Горизонт нашего понимания и воображения так узок.

– А Новый Завет?

– Это исключение. Его исключительность – одна из немногих несомненных вещей.

– А твой приятель Платон?

– Дела человеческие – вещь несерьезная, но относиться к ним должно серьезно. Мы – марионетки в руках Бога.

– Он это сказал?

– Мы можем видеть Платона только сквозь туман его оригинального изобретения – европейской философии.

– А все те блестящие мыслители, которые пришли к учению о Троице?

– Согласен, блестящие. Разумеется, мы обязаны мыслить, по крайней мере, некоторые люди обязаны. Но размышление, таким образом, есть просто способ не дать себе вернуться обратно ко всякого рода иллюзиям, способ удержаться где-то вблизи истины, даже когда, особенно когда, истину невозможно сформулировать.

– Наверное, я больше похож на своего отца, чем привык считать. Он убежден, что религия – это чистое суеверие. Я начинаю думать, что по большей части это так.

– О да, конечно. Но, Катон, забудь о разуме и логике. Просто веруй в Христа, в Христа, которого Церковь не может у тебя отнять.

– Теперь ты говоришь, как протестантский проповедник. Но, Брендан, не потому ли ты едешь в Индию, чтобы убежать от своих мыслей?

– Нет, это не так.

– А как?

– Пора сменить обстановку.

– Здесь слишком хорошо живется?

– Нет-нет, пастырем можно быть где угодно. Нет… тому много причин…

– Назови одну.

– Слишком часто начал задумываться. Иногда чувствовал, что, если продолжу, то в недолгом времени мне откроется некая абсолютная истина обо всем.

– Почему не продолжил?

– Потому что знаю: если случится подобное, это будет иллюзия… одна из прекраснейших, ох, прекраснейших иллюзий. Самая мысль есть первородный felix culpa [85]85
  «Счастливый грех» (лат.).


[Закрыть].

– Звучит как-то безысходно.

– Дело в том, что человек никогда этого не постигнет, не доберется до сути, никогда, никогда, никогда. И это никогда, никогда, никогда и должно послужить тебе надеждой и щитом, и дивным обещанием. Все наши измышления о Боге – иллюзия.

– Но Бог – не иллюзия?

– «Кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником» [86]86
  Лк. 14:33.


[Закрыть].

– Не верится, что ты окончательно забросил теологию. Теология затягивает. Так что берегись!

– Знаю.

– Я должен идти, чтобы успеть на поезд в Лидс, он отходит в полночь. Когда я снова тебя увижу?

Брендан встал и включил еще одну лампу.

– На следующей неделе ухожу в затвор, а сразу по выходе из него покину Англию.

– Значит, до твоего отъезда я тебя не увижу?

– Нет.

– Приехать к тебе в Калькутту, если удастся раздобыть денег на дорогу?

– Лучше не надо.

Они помолчали секунду. Катон надел пальто:

– Значит, и меня бросаешь?

– И тебя.

Они смотрели друг на друга.

– Ты всегда был для меня последним прибежищем, – сказал Катон.

– Знаю. Но что тебе проку в таком последнем прибежище. Очередные подобные разговоры тебе не помогут. Да о чем, собственно, говорить?

– О, черт!.. – вздохнул Катон.

– На деле, я иду, куда ведет меня судьба, и, вероятно, не вернусь, по крайней мере, еще много лет. Тебе предстоит пережить всякое…

– Будешь мне писать?

– Вряд ли.

– А молиться за меня?

– Каждый день.

Катон стоял молча, не глядя на друга.

– Дождь на улице, – сказал Брендан.

– Да.

– Как доберешься до Кингз-Кросс? [87]87
  Вокзал в Лондоне.


[Закрыть]

– Возьму такси. Не беспокойся.

– Есть что почитать в поезде?

– Куплю газету.

– Между прочим, видел объявление о смерти Люция Лэма? Его некролог был в сегодняшней «Таймс».

– Неужели? Жаль старика.

– Ты читал какие-нибудь из его стихов?

– Нет. Мне говорили, что они ужасны.

– Некоторые из ранних были довольно хороши, по крайней мере мне так казалось, когда я был мальчишкой.

Помнится, одно произвело на меня сильное впечатление. Оно называлось «Великий учитель».

– О чем оно?

– Сейчас не скажу… в памяти сохранилась только определенная атмосфера.

– Мне пора, Брендан.

– Обещай, что вскоре приедешь в Пеннвуд, уж на Рождество-то обязательно.

– В Пеннвуде не будет простой жизни и высоких дум, будут рождественские песенки, большие поленья в камине в сочельник, а в Холле семейное счастье.

– Съезди, чтобы их счастье было полным.

– Колетта беременна.

– Очень рад.

– Ну что ж…

– Ах да, хочу, чтобы это было у тебя.

Брендан пошарил в шкафу и вытащил темно-зеленый ящичек, обтянутый бархатом. Открыл его. Внутри уютно лежало испанское распятие слоновой кости.

– Ох, Брендан… ты не берешь его с собой?

– Нет, хочу, чтобы оно было у тебя. Я возьму твое, которое ты оставил на кровати в тот вечер, когда сбежал от меня. Хороший обмен.

– Спасибо… оно так красиво.

– А теперь прощай. Благослови тебя Господь!

На улице дождь лил как из ведра. Катон зашагал, ища глазами такси. Тяжелое распятие в футляре болталось в кармане макинтоша и при каждом шаге било его по бедру.