Текст книги "Генри и Катон"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Может, надо больше расслабиться, смириться со всем этим, спрашивал себя Катон; а затем: не потому ли он так подумал, что завтра будет с Бренданом, в безопасности? Он также заметил, что в этом серьезнейшем метафизическом кризисе его жизни он теперь больше думает о Красавчике Джо, чем о Боге. И не потому ли это еще, что он чувствует: скоро Брендан скажетему о Боге, Брендан бережет для него его Бога, не искаженного опасными мыслями? Или же, если брать глубже, не потому ли, что во всех своих метаниях он по-прежнему неизменно, доверчиво и в конце концов без сомнений верит в Бога, знает Его как основу своего бытия и обратился к Нему за ответом на самые мысли, которые угрожают Его существованию? Кто я такой, чтобы думатьо Боге, вопрошал Катон. «Верую, Господи! помоги моему неверию» [37]37
  Мк. 9:24.


[Закрыть].

Генри появился неожиданно, когда Катон собирал вещи. Он был рад видеть друга, но устал, был занят и не готов выслушивать Генри, явно намеревавшегося поговорить о своих проблемах. Он заметил, что Генри относится к нему с наивным и трогательным доверием, как к священнику, то есть к тому, у кого не бывает собственных трудностей и кто всегда готов уделить все свое внимание другим.

– Жаль, что это место закрывается, – сказал Генри. – Мне нравилось здесь. Предупреждаю, скоро за тобой повсюду будет следовать атеист помощник.

– Ты имеешь в виду себя? Не говори глупостей. В любом случае я не знаю, где буду. Я даже не знаю, останусь ли по-прежнему священником.

– Слушай, Катон, нельзя тебе терять веру как раз тогда, когда ты нужен мне. Я не могу верить в Бога, но ты можешь верить за меня, для этого священники и предназначены.

Генри явно не намеревался обсуждать трудности Катона, не хотел даже думать, что таковые существуют.

– Неплохая трактовка роли священника, – сказал Катон, – но я могу перестать быть им.

– Что с тем смазливым парнишкой в очках и с волосами как у девчонки?

– Катится в ад на свой собственный манер. Он разглядел в тебе джентльмена.

– Проницательный малый. Катон, ты обязан помочь ему. Вот такого рода работой я хотел бы заняться: спасать малолетних преступников.

– Это нелегко. Он сказал, что ты из тех джентльменов, которые неравнодушны к злодеям.

– Ишь, психолог. Во всяком случае, я рад, что Америка не окончательно деклассировала меня. Но ты же не собираешься оставить подобного рода работу и уйти в монастырь, не собираешься? Откроешь другую такую же Миссию?

– Возможно. Ну аты как? Что поделывал, как вернулся домой?

– Это я и хочу тебе рассказать, – ответил Генри и добавил: – Да, я видел Колетту.

– Правда? Заходил к моим в Пеннвуд?

– Нет, конечно. Твой отец всегда пугал меня до потери сознания, у него такой громовой голос. Я встретил ее… в деревне. Совсем взрослая стала.

– Да, теперь она большая девочка.

– Странное чувство испытываешь, возвратившись спустя столько лет. Все старые ритуалы по-прежнему блюдутся; я не имею в виду, что мы специально одеваемся к обеду, но нечто подобное. Все продолжается, только все мертво, и мертво окончательно.

– Полагаю, твоя мать надеется, что ты вдохнешь жизнь в имение.

– У меня не получится.

– В конце концов, прошло еще не много времени со…

– Я не смогу быть вторым Сэнди…

– Я не о том, чтобы быть вторым Сэнди. Конечно, ты сделаешь это иначе…

– Да? Думаешь, мне удастся?

– Почему нет? Ты ведь не собираешься уезжать обратно в Америку? Ты только что говорил о желании помогать мне. Или ты это не всерьез?

Генри промолчал. Они сидели наверху, в голой комнате: Генри на кровати, Катон на стуле. За окном стемнело, и Катон только что зажег свет, осветив озабоченное лицо Генри. Он явно был в некотором возбуждении, крутил нервными пальцами завитки своих темных волос, бросая беспокойные быстрые взгляды на Катона. Казалось, он был серьезен и вместе с тем готов захихикать.

– Катон, ты часто видел Сэнди, я имею в виду, пока меня здесь не было?

– Да нет, вообще его почти не видел.

– Не видел в Лондоне, не… встречал каких-нибудь его друзей… или еще кого?

– Сталкивался с ним время от времени в Лэкслиндене, в деревне. Раз в Лондоне пригласил пообедать. Но послушай, Генри, мне в голову не приходило, что ты ограничишься тем, что станешь просто помещиком. Ты теперь финансово независим, можешь продолжать писать свою книгу о том художнике, о котором я никогда не слыхал…

– Скорей всего, я ее заброшу.

– Ну так о чем-нибудь еще, ты же ученый…

– Ха-ха!

– Не то мог бы преподавать, а если хочешь заняться преступниками, то их, в конце концов, в наши дни всюду полно. В этом больше смысла, чем следовать за мной, как ты выразился.

– Ты необходим мне, чтобы разобраться во всем, Катон, необходим.

– В чем во всем? Ты очень взвинчен. Тебе, конечно, совершенно не нужно сидеть все время в Холле. Твоя мать способна сама вести дела, думаю, при Сэнди в основном она управляла имением. Ты мог бы жить в Лондоне, в Париже, где угодно. Но хотя бы для того, чтобы доставить удовольствие матери, проявлять и разумный интерес к имению. В конце концов, должно же оно дальше существовать.

– Должно ли?

– Если хочешь изменить ритуал… Что ты сказал?

– Я спросил «должно ли»? Должно ли оно дальше существовать?

– Ну а разве нет?

– Не вижу для чего.

– Что ты имеешь в виду?

– Более того, Катон… оно не существует.

– Но, Генри, что?..

– Собираюсь продавать, – ответил Генри.

– Продавать… что?..

– Все, все, что есть: Холл, парк, дома, фермы. До последней мелочи.

Генри в упор смотрел на Катона, глаза его блестели, губы дрожали в сдерживаемой улыбке.

Катон приподнял полу сутаны и скрестил ноги.

– Генри, ты это не серьезно.

– Почему же? Отчего ты думаешь, что я не серьезен? Посмотри на меня. Разве я кажусь несерьезным?

– Ты кажешься ненормальным.

– Я это сделаю, Катон, и сделаю очень скоро, как только смогу это уладить. Это моя собственность. А собственность может быть продана. Продали же «Луговой дуб», чтобы купить дорогую игрушку, которая позарез понадобилась Сэнди.

– Но… к чему такая крайность… такая поспешность?..

– Ты удивлен!

– Ты этого добивался. Да, я удивлен… если ты именно это имеешь в виду. Но что твоя мать думает об этом?

– Я ей еще не говорил, – ответил Генри.

Он пронзительно засмеялся, на мгновение откинулся спиной на кровать, потом вновь сел, подавшись вперед и выжидательно глядя на Катона блестящими глазами.

Катон посмотрел на его оживленное, озорное лицо:

– Послушай, Генри, остынь. Ты не можешь этого сделать.

– Ты хочешь сказать, на законных основаниях? Разумеется, могу. У меня нет наследника, которого я обделяю. Я уже все обсудил с Меррименом. Заставил его поклясться, что он будет держать это в тайне. Думаю, у него будет нервное расстройство.

– Я имел в виду не законные основания, а соображения морали. Это убьет твою мать.

– Я ждал, что ты это скажешь. Знаешь, ничего не случится.

– Но ты же хочешь… продать все… чем вы владеете… где твоя мать станет жить?

– Это я обдумал. Тебе известно, что Диммерстоун тоже наш. Так вот, там есть два пустующих домика, из которых после ремонта получится прелестная усадебка, при них есть даже приличный сад.

– Нечего надеяться, что твоя мать оставит Холл и переедет жить в домик в Диммерстоуне.

– В два. Почему нет? Почему нет?

– Ну… она будет несчастна, умрет от стыда.

– От стыда? А не должно бы ей быть стыдно жить в огромном пустом доме, когда кругом полно бездомных? Ведь это несуразица, то, что ты сейчас сказал, а?

– Я говорю не о том, что она должна чувствовать, а о том, что она будет чувствовать. И потом, есть же Люций…

– Что Люций?

– Куда ему деваться? Ему тоже жить с ней в маленьком домике?

– Слушай, Катон, мне плевать, куда денется Люций. Когда я все скажу матери, то откровенно намекну Люцию, чтобы валил на все четыре стороны. Он достаточно долго жил за ее счет, и она сыта им по горло. Он пьет, кричит на нее, а она на него в ответ. Я слышал, как они вопили друг на друга.

– Люди могут ссориться и все же любить друг друга.

– Ты же не предлагаешь моей матери заботиться об этом старом шарлатане? Давай не будем говорить о Люции, а то меня злость возьмет. Она испытает огромное облегчение, когда я вышвырну его.

– Но на что она будет жить?

– У нее есть совершенно прекрасная собственная рента, вполне достаточная, чтобы жить в Диммерстоуне с комфортом. В конце концов, она уже старая, прожила жизнь. Тратит последние силы, стараясь поддерживать это дурацкое имение, она всю жизнь работала, следя за домом или садом. Пора кончать с этим, уйти на покой.

– Она, возможно, смотрит на это иначе. Но, Генри, нельзя же вот так… то есть как ты собираешься поступить… просто продать как попало, кому попало?

– Не совсем. Поначалу я думал самостоятельно застроить имение и превратить в образцовый поселок…

– Образцовый поселок?

– Но это было бы слишком трудно, и я не вижу себя меценатом; что я хочу, так это сделать нечто противоположное. Не желаю быть целиком погруженным в дела имения, все решать и отвечать за все и так далее, лишь бы тешить свое чувство хозяина. Я намерен бесповоротно избавиться от всего и быть свободным. Я разделю все на несколько частей. Земля вокруг озера пойдет вместе с Холлом, и Холл может стать чем-то вроде общественного учреждения: школы там или педагогического колледжа. Фермы продам фермерам, которые их арендуют, а домики в Диммерстоуне – местным рабочим. Затем верхний парк со стороны Лэкслиндена можно отдать деревне под застройку. Тот молодой архитектор, Гослинг, который построил муниципальные дома около автострады, отлично с этим справится…

– Подожди, остановись… вижу, ты хочешь помочь деревне, больше того, ты обязан помочь ей, потом задешево продать дома людям, которые жаждут этого, и тому подобное… но зачем бросаться продавать все? Кроме того, а что дальше? Ты окажешься с кучей денег вместо земель, что будешь делать с деньгами?

– Раздам.

– Кому?

– Да кому угодно. Совету Лэкслинденского сельского округа, «Шелтеру» [38]38
  Благотворительное общество, изыскивающее средства для обеспечения бездомных семей жильем.


[Закрыть], «Оксфаму» [39]39
  Оксфордский комитет помощи голодающим.


[Закрыть], Национальному фонду собраний произведений искусства, тебе, тому парнишке с золотыми волосами…

– Мне?

– Да, на финансирование следующей Миссии, или как она там называется. Почему нет? Ты мог бы распорядиться деньгами, не так ли?

– Да, но…

– Разве тебе не ясно, что я просто хочу избавитьсяот всего этого?

– Прекрасно, и, наверное, тебе стоит избавиться от многого из твоей собственности, но не думаю, что следует продавать дом и…

– Да почему же? Чем он так ценен, что ты его защищаешь? Тем, что чертовы Маршалсоны жили в Холле аж со времен?..

– Не при жизни твоей матери. И еще… да, я удивлен… дом, где прошло твое детство…

– Катон, меня сейчас стошнит! Дом, где прошло мое детство! Я ненавижу свое детство, большинство людей ненавидят. Тебе Пеннвуд не безразличен?

– Ну, не совсем… но мне было бы приятно когда-нибудь видеть, как Колетта живет там с мужем и детьми.

– Колетта с… Катон, ты меня поражаешь, я-то ждал, ты одобришь мое решение.

– Ты должен считаться с матерью.

– Почему это?

– Потому что она твоя мать.

– По-моему, для нее есть только один сын.

– Сомневаюсь. И мне кажется, ты слишком одержим своей идеей, не отдаешь себе настоящего отчета в том, что делаешь. Почему бы не повременить?

– Потому что могу передумать.

– Вот видишь!

Генри сидел, все так же подавшись вперед. На влажных губах таинственная улыбка. Протянув руку, он коснулся черной сутаны, погладил.

– Да, но разве не понимаешь? Я знаю, что теперь живу по правде. Знаю.

– Все это так бесповоротно, так разрушительно…

– Да, разрушительно. Но бывают полезные разрушения, Катон. Скажу тебе, ты поразил меня. Ты праведник, священник, у тебя нет никакой собственности, но, похоже, в глубине души у тебя по-прежнему живет старое иррациональное уважение к собственности.

– Возможно… мне все равно, живет или нет, в конце концов, есть собственность и собственность. Я просто чувствую, что ты разрушаешь ради разрушения и, если даже сознаешь это, позже будешь сожалеть…

– Я сказал, что, если не продам сейчас, могу передумать. А это другое. Катон, я не хочу позволить себе стать человеком, который переменит решение, не хочу, чтобы не я владел собственностью, а она мной, не хочу, чтобы она развратила меня, не хочу посвящать ей всю жизнь.

– Не вижу, почему тебе нужно будет посвящать ей всю твою жизнь. Ты мог бы преподавать в Эдинбурге историю искусства. Мог бы даже вернуться в Америку.

– Нет. Если она останется, она завладеет мной. Я не желаю становиться таким, как Сэнди, вроде плейбоя, содержащего шлюху в квартире, и…

– Не представляю, чтобы Сэнди содержал шлюх!

– Нет, это я так, для примера. Я имею в виду вообще какого-нибудь никчемного собственника-хлыща с яхтой, гоночной машиной, суетящегося вокруг моих растений и деревьев…

– Но, Генри, почему ты обязательно должен стать таким?

– Моя мать живет в каком-то феодальном выдуманном мире. Все это фальшиво, лживо, и я собираюсь разнести это в пух и прах.

– Думаю, нужно быть полегче с разрушением жизни людей. Лучше сосредоточиться на собственной. Есть сотни вещей, которые ты можешь осуществить в имении. Почему не пойти на компромисс? В обладании собственностью есть даже своего рода праведность, работай над ней, улучшай, развивай…

– Странно слышать, как тыпредлагаешь сотворить кумира из материальных благ! Нет, я ненавижу сам этот чертов уклад, ненавижу и не собираюсь становиться частью его. Не сказал ли Иисус: «Продай имение твое, и раздай нищим»? [40]40
  Мф. 19:21.


[Закрыть]

– Да, но послушай, учти свои побуждения.

– Он не сказал, что делать это надо из высших побуждений.

– Не сказал, но Он подразумевал, что побуждения важны.

– Когда это?

– Когда женщина «разбила сосуд мира драгоценного» [41]41
  Мк. 14:3.


[Закрыть].

– Он просто отвечал скупым. И он не говорил ей, как ты говоришь: подожди, подумай, эта вещь ценная…

– Значит, признаешь, что твои побуждения нечисты?

– Не могу я разбираться в них. Конечно, они сложны.

– Тобой движет желание отомстить.

– Кому?

– Матери. Отцу. Сэнди.

– Определенное удовлетворение я буду испытывать, – сказал Генри, – не отрицаю.

Он поджал ноги и смотрел на Катона, как кот, возбужденный, загипнотизированный собой.

– Не делай этого. Это преступление. То, ради чего ты это делаешь, – преступление.

– Наверное. Но моя вина не скажется на деньгах. Деньги чисты.

– У тебя есть долг по отношению к матери.

– Разве у тебя нет долга перед своим отцом?

– Ты доставишь ей страдания.

– Ты недооцениваешь ее. Она оправится и станет бичом Диммерстоуна.

– И так или иначе погубишь себя.

– Я спасаю себя. Мать и имение вместе выжмут из меня все соки.

– Ты хочешь уничтожить прошлое. Необходимо повременить.

– Я не в силах ждать, Катон, и не стану. Я освобожусь от этого бремени. Господи, Катон, ты ведь оставил мир, почему я не могу?

– Ты отнюдь не призван к тому, к чему призван я.

– Это похоже на духовную гордыню.

– Ты исполнен ненависти. Я чувствую ее, она бьет, словно током.

– Катон, я не верю в Бога, а ты веришь. Возможно, в этом-то все и дело. Не думаю, что в моей душе есть что-то подобное, о чем ты говоришь. Ничто не свидетельствует об этом. Конечно, в ней полно старого иррационального вздора вроде того, что любители копаться в дерьме выуживают на сеансах психоанализа. Мне все равно. Главное – поступить разумно и решить, как практически осуществить задуманное. Можешь ты это понять?

– Понимаю, что ты имеешь в виду, – нехотя проговорил Катон, – но…

Половицы на лестничной площадке тихо заскрипели, и Катон, внезапно зардевшись, вскочил:

– О, черт!

Генри встал.

Катон открыл дверь и в комнату бочком вошел улыбающийся Красавчик Джо.

– Привет! – сказал Генри, – Вот и ты!

– Привет! Вот и я.

– Ну, мне пора, – заторопился Генри, – Мою машину, наверное, уже арестовали, оставил ее на желтой линии, – Он и Катон чувствовали неловкость, – Не дашь ли свой новый адрес? Постарайся понять мое положение, Катон.

– Аты постарайся понять меня. Ничего пока не предпринимай.

Катон написал адрес.

– Для меня загадка, почему ты беспокоишься за меня. А, ладно. До встречи, Катон! До свидания… забыл твое имя…

– Джо.

– До свидания, Джо!

Генри скрылся.

Катон буркнул в ответ что-то невнятное и сел на кровать. Джо развернул стул и сел на него верхом, упершись подбородком в спинку.

– Надо же, неужели этот богатей действительно хочет избавиться от своих деньжищ?

– Ты подслушивал?

– Да, подслушал малость. Не хотел, знаете, врываться. Так он правда хочет раздать их?

– Нет, – ответил Катон, – Он передумает. Люди, обладающие большими деньгами, очень редко раздают их. Какая-то незримая рука останавливает их.

Катон был так взбудоражен, что готов был завопить как безумный. Он был зол на себя, оттого что Генри вывел его из равновесия, от неспособности найти убедительные аргументы или хотя бы понять, что его так расстроило. Он был раздосадован появлением Генри. Хотелось мирно дожидаться прихода Красавчика Джо, думать о нем, а потом спокойно встретить. Если бы только удалось спокойно посидеть и поразмыслить без того, чтобы вторгся Генри и вывел его из себя, ему непременно пришла бы критически важная мысль насчет Джо, его бы озарило.

– О, черт! – не выдержал Катон.

– Что с вами, отец?

– Ничего. Просто устал.

– Он вас очень уважает, да, тот тип, тот джентльмен?

– Не знаю. Мы с ним старые друзья.

– Вы уезжаете, – сказал Джо. – Вон и чемодан собрали.

Катон не отрываясь смотрел на него, а моргающие желтоватые глаза Красавчика Джо, увеличенные очками, упорно глядели в сторону. Он явно помыл перед приходом волосы, и, тщательно расчесанные, они окружали его голову, как пышный золотой парик. Он наклонил стул и раскачивался на двух ножках, отбрасывая причудливую тень на обои, покрытые пятнами.

В воображении Катона промелькнула невероятная картина. Вот он протягивает руку, берет стул за спинку и мягко тянет к себе. Джо, поняв его, рывком, как на деревянной лошадке, подъезжает ближе. Рука Катона обнимает его за шею, блестящие золотые волосы неожиданно рассыпаются по черной сутане. Джо вздыхает и роняет голову на грудь священника, стул выскальзывает из-под него и падает. Неуклюже обнявшись, они валятся на кровать.

– О чем задумались, отец?

– О тебе.

– Что вас тревожит?

– Боюсь, как бы ты не попал в ужасную беду.

– Не попаду! Обещаю! – Прищуренные глаза, задорные, бессовестные, смеющиеся, повернулись к Катону. – Когда вы уезжаете?

– Завтра.

– И куда?

Катон промолчал.

– Дадите адрес?

Помедлив, Катон ответил:

– Нет.

– Но ему выдали. Отец, вы не… оставите… не откажетесь от меня?

– Нет.

– Тогда почему не даете адрес? Опасаетесь, что нагряну к вам с бандой?

– Какой бандой?

– Это просто шутка. Но все-таки почему?

– Буду писать тебе на адрес матери.

– Не хочу ходить к ней за вашими письмами, отец. Лучше обойдусь без них.

– Тогда обойдешься без них.

Повисла напряженная тишина. Джо качался на стуле, Катон спокойно сидел на кровати. Ноги у него дрожали, он надеялся, что незаметно.

Джо сказал:

– Я вас очень люблю. Вы знаете это, отец. Вы единственный человек, кого я люблю. А вы так не по-доброму отнеслись сейчас ко мне, будто издеваетесь, отталкиваете меня. Я расстроен, разочарован. Почему вы не можете быть открытым и честным со мной? Или действительно считаете меня дурным? Я бы хотел, чтобы вы не уезжали. Вам надо остаться с нами,а не уезжать к ним.Ведь вы вернетесь? Обещаете? Обещаете, что не оставите меня навсегда?

– Джо, я ничего не могу обещать, – ответил Катон. – Ты знаешь, что я люблю тебя. О господи!..

Джо резко опустил стул:

– Отец, это же не прощание?

– Нет-нет.

– Вы всегда можете написать мне на адрес лавки на углу.

Они помолчали. Желание коснуться мальчишки было столь сильным, что правая рука Катона невольно поднялась, и он с удивлением посмотрел на нее. Если он сейчас обнимет Красавчика Джо, будет ли это путь к спасению или просто конец всякой возможности обрести благодать?

– А Еговы забираете с собой?

Джо с неожиданной улыбкой посмотрел поверх головы Катона на металлическое распятие, висевшее над кроватью.

Катон понял, что даже не подумал об этом.

– Да, забираю.

– Я сниму Его.

В мгновение ока Джо прыгнул на кровать. Катон быстро встал и отступил в сторону. Мальчишка протянул ему распятие. Секунду они держали его вместе, каждый за свой конец.

– Вы бы не забыли Его, отец, не забыли?

– Не должно никогда забывать Его, – сказал Катон, – Следуй своей вере, Джо. Ты родился в ней. Она драгоценна. Следуй Христу. Что бы это ни значило. Просто следуй. Атеперь, пожалуйста, иди. Обещаю, что напишу тебе. Благослови тебя Господь, дорогой Джо.

Джо, проворно спрыгнув со стула, постоял несколько секунд; его глаза, неожиданно принявшие простодушное, беззащитное, детское выражение, предательски заблестели. Потом он легко коснулся рукава сутаны и, не сказав ни слова, вышел.

Катон положил распятие на подушку и сел рядом с ним на кровать. Уткнулся лицом в ладони. Постепенно волнение, захлестнувшее его огромной волной, схлынуло, и он почувствовал глубокое, освежающее счастье.

Герда стояла в бальном зале. Было довольно темно; толпился народ. На ней было белое платье, белая кружевная шаль, белые вечерние перчатки; она была взволнована и полна ожидания. В окно виднелся сад, залитый зловещим зеленым сумеречным светом. Сэнди во фраке шел к ней сквозь толпу, и ее охватила радость. Так он не умер, подумала она, ей это лишь приснилось. Это был, в конце концов, обыкновенный кошмар. Он приблизился к ней, без слов легко взял ее руки в свои, все расступились, и они начали танцевать. Вместо музыки слышался какой-то пульсирующий звук. Герда поняла, что они танцуют шотландский танец и ей нужно смотреть на ноги Сэнди и в точности повторять его движения. Это колдовские чары, подумала она, и если она сделает любую ошибку, случится что-то ужасное. Танцевать было трудно, потому что под ногами становилось сыро, и вскоре они уже танцевали на мокрых камнях. Сэнди отпустил ее руки и спустился по ступенькам к ожидавшей его моторной лодке. Герда видела, что ступеньки уходят дальше под воду. Сэнди легко шагнул в лодку, просевшую под его весом. Герда попыталась последовать за ним, но почувствовала у груди железную перекладину. Сэнди предостерегающе поднял руку. Должно быть, плохо танцевала, с болью подумала Герда. Он завел мотор, застучавший в низком беззвучном пульсирующем ритме. Лодка удалялась от берега; манишка Сэнди еще долго белела в темноте. Она вцепилась в железную перекладину и пронзительно закричала.

Герда проснулась, и крик еще звучал у нее в ушах, но она не была уверена, что это ее крик. Ощущение, что Сэнди рядом, было столь сильным, что она мгновение лежала неподвижно, погруженная в него. Потом села в постели. Сквозь шторы на окне было видно, что уже светает. Чувствуя тяжесть во всем теле, она откинула одеяло и спустила ноги на пол, еще не освободясь от сна. С трудом включила лампу, проковыляла к окну и отодвинула штору, чтобы взглянуть на часы. Четверть шестого. Она посмотрела на сад, на рощу за спускающейся к озеру лужайкой. Над высокими деревьями висел еще яркий месяц. Сад уже просматривался, но был бесцветен и тих, еще погружен в тающую таинственность своей ночной жизни, пока не оживлен непритязательностью дня. Герда в легкой ночной рубашке дрожала от холода. Тут она с изумлением увидела темную неподвижную фигуру, стоявшую на лужайке чуть справа и смотревшую на деревья на холме. Фигура была как черное пятно, однако Герда по смутным очертаниям и присущей осанке узнала Генри. Боясь, что он заметит ее, она быстро отступила от окна и села на кровать. Сердце сжалось от ужаса и боли. Она еще чувствовала легкое прикосновение пальцев Сэнди, старательно ведущего ее сложными фигурами танца. Она съежилась от страха, страха за себя, за стой рассудок, за свое будущее. Она думала об ужасном одиночестве старости и смерти, которые ей не с кем встретить. Горячие слезы наполнили глаза, и она, стеная, повалилась на постель.

Люций тоже не спал после одной из своих кошмарных ночей. Он решил сходить к врачу, хотя знал, что тот ничем не поможет, а только и будет думать, как бы вежливо выпроводить его. Нижние зубы лезли вверх, и, казалось, он может в любой момент проглотить их. Он вынул челюсть и, не нашарив тумбочку, бросил на пол. Сел, неудобно откинувшись на криво подоткнутые подушки, и глядел, как постепенно светает. Потом встал, подошел к окну, посмотреть, как первые холодные лучи солнца касаются красноватых верхушек леса. Он не мог стоять спокойно, а крутился и переступал с ноги на ногу, чтобы отвлечь боль, настигавшую то в одном месте, то в другом. Отшвырнул ногой челюсть под кровать. Надел очки и посмотрел на стол, за которым сидел допоздна, сочиняя.

 
Скажи ей: когда-то был юн и сиял, как звезда,
Я, который теперь погас…
 

Только я не погас, подумал Люций. Я еще способен свалять такого дурака. Зачем, к черту, он солгал Герде насчет Джона Форбса? Чтобы избежать неудобства, поступил прямо противоположно тому, что было в его собственных интересах. Чем дольше Герда будет лелеять мысль о Колетте, тем сильней она ее захватит. Почему он откровенно и решительно не предупредил ее? Хотел ли Люций, чтобы Генри женился на Колетте и счастливо жил в Лэкслиндене? Нет, конечно нет. Он хотел, чтобы Генри вернулся в Америку и оставил в покое его и Герду. Ему была противна его неспособность самому позаботиться о себе. Ему было стыдно своей тупости, низменной зависти к молодости Генри, своего нелепого одеревеневшего, раздираемого болью тела, которое никому не симпатично, своего ослабшего ума, своего возраста, своей смертности. Он с отвращением и злостью вспомнил разговор с Джоном Форбсом и содрогнулся при мысли о том, каким он увиделся Джону. Он прожил никчемную жизнь, думал Люций, и продолжает жить, отгораживаясь от реальности и от правды. Если б только можно было полностью перемениться, возродиться, сбежать. Если б только он мог бежать и бежать, вернуться к людям, назад, к подлинной, чистой, обыкновенной жизни. Он избрал себе презренную роль и не может теперь прекратить играть ее. Если б только он мог бежать! Но даже привычно думая обо всем этом, в душе он знал: нереальность – это его реальность, неправда – это его правда, он уже слишком стар, и у него нет иного выбора.

– Ты не находил кольца в комнате Сэнди? – спросила Герда.

– Кольца? Нет.

Генри, жадно поглощавший тост, появлялся на несколько минут во время завтрака.

– Ты знаешь, о каком кольце я говорю. О «Розе Маршал сонов».

– Которое ты всегда носила, то, что с рубинами и бриллиантами?

– Да. Фамильное обручальное кольцо Маршалсонов.

– А почему ты его не носишь?

– Я отдала его Сэнди. Надеялась…

– Нет, не видел его.

– Думаю, оно где-то там. Оно было в синей бархатной коробочке.

– В синей бархатной коробочке? Подожди минутку, – Генри скрылся и скоро вернулся с коробочкой, – Это она?

– Да.

– В ней пусто. Я подумал, она из-под запонок. Кольца в ней нет.

– Ну, найдешь. Оно должно быть где-то в его комнате.

– Зачем оно тебе понадобилось? Никто не собирается обручаться, насколько я знаю…

– Как тебе сказать… кольцо ценное. Рода, дорогая, кто-то пришел, не откроешь дверь? Наверное, Беллами. Косилка снова застряла в болоте.

– Нет, это Гослинг, архитектор.

– Генри, тебе не нужен архитектор, чтобы отремонтировать дома в Диммерстоуне. Риган, строитель, сам справится.

Генри вышел.

– Что-то ты примолк, – сказала Герда Люцию.

– Плохо себя чувствую.

– Я беспокоюсь о кольце.

– Генри никогда не женится на Колетте Форбс.

– Почему последнее время все так грубы со мной? Генри грубит, ты грубишь. Не можешь хотя бы постараться быть любезным?

– Нет.

– Почему?

– Плохо себя чувствую.

– Колетта…

– А, миссис Маршалсон!..

Герда подвезла Люция до приемной врача. Сейчас, делая покупки в деревне, она встретила Колетту.

Колетта была в джинсах, хвост каштановых, разного оттенка волос спрятан под ворот синего в крапинку свитера, завитки покороче трепал ледяной восточный ветер, от которого блестели и румянились ее щеки. Герда куталась в меха.

– Холодно как!

– Весна, а стужа настоящая!

– В апреле хуже, чем в феврале.

– Колетта, не зайдешь ли к нам в Холл? Генри будет очень рад.

– Ну, я…

– Пожалуйста, приходи. Приходи на чашку чая или глоток чего покрепче. Как насчет завтра?

– Я бы с удовольствием, только мне надо съездить в Лондон. Может, получится позвонить…

– Позвони. Да просто приходи без предупреждения. Мы все рады тебя видеть. Как ты очаровательно выглядишь, дорогая. Миленький свитер.

– Норвежский. А мне нравится ваша шубка. Норковая?

– Ну что ты, откуда такая роскошь. В твоем возрасте можно носить что угодно и выглядеть красавицей.

– Миссис Маршалсон, это выкрасавица… не знаю, говорил ли вам кто… но вы, ну, даже сейчас… наверняка вам это говорили, когда вы были молоды…

– Это было давно. Мне надо бежать. Приходи повидать Генри, он будет так счастлив.

Когда Герда подошла к машине, Люций уже сидел и ждал ее.

– Что сказал врач?

– Ничего.

– Что он прописал?

– Ничего.

Минуту Герда вела машину молча.

– Ба, да ведь это Генри! – Она затормозила, – Подвезти домой, Генри?

– Нет, спасибо.

– Это Мерримен был с тобой? Так быстро скрылся. В последние дни он неуловим. Если пойдешь обратно пешком, встретишь Колетту Форбс. Она спрашивала о тебе.

Герда тронула машину и направилась к диммерстоунской дороге. Люций, оглянувшись через плечо, увидел, что Генри не повернул назад в деревню, а пошел дальше, раскинув руки и приплясывая. Герда, посмотрев в зеркальце заднего вида, не увидела ничего, потому что слезы застилали ей глаза. В молодости десятки, сотни поклонников восхваляли ее красоту.

– Я так рада. Уж думала, вы не придете.

– Как я мог не прийти. Ведь я обещал.

– Мне так полегчало на душе.

Генри позвонил Стефани Уайтхаус и напросился на ланч.

Последние два дня после разговора с Катоном Генри пребывал в состоянии ожесточенного возбуждения. Было чувство, что он борется с демонами, и сама эта борьба, независимо от ее возможного исхода, приносила своеобразное удовлетворение. Он был поражен реакцией Катона до такой степени, что, не отказавшись от замысла, все же позволил слегка ослабнуть своей решимости, позволил закрасться каким-то сомнениям. Он инстинктивно чувствовал, что после периода относительных колебаний сможет куда решительней вернуться к замыслу. И этот инстинкт, эта некоторая осторожность позволили ему предаться более желанному в настоящий момент: мыслям о Стефани Уайтхаус. На самом деле то и другое было нераздельно. Пока он как-то не «устроит» Стефани, он не мог – было бы неподобающе – осуществить никакой радикальный план, затрагивающий интересы матери.

После первой встречи с любовницей Сэнди Генри с интересом и чуть ли не с ликованием следил за тем, что с ним происходит. Казалось, он на короткое время позволил брату «провести» себя. Он почти не сомневался, что волен «держать» Стефани в точности так же и на тех же условиях, что Сэнди. Лежа на кровати вскоре после их невероятной первой встречи, он с вожделением представлял ее своей пленницей. Она не сбежит. Будет покорно ждать. Однако, хотя его фантазии множились и разрастались с удивительной быстротой, он в то же время пытался сопротивляться им. Как может он столь вульгарно воспринимать другого человека? Женщина любила Сэнди. Почему она должна жаловать его? Если она когда-то была проституткой, почему он предполагает, что она захочет быть его любовницей? Они были двое чужих друг другу людей, которые только что познакомились. Почему миф из прошлого должен определить их отношения? Стефани была загадкой, тайной, чем-то, что предстояло осторожно разгадывать. Даже предположим, что она, будучи зависимой от него, рабыней, пустит его к себе в постель, хочет ли он такого? Безусловно, фантазии волновали его. Но не было ли это волнение неестественным, возможно, дурным, чем-то связывавшим его с Сэнди? Хотелось ли Генри иметь рабыню, особенно сейчас, когда он задумал покончить с феодализмом в своей жизни? До чего поразительная проблема. Он поймал себя на том, что улыбается, размышляя над нею.