Текст книги "Генри и Катон"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Знаю, дорогая, я только…

– Так, значит, ты смирился?

– Да. Гобелен исчез. И остальное исчезнет. Я уже распрощался с прошлым.

– Ну, я-то не смирилась, – сказала Герда, – А теперь иди, пожалуйста. Я хочу подумать.

Люций поспешил к себе наверх, плеснул в стакан немного виски, поставил пластинку со вторым Бранденбургским концертом Баха и торопливо начал восстанавливать сожженные стихи. Он помнил все их наизусть.

Герда сидела задумавшись. Это онзаставил их постареть. Что же ей теперь, конец как занятой, деятельной женщине в здравом уме и рассудке? Остается лишь дожидаться, пока не станет никому не нужной, ноющей, злобной старой ведьмой? Переведя взгляд на стену, она стала вспоминать бесконечные шутки Сэнди по поводу сцены, изображенной на гобелене.

―

– Хватит об этом, Стефи.

– И еще, нехорошо так поступать с собственной матерью.

– У нас с ней особые отношения.

– Пожалуйста, говори нормально. Из всего ты выводишь теорию. Не понять, когда ты говоришь серьезно.

– Хорошее правило, которым следует руководствоваться почти всегда.

– На деле дом не такой уж большой, и твоя мама ведет хозяйство на скудные средства, она рассказывала мне…

– Вы отлично спелись!

– Разве ты не рад?

– Да… разумеется, рад…

– Я думаю, она горемычная пожилая женщина.

– А я думаю, что не очень-то моя мать горемычная.

– Ты плохо о ней отзываешься, а между прочим, хочешь ею восхищаться, я все вижу.

– Ты не видишь всего и никогда не увидишь. Не пытайся и понять, Стефи. Люди, которые понимают, гибнут.

– Иногда ты пугаешь меня. Ты был так груб с ней, просто не верится, и это ужасно, что ты продаешь дом, это кошмар.

– Некоторым мужчинам нравится тратить жизнь на игры с собственностью. Мне нет. Я не желаю гробить мое и твое время на пустую возню с деревьями, стенами и дренажными трубами. Мать как-то умудряется с этим…

– Думаешь, я не смогла бы?

– Да зачем это тебе? Я хочу, чтобы мы были свободны.

– А я не хочу быть свободной. Я была бы счастлива возиться с деревьями, стенами и дренажными трубами. У меня в жизни не было ничего своего.

– Повезло тебе.

– Ты не представляешь, каково…

– От сотворения мира, может, с Эдема женщины склоняли мужчин к обладанию материальными благами. В характере женщин – иметь. Не говорю, что это их недостаток, такова их природа, женщинам важно иметь, мужчинам – быть. Благодарение Богу, что ты не собираешься втягивать меня в…

– Лучше бы я никогда не видела Холла.

– Я привозил тебя не для того, чтобы демонстрировать имение, а познакомить с матерью. Только раз…

– Зачем вообще ты хотел познакомить меня с ней?

– Чтобы она приняла тебя, приветила, одобрила, была обходительна с тобой. Я хотел показать тебе, что такое возможно.

– Ты имеешь в виду, потому что это помогло бы мне не чувствовать себя?..

– Да.

Желтый «вольво» свернул налево, к деревне.

– Ты все решаешь без меня, – сказала Стефани, – Не относишься ко мне как к равной.

– Очень мало мужчин относятся к женщинам как к равным, и если я отношусь к тебе так же, то это никак не связано с твоим прошлым. Я просто люблю тебя, и ты – моя собственность. А не те чертовы деревья.

Рука Стефани скользнула по сиденью «вольво» за спину Генри. На Стефани было то же черное платье с брошкой в виде терьера, только ворот сейчас был расстегнут. Внешне она, так казалось Генри, изменилась с первой их встречи. В круглых глазах появлялись задумчивость, тень тайны и мысли, отчего лицо становилось энергичным, почти красивым. Она облизнула губы, проверяя помаду, сказала:

– Забавный ты. Интересно, говоришь ли ты когда-нибудь то, что думаешь? Я даже толком не попрощалась с твоей мамой.

– Она была в дурном настроении. Не из-за тебя.

– Ты купишь мне колечко с бриллиантом?

– Полагаю, что да.

– Я поверю всему, что ты ни скажешь, если купишь мне колечко с бриллиантом.

– Ты веришь в волшебство. Естественно, веришь.

– Генри, пожалуйста, давай будем жить в Холле. Можешь продавать все остальное, но оставь Холл. Ты не можешь продать его, надо быть сумасшедшим, чтобы это сделать.

– Стефи, я должен избавиться от него, иначе он меня уничтожит. А если просто оставить его матери, в конце концов он меня одолеет. Да господи, меня или Холл ты хочешь? Я всей душой ненавижу это место. Не могу выразить, как я рад, что возвращаюсь с тобой в Лондон.

– Я была такой бесправной и несчастной, ничего не имела…

– Я стану трудиться не покладая рук ради тебя. Это придаст жизни смысл. Я хочу жить просто и быть нужным.

– Все дело в Сэнди.

– Сэнди тут ни при чем!

– Нет, при чем.

– Небось ты с моей матерью вволю наговорились о Сэнди, да?

– Ты ревнуешь?

– Хочешь, чтобы я разбил машину?

Генри резко свернул на обочину и заглушил мотор. Они уже почти доехали до деревни. Против них тянулась освещенная солнцем стена парка, крупные прямоугольные золотистые камни, в которых там и тут поблескивали спирали окаменевших раковин.

В этот миг Генри увидел высокую фигурку Колетты Форбс, шагавшую к ним по дороге. Он было потянулся включить мотор, потом откинулся обратно на спинку сиденья. Она уже должна была получить его письмо. Ему ужасно не хотелось говорить с ней.

Стефани, сидевшая спиной к дороге, спросила:

– Что случилось?

Генри напряженно смотрел перед собой. Лобовое стекло потемнело. Колетта обошла машину и остановилась с его стороны. Генри опустил боковое стекло. На Колетте была зеленая твидовая куртка с поясом, в тон ей бриджи и белая блузка. Длинные каштановые волосы стянуты в хвост и перекинуты на грудь.

– Привет, Генри!

– Привет, Колетта! Стефани, это Колетта Форбс, которая живет поблизости. Колетта, познакомься с моей fiancee,Стефани Уайтхаус.

– Здравствуйте! – поздоровалась Стефани.

– Слушай, – сказала Колетта, обращаясь к Генри, – я получила твое письмо, где ты пишешь о ней.

– Ну, ют и она, собственной персоной, – сказал Генри! – Благодарю тебя за письмо, я его оценил.

– Оценил? Забавное словечко.

– Так и письмо забавное.

– Рада, что позабавила тебя. А вот твой ответ был очень глупым и грубым.

– Неужели?..

– Оскорбительным, неблагородным и неискренним. Ты прикинулся, что видишь во мне ребенка, потому что боишься настоящей любви. Постарался превратить в шутку то, что очень серьезно и глубоко. Ты умышленно отнесся ко мне без уважения. Ты сам не веришь в то, что написал, ты лгал.

– Вообще-то, Колетта, это ты глупая и грубая! Я написал исключительно дружеское, совершенно ясное письмо. В конце концов, не так легко было ответить тебе! Надеюсь, ты хотя бы поняла суть.

– Ты был жестоким и неискренним. Какая сердитая кислая девица!

– Что такое? – возмутилась Стефани.

– Можно я кое-что ей скажу?

– Нет!

Колетта наклонилась к окошку машины и выпалила:

– Мисс Уайтхаус, я вот лишь что хочу вам сказать. Я намерена выйти замуж за Генри Маршалсона. Я знаю его и люблю всю свою жизнь, и он принадлежит мне. Это все. Я выйду за Генри. Он мой. Прощайте.

Высокая фигурка метнулась прочь. Генри увидел только, как мелькнули длинные ноги Колетты в зеленых бриджах, которая перемахнула через ограду, отделявшую обочину от луга. Он посмотрел ей вслед и засмеялся. Потом завел машину, не переставая смеяться. Желтый «вольво» рванулся с места.

– Как ты, Стефи? – вдоволь насмеявшись, спросил Генри. Бросил на нее быстрый взгляд.

«Вольво» преодолел подъем и выехал на шоссе.

Стефани сидела, подобрав под себя полные ноги, сгорбясь и уткнувшись в платочек, плечи ее сотрясались.

– Ну, будет, будет, понимаю, ты потрясена, но не страдай так, я тебе не позволю. Над этой идиоткой девчонкой можно только смеяться. Ты же не восприняла ее всерьез, нет?

– Ты был помолвлен с ней, был помолвлен с ней… Неудивительно, что твоя мама была такой странной…

– Да не помолвлен я с ней! Она просто озорная школьница, навообразившая себе невесть что. Я и видел-то ее всего раза два с тех пор, как стал взрослым.

– Она сказала, что ты лгал ей, значит, ты обещал на ней…

– Говорю тебе, я ее почти не видел…

– Тогда почему ты смеялся?

– Потому что она всегда вызывает у меня смех.

– Но ты же видел ее всего два раза.

– Вот два раза и смеялся. Сейчас было в третий раз – и в последний. Если ты переживаешь из-за нее, то это уже не смешно.

– Она ведьма. Она хочет тебя и добьется своего. Она сказала: «Он мой», и это похоже на правду. Она заколдовала нас. Я это чувствую.

– Я подарю тебе колечко с бриллиантом, оно защитит тебя.

– Тебя станет влечь к ней. Ты вернешься к ней. Ты навернякабыл обручен с ней, не то бы она так не сказала.

– Ты не знаешь ее! Хватит, Стефани, прекрати! Я никогда больше не увижусь с ней.

– Правда?

– Послушай, я тебе об этом еще не говорил, но, когда я продам дом…

– Не хочу, чтобы ты его продавал.

– Когда продам дом, мы уедем в Америку. Обратно к моей работе там…

– Не желаю ехать в Америку. Неужели мое желание ничего не значит?

– Там так славно, мы будем совершенно свободны и счастливы. У меня там такой милый маленький домик…

– Я хочу жить в Холле.

– Если будешь жить в Холле, станешь рабыней моей матери.

– Хочу быть рабыней твоей мамы.

– Ох, да перестань плакать!

– Эта девушка получит тебя, она ведьма, я это чувствую, она как напала на меня, я чувствовала ее когти.

– Стефани, неужели надо было начинать это на шоссе?

– У меня не хватит сил удержать тебя, бороться с ней, я это знаю.

Желтый «вольво» резко свернул с шоссе на подъездную дорогу, потом, подпрыгивая на ухабах, проехал немного по тропе и остановился в грязи у ворот в пять перекладин. Во внезапно наступившей тишине раздавалось пение жаворонка.

– Стефи… посмотри на меня… не прячься за платок…

Стефани опустила платок, и перед ним предстало красное распухшее лицо, блестящее от слез, мокрые губы, отвисший дрожащий подбородок.

– Ну, здравствуй, Стефани, я еще не видал неразмазывающейся помады, у тебя она на всем лице, ты выглядишь настоящей растрепой, прямо-таки смешная девчонка, видела кино «Смешная девчонка»?

– Ты не можешь любить меня, это невозможно, ты ее любишь…

– Если б любил ее, стал бы я над ней смеяться?

– Не знаю, тебя не поймешь.

– Ты смешная девчонка моего кино. Мы уедем в Америку, и тебе там понравится. Скажешь, я мужской шовинист, и будешь права, я действительно мужской шовинист. Я должен спасти себя, иначе не смогу спасти тебя.

– Ты любишь ее, она молодая, я так напугана, она напугала меня…

– Прекрати скулить, Стефани, или я тебя ударю. Судьба назначила нам быть вместе, ты создана для меня, не знаю, что бы я делал без тебя в моей ситуации и с моими проблемами. Я вопросил Провидение, и ответом была ты. Мне ни с одной женщиной не было так хорошо в постели, как с тобой. И не говори, что «тогда это просто секс». Что значит «просто секс»? Все на свете секс, твой платочек, испачканный в помаде, – секс, и «вольво» – секс, и тот синий дорожный знак, и мох на воротах, и распевающий глупый жаворонок, и мое желание заботиться о тебе. Мне никогда не хотелось о ком-нибудь заботиться, мне и не о ком было заботиться, у меня никогда не было ничего своего с тех пор, как мать отобрала у меня плюшевого медвежонка.

– Ты просто жалеешь меня.

– Конечно жалею. Ты сама жалеешь себя.

– Я тебе нужна, просто чтобы досадить матери.

– К черту все твои «просто». Я мог бы это сделать и без женитьбы на тебе.

– Ты не женишься, ты даже не подарил мне кольцо.

Генри стянул перчатку с руки и ударил ее по лицу. Она отвернулась к окну и уткнулась в стекло, всхлипывая и кусая платок.

– Стефани, не мучь ты меня и себя. Послушай, ты любишь меня или нет? Это не из-за Сэнди, нет?

– Нет…

– Ты не потому отдалась мне, что принадлежала ему? Ты любила его, и я действительно не понимаю, почему должна была полюбить меня. Видишь, не одна ты терзаешься сомнениями. Он был высок и красив, а я тощий чернявый коротышка. Ты не обязана оставаться со мной, можешь уйти. Но если выйдешь за меня, то командую я и мы делаем то, что я хочу. О'кей?

– О'кей…

– Господи! Мне своих неприятностей хватает, сам в тупике, не знаю, кто я, не одна ты не можешь определиться с собой. А теперь прекрати плакать. Немедленно.

– Прости. Та девчонка так меня напугала.

– Ну вот, теперь вся перчатка в помаде. Выйдем-ка из машины. На солнце очень тепло. Пройдемся по лугу. Я прихвачу коврик. Вылезай, Стефани, скорей, скорей. Скорей.

По-прежнему пел жаворонок, невидимая точка в сияющей синеве. Заполняя небо своей песней, временами замирая в экстазе и продолжая вновь, и вновь, и вновь.

– Ведь ты меня любишь, Стефи?

– Да, да. Только это похоже на сон, слишком хорошо, чтобы быть правдой, поверить не могу.

– На этом сказка кончается, Стефани, и начинается другая.

– И они жили долго и счастливо, такая?

– Не знаю. Сомневаюсь. Но они жили вместе, друг другу доверяли, помогали и говорили правду. Так, Стефи?

– Да.

– Послушай, как поет жаворонок.

―

– Подай ему поесть и отправляйся спать.

Катон взглянул на Колетту, такую неловкую, такую изящную, которая стояла у плиты в своем старом зеленом комбинезоне в пятнах грязи после работы в саду, волосы сзади перехвачены резинкой, лицо горит и блестит, как у мальчишки. Потом посмотрел на отца, который хмурился, силясь не расплыться в улыбке, и скреб заскорузлыми руками, торчащими из кожаных обшлагов, слегка горбатые доски деревянного кухонного стола. Он видел две пары глаз, сияющих любовью и радостью. И говорил себе, как ему повезло, что он любим такими прекрасными людьми, и как мало они могут сейчас сделать для него, несмотря на все свое желание. Это был первый день жизни в новом мире, в котором он должен переделать себя и непременно искать счастье. Каким он чувствует себя усохшим, тонким, как игла, после отрешения, пережитого позора и потери всего, что составляло его существо. Он лишился власти, сана, положения и до того недостойно сожалеет об этом последнем, будто именно это важно.

– Хорошо. Теперь перестань его тискать, Колетта. И отправляйся.

– Но, папочка… Ладно. Покойной ночи, дорогой, дорогойКатон.

Они жалеют меня, думал Катон. Любовь делает бескорыстной их жалость. Другие будут сочувствовать не столь бескорыстно, и он упадет в их глазах. В конце концов он привыкнет быть никем, кроме как геем в вельветовом пиджаке. Он принялся за тушеное мясо, которое разогрела для него Колетта. Он поздно явился домой.

– Так ты уже получил работу? Это замечательно. Да еще в Лидсе, неплохой город.

– Это лишь временно.

– Ты можешь пойти в тамошний университет, я знаю пару человек…

– Потребуется время, чтобы вернуться к учебе… в последнее время я не занимался.

– Жаль, что потерял столько времени. Раньше ты, по крайней мере, учился. А последние годы ушли коту под хвост.

– Да…

– Можешь остаться жить у нас и заниматься. Все твои книги на старом месте. Как прежде, оба будем работать.

– Да…

– Я полагал, что в конце концов ты образумишься. Меня поражает, как люди могут верить во всю эту чушь. Ты должен был чувствовать, что совершил ошибку. Теперь, когда все это позади, тебе легче?

– Да…

– Удивляет, что даже разумные люди способны заблуждаться. Ты не один такой. Боже! Я видеть тебя не мог в твоей черной хламиде. Теперь ты снова выглядишь как человек.

– Да, папа…

– Ну, слава богу, ты покончил с этим, и даже не слишком поздно. Еще можно сделать университетскую карьеру.

– Сомневаюсь…

– В наше-то время, в нашем-то веке, нет, это выше моего понимания… наверное, дело в какой-то эстетической привлекательности религии. Я прав?

– Возможно, отчасти…

– Я могу это понять. Религия всегда была искусством обольщения. К тому же участие в грандиозном спектакле. Это похоже на вступление в коммунистическую партию, интернациональное братство, история на твоей стороне и так далее. Это было модно во времена моей молодости.

– Только ты так и не вступил.

– Даже не тянуло. Я их сразу распознал. Я всегда был отчаянным индивидуалистом, не выносил партийных боссов. Некоторым они нравятся, в подчинении есть безопасность, даже нечто захватывающее. Но не для меня. Я всегда был слишком скептиком. Всегда держался того, что мог понять. Правда – очень конкретная вещь, решают детали, что ты можешь объяснить и знать точно. Я видел опасные сигналы. Как только начинаешь гоняться за чем-то огромным и неясным, вляпываешься в ложь, ложь, проникающую в душу, в то, чего не можешь понять до конца и до конца избыть и что принимаешь, потому что любишь это огромное целое. В политическом и нравственном отношении это путь в ад. Любая метафизика есть ложь, все огромное – ложь. Неизбежно.

– Возможно, ты прав, – согласился Катон.

– Ты называл меня филистером…

– О боже! Неужели? Прости…

– Да, ты говорил, я духовный филистер.

– Я лишь имел в виду…

– Да ладно, знаю я, что ты имел в виду. Я не верю во все те мифы и легенды и считаю представление о загробной жизни самой пагубной для нравственности идеей из когда-либо придуманных, но я верю в добропорядочную жизнь, в стремление быть порядочным человеком и говорить правду… считаю, что это главное: говорить правду, всегда стараться искать истину, не терпеть никакой лжи или полуправды – именно полуправда убивает дух. Видишь, не такой уж я филистер, как ты думаешь.

– Очень сожалею, я…

– Твоя мать была святой человек. В детские годы мы с ней были «друзьями» [59]59
  Т. е. принадлежали к «Обществу друзей» – самоназвание квакеров.


[Закрыть], но религия совершенно естественно ушла из нашей жизни. Тем не менее они, те старые квакеры, разбирались кое в чем, были в них порядочность и честность. «Внутренний Свет» [60]60
  Сознание Божьей воли у квакеров.


[Закрыть]– это просто сама правда. Я сразу это увидел. И извлек из всего этого то, что имело для меня смысл. Не их ужасную теологию, не ту тошнотворную колоритную атрибутику, которая столь привлекательна для твоего эстетического чувства, а простую идею жить, зарабатывая свой хлеб насущный, помогая людям, борясь против лжи и тирании. Вот и все, Катон, и этого достаточно.

– Да…

– Знаешь, я никогда серьезно не говорил с тобой на эту тему… никогда не говорил, что я думал и чувствовал относительно…

– Пару раз высказался очень жестко.

– Далеко не так, как хотелось. Я видел, что кричать на тебя бесполезно. Терпеть не могу эту проклятую религию. В ней есть дьявольский соблазн. Везде, где она расцветает, она убивает искренность, мысль и свободу.

– Пап, я валюсь с ног, пойду спать.

– Ты еще не окончательно излечился от любви к этой заразной чуши.

– Это не чушь.

– Прекрасно, так возвращайся к ней, я тебя не держу. Я думал, ты все решил раз и навсегда.

– Да, решил. Я больше не верю в Бога, и это окончательно. Только, пожалуйста, не злись на меня и не говори со мной таким сердитым тоном. Я рад быть дома и рад, что ты рад.

– Колетта сказала, что я бывал груб с вами в детстве. Это не так, ведь не так?

– Да, случалось, но мы любили тебя, а любовь важна точно так же, как правда. Я пошел спать. Доброй ночи, пап!

– Мне казалось, что я поучал вас. Теперь ты поучаешь меня. Я так счастлив, что ты вернулся домой. Ладно, ладно, доброй ночи, спи спокойно. Я буду спать спокойно. Наконец-то в доме поселился мир. Доброй ночи!

Катон поднялся в свою комнату, которая была его с тех пор, как он помнил себя. Лампы горели. Лоскутное покрывало на крепкой, светлого дуба кровати было откинуто и сложено Колеттой. Бутылка с горячей водой приготовлена. В комнате стояла любопытствующая тишина, в которой Катон уловил отголосок детства, словно комната и не теряла связи с мальчишкой, который спал в ней, читал по ночам книжки и чувствовал себя таким счастливым, и спокойным, и защищенным. На стенах по-прежнему висели небольшие пейзажи в блестящих лакированных рамках, изображающие холмы и на них домики и деревья, – явно продукт фантазии наивных и безыскусных авторов. Туалетный столик был покрыт салфеткой с коричнево-голубым народным узором, на нем лежали гребень слоновой кости и заботливо разложенный несессер с инициалами на нем и стояло зеркало, принадлежавшее еще его матери. Отец сказал о мире, покое, поселившихся в доме, и был прав, Катон ощущал его вокруг себя. Ясный покой, покой лесов и полей, даже не языческий, древний, безупречный и простой. Он ощутил его, узнал, но он не мог войти в него, не мог его наполнить, как наполнял когда-то прежний, потерянный, утраченный покой. «Да соблюдет мир Божий, который превыше всякого ума, сердца ваши и помышления ваши в познании и любви Божией…» [61]61
  Молитва из англиканской «Книги общей молитвы» (несколько видоизмененная строка 4.7 новозаветного Послания к Филиппийцам).


[Закрыть]Он сидел на кровати. Шло время.

Вдруг он услышал тихий, приглушенный звук, словно мышка пробежала. Глаза у него тревожно расширились; он прислушался. Звук повторился. Он ничего не мог понять, потом разобрал, что это сдавленный плач. В соседней комнате плакала Колетта. Катон встал и на цыпочках подошел к двери.

Комната отца находилась в другом конце дома, сперва вниз, потом опять вверх по лестнице. Эта часть всегда была детской территорией. Снова на Катона нахлынули воспоминания, когда он по-особому царапнул и бесшумно открыл дверь к Колетте.

– Колетта… милая… что стряслось?

– Не включай свет.

– Не буду… что стряслось? Подвинься, я присяду на кровать.

– Я думала, ты спишь… ты, наверное, так устал… извини…

– Маленький медвежонок, не горюй…

– Большой медведь [62]62
  Маленький медвежонок и Большой медведь – персонажи детской книжки Мартина Уодделла «Не спится, Маленький медвежонок?»


[Закрыть], я так рада, что ты дома. До чего я глупа, до чего глупа…

– Я тоже. Ты-то почему?

– Влюбилась в одного человека… а он меня не любит… дурацкая была идея… я даже вроде как нарочно… но я так страдаю…

– В кого-то в колледже?

– Ну… встретила кое-кого…

– И надежды никакой?

– Нет, нет, все кончено, он собирается жениться на другой.

– Уверен, он тебя недостоин.

– Конечно, он недостоин меня, полный придурок, но я просто не могу без него, он нужен мне больше всего на свете, я тоскую по нему каждый день, каждую минуту, это так глупо…

– Ты спала с ним?

– Как спокойно ты спрашиваешь. Полагаю, это вопрос для исповеди. Нет, конечно нет. Я еще девушка и подожду с этим, пока не выйду замуж… только теперь я никогда не выйду, потому что жду только его и никто другой мне не нужен… лучше стану в конце концов монахиней… Ох, Катон, как жаль, что ты больше не священник.

– Так ты, значит, не разделяешь ликования отца по поводу того, что я одумался. И почему тебе жаль?

– Есть в этом нечто такое… нездешнее. Не могу объяснить. Не то чтобы магия… но что-то прекрасное и святое… хотя я не верующая… мне хотелось, чтобы ты оставался там.

– А мне хотелось разделаться с этим. Теперь перестань плакать и засыпай. Ты знаешь, что забудешь этого парня, даже сможешь понять, что он не стоит твоих слез. Возьми себя в руки, Колетта.

– Ты говоришь прямо как папа.

– Кажется, с тех пор, как я оставил церковь, я с каждым днем все больше становлюсь похож на него. Могло быть и хуже. Подумай, какая ты счастливая в этом мире, полном страданий, какая ты молодая и свободная в мире, где столько людей, чья жизнь не удалась. Просто постарайся радоваться жизни. Поговорим об этом завтра, если захочешь. А сейчас засыпай. Думай о чем-нибудь успокаивающем. Спи.

– Папа так говорил мамочке: «Думай о чем-нибудь успокаивающем».

– Помню.

– Благослови меня. Знаю, теперь тебе этого нельзя делать, но скажи что-нибудь, как будто благословляешь.

– Да пребудут любовь, и правда, и мир в сердце твоем ныне и во веки веков.

– Как славно. Откуда это?

– Придумал только что. А теперь уснешь?

– Да. Покойной ночи, Катон. Я буду думать: Катон дома – и усну с этой мыслью.

– Покойной ночи, Маленький медвежонок.

Катон вернулся к себе и снова сел на кровать. Он чувствовал жалость к Колетте, потом зависть. Как все просто у нее. Ее боль чиста и скоро пройдет. Она найдет себе хорошего мужа, будет жить в Пеннвуде, вырастит здоровых, умных детей, которые станут врачами, адвокатами, учителями. Она исполнит главное предназначение человека, явит собой идеал природы. И в будущем он будет гордиться ею и радоваться за нее, приходить в ее счастливый дом и чувствовать зависть, и утешение, и печаль.

Новый мир, думал он, новая жизнь, но как все печально. Он предполагал, что будет поздравлять себя, а может статься, что позже будет оглядываться на прошлое как на рай. Он спасся, освободился от глупого эротического наваждения, от громадной интеллектуальной иллюзии. Он вновь дома, со своим замечательным добрым отцом и чудесной любящей сестрой. У него даже есть работа. Но каким бессмысленным все это кажется сейчас! И в бескрайней пустоте он увидел лицо Красавчика Джо, лучащимся взглядом смотрящего на него сквозь блестящие шестиугольные очки, это лицо с обманчивым выражением беспечной детской невинности, лицо совершенно завораживающее, полное того соблазнительного мальчишеско-девичьего обаяния, той жизненной энергии, что отбрасывают свой свет на все вокруг. Он больше никогда не увидит Джо, думал про себя Катон, это надо принять как несомненный факт, возможно, единственный несомненный факт и начало пути к себе истинному. Он был не в силах помочь Джо и, наверное, всегда знал это; тот элементарно вводил его все время в заблуждение и с изящной дьявольской изобретательностью одержал над ним блистательную победу. Сделал из него дурака в худшем смысле слова. Люцифер, носитель света. И Катон вспомнил, что однажды подумал о Джо как о символе своего жизненного краха, сильнейшем искушении, даже как об эмиссаре дьявола. Но нет, то была лишь утешительная фантазия, последняя попытка придать значение тому, что было незначительно. Красавчик Джо всего лишь посторонний, заурядный мальчишка с наклонностями преступника, которого ждет несчастная воровская жизнь и, как следствие, тюрьма в один прекрасный день, когда он, Катон, будет преподавать в школе где-нибудь на севере или в Америке и даже не узнает об этом. Он любил Джо, но эта любовь была самообман и тщета, она не имела смысла и не придавала силы. Люди не могут помочь друг другу, они не могут даже понять друг друга, самая невероятная любовь не способна никого изменить или спасти. Пока он, грезя, глядел на Джо, все ушло, величественный храм его веры рухнул: Триединый Бог, Грехопадение и Искупление, отныне мирская жизнь, in saecula saeculorum [63]63
  Во веки веков. ( лат.)


[Закрыть]. Отныне лишь грех и скорбь – и никакого спасения. Иисус был не Сын Божий, а только жертва, только заблуждавшийся хороший человек. И его, Катона, жизнь стала ничтожной, жалкой, лишенной всякой магии. На этом история заканчивается, а то, что последует дальше, будет покой и скука, и ему еще повезло, что так, что он не калека и не придется влачить жалкое существование до конца дней.