Текст книги "Ученик философа"
Автор книги: Айрис Мердок
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)
В пятницу Том не знал куда себя девать. Вернуться в Лондон, к обычной жизни, было невозможно. Визит к Диане теперь казался вылазкой в кошмарную темную пещеру, откуда открывалось неисчислимое количество выходов в ад. Том не переставая гадал, не придушил ли Джордж Диану втихомолку после его ухода. Он представлял себе маленькое тело в бахромчатой юбке и трогательных ботиночках, лежащее на шезлонге, и Джорджа, глядящего на это с дикой, безумной лучистой улыбкой. Плечи у Тома болели там, где его схватил Джордж. Том чувствовал себя так, словно его пинком спустили с лестницы. Его воображение было населено мерзкими грязными призраками, изгажено ими. Опять вернулось видение Хэтти-ведьмы, злобной чаровницы, искусительницы, дьявольской манящей куклы, блудницы, сгубившей его невинность и свободу. Он воображал ее в виде медсестры со зловещей улыбкой на губах, со шприцем, который она вот-вот вонзит ему в руку, чтобы лишить рассудка. (Может, это ему ночью снилось?) Он встряхнулся, потряс головой, словно физически вытряхивая гадкие видения, чтобы они вылетели, как затычки из ушей. Он подумал с яростной решимостью: «Я должен увидеться с Хэтти, должен, тогда все это прекратится. В любом случае, если я с ней увижусь, что-то изменится, что-то прояснится, я что-нибудь спрошу, задам ей какой-нибудь вопрос, не знаю какой. Но я подожду до темноты, – сказал он себе, – Если на улице попадется Розанов или Джордж, придется поднять крик». Утром ему страшно захотелось выйти купить газету – посмотреть, не убита ли Диана, но он запретил себе это делать и все мысли на эту тему твердо решил считать пустыми и вздорными. Весь день он провел, питаясь этими призраками.
Пока Том в ужасном волнении шагал в сумерках по Виктория-парку, одетый в собственный плащ и с зонтиком Грега в руках, он думал про Алекс и про то, что надо бы к ней зайти, только не сейчас, конечно. Ему только теперь пришло в голову, что надо с ней объясниться по поводу субботней ночи. Но он тут же понял, что это не только невозможно, но и не нужно. Алекс, надо отдать ей должное, умела принимать события, не требуя объяснений. Он представил ее огромной рыбой, глотающей все подряд. Он притормозил у Белмонта, завидев свет в комнате Руби. Сначала он хотел обойти сад кругом до калитки с Форумного проезда, но потом решил пройти напрямик с Таскер-роуд через сад. Том прошел вдоль стены дома, мимо гаража, и, взглянув вверх, заметил, что в гостиной задернуты шторы и горит свет.
Том прошел по затоптанной, мокрой от влаги лужайке, увидел Слиппер-хаус и замер. Мысль о том, чтобы увидеться с Хэтти, теперь казалась необычайно важной, двойственной, непредсказуемой, опасной, словно на кон было поставлено что-то огромное. Так ли это? А если да, то что теперь? Он собирался задать Хэтти вопрос. Какой? Что бы он ни сказал теперь, разве это не будет чудовищной наглостью, да и сам его приход, особенно без предупреждения, разве не будет наглостью? А что, если там окажется Джон Роберт? Звонить по телефону Том не хотел из-за прошлого печального опыта, когда Перл повесила трубку. Может, лучше оставить эту затею и взамен повидаться с Алекс, подумал он. Но судьба, словно сирена, искушала его песней, заманивала навстречу опасности, и он подумал: уж лучше пережить удар, чем это унизительное ожидание.
Слиппер-хаус в окружении деревьев, с ветвей которых то и дело срывались капли (дождь как раз начал утихать), выглядел меланхолично и загадочно, как одинокий дом в пустынном месте из японского рассказа. Ставни были закрыты, но в гостиной, кажется, горел свет, и в одной комнате наверху тоже. Том сложил зонтик. Он не нашел носового платка и высморкался в рукав рубашки (простуда так и не прошла). Когда он приблизился к двери, ему стало нехорошо от предчувствий. Из прихожей через витраж пробивался слабый свет, но Том не нашел дверного звонка. Он подергал дверь. Она была не заперта. Он тихо открыл ее и ступил в прихожую. Постоял минуту в тишине, глядя на поблекшие розы в лиловой вазе и ощущая самодостаточную тишину дома – пустого, как показалось ему поначалу. Он выскользнул из макинтоша, положил зонтик на пол и, прежде чем идти дальше, автоматически сбросил туфли и надел шлепанцы из ящика в прихожей. Подошел к приоткрытой двери гостиной и заглянул внутрь. Там никого не было. Горел газ в камине. На кресле лежали книга и шарф, на столе – писчая бумага и ручка. Тома потрясло увиденное: опустевший дом, казалось, стал свидетелем некоего бедствия.
Том вернулся в прихожую. Гнетущая тишина уже начала его пугать. Он пошаркал ногами, затем крикнул: «Эй!» Потом опять: «Эй! Это я, Том Маккефри». Тишина. Он открыл парадную дверь и с шумом захлопнул, потом опять открыл, увидел звонок в свете, падающем из прихожей, позвонил в него, снова захлопнул дверь и стал ждать.
Послышались движения, шаги, наверху открылась дверь. Вскоре наверху лестницы показался человек. Это был мужчина, он заправлял хвост белой рубашки в черные брюки. Это был Эмма.
Том был так удивлен и ошарашен, что отскочил, грохнувшись о входную дверь.
Эмма был удивлен не меньше, он побагровел и глубоко дышал. Он спустился вниз по лестнице, сделал еще шаг-другой и встал, строго глядя на Тома и щурясь без очков. Том продвинулся вперед, и они сошлись лицом к лицу.
– Эмма! Что ты тут делаешь?
– Если уж на то пошло, что ты тут делаешь?
– Как ты можешь так говорить! Где Хэтти? Как ты смел влезть в этот дом?
– Не кричи!
– Она там? Наверху?
– Я не знаю, где она.
– А я думаю, что ты был с ней!
– Остановись, подумай, не сходи с ума! Ее здесь нет.
– Тогда что…
– В этом доме были две женщины, хотя я знаю, что ты видел только одну. Твоей дамы, хозяйки, здесь нет. Я, как подобает наперснику главного героя, переспал со служанкой.
– Ты… ох, Эмма…
– Ты в шоке.
– Мне неприятно твое пребывание в этом доме.
– У тебя нет прав на этот дом, насколько я знаю.
– Можно подумать, у тебя они есть! Какой фарс, какое оскорбление… для нее… Хэтти Мейнелл…
– Ну хорошо, я должен объяснить, но если ты будешь так себя вести, мне это не удастся.
– Вести себя в этом доме как…
– Да ладно тебе.
– Я думал, ты серьезный человек, умеющий держать себя в рамках.
– Хочешь сказать, ты думал, что я не сплю со служанками?
– Ты знаешь, что я не об этом.
– А ты-то чего хочешь, если уж на то пошло, – прокрался в дом без предупреждения в такое время?
– Ты намекаешь, что…
– Нет! Я просто хочу, чтобы ты успокоился.
– Странный способ ты выбрал. Чем ты еще занимался без моего ведома? Старался натворить бед, во всяком случае – натворил…
– Ты о чем?
– Ты выдал то, что я тебе рассказал про Джона Роберта, Хэтти и меня. Я рассказал тебе это по секрету, а теперь это попало в печать, ты не знаешь, как это ужасно, какой вред ты принес.
– Я не выдавал.
– Кроме тебя, некому было. Ты рассказал Гектору Гейнсу.
– Неправда!
– Правда. А ты поганый лжец.
Эмма схватил книгу в мягком переплете (его собственную, «Историю пелопоннесских войн» Фукидида), лежавшую рядом с поблекшими розами, и ударил Тома по лицу.
Тут же началась драка. Оба юноши были ловкие, спортивные и в тот момент очень злые, но драться ни один толком не умел. Том яростно пихнул Эмму в плечо. Эмма ударил Тома в грудь и отбросил его к двери. Потом они прыгнули друг на друга, как два пса, сцепились и, пошатываясь, начали движение по кругу. Том вцепился в рубашку Эммы, а Эмма – в пиджак Тома. Эмма зацепил ногу Тома ступней и попытался провести борцовский прием. Том двинул его в ребра. Дерущиеся врезались в столик и уронили вазу с цветами. Она отлетела в сторону.
Стычка длилась бы и дольше, но ее внезапно прервал холодный поток, низвергнувшийся на соперников с верхней лестничной площадки. Там стояла Перл, держа в руках кувшин из спальни.
Пораженные, мокрые и смешные, они расцепились.
– Черт!
– Чтоб тебе!
Том снял пиджак и встряхнул его. Эмма отжал хвост рубашки, который опять выбился из брюк.
– Слава богу, что я был без очков.
Том закрыл глаза и опустил голову.
– Том, что с тобой?
– Все нормально, выйдем-ка вон туда.
Они прошли в гостиную и закрыли дверь.
– Есть что-нибудь выпить? – спросил Том.
– Нет, в этом доме сухой закон. Есть кока-кола.
– Налей мне.
Эмма открыл буфет и налил два стакана. Рука у него тряслась.
– Что за глупость – так подраться, – сказал Том.
Эмма промолчал.
– Эмма, прости меня.
– Ладно.
Том с беспокойством посмотрел на друга, потом отвел взгляд. Он спросил:
– Что тут творилось? Ты давно здесь?
– Я пришел сегодня вечером. Джон Роберт увез Хэтти вчера ночью.
– Куда?
– Обратно в Америку. Ну, наверное, сначала в свой здешний дом или в Лондон.
– О боже… но я не понимаю. Откуда ты узнал? То есть, ты сюда пришел искать Хэтти?
– Нет же, дубина.
– Но зачем… как… ты же не знаком с Перл, ты с ней и слова не сказал, это что, была случайность, внезапный порыв, когда ты застал ее одну?
– Ох, Том. Я видел ее в Купальнях и говорил с ней на том пикнике, разве ты не помнишь, а потом еще раз в прошлую субботу. В прошлую субботу я ее поцеловал.
– Понятно, значит…
– Я был в страшной депрессии. Ты не объявлялся и не подавал признаков жизни. Я подумал, не прийти ли сюда, позвонил со станции, хотел попросить Перл встретиться со мной в пабе. Она сказала, что одна, и пригласила меня сюда. Она тоже в депрессии.
– Эмма, здешние газеты написали кошмарные вещи.
– Да, она мне рассказала. Это возвращает нас к тому, с чего мы начали.
– Ты о том, что… да…
Эмма сел и потер глаза.
– Я об этом думал. Конечно, я не рассказывал Гектору. Я никому не рассказывал. Перл никому не рассказывала, и Хэтти, надо полагать, тоже.
– Конечно нет.
– Но ты помнишь, мы оба были изрядно пьяны и говорили об этом в саду в тот вечер, про идею Джона Роберта насчет тебя и Хэтти, а кругом слонялись разные люди, и кто угодно мог подслушать.
– Боже мой, конечно. Хотя наш разговор должен был звучать совершенно безумно.
– Достаточно, чтобы кто-нибудь уловил идею.
– Да… о боже, какие мы идиоты. То есть я. О Эмма, если бы ты только знал, какой я идиот и какую кашу заварил и как я несчастен!
– Кажется, я подбил тебе глаз.
Том почувствовал, что один глаз у него заплывает, и потрогал его. Тот был горячим и болезненным на ощупь.
– Да! Есть еще кока-кола? Спасибо. Но послушай, насчет Хэтти и Джона Роберта…
– Ты не возражаешь, если я приглашу сюда Перл? Это ее дом, а мы тут ведем себя как идиоты. И она может объяснить или хотя бы рассказать тебе, что знает. Все чертовски непонятно.
Пока Эмма ходил за Перл, Том поглядел на себя в хрустальное зеркало с фонтаном. Правый глаз слезился и заплыл, а вокруг него все распухло и покраснело. Волосы намокли от воды, которой их облили, и длинные кудри превратились в крысиные хвостики. Рубашка была тоже мокра и порвалась у ворота.
Эмма нашел Перл в гостиной. Она подобрала рассыпанные розы и осколки лиловой вазы стиля ар-деко, а теперь ползала на четвереньках, собирая воду и отжимая тряпку в ведро. Она медленно встала и мрачно посмотрела на Эмму.
Эмма потянулся к руке Перл, взял ее и крепко сжал. Он сказал:
– Пойди поговори с Томом. Расскажи ему, что случилось вчера вечером.
– Наверное, от воды останется пятно на паркете, – сказала Перл.
– Черт с ним. Пошли.
Перл была в голубом летнем платье и большом косматом кардигане, в карманы которого теперь засунула руки, оттягивая полы кардигана вниз. Обута она была в тапочки на босу ногу. Изо всех сил зачесанные назад прямые волосы старили Перл и придавали ей сходство с мексиканкой. Нос был тонкий и острый. Перл нахмурилась, сгорбилась и пошла за Эммой в гостиную.
Том спешно отложил расческу, которой пытался привести в порядок мокрые кудри. Он неловко поклонился Перл, она кивнула в ответ. Том вдруг понял, как прав был Эмма: Том действительно не замечал красоты Перл, не считая нужным обращать внимание на прислугу. Теперь он осознал ее красоту и силу. Эмма стоял, переводя взгляд с одной на другого.
Комната внезапно наполнилась ревностью, атмосфера сгустилась, стала осязаемой, словно комнату заполнил зеленоватый газ. Том и Перл смотрели на Эмму. Все трое застыли, словно по стойке «смирно».
– Садитесь, пожалуйста, – сказала Перл. Она устало села в бамбуковое кресло. Мужчины остались стоять.
– Простите, что я так вломился, – произнес Том. А затем: – Так Джон Роберт забрал Хэтти?
– Да. Вчера вечером. Он пришел часов в десять, был скандал.
– Скандал?
– Он злился на нас, в основном на меня, из-за этой истории в прошлую субботу и статьи в «Газетт».
– Но вы же его видели между субботой и вчерашним днем?
– Нет. Мы ждали его каждый день. Он пришел только вчера.
– Моя аудиенция состоялась в среду, – сказал Том.
– И как? – спросил Эмма.
– Он послал меня к черту. Запретил мне приближаться к Хэтти. Он почему-то решил, что я сговорился с Джорджем.
– Он и про меня думал, что я сговорилась с Джорджем, – отозвалась Перл.
– Он сумасшедший, только о Джордже и думает.
– Он выгнал Перл, – добавил Эмма.
– Вы хотите сказать, что он вас уволил?
– Да, все кончено. Он вбил себе в голову, что я испорченная личность и могу плохо повлиять на Хэтти. Вызвал такси, забрал ее и сказал, что они немедленно возвращаются в Америку.
– Не может это так кончиться, – сказал Том.
– Я ей то же самое сказал, – ответил Эмма.
Перл очень устало произнесла:
– Я думала, Хэтти сегодня вернется. Вчера ночью она была страшно расстроена, он ее вроде как запугал. Но я думала, сегодня утром она первым делом прибежит обратно. И ждала. Но она не пришла. Это значит, что он либо увез ее в Лондон или прямо в аэропорт, либо настроил против меня, убедил, что я… не знаю… падшая интриганка.
– Не может быть, – сказал Том, – она ничему такому не поверит. Должно быть, они уехали. Она… она напишет, она вернется…
– Слишком поздно, – отозвалась Перл. – Он сказал, настало время перемен, и это правда. Все должно измениться. Хэтти должна измениться… и уехать… совсем. И конечно… теперь-то… он не потерпит, чтоб я была рядом с ней.
– Почему? – спросил Эмма.
– Потому что… потому что… как бы там ни было, они сейчас, наверное, уже в Америке. Она уехала.
Воцарилась минутная пауза. Перл сказала:
– Я так устала, я всю прошлую ночь не спала, извините меня.
Она встала и, сутулясь, вышла из комнаты.
– Черт, черт, – воскликнул Том. Затем спросил: – Ты здесь останешься на ночь?
– Да, если она разрешит.
– Ну… тогда я пошел… Я оставлю на Траванкор-авеню дверь открытой на всякий случай… Я завтра возвращаюсь в Лондон… наверное. А ты?
– Не знаю.
Том вышел в прихожую.
– Черт, мой пиджак так и не высох.
Он натянул пиджак, потом плащ. Сбросил шлепанцы и надел ботинки.
– Забавно, я совершенно машинально надел шлепанцы. Наверно, этого уже давно никто не делает.
Он взял зонтик Грега.
– Смотри-ка, в подставке мой зонтик, наверно, я его забыл… в тот раз…
Он сунул оба зонтика под мышку.
Эмма стоял в дверях гостиной. Он спросил:
– Дождь еще идет?
– Кажется, перестал. Ну что ж, спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Том открыл входную дверь. Он спросил:
– Не проводишь меня до задней калитки?
Они молча прошли по мокрой траве, по мягкой, поросшей мхом тропинке, под мокрыми листьями деревьев, с которых все еще капало. Том открыл калитку.
– Эмма.
– Да, да, да.
– Все в порядке?
– Да. Спокойной ночи.
Вернувшись в Слиппер-хаус, Эмма увидел, что Перл сидит на ступеньках лестницы.
– Перл, пойдем наверх.
– Мне и тут хорошо.
Эмма сел на ступеньку ниже. Поцеловал Перл в коленку – сбоку, через платье.
– Может быть, сидеть на лестнице – это как раз для нас.
– Мне, во всяком случае, подходит.
– Странная ты девушка.
– Да можно сказать, вообще не девушка.
Их неожиданная близость случилась потому, что оба были в отчаянии. Два отчаяния, встретившись, вылились в необычное безрассудство. Перл весь день ждала Хэтти, сначала с уверенностью, потом в усиливающейся тоске и сомнениях. Она пыталась занять себя, пакуя одежду Хэтти, но все время прерывалась, чтобы выглянуть из окна – не бежит ли по дорожке Хэтти с развевающимися волосами. Перл видела, как та уезжала: беспомощная, плачущая, неспособная противостоять напору Джона Роберта. Перл думала (и была права), что утром Хэтти станет прежней, вернет себе боевой задор, наберется холодной яростной решимости, которую редко демонстрировала, но о существовании которой Перл знала. Она не думала, что Розанов посадит Хэтти под замок. Каковы бы ни были намерения философа, он вряд ли мог помешать Хэтти вернуться, по крайней мере на следующий день. В этом Перл была уверена, и она не думала, что Джон Роберт среди ночи отправится в Лондон или в аэропорт. Что до всего остального, то Перл изо всех сил старалась не быть страшно несчастной. Она поняла, что сделала роковую ошибку, даже две: сказала Джону Роберту, что любит его, и дала ему понять, что догадалась о его чувствах к Хэтти, и выпалила эти две ужасные истины так грубо, неделикатно, безобразно. (На самом деле несдержанность Перл повлияла на ее жизнь и жизни других людей еще сильнее, чем она думала: ведь шок оттого, что она знает нечто запретное, дал Джону Роберту дополнительный, может быть – решающий повод признаться Хэтти в любви.) Перл хорошо знала философа, его тщеславие, чувство собственного достоинства, чопорность, скрытность. Все эти чувства она умудрилась оскорбить, и ей не могло быть прощения. В минуты надежды (в первой половине дня) она думала, что, может быть, ее потерпят ради Хэтти. В менее оптимистичные моменты она получала скудное утешение от того факта, что Джон Роберт в любом случае, и без ее глупых слов, уже решил или постарался себя убедить, что Перл «растленна», «неподходящий человек» и тому подобное. Он решил избавиться от меня, думала Перл, и любые проявления верности со стороны Хэтти по отношению ко мне только усилят его решимость. Он вдруг решил, что я стою у него на пути. На пути к чему? Тут Перл запретила себе думать дальше, поскольку конечная цель этого пути, которая должна была выясниться со временем, явно не включала саму Перл.
Дальше, по мере того как тянулся день и Хэтти не появлялась, Перл начала воображать, как было сломлено сопротивление Хэтти, как, может быть, отравлены ее мысли. Возможно ли, что философ промыл Хэтти мозги, заставил ее поверить, что Перл действительно выдала планы Розанова, вступила в заговор с Джорджем Маккефри, обманывала Хэтти и вообще была совершенно не тем человеком, которым казалась? Возможно ли настолько полно переубедить человека? Могли Джон Роберт уговорить Хэтти, что пора оставить детскую привязанность к старой няньке? Хэтти никогда не противилась воле Розанова. Она уехала с ним вчера ночью, это факт. И разве не правда, что образ мятежной Хэтти, заступающейся за Перл, вымышлен и Перл просто выдает желаемое за действительное? Когда Перл думала о своей верности, о том, как отдавала себя, свою жизнь этим двоим, в ней поднимался гнев на Розанова. Это немного притупляло ужасную боль, но она все равно не утихала. Любовь к чудовищу бушевала в сердце Перл, и чем больше она перечисляла его грехи, тем больше любила его; любила заботливо, нежно, прощая все самозабвенно, страстно, словно сама сотворила или родила его. Она тайно, ревниво хранила его в сердце с такой страстной силой, что по временам ей трудно было воспринимать его как отдельного человека со своими заботами, человека, который не знал о ее чувствах и не интересовался ими. Желание высказать любовь – естественная составляющая самой любви; любовь чувствует, что она – благословение, благо, подарок, требующий вручения. Конечно, желание открыться Розанову, всегда обитавшее в сердце Перл, усилилось, а после потрясения, когда он ополчился на нее, стало непреодолимым – желание соединить при помощи магии страсти хранящийся в сердце образ любимого и жуткую, независимую, реальную реальность. Это была одна причина ее страдания. Вторая, и, возможно, худшая, была ее любовь к Хэтти, не мрачное тайное поклонение в уме, но настоящая связь, любовь как хлеб насущный, настоящая, повседневная семейная жизнь, какой Перл не знала раньше: полное переплетение двух жизней, связь, разорвать которую немыслимо, невозможно. И это она почти проклинала, пока тянулся тот невыносимый день. Как она могла настолько слепо привязаться к тому, что могла так внезапно и бесповоротно потерять?
Часов в пять пополудни, когда позвонил Эмма, Перл была уверена, что это Хэтти, и от разочарования окончательно пала духом. Она так долго пробыла в пустом доме, наедине со своими мыслями, что растерялась и испугалась. Она почти не думала об Эмме, поскольку очень мало о нем знала, но теперь почувствовала, что ей совершенно необходимо его видеть. Ей нужна была помощь, нужен был кто-нибудь, и, когда Эмма предложил свою кандидатуру, вдруг стало ясно, что он – единственный, кто может помочь. То, что случилось потом, произошло отчасти потому, что Перл решила оставить всяческую надежду, но все равно при звуках шагов Тома она чуть не умерла со страху, подумав, что это Джон Роберт.
Отчаянию Эммы и последующим безрассудствам было две причины. Эмму расстроило и вывело из себя, что Том не появился в Лондоне, не написал и не позвонил. Конечно, Эмма, вернувшись в Лондон в воскресенье, не знал о статье в «Газетт» и последовавшей драме. Он не думал, что Том заболел; во всяком случае, если бы дело было в болезни, Том, конечно, уже давно объяснил бы свое отсутствие. Тишина неминуемо означала враждебность, должна была выражать отчуждение, совершенно несправедливое. Эмма мог бы позвонить на Траванкор-авеню, но был для этого слишком негибок и горд. Кроме того, неудачный телефонный звонок еще больше расстроил бы Эмму. Он часто вспоминал ночь, проведенную вместе, и гадал, не взыграло ли у Тома задним числом отвращение к тому эпизоду и не этим ли объясняется его отсутствие и молчание. Эмма уже прочно классифицировал ту ночь как, по его выражению, hapax legomenon. И все же не мог не думать о ней, не испытывать по отношению к Тому загадочную, ужасную, знакомую тягу одного тела к другому, болезнь, которая усиливалась по мере того, как тянулась неделя, а тот не появлялся и не давал о себе знать.
Другой причиной для отчаянья снова стало пение. Эмма так и не отважился сказать что-либо мистеру Хэнуэю. Решил написать ему письмо, но так и не написал. В конце концов он позвонил, чтобы отменить очередной урок, но не обмолвился об ужасном решении, которое собирался принять. Теперь, когда он подошел вплотную, решение пугало его все сильней. Он начал понимать, насколько важен для него этот дар, как связан с его уверенностью в себе для противостояния миру. Мистер Хэнуэй много значил для него, он символизировал его благополучие, чистоту и постоянство его таланта. Эмма иногда думал, что его голос – тяжкий груз, постыдная тайна, но это одновременно была ценная, животворящая тайна. Все это было правдой, пока не приходилось всерьез выбирать, будет он петь или нет. Конечно, Эмме было ясно, что его призвание – история; все сомнения развеялись, стоило ему на секунду представить себе чудовищно неправдоподобную картину: он бросает историю. Ему, с его интеллектом, упорством, желаниями, всей энергией, всей душой суждено быть ученым, энциклопедистом. Он, как положено хорошему историку, будет знать все. В этой области он умел узнавать превосходство, понимать его и подражать ему. Такая целеустремленная жизнь исключала серьезные занятия пением, а от несерьезных занятий его бесповоротно отучили. Так что… никогда больше не петь? Никогда?
Эмма ехал в Эннистон, чтобы найти Тома, ворваться к нему, негодуя, но образ Перл, не покидавший его мыслей по мере приближения к Эннистону, становился все более осязаемым. Эмма уже довольно давно не целовался с девушками и очень серьезно отнесся к тому, что целовался с Перл в прошлую субботу, будучи сильно нетрезв. Точнее, это событие было экстраординарным. С другой стороны, он не знал, что с этим делать. Чем ближе поезд подъезжал к Эннистону, тем глупее и опаснее казалась Эмме затея с поисками Тома. На вокзале Эмму вдруг осенило, и он позвонил в Слиппер-хаус, телефон которого нашел в справочнике под фамилией Маккефри.
По прибытии в Слиппер-хаус он поцеловал Перл, а после ее рассказа о недавних событиях поцеловал ее еще раз. То, что случилось потом, удивило обоих. Техническая сторона дела оказалась не на высоте: во-первых, из-за неопытности Эммы, во-вторых, из-за того, что Перл была решительно настроена не допустить беременности. Но все равно эта близость была ошеломляющей, важной и слегка ошарашила обоих.
Эмма, сидя на лестнице чуть ниже Перл, предположил:
– Может, Хэтти придет завтра.
– Нет.
– Почему?
– До завтра они успеют уехать.
– Тогда она напишет.
– Нет. А если и напишет, будет уже слишком поздно.
Перл, конечно, не сказала Эмме ни о своих собственных чувствах к Джону Роберту, ни о подозрениях о чувствах философа к Хэтти.
– Не понимаю, почему ты так думаешь. Ну хорошо. Джон Роберт сказал, что ты на него больше не работаешь и все эти неприятные вещи, но он мог передумать после того, как успокоился и поговорил с Хэтти. Он не может ей запретить увидеться с тобой. А твои отношения с ней все равно будут меняться по мере того, как она растет.
– У меня не может быть… никаких других… отношений с Хэтти, – произнесла Перл. Эта ужасная мысль осенила ее только что.
– Почему? По-моему, это чепуха. Думаешь, Джон Роберт ее настроил против тебя?
– Даже если он не смог ее убедить, что я плохой человек, он ей скажет, что ей больше не нужна служанка и что я… просто служанка.
– Но она так не думает!
– О… она… я не знаю, не знаю…
И Перл заплакала. Впервые за день. Она прислонилась лбом к стене и принялась проливать слезы на обои.
– Ну не надо, не надо! – сказал Эмма.
Он встал на колени на ступеньке и попытался обнять Перл, но она его оттолкнула. Он сказал:
– Я уверен… с Хэтти не может быть «слишком поздно». Не плачь. Боже, ну почему в этом доме нечего выпить. Пойдем к Альберту. Черт, там уже закрыто.
– Тебе лучше уйти, – сказала Перл. Она вытерла слезы подолом платья.
– Мне нельзя остаться?
– Нет.
– Я хочу быть с тобой завтра. Я вернусь.
– Лучше не надо. Все, что мне осталось, – ожидание в одиночестве.
– Да… я понимаю. Но между нами все равно что-то будет, правда?
– Ну, что-то. Что-то – это почти «что попало».
– Все равно это уже не превратится в ничто. Похоже, я вошел в твою жизнь.
– Некуда входить. Ты просто заинтересовался этой историей.
– Ну, это же твоя история. Она мне интересна, как твои зеленые глаза.
– Давай не будем болтать глупостей. Мы друг другу никто и звать никак.
– Я тебя умоляю! С чего это – из-за классового неравенства?
– Не говори глупостей!
– Пожалуйста, не руби наотмашь, поживем – увидим.
– Ты влюблен в Тома Маккефри.
– Ну, может быть, но это личное, субъективное. Я чувствую любовь к тебе.
– Ты не сказал, что ты меня любишь.
– Я стараюсь быть невероятно точным. Я тебе благодарен. И я тебя правда люблю. И ты ужасно интересная. И я хочу защитить тебя от всех бед и ужасов.
Перл, до того неподвижно глядевшая вниз, в прихожую, повернулась и посмотрела на Эмму. Его кудри, все еще мокрые и потемневшие, спадали на измятый воротник рубашки.
– Ну чего ты такая мрачная?
– Это ты пел той ночью?
– Да.
– Я так и подумала. У тебя такой странный высокий голос, но очень красивый.
– Да. Но что же насчет нас с тобой?
– Мне кажется, я могу любить только женщин. Как ты – мужчин. Не сказать, чтобы у меня получалось.
– Ты ее – Хэтти – таклюбишь?
– Нет. Хэтти – особенная. И вообще, что значит «так»? Все люди особенные.
– Верно. Ты все равно хочешь, чтобы я ушел?
– Да.
– Но мы друг друга не потеряем?
– Наверно, нет. Не знаю.
Через десять минут Эмма вышел из дома. Но не пошел на Траванкор-авеню. Он провел ночь в эннистонском Королевском отеле и в субботу утром уехал в Лондон.
