Текст книги "Ученик философа"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

– Вы верите в Бога?

– Нет.

– Да ладно, нынче что угодно сойдет за веру.

– Нет.

– Значит, вы необычный священник.

– Да.

– Вы отвергаете Бога?

– Да.

– Мало его отвергать, его нужно ненавидеть.

– А вы его ненавидите?

– Мне ненавистно само понятие.

– Мне тоже, – сказал отец Бернард, но шепотом.

– Почему шепотом? Думаете, Он подслушивает?

– Я не верю в личностного Бога.

– Вы хотите сказать, что Бог – это не имя?

– Но я верю в духовную реальность.

– Что вы в данном случае имеете в виду под «реальностью», что такое «духовная», вы можете привести примеры?

Был вторник, и отец Бернард явился в Заячий переулок, как ему было велено. До вторника он не ходил в Институт, чтобы не «испортить» встречу, которой ждал со смешным нетерпением и тревогой. (По воскресеньям он никогда не плавал – в порядке самоограничения. Однажды он отказался от плавания на время Великого поста и призвал потрясенных прихожан последовать его примеру.) Прибыв к философу, он расстроился, увидев, что Джон Роберт приготовился к долгой пешеходной прогулке.

Отец Бернард давно растерял спортивные пристрастия и привычки юности, не любил долгих прогулок и с трудом представлял себе, что какой бы то ни было непростой разговор можно вести на ходу (он был глуховат). Розанов сообщил, что собирается пересечь общинный луг и выйти за пределы города. Священник выразил свое недовольство, попросив английских булавок и демонстративно закалывая полы рясы. Он был твердо намерен не выходить за пределы города и надеялся (небеспочвенно, как оказалось), что, как только завяжется беседа, ему удастся направить Джона Роберта по более безопасному маршруту. Он сообщил, что ему надо нанести пастырский визит в коттеджи Бланш (это было неправдой), а потому предложил пойти вдоль Уэстуолда, мимо перчаточной фабрики, по римскому мосту, через Виктория-парк и Друидсдейл, выйти на общинный луг и (как надеялся отец Бернард) оттуда попасть обратно в Бэркстаун. Джон Роберт согласился, и они пошли. Сперва они молчали, а Джон Роберт шел чересчур быстро. Когда они перешли мост, Джон Роберт любезно вспомнил, что священник собирался зайти в коттеджи Бланш. Пристыженный отец Бернард отправился назад и нанес бессмысленный визит мисс Данбери, после чего сия ни в чем не повинная дама долго перетряхивала свою совесть в поисках несуществующих грехов. Сейчас они уже вошли в Виктория-парк, и священник решительно вынудил философа идти помедленнее.

– Скажите, к примеру, спасены ли вы?

– Что это значит? – парировал священник.

– Ответьте сперва.

– Конечно нет!

– Когда я был молод, – сказал Джон Роберт, – мне часто задавали этот вопрос, как будто ответ очень прост. Я даже думал, что понимаю его.

– Вы думали, что спасены?

– Нет, но я думал, что моя мать спасена. Люди представляли себе спасение словно по волшебству, как полную перемену.

– В результате вселенского свершения, как объяснял апостол Павел.

– Вселенной пришлось бы содрогнуться и сотрястись, чтобы изменить хотя бы одного человека.

– Значит, вы думаете, что мы не можем измениться?

– Павел был гений: понял, что распятие – это важно, ему хватило храбрости сделать крест популярным! Евангелия так напыщенны, полны самолюбования…

– Напыщенны!

– «И отошел в Галилею». Нет! Павел – голос мыслящего человека, личность.

– Демон, я думаю.

– Ему пришлось изобрести Христа, а это требует демонической энергии. Завидую Павлу! Но разве вы не верите в спасение без Бога? Что же вы предлагаете своей пастве? Или вы им лжете?

– Действительно, что?

– Просветление и все такое?

– Когда я об этом думаю, я ощущаю смирение и страх.

– Не верю. И что же вы делаете?

– Молюсь.

– Как вам это удается?

– Я тянусь ко Христу.

– Ко Христу? Он давно умер.

– Мой – нет. Мы знаем Христа лучше, чем кого бы то ни было. Мистическое существо.

– Ваше собственное изобретение.

– Нет… не изобретение… не как другие изобретения… он каким-то образом присутствует. Это, пожалуй, все объясняет.

– Что объясняет?

– Наши нынешние проблемы, беды нашего века, наше междуцарствие, двоевластие, время ангелов…

– Почему ангелов?

– Духов в отсутствие Бога.

– Значит, вы ждете нового Откровения?

– Нет, просто тяну время.

– Пока?..

– Пока религия не превратится во что-то, чему можно верить.

– Неужели вы доверяете всем этим историческим драмам? – спросил Джон Роберт, – История лжива. Желать, хотя бы и робко, спасения от истории означает жить ложью. Все пророки – дьяволы, мерзкие торговцы иллюзиями.

– Я только надеялся…

– Хорошо, раз уж зашла речь – что вы собираетесь сохранить?

– О… не знаю… отдельные образы… отдельные обряды… отдельные духовные ситуации… понятие священных таинств… даже отдельные слова.

– Но зачем называть это религией?

– Ну не моралью же.

– Верно. Но этот ваш мистический Христос, вы с ним беседуете, спрашиваете его о чем-нибудь?

– Я прихожу к нему. Я живу им и дышу им.

– Вы мистик?

– Нет, это значило бы приписывать себе несуществующие достоинства.

– К черту достоинства, вы мистик?

– Я верю в духовный мир, как если бы он был совсем рядом с нашим, как если бы… ну, по крайней мере, я в это верю – что он… этот мир… точно такой же и все же разительно отличается.

– Вы его видели?

– Не зрением. Скорее ощущал вибрации.

– Так это секс?

– А что, разве секс не везде? Разве это не образ духа, разве это не сам дух? Разве может дух, наш дух, поскольку никакого Другого не существует, подняться так высоко, чтобы навсегда оставить секс?

– Смерть исключает секс. Ее близость убивает желание. Мудрость – это практика умирания.

– Но ведь ясно, что секс как дух объемлет и смерть.

– Старая романтическая чушь! Вы меня удивляете. Ваш духовный секс – это страдание. Христианство – культ страдания.

– Нет, если Христос не воскрес, то ничего подобного. А это очень важно, что он не воскрес. Если Христос воскрес, то вера наша тщетна [70]70
  Священник пародийно перефразирует слова апостола Павла: «А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна» (1 Кор., 15:17).


[Закрыть].

– Это хорошо. Только не отрицайте, что вас притягивает именно страдание. Если какой-либо Абсолют существует, он обрекает наше зло на смерть, а не на очищение.

– Как насчет страдания во искупление?

– А такое бывает?

– Конечно, бывает – на каждом шагу, когда кто-нибудь любит и страдает за любимого, вместе с любимым. Это высвобождает духовную энергию, словно электрический заряд.

Джон Роберт подумал.

– Ну что ж – вокруг полно примеров молчаливой бесплодной любви, и, чтобы придать этому хоть какой-то смысл, нужен Бог. Я не верю в ваше искупительное страдание. Это восхитительная идея, как и ваш мистический Христос, это ложь. Это самообольщение, иллюзия, как и почти все остальное, что доставляет удовольствие. Вы гомосексуалист?

– Да, но я храню целомудрие. И не сужу других.

– Значит, вы нарциссист?

– Конечно. Нарциссистам легче заботиться о других людях, поскольку они живут в мире с собой. Они творческие люди, у них есть воображение, чувство юмора, сострадание. А те, кому недостает нарциссизма, – завистливые, злобные, пустые оболочки. Это они пытаются всем внушить, что нарциссизм – это плохо.

Джон Роберт засмеялся, потом нахмурился.

В этот момент они шли – небыстро, так как темп задавал священник, – по дороге под названием «проезд Форума», огибавшей по краю сад Белмонта. Из-за стены виднелось высокое, величественное, неуклюжее дерево гинкго и покатая зеленая крыша Слиппер-хауса, блестевшая после недавнего дождя. В стене была блестящая, крашенная черным деревянная калитка. Джон Роберт бросил взгляд в сторону Слиппер-хауса, потом на калитку.

– Вы еврей?

– Да.

– Вас это беспокоит?

– А должно?

– То, что вы христианин, – разве это не измена, вы не чувствуете себя предателем?

– Нет! Я верующий человек. По крайней мере, в этом моя религия мне помогает.

– Избавляет вас от чувства вины?

– От иррационального чувства вины.

– Но меняет ли она вас каким-то образом, ваш Христос что-нибудь для вас делает?

– Он меня удерживает от действий.

– Так поступал Сократов даймон! [71]71
  В философии Сократа наряду с понятием Бога есть и понятие даймона (демона), которым философ обозначает индивидуальный рассудок, единично-конкретный здравый смысл.


[Закрыть]

– Но… это совсем нетрудно…

– То есть вы ничем не жертвуете?

– Нет.

– Значит, с вашим Христом вы очень немногим рискуете.

– Рискую? Я всем рискую.

– Если вам не приходится и пальцем шевельнуть, нельзя сказать, что вы всем рискуете.

– Я хочу сказать… это совершенно другой мир.

– Мир веры, вашей веры?

– Я знаю… всегда есть… большее спокойствие, большая тишина… больший простор… куда я могу перейти… и двинуться дальше… и меня каким-то образом сделают лучше… В этом нет ничего театрального, ничего захватывающего, ничего насильственного, так что нельзя сказать, что я чем-то рискую.

– Мне нравится эта картина. Притязания морали так просты, что от метафизики остается один фарш. А этот дурак Айвор Сефтон думает, что метафизические образы – признаки паранойи! Мы все творим образы. Так значит, спокойная жизнь, никакого чувства вины? В чем заключается ваша работа в приходе?

– Я отправляю обряды. Жду, когда люди меня сами позовут.

– Священник-пожарный! Не ловец человеков.

– Я рыба, а не рыболов, рыба в поисках сети.

– «Идите за мною, и я сделаю вас ловцами человеков». В Бэркстауне была секта, когда я был ребенком, они это пели.

– И сейчас есть – возле железной дороги.

– Простая вера. Вот они думают, что спасены.

– Вера означает… по крайней мере, что не приходится считать свои грехи.

– Но если Бога нет, значит, считать грехи приходится, поскольку больше некому, или вы верите, что добродетель – это гармония добра и зла?

Отец Бернард пришел в ужас.

– Я не гностик! Это омерзительная ересь! Настоящая магия!

– Ересь! Вы сами разве не погрязли в ереси? Но почему магия?

– Жажда знания может выродиться в вульгарное шаманство. Мы от природы любим зло, а потому думаем, что понимаем его. Потом внушаем себе, что в нем есть добро, словно свинец превращаем в золото. Но тут нет ничего общего – разница между добром и злом абсолютна. Нельзя увидеть оба полюса сразу – мы не боги.

– Вы верите в эту абсолютную разницу, в эту… пропасть?

– Да, я думаю, что мы ее ощущаем все время. Да, я в это верю… а вы – нет?

– Почему мы в этом так уверены? – почти сразу отозвался Розанов, – Разве в таких вещах можно быть уверенным? Как проверить? Кажется, ясно, что духовный мир полон двойственности, самовнушения, той самой магии, которой вы так боитесь. Если уж говорить об опыте, то мы это испытываем на себе, да еще как. А ваш мистический Христос! Разве он не двойственная, магическая фигура? Например, скажите, вы в него влюблены, ведь так?

Отца Бернарда все это уже начало расстраивать, он сердился на Розанова, а еще больше на себя – за то, что так примитивно говорил о вещах, которые, когда о них молчишь, столь чисты и незапятнанны.

– Зря я о нем заговорил, – сказал он.

– О, понимаю, понимаю. Что ж, оставим его в покое. Но разве религия не вынуждена опускаться до утешения? Вы не хотите меняться, не хотите ничем жертвовать, но из-за каких-то смутных ощущений считаете, что вас простили, что вы невинны, simul iustus et peccator? [72]72
  «Simul iustus et peccator» – «Одновременно и праведник, и грешник», Фраза Мартина Лютера, утверждающая, что всякий верующий является одновременно грешником – в реальности – и праведником, поскольку ему обещано спасение.


[Закрыть]

Они уже шли через Друидсдейл, приближаясь к общинному лугу, и священник заметил, что Розанов, до тех пор позволявший своему спутнику выбирать дорогу, резко свернул направо, чтобы не идти по улице, где жил Джордж Маккефри.

Отец Бернард не ответил прямо, но сказал:

– Вы очень правильно заговорили о любви. Разве она – не доказательство, что добро и зло несовместимы?

– Может быть, Платон так думал, может быть, Плотин так говорил, но вряд ли вамудастся это обосновать.

– Может, и не удастся… но… когда мы любим… людей… и вещи… и свою работу, и… мы как-то обретаем уверенность, что в этом присутствует добро… абсолютно чистое, абсолютно присутствующее… оно в самой ткани… иначе и быть не может.

– Мы очень высокого мнения об этом слове – «любовь», мы его так и этак поглаживаем, похлопываем… но является ли любовь, как мы ее знаем, хоть когда-нибудь в каком-либо ином виде, кроме маски самой себя? Спросите у своей собственной души. Кто это был?

В этот момент их обогнал отец Несты Уиггинс; он почтительно приподнял шляпу перед философом.

– Доминик Уиггинс, портной, он живет в Бэркстауне, хороший человек.

– Я помню Уиггинсов, – сказал Джон Роберт, – они были католики.

Сейчас они шли по общинному лугу, по сырой, грязной земле. Отец Бернард терпеть не мог пачкать ботинки. Булавки частично расстегнулись, и подол рясы краем волочился по земле. Священнику уже хотелось пить. Если они пойдут обратно в Бэркстаун более коротким путем, по железнодорожной выемке, то через двадцать минут окажутся в «Лесовике». Но, кажется, кто-то говорил, что этот чертов философ – трезвенник?

Отец Бернард сказал:

– Мы любим говорить, что все люди эгоисты, но это лишь гипотеза.

– Отлично, отлично! – ответил Джон Роберт. И добавил: – Мне очень интересен ход ваших мыслей. Но вы не ответили на мой вопрос.

– Когда мы любим что-то непорочное, мы испытываем чистую любовь.

– Люди? Жалкие жулики, все до единого преступники?

– Любя других как Христа – то есть любя Христа, живущего в них.

– Сентиментальная чушь. Кант думал, что следует уважать универсальный разум, живущий в других людях. Чушь собачья. Представьте себе, ex hypothesi [73]73
  Здесь: гипотетически (лат.).


[Закрыть], что я хочу, чтобы вы меня любили. В этом случае мне хотелось бы, чтобы вы любили меня, а не мой разум или Христову природу.

– Ну… да… конечно, вы правы.

– А вещи – кажется, вы упомянули о любви к непорочному, как это следует понимать?

– Что угодно может стать таинством… преобразиться… как хлеб и вино.

– Что, например? Деревья?

– О, деревья, да… вот это дерево…

Они как раз проходили мимо куста боярышника, который едва ли заслуживал называться деревом. Меж крепких блестящих шипов проглядывали маленькие острые ярко-зеленые почки.

– Красота этого мира, – сказал Джон Роберт, – К сожалению, я ее не воспринимаю. Хотя она могла бы стать полезным доводом против искусства. Искусство, несомненно, дьяволова работа, магия, сливающая воедино добро и зло, место силы, где они резвятся вдвоем. Платон был прав насчет искусства.

– Вы совсем никакого искусства не любите?

– Нет.

– Но ведь, несомненно, метафизика – тоже искусство.

– О да, это пугающая мысль. – Философ помолчал, словно потрясенный ужасной картиной, созданной этими словами, – Видите ли, подозрение, что ты не только не говоришь правду, но и в принципе не можешь ее сказать, – это… страшное проклятие. За такое вешают мельничный жернов на шею [74]74
  Матфей, 18:6.


[Закрыть].

Отец Бернард не нашелся что ответить, а философ продолжал:

– Ваша концепция любви к непорочному – уловка, и я сомневаюсь, что идея любви к Христу, живущему в омерзительной свинье вроде вас или меня, вообще имеет какой-то смысл. Это сентиментальность. Приемчик иллюзиониста, вроде онтологического доказательства. Вы представляете себе совершенную любовь, исходящую из совершенного источника, в ответ на вашу несовершенную любовь, в ответ на вашу безумную жажду любви – а поскольку эта мысль вызывает у вас теплое чувство, она становится аксиомой.

– Я знаю, мой Спаситель жив [75]75
  Книга Иова, 19:25; этот стих также служит первой строкой ряда протестантских гимнов, один из которых в качестве начальной арии открывает третью часть «Мессии» Генделя.


[Закрыть].

–  Mutatis mutandi! [76]76
  Внеся необходимые поправки (лат.).


[Закрыть]Я полагаю, это и называется верой. Вы чувствуете устремляющееся к вам сияние. Но чтобы это стало реальностью, нужен тот самый Бог, в которого вы не верите. Вы пережевываете все ту же несовершенную жвачку. Вам нужен ответ. Настоящий ответ для вас невыносим, поэтому вы придумываете свой – все равно что письмо послать самому себе.

– Верно, – произнес отец Бернард, – Мы жаждем любви… это действительно глубоко сидит в нас. Вы тоже… тоже жаждете, чтобы вас любили – верно ведь?

Розанов, помолчав немного, ответил:

– Да, но это слабость – я такое говорю шепотом. Ну что ж. Вы любите своих прихожан, того прихожанина, которого сегодня утром навещали? Видите, вы их все же посещаете.

– Это была женщина… ну… не совсем, – Укоряющий образ мисс Данбери возник в мыслях отца Бернарда, и тот засмеялся, – Нет… но я рад, что она есть на свете.

– Вы смеетесь? Общаясь с ней, вы счастливы, довольны?

– Да, она забавная. Она добродетельна и нелепа.

– Значит, ваше добро – это счастье?

– Нет-нет-нет. Мое добро – это добро.

– Что проку в тавтологиях? Добро – это Чеширский кот.

– Но тогда… неужели выдумаете, что… нам… все дозволено?

– В смысле нравственности? Мы можем вести себя спокойно и разумно и при этом презирать себя. А есть еще идея долга, превосходное изобретение. Конечно, все это есть. Но в основном – мы видим, как мы мелочны… смешны… низки.

– Вот оно, ваше счастье.

Джон Роберт засмеялся.

– Нет никакой структуры, лежащей в основе мира. На самом дне – совсем неглубоко – сплошной мусор, хлам. Даже не грязь, а хлам.

– Разве это не стоицизм, не защита от всего, что может удивить? Nil admirari [77]77
  Ничему не удивляться (лат.).


[Закрыть].

– Защита от всего, что может удивить, внушить отвращение, встревожить, напугать до безумия – от чего угодно, особенно от самих себя.

– Так значит, этика – ошибка?

– Явление.

– Я думаю, вы, скажем так, неискренни.

– Неискренен. Замечательно. Продолжайте.

– Вы кажетесь мне большим моралистом. Например, вы, кажется, приписываете абсолютную ценность истине.

– Моралист не обязательно морален. А что до истины – она как коричневый цвет: в спектр не входит.

– Что это значит?

– Она не является частью этики – этики в вашем понимании. Истина безлична. Как смерть. Это рок.

– Неумолимый?

– Ох уж мне эти метафоры!

– Но вы же не можете признавать только одну ценность.

– Почему же?

– Я хочу сказать, если вы признаете одну ценность, разве вы не наткнетесь на все остальные, спрятанные внутри нее? Ведь это же неизбежно?

– Что это еще за неизбежность? Что, все ценности должны высыпаться кучей, как подарки из мешка? Истина – sui generis [78]78
  Единственная в своем роде (лат.).


[Закрыть]. А что до остальных ценностей – спектра не существует. Неудачная метафора. Я оговорился.

– Я думаю, это очень важная оговорка.

– Идея внутренних связей между добродетелями – чистое суеверие, утешительная выдумка из тех, каким я верил в двадцать лет. Она не выдерживает никакой критики.

– О нет… – произнес, точнее, пробормотал отец Бернард. – О нет-нет.

Они уже подошли к Эннистонскому кольцу – точке, где нужно было любой ценой помешать мудрецу наискось пересечь общинный луг и выйти за город. Отец Бернард с облегчением отметил, что философ начал уставать. Тропа шла в гору, и оба запыхались.

– Отсюда Ящерка Билль видел летающую тарелку, – заметил Розанов.

– Но вы в такие вещи не верите?

– Отчего же? Подумайте, на что мы сейчас способны, и прибавьте миллион лет.

– Но они… не показываются… не вмешиваются…

– А зачем им? Они нас изучают. Я хотел бы верить в существование разумов, совершенно отличных от моего. Мне кажется, это будет для меня колоссальное облегчение. Может быть, они живут дольше нас и у них есть… не знаю… удивительные… настоящие… философы.

– Мне сама эта идея неприятна, – отозвался отец Бернард, – и чем-то… ужасна.

– Билль ничего такого не почувствовал. У него было ощущение чего-то хорошего… совершенно дружественный визит. Правда… он из тех, кто… склонен видеть хорошее.

– Даже там, где его нет? Я полагаю, мистера Исткота, в отличие от нас, вы не относите к классу омерзительных свиней? – Эта брошенная вскользь характеристика до сих пор уязвляла отца Бернарда.

– Нет, – нелюбезно отрезал Розанов. А потом: – Как, что это сделали с Кольцом?

Священник и философ воззрились на мегалиты, стоящие прерывистым кругом ярдов шестидесяти в диаметре. Камней было девять. В самых ранних источниках (относящихся к восемнадцатому веку) упоминалось четыре. Остальные были отрыты, сохранены и воздвигнуты на прежних местах археологами девятнадцатого века. Шесть камней были высокие и узкие, три (один из них – лишь обломок) – грубой ромбической формы. Возможно, они символизировали различие полов. На этом даже догадки кончались. Не верилось, что камни когда-то, с какой-то целью были воздвигнуты смертными. Они стояли в бледном, печальном, сыром свете, блестя от дождя, занимая момент во времени, преходя историю, не ведая об искусстве, противясь пониманию, чудовищные непостижимой мыслью, полные загадочного, властного, уплотненного, сдвинутого бытия. Ветер качал высокую траву у подножий камней, а меж ними и за ними виднелись округлые холмы и леса, где там и сям серые башни церквей успешно освещались бегучим облачным светом.

– Их испортили!

– Об этом долго дискутировали, – сказал священник.

– Сняли все лишайники и эти желтые кольца!

– Их почистили электрическими проволочными щетками. Стала видна структура камня. Хотя, конечно, все пятна от лишайников пропали.

– Их почистили, исцарапали мерзкими щетками, осмелились их коснуться – это самое близкое подобие богов, какое нашим жалким согражданам когда-либо суждено увидеть!

Розанов стоял, плащ развевался на ветру, рот открылся, лицо сморщилось от боли.

Священник глядел на него, потом осмелился потянуть за рукав, чтобы придать направление в сторону города. Когда они начали спускаться с холма, закапал дождь, а перед путниками блеснули на мгновение залитые солнечными лучами позолоченный купол Холла и золотой флюгер на колокольне Святого Олафа.

– О чем вы больше всего сожалеете? – спросил священник.

– В каком смысле сожалею? Что не выработал привычки к самоотречению? Что мне не было суждено одиночество? Нет, об этом – нет. А вы?

– Что лгал. Что грешил умолчанием. Чего вы больше всего боитесь?

– Смерти.

– Смерти не существует, вы не заметите ее прихода, вы имеете в виду боль – видите, вы их до сих пор не различаете.

– Ну хорошо… а вы?

– Узнать, что этики не существует.

– Но ведь вы же сами только что сказали… разве она не явление?

– Явление – это нечто. Долг – это нечто, некая преграда. Но узнать, что речь идет не просто о личном выборе – что это ничто, фальшивка, нечто абсолютно несуществующее…

– Узнать, что преград не существует?

– Что есть место, некая точка, где этика сдается, прекращает существовать.

– Нет такого места.

– Чтобы это гарантировать, нужен Бог, а любой существующий Бог – это демон. Допусти хоть что-нибудь – и все. Тюрьма хоть с одним выходом – уже не тюрьма.

Отец Бернард немного подумал.

– Кажется, вы делаете именно то, чего не позволили мне. Я хотел вывести всевозможное добро из одного вида добра. А вы хотите дискредитировать все добро, потому что существует один вид зла.

– Хороший образ. Если на пути пожизненного паломничества нам суждено достичь места, где нет ни добра, ни зла, наш долг – направиться туда.

– Долг?

– Это последний парадокс. На определенном этапе этика становится для человека загадкой, на которую необходимо найти ответ. Священное неизбежно сближается с демоническим. Фра Анжелико [79]79
  Фра Беато Анжелико, в миру Гвидо де Пьетро (ок. 1387–1455) – итальянский художник. В возрасте 20 лет постригся в монахи ради спасения души, получив имя фра Джованни (он же Иоанн из Фьезоле, Джованни да Фьезоле). Смотрел на дело художника как на религиозный подвиг, искал вдохновения в божественном наитии. Он старался писать не землю, а небо. Его привлекали чарующие сладостью образы блаженных ангельских миров. За это и за свои добродетели был прозван Беато Анжелико (блаженный ангельский – лат.).


[Закрыть]любил Синьорелли [80]80
  Синьорелли, Лука (ок. 1441–1523) – итальянский художник. Увлекался изображением обнаженных фигур в сложных ракурсах, резком порывистом движении (фрески собора в Орвието, 1499–1504, изображающие, в частности, Страшный суд). Фигуры передавал подчеркнуто объемно, в четких и жестких очертаниях.


[Закрыть].

– Возможно. Но ведь и Синьорелли любил фра Анжелико? Демоническое тянется к святому.

– Нет. Я об этом и говорю. Для святого гибельно само знание о существовании демонического. Поток идет в определенном направлении, прилив движется в одну сторону, вода течет с холма вниз. Вот что значит «Бога нет», и это пока что тайна даже для несмысленных, дерзающих произнести эти слова. В космосе все обращается вспять, как в некоторых физических теориях, философия учит, что в данном случае все великие умы человечества не просто заблуждались, но заблуждались как дети. Святое должно предпринять попытки познать демоническое, должно в какой-то момент сформулировать для себя эту загадку и возжаждать ответа, и эта жажда будет прямым отрицанием любви к Богу.

– Это звучит совсем как та… ужасная… доктрина…

– Нет, это не ваша детская ересь.

– Я не понял. Ничто, на небесах ли, на земле ли, не может поколебать моего долга перед ближним.

– Да, но может сделать его чуточку более расплывчатым. Разве вы сами этого не чувствовали, вы, человек, запятнанный святостью?

Священник молча поразмыслил. Он сказал:

– Это чепуха. Но где выход из того, что вы называете тюрьмой? Вы имеете в виду самоубийство?

– Доказательство. Возможно. Ворот много. Но, может быть, для каждого человека существуют только одни врата.

– Искушение совершить единственный поступок, из-за которого становится все дозволено? Тогда почему бы не убийство?

– Действительно, почему бы нет?

– И станешь демоном, то есть Богом.

– Мы увлеклись метафорами, это я виноват, я слишком долго жил с этими картинами в мозгу. Начинаешь думать, что живешь на высотах, на грани пропасти, где воздух чище и прозрачней.

– Вам бы лучше перестать думать, – сказал отец Бернард.

– Не могу. Но вы не беспокойтесь…

– Вас не одолевает искушение совершить самоубийство или Убийство?

– Ни в коем случае.

– Но вас… одолевает искушение… сделать что-то ужасное… что-то… как вы сказали… что послужит доказательством?

– Нет, – ответил Розанов, – нет, нет.

Они спускались по травянистому откосу в заброшенную железнодорожную выемку, иногда называемую Дорогой влюбленных – тенистое место прогулок влюбленных парочек, служившее тропой из общинного луга в Бэркстаун. Вблизи общинного луга выемка внезапно обрывалась замурованным зевом туннеля, а на эннистонском конце постепенно мелела и окончательно пропадала на железнодорожном переезде недалеко от вокзала. Дождь еще накрапывал, отец Бернард замечал сверкающие капли на первоцветах, пучках травы, ободранных боярышниках, бальзаминах, купырях, плетях ежевики, кустах терна, что теперь вздымались выше головы путников. Внезапно послышался приближающийся звук чего-то рвущегося, словно из туннеля вырвался призрачный поезд или один из демонов Джона Роберта, приняв звериный облик, ломился сквозь кусты. Большой, тяжело пыхтящий ком вывалился из кустов и кувырком скатился вниз по склону на ровную траву, прямо к ногам путников. Тут же выяснилось, что это Том Маккефри и Эммануэль Скарлет-Тейлор; они все еще продолжали драку, начатую на верху склона. Они сидели, хохоча и не разжимая захвата, потом заметили, что на них смотрят, и вскочили, уступая дорогу.

– Здравствуйте, – сказал священник, поднимая руку, и они с Розановым продолжили путь, пройдя между мальчиками, которые отступили назад, каждый на свою сторону выемки.

– Здравствуйте, святой отец.

Удаляясь, путники слышали за спиной вспышки хихиканья и fou rire [81]81
  Безудержный смех (фр.).


[Закрыть].

– Вот счастливчик, – сказал отец Бернард, – Он счастлив, потому что невинен, и невинен, потому что счастлив.

– Кто?

– Том Маккефри, тот, который с длинными волосами. Разве вы его не узнали? Другой мне не знаком.

Они пошли дальше в молчании. Близился железнодорожный переезд. У отца Бернарда странно кольнуло сердце, сжалось, словно предвещая близкую болезнь. Он чувствовал: он обязан что-то сделать, пока еще можно. Он гадал, будет ли у него возможность еще хоть раз поговорить с философом. Он сказал:

– Хорошо бы вы смогли как-то помочь Джорджу Маккефри.

– У меня к вам одна просьба, – сказал Розанов, – Если вы желаете, чтобы наши беседы продолжались, не упоминайте этого молодого человека.

– Как вам будет угодно.

Когда они входили в город, отец Бернард спрашивал себя: нравится ли он мне? люблю я его? ненавижу? да не безумен ли он?

Опять наступило воскресное утро. В церкви Святого Павла отец Бернард возглавил верных, сообщавших Богу, что они согрешили и совратились с путей святости, как заблудшие овцы, следовали ухищрениям и похотям собственных сердец, согрешили против Его святых заповедей, небрегли тем, что должны были делать, творили то, что творить не следовало, и вообще были глубоко немощны.

В доме молитвенных собраний Друзей царила глубокая тишина. Габриель Маккефри так любила эту тишину, которая целительными волнами медленно, торжественно окатывала ее исцарапанную, саднящую душу. Снаружи ветер трепал ветви деревьев, сквозь них светило солнце, украшая белую стену орнаментом из трепещущих желтых наконечников копий. Это было единственное украшение комнаты – большой, красивой, высокой, восемнадцатого века, с высокими закругленными окнами. Скамьи стояли тремя группами, образуя три стороны квадрата, четвертой стороной служил простой дубовый стол. Фракция прихожан, желавшая украсить стол цветами, регулярно терпела поражения от тех, кто считал, что для подлинного Божьего духа неуместны материальные украшения.

Тут были Брайан, Габриель и Адам, Уильям Исткот с Антеей, Мистер и миссис Робин Осмор, миссис Перси Боукок, Неста Уиггинс, Питер Блэкет, жена доктора миссис Роуч, сын доктора Никки Роуч, ныне практикант в больнице Гая, жена директора Института Рита Чалмерс, учительница из школы Адама – мисс Лэндон, мистер и миссис Ромедж – владельцы бакалейной лавочки в Бэркстауне – и некая миссис Брэдстрит, приезжая квакерша, постоялица Королевского эннистонского отеля, лечившая спину водами. Раз на раз не приходится – сегодня народу было мало. В прошлый раз Милтон Исткот, филантроп, кузен Уильяма, выступал с докладом о своей деятельности в Лондоне. Доктор Роуч часто пропускал службы из-за работы (слишком часто, говорили те, кто считал, что доктор предпочитает просвещение просветлению свыше). Неста Уиггинс стала перебежчицей несколько лет назад – бросила объятия католической церкви ради благодушных, пресных квакерских ритуалов. Она уважала Друзей, которые творили благие дела в Эннистоне, и была особенно привязана к Уильяму Исткоту. Питер Блэкет, чьи родители исповедовали «гуманизм», приходил из любопытства и из восхищения Нестой. К огорчению Несты, ей не удавалось затащить сюда подругу, Валери Коссом, которая считала любые религиозные отправления опиумом для народа. Перси Боукок, который раньше часто приходил за компанию с женой, перестал появляться, и Габриель слыхала от кого-то, что он стал масоном. Габриель мало что знала о масонстве и о том, сочетается ли оно с идеалами Общества друзей, но жалела, что больше не видится с кузеном (домой он ее приглашал редко). Она любила кузена, восхищалась им, завидовала его богатству совсем чуть-чуть и не могла не осуждать масонов хотя бы чуточку, поскольку это было тайное общество, а Друзья не одобряли тайн.

А как же ее собственные тайны? Она украдкой глянула на Брайана (она сидела, как всегда, между мужем и сыном) и увидела на его лице привычное напряженное, перегруженное мыслями беспокойство. Она посмотрела вперед, на спокойное бледное лицо Уильяма Исткота, сидящего напротив. Исткот улыбнулся. Тишина дышала долгими, неспешными, беззвучными выдохами, медленными глубокими ритмами, и казалась еще более незыблемой и глубокой, словно каждый присутствующий в комнате вскоре должен был вскоре остановиться, перестать существовать, перенеслись в другой мир. Иногда за всю встречу никто не произносил ни слова. Такие собрания Габриель любила больше всего. Людская речь казалась такой мелкой, непростительно глупой после этой величественной пустоты. У некоторых людей такие пронзительные, экзальтированные голоса. Но сегодня у Габриель в ушах бурлили ее собственные банальные мысли. Она думала о кувшине с трещиной, виденном ею в лавке подержанных вещей в Биггинсе. Она тогда сказала Адаму:

Назад к карточке книги "Ученик философа"