Текст книги "Ученик философа"
Автор книги: Айрис Мердок
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)
Джордж был не очень пьян. То, что ему не сразу удалось вставить ключ в замок, объяснялось не опьянением, а тем прозаическим фактом, что дверь располагалась в темном проеме. Правда, настроение у Джорджа было очень необычное.
Он получил розановское несдержанное письмо сегодня утром (то есть в четверг). Джордж не видел ни одной из местных газет и понятия не имел о «скандале», соединившем его и Хэтти. Он что-то понял из несвязных громов и молний розановского письма и решил, что Хэтти пожаловалась деду на его вторжение, каким-то образом связав его с буйством вокруг Слиппер-хауса. Он также понял, что в «Газетт» написали о желании Розанова поженить Тома и Хэтти (Джордж решил, что это полный бред, и даже думать на эту тему не стал). Причина письма не слишком занимала Джорджа. Важно было само письмо, принципиальный поворот, новое и значительное явление в длинной истории отношений Джорджа с учителем.
Увидев на конверте почерк Джона Роберта, Джордж в первый миг понадеялся, что в письме будет что-то особенное, он точно не знал что – какой-то ответ на его надежды, доброе движение, что-то шутливое или ласковое. Он чувствовал: практически что угодно, возможно, даже упреки, напитало и согрело бы его сердце, может быть, даже (что бы это ни значило) исцелило бы его. Грубость послания, которое он трясущимися пальцами вытащил из конверта, глубоко потрясла его. Способность Джорджа толковать практически любое слово Джона Роберта как сигнал или поощрение была почти безгранична, но с этим письмом он ничего не мог поделать. Он привык к холодности философа, к его сарказму и раздражению. Этот почти бессвязный поток гнева и ненависти на время поверг Джорджа в прострацию, разбил наголову, словно Джордж не мог выжить в мире, где существовал и так проклинал его яростный ум Джона Роберта. Его отношения с Розановым неудачно сложились с самого начала, отравленные ревностью, унижением, страхом и неутоленным желанием. Однако эти отношения длились и, как бывает с подобными несчастливыми чувствами, стали источником жизни, фокусом надежд, стрекалом, шипом, но не кинжалом в сердце. Джордж нутром почуял в яростном письме Джона Роберта его решимость прикончить Джорджа абсолютно, исключить его полностью, как если бы философ на деле исполнил выраженную в письме угрозу убийства. Во всех предыдущих случаях реакция учителя была материалом, с которым Джордж мог что-то сделать. Но перед этим взрывом он был бессилен.
В четверг утром Джордж обдумывал самоубийство. Он представлял себе различные способы умереть прямо в присутствии Джона Роберта или даже подстроить так, чтобы Джона Роберта обвинили в его убийстве. Эти фантазии были не очень утешительны, поскольку тоже содержали в себе идею настоящей смерти, а ее Джордж боялся и всячески бежал. Он поплакал. Потом некоторое время неподвижно просидел на диване в гостиной своего дома. Скомкал письмо Джона Роберта и отшвырнул его. Потом подобрал и снова посмотрел на него. Надо признать, он все-таки пробил защиту Джона Роберта; хотя бы на миг он безраздельно занял мысли философа. Это, конечно, важная поворотная точка. Письмо, конечно, нелепое, и Джон Роберт обязательно пожалеет, что его написал. Может, ответить ему, попробовать поиграть на этой струне? «Дорогой Джон Роберт, я уверен, что сейчас вы уже жалеете…» Нет, это не годится. Это письмо, пусть абсурдное, оставалось поступком, этот запах смерти сигналил о чем-то бесповоротном. Джордж верил в знаки. Письмо было знаком. Любовь и смерть взаимозаменяемы. Письмо гласило, что его отношения с Джоном Робертом достигли финала, пароксизма.
– Итак, все кончено, – сказал он вслух, – Итак… все… кончено.
И все же этот финал не был финалом в общепринятом смысле. Джордж еще немного посидел неподвижно.
Потом у него появилось чувство, словно его ум был лодкой, которую швыряло на скалы, тащило через пороги, а потом она внезапно выплыла в спокойном свете на безмятежное золотое озеро. Джордж почувствовал, как его натянутое, искаженное лицо расслабилось и разгладилось. Он задышал тихо и глубоко. Он подумал: «Это как будто я умер, только я не умер. Я живу жизнью после жизни, где все изменилось. Возможно ли, что я в самом деле покончил с Джоном Робертом Розановым и что это постигло меня как перемена бытия, как тайна, значение которой мне едва ли известно?» Он встал. Он пошел в кухню и поел супа. Был вечер. Джордж вышел в теплый, спокойный, неясный сумеречный воздух. Он пошел в ближайший паб, «Крысолов», и там узнал новость о смерти Уильяма Исткота. И ему показалось, что это тоже знак, что Ящерка Билль принес себя как невинную жертву, заменив собой его, Джорджа. Любовь достигла апогея и мирно скончалась. Он шел, дышал и чувствовал, как в нем поднимается теплое внутреннее сияние, которое, проявившись на лице, так изумило Тома Маккефри.
– Что за письмо? – спросила Диана. Она тоже видела сияние, исходившее от Джорджа, и оно ее беспокоило.
– От Джона Роберта.
– Хорошее письмо, доброе?
– Оно… скажем так… милосердное. О, милосердие… да… что такое? Смотри, я его сейчас сожгу.
Джордж встал на колени у камина, поджег уголок письма и стал смотреть, как оно горит на квадратиках решетки.
Диана смотрела в изумлении.
Джордж вернулся, сел на софу, и Диана скользнула на пол у его ног, как она часто делала, и положила руки ему на колени.
– Детка, ты меня любишь?
– Ты же знаешь, что да.
– Тот, кто кричит на рынке: «Репа! Репа!», но не кричит, когда умрет отец, он с головы до пяток – продавец, ему дороже репа, чем отец! [131]131
Эпиграмма Сэмюэла Джонсона (английский критик, лексикограф и поэт, 1709–1784), перевод С. Маршака.
[Закрыть]
– Ты сегодня настроен дурачиться. Ты думаешь про своего отца? У тебя странный вид.
– Странный, да. Я чувствую себя так, как будто меня сломали и воссоздали заново за секунду… вернее, за полчаса. Что-то такое… словно кровотечение… что-то сломано внутри…
– По правде?
– Нет-нет, я же сказал «как будто», это все только в душе. Что-то смыто… омылось кровью…
– Как Христос.
– Да. Да. Не меньше. Я сказал, что мир сегодня полон знамений. И Ящерка Билль умер. Царствие ему небесное. Так что, у меня странный вид?
– Да. У тебя лицо стало другое… красивее…
– Да, по ощущению похоже. Налей мне еще, детка. Маленький Джон запрыгнул в бидон [132]132
Из «Песен Матушки Гусыни» («There was a man, he went mad…»). Пер. И. Родина.
[Закрыть]. Мы еще поживем, мы их всех побьем, всех переживем. Ты знаешь, что сегодня за день?
– Какой день?
– Тот, которого ты ждала.
– О чем ты?
– Ты хотела, чтобы в конце концов я пришел к тебе. Сломленный, побитый, отвергнутый. И вот я пришел.
– Ох, Джордж…
– Да, и я сломлен, побит и отвергнут, но это совсем не так, как я думал, это как триумф – с фанфарами, барабанами… факелами, фейерверками, огнями – это день освобождения, Диана, ты слышишь приветственные крики толпы? Они знают, что мы победили. Налей себе, дорогая, и выпьем за свободу. Они хотели разбить нас, но разбили только наши цепи. Мы уедем, правда, как ты всегда хотела. Ты хочешь? У меня хорошая пенсия. Давай уедем и поселимся в Испании, там жизнь дешевая.
– Джордж, ты взаправду?
– Да. Диана, это оно. Когда человек не может не сделать то, что нужно. Мы будем жить в Испании, под солнцем, свободные. Мы заживем на мою пенсию как короли. Ты единственная, кто меня по-настоящему любит. Ты единственная, с кем я могу разговаривать, чье общество д ля меня выносимо. Поселимся на юге, у моря, и будем наконец счастливы. Иди, милая, ляг рядом со мной. Просто обними меня. Я разгадал загадку, все разрешилось. Надо просто дойти до точки и сломаться, чего проще. О, как мне спокойно. А теперь я хочу спать.
И Джордж мгновенно уснул мирным сном в объятиях Дианы.
– Вы хотите сказать, что вы меня любите? – спросила Хэтти.
– Да, – ответил Джон Роберт.
– Любите как… как дедушка или как… влюбленный?
– Второе, – тихо ответил Джон Роберт.
Они дошли до этого далеко не сразу.
Когда Джон Роберт шел в Слиппер-хаус, у него не было четкого плана. Ему очень хотелось увидеть Хэтти. Он сердился на девушек за глупость и неосмотрительность, которые – в чем бы они ни проявились – каким-то образом способствовали его унижению. Он был одержим Джорджем и Томом и не слишком раздумывал над неразумными поступками девушек; его не обуревало желание выяснить все детали, разобраться и наказать; идея передать другим часть своей боли не казалась ему заманчивой. Он просто чувствовал себя в целом несчастным, раненым, осмеянным. Допрос, к которому он, разумеется, не подготовился заранее, казался ему скорее обязанностью. Он, конечно, заметил в клеветнических статьях упоминания о Перл, но поначалу и не думал искать в них правды и действительно, на что и надеялась Перл, отмел их как чепуху. Он даже поначалу не осознал той существенной детали, что Перл оказалась сестрой Дианы, так как он был слишком занят другими мыслями. Он не мог предвидеть драматических событий, которые развернулись в четверг вечером, и того влияния, которые они окажут впоследствии на всю историю. Только когда он начал задавать вопросы, все эти идеи сошлись воедино, проснулись пытливые сократовские [133]133
Сократ – древнегреческий философ, считавший смыслом своей жизни поиски истины. Облекал процесс постижения истины в диалоги, состоящие из вопросов и ответов.
[Закрыть]инстинкты и заставили его загонять собеседников в угол, срывать покровы с истины, еще больше распаляя раненый ум и пробуждая неумеренную жестокость. Когда он обрушился на Хэтти, это внезапное, совершенно новое ощущение возбудило его, а когда он сделал шаг по направлению к ней, его настигла внезапная воспламеняющая вспышка подозрений и ревности к Перл.
Он, конечно, не планировал заранее, что заберет Хэтти. Стоило Джону Роберту увидеть Перл в новом свете – как главную злодейку в пьесе, – и это ощущение начало расти, питая и укрепляя самое себя. Все встало на свои места. Перл с самого начала была ужасной ошибкой. Он нанял ее как сторожевого пса, ангела-хранителя, гарантию уединения Хэтти, ее чистоты, удаленности от мира. Но на самом деле Перл решительно отделила Хэтти от него и украла ее любовь, которая, конечно, если бы он сам присматривал за Хэтти, досталась бы ему самому. Внезапная жгучая ревность к Перл пожрала настоящее и отравила прошлое. Поистине, Перл была не просто тактической ошибкой, а настоящей предательницей. Она завидовала Хэтти, у которой «было все, а у самой Перл ничего», она выдала планы Джона Роберта на замужество внучки, сговорилась с Джорджем и этой проституткой. Убежденность Джона Роберта, конечно, окончательно укрепилась после отвратительного признания в любви вслед за омерзительно грубым намеком на его тайну. Одного этого было достаточно, чтобы решить судьбу Перл.
Пребывание с Хэтти наедине в маленьком доме действительно успело потрясти и напугать философа, хотя сейчас было только утро пятницы. Даже в такси философ еще не понимал, как трудно им будет в одном доме. Он понял, до чего мал этот дом, лежа на отсыревшем диване-кровати в крохотной гостевой спальне, не смыкая глаз и слушая сначала плач Хэтти, потом – как она ворочается и вздыхает за стеной на его собственной старой железной кровати. В пятницу утром Джон Роберт встал как обычно, без пятнадцати семь, спустился вниз и начал готовить завтрак, хотя сам обычно не завтракал, а только выпивал чашку чаю. Он нашел в ящике буфета скатерть, которую когда-то вышила крестиком его мать. Расстелил скатерть на складном столике в гостиной, достал все нужное для кофе, яичницы и тостов. Он испытал странную боль и новое, особое наслаждение, накрывая на стол для Хэтти и одновременно думая, сколько раз мог бы проделывать это в прошлом и насколько теперь непредсказуемо будущее, насколько неясно значение любого маленького скромного жеста.
Хэтти спустилась вниз в полвосьмого. Джон Роберт выглянул из кухни. Хэтти казалась усталой и бледной, но надела коричневое, «взрослое» платье прямого покроя, которое уложила для нее Перл, и собрала волосы в узел. Джон Роберт спросил, будет ли она завтракать, она ответила, что выпьет только чашку кофе. Потом объявила, что после кофе сразу же отправится обратно в Слиппер-хаус. Джон Роберт стал умолять, чтобы она не уходила и послушала его: он должен ей кое-что сказать. В тот момент он еще не знал точно, что именно, но стала ясна неизбежность какой-то стычки с Хэтти, и эта мысль, конечно, пугала его, но в то же время и захватывала.
Стычка началась с того, что Хэтти сказала: она выслушает, что он хочет ей сообщить, и тогда уже вернется в Слиппер-хаус.
– Хорошо, – ответил Джон Роберт, – Я велю Перл выехать и переберусь в Слиппер-хаус вместе с тобой.
– Меня не интересует Слиппер-хаус! Я хочу вернуться к Перл. Вы вчера не стали меня слушать…
– Тебе не кажется, что пора тебе отвыкнуть от Перл? Ты уже выросла. Как ты красиво уложила волосы.
– Вы говорите «отвыкнуть от Перл», как будто она – плохая привычка!
– Ну, в каком-то смысле это так и есть. Ты из нее выросла.
– Она не кукла!
Хэтти принесла свой кофе в гостиную и села за стол, который Джон Роберт накрыл и переставил к окну. Джон Роберт сел напротив, машинально передвигая тарелки и вилки с ножами и укладывая их аккуратной кучкой. Погода переменилась, за окном мягкий серый дождь поливал садик, стиснутый между низкими, кое-где поломанными заборчиками.
– Я сказал Перл, что мы в ней больше не нуждаемся.
– Мыв ней больше не нуждаемся? То есть вы ее выгнали?
– Она все понимает.
– Зато я не понимаю. Я вам сказала, она мой друг, она моя сестра, вы хотели, чтобы мы не разлучались…
– Ты не должна быть так зависима от других, это сентиментальная привязанность к человеку, к которому ты просто привыкла.
– Привыкла! И это не зависимость, а любовь! Она мне нужна не как нянька! Она мне нужна как подруга и родственница! Вы не понимаете, как я одинока, у меня никого нет…
– У тебя есть я.
– Да-да, конечно, но… я вас так мало видела… в вашей жизни не было места для детей, конечно, у вас не было времени. Я вас совсем не знаю…
– Хэтти, может быть… может быть, ты будешь называть меня по имени? «Джон Роберт»? И на «ты»?
– Джон Роберт, я вас совсем не знаю.
– Это я виноват.
– Конечно, я хочу познакомиться с вами поближе, это будет очень мило. Но Перл незаменима, она часть меня. Я не собираюсь от нее отказываться…
– Придется, когда ты выйдешь замуж.
– Конечно, не придется, о чем вы говорите? А насчет того, что я выйду замуж, – кажется, вам не терпелось от меня отделаться, когда вы пытались… предложить меня Тому Маккефри… а он не захотел…
– Он не захотел?
– Нет, и с какой стати, я его не виню, это была безумная идея.
– Я хотел как лучше. Может быть, когда-нибудь ты поймешь. Ты меня прощаешь?
– Да.
– Да, Джон Роберт.
– Да, Джон Роберт. А теперь я пойду.
– Нет. Не уходи. Я тебе запрещаю.
– Вы не можете мне запретить.
– Перл не такая, как ты думаешь. Она была нелояльна. Теперь я вижу, что она неподходящий человек…
– О чем вы говорите? Перл была идеальна. Она делала для меня все. Она сняла с вас все заботы…
– Ей за это хорошо платили…
– Это мерзко, так говорить!
– Она тебе завидует, ревнует, она сама сказала, сказала мне: «У нее есть все, а у меня ничего».
– Правда? Она должна бы знать: все, что мое, – и ее тоже.
– Хэтти, это не так. Будь реалисткой, тебе пора повзрослеть…
– Кажется, по-вашему, повзрослеть значит стать циничной, неблагодарной и жадной!
– У вас с ней разные судьбы, ты должна это понять.
– Вы хотите сказать, что мы занимаем разное положение в обществе?
– Ты принимала ее как должное, как часть своей жизни, так больше продолжаться не может. Это естественное расставание.
– Конечно, наши отношения изменятся, они всегда менялись и сейчас меняются, но когда люди любят друг друга…
– Ты, кажется, не понимаешь, до какой степени этот ужасный скандал…
– Меня не волнует скандал…
– А должен бы. Меня волнует. Это тебе очень повредило…
– Мне повредило? Выдумки какого-то журналистишки из паршивого городка?
– Ты потом поймешь, почувствуешь всю тяжесть…
– Вам, кажется, приятно об этом думать!
– Ты как будто не понимаешь, до какой степени этот скандал был делом рук Перл. Она рассказала журналистам про тебя и Тома Маккефри, она впустила в дом того, другого…
– Нет, она не рассказывала и не впускала.
– Кроме нее, некому было. Она безответственная интриганка. Ты слышала, она призналась, что была снаружи и целовалась с каким-то мужчиной, пока ты думала, что она ищет Тома.
– А почему бы ей и не поцеловаться с мужчиной, она жила без мужчин все эти годы, ради меня и для вашего удобства…
– Значит, настало время ей распоясаться и сбросить маску…
– Нет никакой маски, она очень правдивый человек, она одна из лучших людей, кого я знаю!
– Я думаю, ты понятия не имеешь, до чего она груба, что она способна сказать… Ты дитя, у тебя малознакомых, и ты слишком хорошо думаешь о людях… люди, с виду приятные, бывают способны на страшные мерзости.
– Мерзость – это та статейка, которой вы так одержимы, вы все это вычитали в статье, это просто злобные выдумки, и у вас нет никаких доказательств. Скажете, не так?
– Высокая вероятность эквивалентна доказательству.
– Может, в философии это и так, но я предпочитаю верить тому, что сама вижу.
– Это в философии тоже есть. Но то, что видишь, может быть обманчиво. Хэтти, милая, поверь, я хочу тебе только добра. Я хочу, чтобы ты, ради себя и ради меня, храбро и благоразумно отказалась от этой связи. Пусть она сама по себе заглохнет и уйдет в прошлое. С годами мы часто отбрасываем отношения, из которых выросли, такая линька – естественное явление. Не нужно делать из этого трагедию. У тебя в жизни настает пора перемен и испытаний, пора новых вещей. Нам нужно подумать о твоей университетской карьере. Я хочу не торопясь обсудить это с тобой. Я теперь думаю, что американский университет подойдет тебе лучше, чем английский. Я все устрою, мы вернемся в Калифорнию в ближайшие дни. Я куплю дом у океана, тебе понравится, не такой маленький, как у нас был в Малибу, а настоящий, большой. Я буду стараться держать тебя рядом, при себе, гораздо больше…
– Очень мило с вашей стороны, Джон Роберт, – сказала Хэтти. Она положила руки ладонями вниз на расшитую скатерть и наклонилась вперед, серьезно глядя на него бледными мраморно-голубыми глазами. – Вы очень добры, и я понимаю, что всякие разные вещи в моей жизни изменятся в ближайшие годы и должны измениться. Я всегда делала то, что вы хотели. Когда вы хотели меня видеть, я приезжала, а когда надоедала вам – уезжала. Я никогда не спорила ни о школах, которые вы для меня выбирали, ни о поездках, в которые отправлялась по вашему приказу. Видимо, я и дальше буду делать то, что вы велите. Но я хочу вам сказать, что не откажусь от своей дружбы с Перл, не могу, это часть меня. Вы ведь не будете уважать человека, который бросил друга.
– Ты говоришь «бросил». Но это она тебя бросила. Ты сказала, что она многим пожертвовала, пока служила тебе. Разве ты не видишь, что это она хочет освободиться от тебя? Она будет рада, счастлива уйти! Что-то в этом роде она мне сказала, когда мы вчера вечером разговаривали, пока ты сидела в такси.
Хэтти неотрывно смотрела на него, глубоко дыша. Потом, убрав руки со стола, откинулась назад. Она нетерпеливо ответила:
– Это глупый аргумент. Конечно, я должна повидаться с ней, я поеду к ней, она меня ждет. Если она действительно чувствует то, что вы сказали, а я этому совершенно не верю, я пойму и, конечно, смирюсь. Но вот так уехать, как мы вчера, было ужасно, так нельзя делать. Вы нас все время запугивали и обвиняли. Вы не знаете Перл. Я ничему плохому о ней не поверю.
Затем Хэтти встала.
– Сядь, пожалуйста, пожалуйста, Хэтти, сядь, подожди минуту.
Хэтти снова села. Она поняла, что проголодалась. Вчера вечером она ничего не ела – хотела только лечь в постель и если не уснуть мертвым сном, то хотя бы погрузиться в забытье, которого так жаждала когда-то в школе. Она удивлялась самой себе, твердому, почти грубому тону, манере, в которой только что разговаривала с Джоном Робертом. Но она твердо знала, что ей нужно делать, и отчаянно жаждала вернуться к Перл.
И тогда Джон Роберт решил приоткрыть свою тайну. Он хотел только намекнуть на нее, но не раскрыть. Он знал, что даже это ошибка и, вероятно, неправильно с точки зрения морали. Но теперь, глядя на Хэтти, сидящую напротив, не мог не сделать следующего шага ей навстречу. Особенно после их своеобразного, волнующего, ужасного, напряженного противостояния. Это было исполнение мечты, шанс, возможность. «Может быть, она уже сама почти догадалась, – подумал он, – кроме того, что это значит? Это ведь все равно что-то неопределенное. Я просто скажу что-нибудь, обязательно нужно что-то сказать. Если она увидится с Перл, одному богу известно, каких кошмаров та может ей наговорить. Это еще один довод в пользу того, чтобы хотя бы обычными словами выразить, как я к ней привязан. Ведь Перл узнала, значит, можно высказать вслух, ведь это уже даже не тайна. Это обязательно нужно сделать, и притом прямо сейчас». Хэтти в очередной раз небрежно упомянула, как само собой разумеющееся, что дед о ней не заботится, воспринимает ее только как обузу. Джон Роберт чувствовал, что теперь наконец может и, следовательно, должен прокомментировать это убеждение.
– Хэтти, милая Хэтти… я делал как лучше. То есть я хотел как лучше, хотел поступить правильно, а это было непросто.
В его голосе вдруг послышались странные, скулящие, жалостные нотки.
Хэтти тут же поняла: что-то изменилось, сейчас он начнет говорить о чувствах. Она сказала уже мягче:
– Конечно, вы хотели как лучше, желали мне добра.
– О Хэтти, если бы ты только знала…
– Что именно?
– Как я жаждал тебя, желал тебя. Ты думаешь, я о тебе не забочусь, но это неправда, совсем наоборот.
Хэтти уставилась на огромное лицо философа, которое вдруг показалось ей рельефной моделью чего-то другого – может быть, целой страны. Она смотрела на плоскую макушку, мясистый лоб в буграх и морщинах, очень короткие, курчавые, словно наэлектризованные, волосы, большой птичий нос, обрамленный глубокими бороздами, в которых росла серая щетина, надутый рот с влажными, выпяченными красными губами, пузырьки слюны в углах рта; яростно сверкающие прямоугольные светло-карие глаза, которые, казалось, изо всех сил пытались послать ей какой-то сигнал. Мягкие пухлые морщинки лба, изъязвленные пятнами расширенных пор, выглядели особенно трогательно. От созерцания этого лица напротив у Хэтти появлялось ощущение чего-то очень старого и очень печального. Она испугалась и исполнилась жалости. И, чтобы хоть как-то успокоить деда, сказала:
– О, не надо, не переживайте, пожалуйста…
– Я лишал себя твоего общества именно потому, что слишком к тебе привязан. Теперь я понимаю, что это была ошибка. Прав ли я был? Неужели теперь уже слишком поздно? Я думал, что покажусь тебе отвратительным, чудовищем. Я сам себе был отвратителен. Да, я боялся. И все же я должен был иметь больше храбрости, веры, уверенности в себе, я должен был узнать тебя ближе, держать при себе, воспитывать…
– Но вы были очень добры, – ответила Хэтти. – Не вините себя, вы всегда были так заняты, у вас не было бы времени на ребенка, вы ведь не отец.
– Я лишил себя общения с тобой. Я мог бы найти время, я хотел найти время, разве я мог бы найти ему лучшее применение. Если бы я был более равнодушен к тебе, испытывал другие чувства, я мог бы… но я хотел хранить тебя, как драгоценность, и не смел приблизиться.
– Конечно, вам было бы со мной очень скучно! – сказала Хэтти, стараясь говорить небрежно.
– Ты не поняла, и это к лучшему, к лучшему…
– Пожалуйста, скажите, что вы имели в виду.
– Даже если ты содрогнешься, обратишься в бегство? Хэтти, я люблю тебя, я люблю тебя уже много лет. Ради бога, теперь, когда я тебя нашел, не оставляй меня, не уходи…
Хэтти начала понимать, что хочет сказать ей Джон Роберт, еще до того, как он произнес первые слова признания. Его дрожащий голос, жалобно произносивший страстные слова, умоляющие движения рук, пронзительный взгляд светлых глаз помогли ей понять необычайную важность происходящего, и она в самом деле содрогнулась и хотела бежать. Но теперь человек, которого она боялась и уважала, унизился до бессвязного лепета, умолял ее о внимании, как нищий о милостыне. И тогда она ощутила растерянность, пронзительную жалость к нему и странное волнение.
– Ну что ж, это ничего, – нервно произнесла Хэтти.
Она прижала руку к груди, коснувшись воротника коричневого платья, и отодвинула свой стул назад на пару дюймов.
– Нет, это не «ничего»!
Джон Роберт треснул кулаком по шаткому столику, и несколько ножей упало на пол. Джон Роберт встал, побрел, спотыкаясь, на другой конец комнаты и повернулся спиной к Хэтти, уперевшись лбом в стену.
Хэтти смотрела на него с ужасом. Она сказала робким, прерывающимся голосом:
– Пожалуйста, будьте обычным, спокойным, вы меня пугаете. Ужасней ничего быть не может. Я всегда вас уважала, доверяла вам. Будьте спокойным, как раньше…
– Я не могу быть как раньше! – взревел Розанов, и слюна вскипела у него на губах.
Он повернулся, вытирая мокрые губы тыльной стороной руки, и уставился на девушку горящими от боли глазами.
– Да, ты меня уважала. Но никогда не любила. Ты сможешь меня полюбить, это вообще возможно? Ты мне нужна, я жажду тебя. Боже, какая глупость, какое преступление – говорить с тобой об этом…
– Со мной все в порядке, – сказала Хэтти, – не беспокойтесь за меня. Я просто очень хочу, чтобы вы не были несчастны…
Она была поражена тем, как признание Джона Роберта подействовало на него самого. Она не могла осознать размаха происходящего, не знала, как лучше всего успокоить и пожалеть философа. Ей было почти невыносимо смотреть на него, хладнокровного, солидного, отстраненного, хранителя ее детства, внезапно преобразившегося в жалкого, брызгающего слюной, стонущего безумца. В то же время она ощущала его присутствие, соседство с ней в этой комнате, словно была заперта в комнате с большим диким зверем.
Джон Роберт опять встал лицом к стене, чуть сутулясь, свесив руки и набычившись. Он сказал:
– Она права: мне нельзя быть здесь с тобой наедине.
– Кто она?
– Перл. Она меня дразнила этим, смеялась.
– О… нет…
– Теперь узнают, она расскажет, все узнают.
– Нет, нет, нет…
– Хэтти, не покидай меня. Только сегодня останься со мной, побудем вместе спокойно. Прости, что я вел себя как животное. Но я рад, что я тебя люблю и что сказал тебе об этом, правда. Мне очень больно, но я счастлив. Не уходи в Слиппер-хаус, не оставляй меня одного, я просто сойду с ума, если ты уйдешь сразу после… всего этого. Подари мне только один день, только сегодня, прошу тебя.
– Так вы поэтому хотели меня выдать за Тома Маккефри? – спросила Хэтти.
– Да.
– Я останусь с вами, – сказала она.
