Текст книги "Генри и Катон"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Конечно, Генри понимал, что должен снова увидеть ее и все в нем ждет этой встречи. И еще он понимал, что это будет не обычная деловая встреча, а часть глубокой драмы, самой метафизики его жизни. Просто «расплатиться с ней» и уйти, что, безусловно, было одним из выходов, представлялось нравственно и психологически невозможным. На нем лежала ответственность за Стефани Уайтхаус, и он должен подняться до уровня этой ответственности. Должен явиться к ней с открытым сердцем, отнестись к ней с уважением, видеть в ней самостоятельную личность, видеть в ней свободного человека. Должен избавиться от дурной предвзятости, банальной самодовольной вульгарности, которые могут привести к примитивному пониманию ситуации. Его волнение должно быть чистым, а сам он – стать скромней.

Так он чувствовал и по этой причине отложил визит к Стефани; и поэтому же, хотя не собирался упоминать о ней, отправился к Катону, держа в голове мысль о ней и план своего спасения. Теперь, поскольку было решено отложить на время этот план, он чувствовал настоятельную необходимость проверить себя. Да, это было проверкой, испытанием. И, если со Стефани все пройдет «нормально», тогда с матерью он будет чувствовать себя намного уверенней. Так он боролся с собой. Но когда наконец он поднял телефонную трубку, а потом вскоре доехал до Найтс-бриджа, поднялся на лифте и направился по желтому ковру к ее двери, сердце его бешено заколотилось и все осторожные мысли и намерения вылетели из головы.

Стефани Уайтхаус выглядела иначе, нежели в прошлый раз: моложе, привлекательней. Возможно, просто оттого, что уделила больше внимания сшей внешности. Кажется, сделала укладку. Приглаженные, более волнистые волосы аккуратно облегали голову. Своей слегка задорной миниатюрностью, широким вздернутым носом, круглыми головой, лицом и глазами она напоминала маленькую лошадку. Она была, что поразило Генри, иной, была тайной. Ярко, но тщательно накрашена: алые пухлые губы, лиловые веки, линия глаз подчеркнута карандашом. В квартире стоял приятный свежий запах.

Генри, не поздоровавшись, неуклюже, словно прокладывая себе дорогу, прошел мимо нее в гостиную.

Они стояли у красного кожаного дивана, глядя друг на друга. Потом Генри протянул руку, и она, даже не притворяясь, что отвечает на пожатие, схватила его запястье обеими руками. Сжала, стиснула. Так что пальцы Генри поймали только ее манжету. Затем они отступили на шаг друг от друга, тяжело дыша. Генри выдавил:

– Какой чудесный теплый, солнечный день, не правда ли?

– Да, похоже, весна наконец наступила.

Они смотрели друг на друга безумными глазами.

– Ничего, что я так внезапно нагрянул?

– Ну что вы… Но только я не успела ничего приготовить особенного…

– Ну и замечательно, вроде пикника…

– Да… пикника…

Сегодня она была нарядней: в черном льняном сарафане и голубой в цветочек блузке со сборчатым воротничком. Генри опустил взгляд, скользнув по тугой часто вздымающейся груди. Посмотрел на блестящие туфли на высоком каблуке. Они напомнили ему маленькие элегантные ослиные копытца.

– Не хотите снять пальто? Что-нибудь выпьете?

– Благодарю. Шерри, пожалуйста. Вижу, у вас есть.

– Да, купила… Вы оставили столько денег…

– Пожалуйста, не упоминайте о деньгах, мисс Уайт-хаус.

Он бросил пальто на пол. Она подняла его и отнесла в прихожую. Потом налила шерри и протянула ему. Ее движения казались ему нежными и смиренными, неописуемо изящными. Наверняка именно так движется гейша.

– Мистер Маршалсон, я так благодарна…

– Зовите меня просто Генри.

– С удовольствием… но тогда, пожалуйста… не могли бы и вы, пожалуйста, звать меня просто Стефани?

– Стефани. Спасибо. Но вы не налили себе… не желаете… виноват, предлагаю вам ваш собственный шерри!

– Это ваш шерри.

– Нет. У вас все хорошо? Я имею в виду… все было хорошо… с тех пор, как я был тут у вас?

– Да-да. Я просто ждала вас.

– Простите, что не пришел раньше. Был занят в Холле. Наверное, вы никогда… не бывали там с Сэнди… да, конечно, не бывали…

– Где?

– В Холле, в Лэкслиндене.

– Нет, не была.

– Это красивое место. Можете убедиться по этой картине.

– Картине?

– Да, вот по этой акварели. Сэнди никогда не говорил вам, что это его дом?

– Он почти нечего не говорил о нем… верно, понимал, что я не захочу слышать о той, другой его жизни… конечно, я не могла поехать туда…

Генри посмотрел на картину. Фрэнсис Тоун [42]42
  Фрэнсис Тоун (1739–1816) – выдающийся английский акварелист, малоизвестный при жизни, однако в наше время его пейзажи Италии и Англии ценятся очень высоко.


[Закрыть], сидя, по-видимому, на холме с обелиском, изобразил апрельский вечер, южный фасад дома, позолоченный лучами заходящего солнца, большие деревья, покрытые молодой листвой и отбрасывающие огромные круглые тени за зеленый склон, голубое небо в маленьких сияющих облачках. Генри повернулся к Стефани. В его глазах стояли слезы.

– Он был скрытен. Я для него мало что значила. Он ничего мне не рассказывал.

– Ох… Стефани… виноват!

Он протянул к ней руку, и она крепко сжала ее. Они посмотрели друг на друга. Глаза ее наполнились слезами. Одна слезинка капнула на грудь.

– Я сейчас… только взгляну, готов ли ланч. Это на кухне. Надеюсь, вы не возражаете.

В мгновенном смущении она отняла руку, смахнула слезы и поспешила из комнаты. Оставшись один, Генри обогнул нелепый диван и подошел к окну, морщась от пронзительной нежности, жалости, желания рассмеяться, желания заплакать. Потом последовал за ней на кухню. Они сели за стол.

«Пикник» Стефани был без изысков, но обильный: ветчина, салями, мясной пирог, оливки, помидоры, картофельный салат, зеленый огурчик с йогуртом, сыр, сельдерей, яблочный пирог. И ко всему этому охлажденная бутылка очень хорошего белого вина. Сэнди явно научил ее кое-чему.

Генри, обычно всегда голодный, понял, что не может есть. Не до того. Пожевал для виду ветчины и кусочек огурчика. Заметил, что и Стефани тоже лишь делает вид, что ест. На глазах у нее появлялись еще слезинки, и она старалась их скрыть. Он отпил вина и мгновенно опьянел.

– Ваши родители живы?

– Нет.

– А братья, сестры есть?

– Нет, никого.

– И вы сбежали из дому?

– Да, когда мне было четырнадцать лет.

– Чем занимался ваш отец?

– Он был рабочим. Мы никогда не ладили. Он бил маму. Пожалуйста, не будем говорить об этом.

– Понимаю вас. Простите.

– Расскажите лучше вы… Сэнди никогда мне ничего не рассказывал… я даже не знаю…

– Обо мне, о нас? Мой отец умер давно, когда я был маленьким. Мать очень даже жива, обретается в Холле. У нее есть только я, и Сэнди был, конечно.

– Ваша мать, должно быть, так несчастна. Сэнди иногда упоминал о ней. Я бы очень хотела познакомиться с ней… но это, конечно, невозможно…

– Почему же невозможно? – сказал Генри. Положил вилку, – Нет никакой веской причины, по которой вы не можете познакомиться с моей матерью.

Он посмотрел в круглые влажные темно-синие глаза. Голова у него слегка закружилась, и он отвел взгляд.

– О, нет…

– Послушайте, Стефани, – сказал Генри. – Кстати, я хочу, чтобы вы звали меня Генри.

– Мне как-то… хорошо… Генри…

– Прекрасно. Теперь послушайте. Что прошло, то прошло. То есть для меня вы не… я не пытаюсь занять место Сэнди…

– Разумеется, не пытаетесь…

Слезы снова закапали из ее глаз; она промокнула лицо бумажной салфеткой, размазав помаду на губах.

– То есть… я хочу, чтобы мы были друзьями, узнать вас ближе, я… я никогда не оставлю вас, Стефани… о, дорогая, пожалуйста, не плачьте…

Генри вскочил, обошел стол. Стефани встала, и в следующее мгновение она естественнейшим образом оказалась в его объятиях. Ее руки стискивали его рукав. Горячим, мокрым, смазанным лицом она уткнулась в его пиджак, и он почувствовал, как бешено бьется ее сердце рядом с его сердцем.

Он ласково повел ее в спальню.

– Я получил известие от Джеральда Дилмана, – сказал Брендан.

– Где он сейчас?

– Ведет группу по психотерапии в Глазго.

– Интересно, как долго он продержится. От Реджи есть новости?

– Он говорит, что стал буддистом, но мы думаем, он шутит.

– Я слышал, отец Милсом по-прежнему болен.

– Да, бедный старик.

– Помнишь Сэнди Маршалсона? Я как-то приводил его к обеду.

– Того рыжего пьяницу, который разбился на своем «феррари», не в тот вечер, слава богу?

– Да. Мы все в тот вечер порядком надрались.

– Любопытно, был ли он пьян, когда погиб. Он мне казался совершенно отчаявшимся человеком.

– Бедняга Сэнди. Да, его брат вернулся, думаю, ты никогда не встречал его, Генри Маршалсон, он был в Америке.

– Как же, помню, ты как-то говорил о нем. Твой друг детства. Полагаю, он унаследовал то большое имение.

– Да, но собирается продать его и раздать деньги.

– Благое дело. И кому?

– Хочет дать нам.

– Нам? Неужели! Скорей хватай их, пока он не передумал.

– Его матери это не понравится.

– Это изменит жизнь доброй пожилой дамы.

Катон был раздражен, потому что чувствовал, что Брендану, фактически пригласившему его пожить у себя, чтобы иметь возможность «поговорить серьезно», не следовало бы заниматься банальным трепом, чем они занимались весь ужин. Катон продолжал наскучивший необязательный разговор, не решаясь первым перейти к серьезным темам. Конечно, Брендан, который преподавал весь день, устал. Или думал, что Катон устал и хочет отправиться спать, а не обсуждать на ночь глядя важные вопросы. Но Катон не собирался ложиться, ему не терпелось поговорить по-настоящему, только Брендан все продолжал болтать о пустяках.

Утром Катон перекусил в пабе и после полудня был уже в квартире Брендана, открыв дверь ключом, который хозяин, уходя, всегда оставлял под ковриком. Будучи один в квартире, он позволил себе роскошь насладиться горячей ванной, а потом улегся в узкой, как щель, комнатушке – гостевой спальне. Он мгновенно уснул и проснулся с приходом Брендана. Они выпили вина и поужинали отличным мясным рагу, которое Брендан, знатный повар, приготовил накануне, а сейчас только разогрел. Катон, прихлебывая виски, беспокойно ходил по комнате, останавливаясь, чтобы рассмотреть книги на полках, и снова возобновлял кружение. Брендан не пил; он сбросил обувь и улегся на диван, положив ноги на стул. «Футы, пропасть! наверное, хочет спать», – думал Катон.

Брендан жил в маленькой квартирке в центре Лондона. Двойные рамы приглушали нескончаемый шум машин, который скоро переставал лезть в уши. В квартире, особенно сейчас, при свете ламп и задернутых толстых шторах, царил покой уединения. Брендан был из старинной католической семьи, из питомцев «закрытой частной католической школы», к которым отец Катона относился с большим подозрением. Сразу с Даунсайда, одной из таких школ, он стал готовиться на священника и в Оксфорде учился, уже будучи возведен в сан. Он жил просто, но по обстановке в узкой комнате чувствовалось, что жил он не раздираемый противоречиями и тревогами. Лампы под шелковыми бахромчатыми абажурами светили мягким золотистым светом, на лежащий поверх других ковров длинный центральный ковер, расшитый коричневыми и золотыми розами, боязно было ступить. На черном бархате висело испанское распятие из слоновой кости, представлявшее одну фигуру Христа, без креста, очень бледную и забрызганную кровью.

– Чем занимается Генри Маршалсон, кроме распродажи наследственного имения?

– Пишет книгу о художнике по имени Макс Бекман.

– Вот как? Об этом неистовом немецком символисте?

– Я о таком даже не слыхал.

Катон посмотрел на отдыхающего друга: действительно ли тот засыпает или наблюдает за ним сквозь длинные ресницы? Брендан был красавец и щеголь, носил хорошего покроя черный костюм, пасторский воротничок, а вечером надевал черный бархатный пиджак. Он был высок, с блестящими прямыми черными волосами и живыми синими глазами. Катон поначалу отнесся к нему с предубеждением, приняв за обыкновенного соблазнителя. Но, как часто бывает, переменил мнение, увидев, как умен Брендан.

Катон загадал: если Брендан не прекратит пустую болтовню, пока он не прикончит виски, то он отправится спать. Ему также пришло на ум, что, судя по книгам, по золотистым лампам, по распятию, Брендан теперь представлял собой церковную власть. Катон был уверен, что пока Брендан никому в ордене не сказал о его сомнениях. Но после разговора ему придется решать, говорить или нет, и тогда он поступит так, как сочтет нужным и вопреки желанию Катона. Так что, возможно, лучше будет отложить разговор до завтра.

– Значит, подумываешь покинуть нас, – проговорил Брендан.

Катон почувствовал облегчение. Настроение, темп разговора переменились.

– Можно мне еще виски?

– Наливай, не стесняйся.

– А тебе?

– Нет, спасибо.

Катон немного походил молча. Теперь он уже не горел желанием говорить.

– Не знаю…

– Не думаешь покидать нас?

– Мне кажется… могу…

– Почему?

– Потерял веру. Это очень серьезно. Конечно, я не хочу уходить. Но я просто не верую.

– Во что не веруешь?

– Ни в Бога Отца, ни в Бога Сына.

– А как насчет другой ипостаси?

– Без них он ничто или же не имеет отношения к христианству.

Брендан рассмеялся. Открыл глаза, но продолжал лежать в расслабленной позе, закинув руки за голову.

– Хорошо, давай остановимся на них. Что было самым главным, коренным, во что ты когда-то веровал и во что теперь думаешь, что не веруешь? Что ушло?

Катон задумался. Что ушло?

– Личность. Личность ушла. Ее больше нет.

– Имеешь в виду Христа?

– Святой человек. Изумительный религиозный символ. Но не Бог. Не Искупитель. Никакой опоры миру, никакого спасения.

– Дело не просто в неприятии матери-церкви?

– Нет.

– Когда последний раз служил обедню?

– В последний раз я не смогслужить.

– Ладно, об этом чуть позже. Меня интересует, как ты понял, во что веруешь и во что не веруешь. Ты был обречен испытать кризис веры.

– Знаю. Видишь, он наступает!

– Вижу. Мы все прошли через это.

– Проклятие обращенного.

– Проклятие обращенного. Этот вид детской болезни…

– Ты, конечно, думаешь, что моя вера родилась из трагедии и так и несла на себе эту печать!

– Как хорошо ты выразился. Да, это нечто, что тебе предстоит преодолеть. Ты жил этой трагедией. Теперь она просто исчерпала себя. Ты, знаешь, полюбил.

– Полюбил?

– Да, Его.

– А-а… Его… да, пожалуй. Он ворвался в мою жизнь. Все разрушено, все погублено. Господи, Брендан, я так несчастен!

Катон не собирался говорить это. Его смутил неожиданный поворот в разговоре. Ему привиделся лик Христа, каким он привык изображать его себе. Потом лицо Красавчика Джо.

– А что тот паренек? – спросил Брендан.

– Ты телепат.

– Я просто пытаюсь понять контекст.

– Контекст тут ни при чем.

– Должен быть при чем. Твои сомнения и раздумья существуют во времени. Это не метафизические сущности, висящие в пустоте.

– Ты же не полагаешь, что все это из-за?..

– Я ничего не полагаю, а только хочу больше знать.

– Если считаешь, что у меня были мотивы…

– Оставь в покое свои мотивы… в любом случае любая теория о твоих мотивах – пустой звон.

– Мне казалось, мальчишка не заинтересовал тебя.

– Заинтересовал и интересует.

– Ну, что тебе сказать. Я люблю это дитя, я без ума от него, ни о чем другом не могу думать.

– Он это знает?

– Не уверен, – сказал Катон, – Нет, вряд ли.

«А действительно, знает ли?» – спросил себя Катон.

– В таком случае ты хватал его или там еще что?

– «Хватал»? Нет, разумеется, нет!

– Я всего лишь спрашиваю. Но вы вели всякие возвышенные волнующие разговоры о его будущем и так далее?

– Да… вели…

– Успешные?

– Не слишком. Но я просто не могу не видеться с ним. Это как… тут нет никакой любви… и ничего такого…

– Это мне понятно.

– Но, Брендан, он не имеет отношения к моим сомнениям, к тому, как все… ушло, умерло… это началось до того. И с Джо никак не связано.

– Хорошо. Оставим мальчишку. Ты говоришь, что теперь чувствуешь, что Там нет никого. Это ощущение оставленности, или умозаключение, или?..

– Умозаключение. Должно быть.

– Почему «должно быть»?

– Потому что я – мыслящее существо. И потому, что это правда. Если Христос не воскрес, тогда наша вера напрасна. Либо одно, либо другое.

– Ты, конечно, идешь за Аристотелем. Аристотель был началом конца. Нам до сих пор приходится исправлять нанесенный ущерб.

– Я не философ, – раздраженно сказал Катон. – И не буддист, как Реджи Пул! Я признаю, что Христос есть камень преткновения и что я оступаюсь.

– Мы все оступаемся.

– И пожалуйста, Брендан, не прибегай к заезженному приему, не убеждай меня, что вера есть сомнение, а сомнение есть вера и где вера кончается, там она и начинается и так далее! Все это я знаю.

– Не надо так раздражаться, дорогой мой. Я просто пытаюсь понять, что с тобой происходит. Священство – нелегкая вещь. Это брак. Человек не спешит рвать брачные узы, едва они ему прискучат, а награда станет не так сладка.

– Об этом речи не идет. Дело в истине, говорю тебе!

– Истина здесь очень неоднозначна, – сказал Брендан.

Он спустил ноги с дивана и сел, глядя на Катона синими глазами, чья синева выделялась даже в полутьме комнаты.

– Когда начинают говорить о неоднозначности истины, обычно лгут. Догмат…

– Существуют миры и миры за пределами догмата.

– Насколько далеко христианство может выйти за пределы догмата, оставаясь при этом религией?

– Насколько простирается душа.

– Это не ответ. Во всяком случае, для тебя здесь нет проблемы. Ты чувствуешь себя в догмате, как рыба в воде, причем с тех пор, как начал говорить!

– Погоди минутку и не сердись на меня. Ты сказал, что Христос ворвался в твою жизнь.

– Сказал.

– Что-то произошло?

– Да. Сейчас ты скажешь, что это было сплошь чувство…

– Мне кажется, так оно и было. Что-то произошло. Хорошо. Но не следует ли позволить этому продолжаться? Христос не таблетка, которую принимаешь раз и на все время. Он – причина перемены человеческой жизни. И человеческая жизнь кардинально меняется. «И уже не я живу, но живет во мне Христос»! [43]43
  Галл. 2:20.


[Закрыть]В твоих жалобах я слышу только «я», а не «Христос».

– Я не жалуюсь.

– Ты сказал, что несчастлив.

– Мы не слышим друг друга. Ты говоришь: дай Христу действовать, а я – о том, что Христа нет.

– Я считаю, ты должен подождать. Не позволяй себе быть столь уверенным. И молись.

– Не могу молиться. Пытаюсь, но получается какая-то ложь, на уровне души.

– Все равно молись. Проклятье, ты же священник, а не школьница!

– Ты толкуешь о действенности молитвы, я – об истине. Опять мы о разном.

– Бьггь священником, быть христианином – это долгая-долгая работа по отказу от себя. Ты сейчас в самом начале, Катон, и встречаешься с самыми первыми реальными трудностями. Ты приводишь эти трудности в определенную систему. Думаю, следует подождать и обдумать, правильна ли эта система.

Катон ничего не сказал. Сел напротив Брендана, внимательно глядя на него.

– Я не говорю, – продолжал Брендан, – что ты обязательно не прав, желая оставить священство. Я говорю, что следует повременить. Духовная жизнь – это длительное, непростое дело, и необходимо быть спокойным и восприимчивым, чтобы продолжать познавать. Сейчас ты как борец, ты еще на героической стадии, хочешь сам все преодолеть. Но первое же слабое представление о том, перед чем в действительности оказался, потрясло тебя или потрясло твое эго. Это как смертный приговор. Не боль, не смирение, но смерть. Вот что гнетет тебя. Это ты испытываешь, когда говоришь, что Там никого нет. До сей поры ты видел в Христе отражение себя. Так удобней и спокойней.

– Верно!..

– Ты грезишь наяву. Обыденное человеческое сознание – это сплетенье иллюзий. И главная наша иллюзия – это представление о себе, о нашей значимости, которую недопустимо оскорблять, о нашем величии, над которым недопустимо насмехаться. Все наше возмущение проистекает из этой иллюзии, как и все наше желание идти наперекор, отомстить за оскорбления, утвердить себя. Все мы посмешище, Христос тоже, ничто не может быть важней этого. Мы абсурдные, комические фигуры в драме жизни, и это истина, даже если мы умираем в концлагере, даже если умираем на кресте. Но в действительности оскорблений не существует, потому что некого оскорблять. И когда ты говоришь: «Там нет никого», ты, возможно, на грани важной истины.

– Не понимаю, – сказал Катон.

– Ты говоришь, что Там нет никого, но нужно уяснить главное – что здесь никого нет. Ты говоришь, что личность исчезла. Но ты сам, как священник, не стремился всегда именно к устранению личности?

– Ну… человеческой личности…

– А если человеческая личность есть образ Божий?

– Это философия!

– Это теология, мой дорогой собрат. А еще хвастал только что: мол, ты мыслящее существо.

– Я не в силах понять… – сказал Катон и уткнулся лицом в ладони.

– И не пытайся какое-то время. Я не говорю ничего необычного. Смирение, вот что важно, смирение – это ключ. Все это связано с вещами, о которых тебе толковали перед посвящением.

– Если б только было возможно вернуться в те времена!

– Когда все было так просто. Позже снова будет просто.

– Истина должна быть простой и ясной. Ты меня путаешь всем этим разговором об иллюзии. Конечно, многие наши цели иллюзорны, и иллюзорны результаты. Но я не иллюзорен и должен судить, насколько могу, что во мне лучшее.

– «И уже не я живу, но живет во мне Христос».

– Это все голословно! Кое-что, что я делаю, реально – например, люблю людей.

– Любовь к людям, – возразил Брендан, – часто самая иллюзорная вещь из всех.

Катон вновь замолчал.

– Мы устали, – сказал Брендан. – Остановимся на этом и ляжем спать. Давай. В постель.

– Ты доложил им]– спросил Катон.

– Нет.

– Но теперь доложишь?

– Может быть. Вероятно.

– Ясно.

– И, Катон…

– Да?

Они стояли у двери.

– Хочу дать тебе еще один совет.

– Какой?

– Не надо больше видеться с мальчишкой.

– Не могу, – ответил Катон. Он стиснул край двери, – Я не могу оставить его…

– То есть ты не можешь отказать себе в удовольствии. Идет ли это ему во благо? Идет ли во благо тебе?

– Я единственный, кто способен спасти его.

– Сомневаюсь. Для него есть надежда, о которой ты и не мечтаешь, потому как настаиваешь, что ты, и только ты, должен быть орудием его спасения. Пусть кто-то другой попробует. Предоставь это Богу. Пробей брешь в своем мире – и сможешь кое-что увидеть в нее.

– Не могу.

– Поставь на нем крест. Больше не встречайся с ним вообще. Ты знаешь, это хороший совет, знаешь, что я не просто…

– Да, знаю. Но не могу.

– Напиши ему, если хочешь. Но больше не встречайся. Затем уйди от мира. Я ничего не стану докладывать.

– Брендан, я не могу.

– Ты толкуешь об истине… но мне кажется, ты совершенно легкомыслен и слаб. Это иллюзия, Катон, ты спасаешь его лишь в воображении. В действительности же…

–  Хватит! – оборвал его Катон, выскочил из комнаты и, не сказав больше ни слова, скрылся в спальне и захлопнул дверь; он ждал, что Брендан последует за ним, но тот не последовал, а минутой позже отправился в ванную и затем в свою спальню.

Катон посидел на кровати у наполовину разобранного чемодана. Брендан молится обо мне, подумал он. Как я могу не помолиться о себе? Он не опустился на колени, но прикрыл глаза и во тьме безмолвно воззвал к Господу, как делал, когда был моложе. Он вперился во тьму, и тьма была не безжизненна, но невероятно жива, кипела и бурлила жизнью. И посреди нее все, что он увидел, – улыбающееся ему, сияющее лицо Красавчика Джо. Это любовь, подумал Катон, и это не иллюзия, я должен быть предан ей и следовать ей. И в тот миг все, что было его верой и его преданностью, казалось ему хрупким, кипящим и бурлящим в той тьме, которая была его любовью к Красавчику Джо; он почувствовал, что стоит перед неизбежным выбором между очевидной истиной и басней. Он открыл глаза и увидел постель, так и не убранную после дневного сна, чемодан с распятием, лежавшим в нем сверху. Катон взял распятие и положил на подушку, как прошлой ночью, когда Джо снял его со стены и протянул ему, и Катону вспомнилось чувство радости, испытанное тогда. «Почему я тогда испытал радость?» – спросил он себя. Был ли причиной Он, или некий миг божественной нежности, когда внезапно открывается чистота любви? Или же потому, что непонятным образом был уверен, что не потеряет Джо, не может потерять и должен остаться с ним и любить его и ничто, даже сам Христос, не значит ничего, ровным счетом ничего по сравнению с той уверенностью и тем будущим? Вчерашняя радость притупилась, затуманилась. Но сейчас его затопил поток такой неистовой радости, жгучего страха и одновременно всепоглощающего трепета, что он задохнулся. Иного пути нет, говорил себе Катон. И если именно это разрушает меня, пусть будет так. Все едино, тут не две проблемы, а только одна. И если Бог есть, Он по другую сторону этого.

Он спокойно затолкал все обратно в чемодан, оставив распятие лежать на подушке. Затем, прислушавшись к тишине дома, встал, надел пальто, беззвучно открыл дверь и вышел в прихожую.

Брендан сидел в халате возле двери на лестницу. Вид у него был очень усталый.

– Я подумал, что ты можешь попытаться сбежать.

– Уж не воображаешь ли, что удастся меня остановить?

– Ты просто невыносим. У меня лекция о «Тимее» [44]44
  Диалог Платона.


[Закрыть]завтра в девять утра. Нет, сегодня. Уже три часа.

– Извини, так иди ложись.

– Не уходи, Катон. Это важно, чтобы ты не уходил. Я был во всем не прав. Просто устал. Следовало подождать. Ничего из того, что я сказал, не имеет значения, я имею в виду не детали. Возможно, я не прав в отношении мальчишки. Я не все знаю и наговорил ерунды. Но не уходи из-за этого. Не торопись, останься, отдохни. Забудь о поисках пристанища. Я ничего никому не скажу. Просто живи у меня.

– Чего ты хочешь?

– Я эгоист. Просто хочу, чтобы ты жил у меня. А не где-то еще.

– Думаешь, я ухожу, чтобы обречь себя на какие-нибудь вечные муки?

– Не так трагически. Пожалуйста, останься. Чтобы я мог уснуть. Из-за лекции о Платоне. Потому что я священник и ты священник. И вообще.

– Прости, – сказал Катон, – Мне очень жаль.

Он открыл дверь. Они посмотрели друг на друга. Катон повторил:

– Прости.

Он начал спускаться по лестнице и услышал, как дверь тихо закрылась за ним.

За сорок пять минут он добрался пешком до Миссии.

Генри стоял на террасе. По склону холма под высокими деревьями равномерно перемещались полосы света и тени, напоминая акварель Фрэнсиса Тоуна. Сверкающую синеву неба прочерчивали движущиеся ряды облаков цвета cafe-au-lait [45]45
  Кофе с молоком (фр.).


[Закрыть]. Солнце сейчас золотило светло-серую вертикаль диммерстоунской церкви, видимую над лесом. Солнце освещало вершины деревьев и каждое дерево в отдельности. Потом сияние диммерстоунской церкви погасло. В ясный день можно было, находясь возле обелиска, видеть и ее шпиль, и шпиль лэкслинденской церкви. Дул сырой холодный восточный ветер. Генри был в пальто.

Генри переполняла сумасшедшая радость. Он будто сидел на крыле ветряной мельницы, то возносясь вверх, то падая вниз в мощном ритмичном полете, и глядел вокруг. Он не стремился к тому, что так чудесно случилось у него со Стефани. Или все же стремился? Трудно сказать. Он знал, что пришел к ней с намерениями скромными и честными, с желанием ей добра, с решимостью не пользоваться необычной ситуацией – насколько зависит от него. Но все-таки воспользовался? Он с ликованием прокручивал и прокручивал в голове события тех нескольких дивных часов. То, что произошло, было несравненно, упоительно. И действительно, просто не могло не произойти. Никогда еще любовная близость не была для Генри столь неизбежной и столь совершенной. И столь молчаливой. Генри пришло в голову, что все его прежние любовницы были американки и они безостановочно болтали. Утехи в постели сопровождались их бесконечными комментариями и шутками. В какой-то степени Генри это нравилось, хотя иногда возникало смущающее подозрение, что тем самым они старались подбодрить его. Прежде он, даже с самыми юными беспутными особами, всегда чувствовал себя младше своей партнерши. Они все были такие опытные, знающие, умелые. Задавали тон. Белла даже называла его «Мальчонка». Но со Стефани он чувствовал – ему дали почувствовать – себя владыкой.

Конечно, Стефани тоже было опытна. Какою ей было со всеми теми мужчинами? С жалостью, доставлявшей странное удовлетворение, он думал о ней как о жертве. Неудивительно, что она была молчалива. Когда он размышлял о ней, чем теперь занимался почти постоянно, его охватывала жаркая волна сострадания, желания не отпускать ее от себя, защищать, оберегать. Когда он сказал ей с такой искренностью: «Нет никакой веской причины, по которой вы не можете познакомиться с моей матерью», то почувствовал, что их отношения необъяснимо изменились, как если бы все неощутимо поднялись на иную высоту. Нет, он не воспользовался ее зависимым положением. Он правильно делал, что не торопился навещать ее, что серьезно раздумывал прежде, что пытался быть достойным своей основной ответственности. Он выдержал испытание, и это сделало его сильней, решительней, свободней для осуществления своего следующего дела жизни. Он был глубоко благодарен Стефани. Радостно, неопасно одержим ею. Пока что не влюблен по-настоящему, но некое чистое чувство испытывал, и это было новым для него.

Время, проведенное с ней в постели, было замечательным. Она была с ним странно неловкой, и это тронуло его сердце. Возможно, проститутка, не привыкшая к нежности, ощущает неловкость в такой момент? Прежде это ему не приходило в голову. Было интересно, как все происходило у них с Сэнди; поначалу одна мысль об этом приводила в ужас. Но странно, ему казалось, что его долг – знать это, положив себе ничему не поражаться, и постепенно это тоже преобразилось для него в нечто иное под воздействием силы преображения, исходившей от этой женщины. Генри стал мягче, смирился. Он жалел ее и жалел Сэнди. Понимал, что они – и он с ними – все жертвы, все – пешки в жестокой игре судьбы. И эта мысль очень утешила его.

Не в самую последнюю очередь Генри был доволен собой, как он, словно по наитию, просто и без всяких предисловий повел женщину в спальню. Когда он раздевал ее, она трепетала в его руках, глядя на него с выражением такой покорной благодарности в круглых синих глазах, что Генри самому захотелось закричать от благодарности и радости. И когда он обнял ее полное теплое тело, ее пышные груди, последние его сомнения улетучились. Впервые в жизни он ничего не рассчитывал, не обдумывал, а просто почувствовал себя счастливым.

Потом они пили чай. Совершенно, необычно умиротворенный, словно знал эту женщину много лет, Генри медлил уходить. Они неторопливо разговаривали о всякой всячине, зачастую касаясь банальных вещей, как старые друзья. Она мало и неохотно говорила о своем прошлом, и Генри не настаивал. Ей было тридцать четыре, на два года больше, чем Генри. Она немного рассказала о стрип-клубе и как ей предложили танцевать, только никто не учил ее этому, просто считалось, что все женщины могут это. Генри рассказал ей, очень расплывчато и избирательно, о Холле, о своем детстве, об Америке и даже о Рассе и Белле (умалчивая о самом важном). Они держались за руки и разговаривали как дети, поверяющие друг другу свои секреты. Он ушел счастливым и успокоившимся. «Ты скоро придешь еще?» – «Скоро. Я позвоню. Не беспокойся», – «Я не беспокоюсь. Я благодарна тебе, благослови тебя Господь!»