Текст книги "Ученик философа"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

– Ну и ладно, – сказал Джордж, – Это не важно.

Он чихнул.

– Ты простужен.

– Да, Том меня заразил.

– Я думаю, что людей глупее и плаксивей Габриель просто не бывает. И еще она в тебя влюблена.

– Да. Это тоже неважно.

– Сядь, – сказала Алекс, – Почему ты сегодня пришел?

– Из-за Ящерки Билля.

– Я так и думала.

Она села рядом с Джорджем и молча глядела на него. Она давно не разглядывала его как следует. Джордж выглядел старше, он стал ей чужим, а как, почему – она не могла выразить. Возможно, она привыкла видеть созданный ей самой образ, а теперь он вдруг устарел. Волосы у Джорджа чуть отросли (он давно не стригся) и слегка поседели у висков. Вокруг глаз появились белесые морщинки. Его опять явно тяготили заботы. Мальчишеский шарм куда-то делся. Проступило лицо постарше, лицо шестидесяти– или семидесятилетнего Джорджа, не такое пухлое, более костлявое, более морщинистое. Морщинки наметились на лбу, который так дол го сохранял гладкость. Алекс глядела, ощущая прилив болезненной любви к сыну. Она думала: «Я почему-то была уверена, что Джордж неуязвим, молод, его не коснется старость, думала, что он чем-то похож на меня, гарантия моего существования. А теперь он выглядит как обычный затюканный, заурядный, потасканный человечишко». Костюм у него был сильно поношенный, рубашка грязная, и заметно было, что он давно не брился.

Джордж в это время смотрел на Алекс и думал: «Какая она стала старая, закостенелая, у нее какой-то нездоровый вид, она сутулится, а кожа потемнела, высохла, и как будто стала ей велика, и вроде как грязная, уголки рта обвисли, утонули в длинных мрачных бороздах, и неужели обязательно в таком возрасте красить глаза. У нее жалкий и трогательный вид, я никогда не видел ее такой».

Джордж улыбнулся, сморщил короткий нос – очень похоже на Зеда, – показал короткие квадратные, широко поставленные зубы и снова помолодел.

– Алекс, я рад тебя видеть.

– Джордж, я тоже рада тебя видеть.

– Билл был человек. С ним я мог бы поговорить.

– Жаль, что не поговорил.

– Это не важно, но все равно печально. Его смерть коснулась древнего, первобытного.

– Чего древнего? – спросила она, но он не ответил.

– Ты знаешь, я чувствую, что изменился. Может, Габриель была права. Как она сказала? «Спасен», «вернулся».

– Изменился? Как именно?

Руби принесла сэндвичи и удалилась.

– Я есть хочу. А ты?

– Нет, спасибо, – сказала Алекс.

Джордж набросился на сэндвичи. Он не ел со вчерашнего полудня. Он сказал:

– Мы едем в Испанию.

– Мы?

– Я и Диана Седлей. Мы будем жить в Испании на мою пенсию.

– Где именно в Испании? – спросила Алекс, пристально глядя на него суженными кошачьими глазами.

– Я пока не знаю. Где-нибудь, где недорого. Нам надо посмотреть на карту, поспрашивать советов. У меня отложено немного денег, ну и пенсия неплохая. В Испании ее хватит на большее. Будем жить у моря, питаться дешево, рыбой, оливками и фруктами. Мне вдруг пришло в голову, что я все-таки могу быть счастлив, еще не поздно, еще возможно получить что я хочу. Мы станем другими. Навсегда забудем про этот город.

– Можно и мне с вами? – спросила Алекс.

Джордж перестал жевать.

– А ты хочешь?

– Да, очень. Я не буду вам мешать. Поселюсь где-нибудь не очень далеко и буду приглашать вас на обеды. Иногда будем плавать вместе.

– А Диана?

– Я против нее ничего не имею, почему бы и нет.

– Даже если она захочет стать Дианой Маккефри? Она хочет.

– Да, я чувствую, что я тоже меняюсь. Какая-то революция в нас произошла.

– Может, это из-за Уильяма, часть его души перешла в нас. Только это началось уже давно… я теперь понимаю… давно уже.

– Так можно мне с вами? У меня много денег. Мы сможем построить два дома, я куплю машину.

– Алекс, – сказал Джордж, – это вдохновение, мы стали богами!

Он посмотрел на нее, и Алекс увидела в сияющем, благодушном, безумном лице отражение своего собственного лица. Они уставились друг на друга.

– Мне нужно идти, – сказал Джордж.

– Я буду думать про то, как вы с Дианой смотрите на карту.

– Не беспокойся, – пробормотал Джордж, – Там, дальше, есть еще место.

– Дальше Испании?

– Нет, просто дальше… дальше. Это совсем не так, как я думал, огромное напряжение воли, огромные, громадные вещи – вовсе нет, когда все позволено, то ничего не хочется, понимаешь… это так просто, нужно только расслабиться… просто отпустить… отпустить всё…

– Что «всё»?

– Не важно. Милая, милая Алекс. Поцелуй меня, как будто мы… никто… все равно кто… как оно и есть на самом деле… конечно же…

Они встали и поцеловались. Едва соприкасаясь губами, они застыли, словно подвешенные в пространстве. Так они стояли долго.

– До свидания. Скоро, скоро, жди. Я заберу сэндвичи, какие остались.

– Куда ты?

– В кино.

Однако Джордж не попал в кино. Когда он вышел из Белмонта, капал дождь, и Джордж решил отправиться домой в Друидсдейл, а не идти в «Одеон» на Хай-стрит, до которого было гораздо дальше. Он терпеть не мог дождь, не любил мокрые волосы, мокрые ноги, мокрую одежду. Зонтика у него не было. Джорджу было муторно, нехорошо, его лихорадило. И еще он хотел спокойно доесть сэндвичи. Он хотел перерывав существовании, в жизни, которая уже довольно давно превратилась в тяжелую работу. Впервые за много месяцев он почувствовал, что, кажется, способен отдохнуть, сделать то, что всегда казалось немыслимым, – лечь на спину, закрыть глаза, затихнуть, поддаться сонливости, перестать бояться, ощутить покой. В то же время он был странно взвинчен, растерян. Что-то в нем сломалось, подалось, и так стало даже лучше, правда ведь? Он не хотел в подробностях рассматривать это новое состояние, он чувствовал, что отныне никогда ничего не захочет рассматривать в подробностях. Он хотел провести остаток жизни в покое, с людьми, которым не важны подробности.

Он дошел до друидсдейлского дома и вставил ключ в замок. Рука дрожала. Он открыл дверь и вошел в сумрачную прихожую. Остановился. Что-то не так. Там что-то есть. Что-то ужасное. Он вгляделся. На лестнице сидела Стелла.

– Привет, Джордж.

– О боже.

Джордж сел на стул, стоявший в прихожей.

– Прости, что я так неожиданно.

– Зачем ты вообще явилась? И почему сейчас, господи, почему именно сейчас?

– Ну, когда-нибудь я должна была вернуться. Прости, что не вышло раньше.

– Ты хладнокровная… гадина.

– Я не умею разговаривать по-другому. Ты же знаешь. Я могу лишь констатировать факты. Я очень расстроена, я во власти чувств, а вовсе не хладнокровна.

– Другие люди чувствуют. А ты констатируешь факт, что находишься во власти чувств.

– Прости, что я скрылась. Я не могу объяснить своего поведения. Хотя на самом деле объяснение есть. Просто оно займет какое-то время, если ты захочешь послушать. Ничего особенно драматического, ничего интересного.

– Где ты была?

– У N и у миссис Блэкет.

– N! Этот бессильный вуайерист. Я так и думал.

– Почему?

– Видел его старую хитрую морду на улице, он вечно старается мне подгадить.

– Не сердись из-за этого.

– Я не сержусь. Ты боялась вернуться?

– Да, наверное…

– Боялась, что я тебя убью?

– Нет… просто тебя боялась… ты как кусачий пес… внушаешь страх. Я не люблю непредсказуемого.

– А зачем ты тогда вернулась?

– Мне надо было решить, хочу ли я по-прежнему быть твоей женой. Это еще одна причина, почему я не возвращалась. Я чувствовала, что это будет нечестно по отношению к тебе.

– Что нечестно?

– Вернуться и опять уйти.

– И ты решила?..

– Решила, что хочу и дальше быть твоей женой.

– Почему?

– Ты знаешь почему. Потому что я тебя люблю. Потому что я думаю… то, что между нами… это абсолют.

– Абсолют! Что за слово. Ты всегда была абсолютисткой. И ты еще говоришь о любви, а у самой нет ни нежности, ни мягкости, ни прощения.

– У меня все это есть, просто ты убиваешь всяческое проявление этих вещей, способ, которым я их выражаю, отвергаешь мой язык, все мои…

– Всегда я виноват.

– Нет.

– Ты мне никогда ничего не прощала. Ты помнишь любую мою провинность. С тем же успехом ты могла быть ангелом, который записывает грехи людей. Ты и есть ангел, причем грозный.

– Давай не будем говорить о прощении. Я думаю, что это слабая идея, обычно фальшивая…

– Ты как Корделия [136]136
  Корделия – одна из трех дочерей короля Лира в одноименной пьесе Уильяма Шекспира.


[Закрыть]– самая переоцененная героиня в литературе.

– Вопрос в том, хочешь ли ты по-прежнему быть моим мужем.

– Какой очаровательно прямой вопрос. Нет.

– Ты уверен?

Джордж помолчал. Потом сказал:

– В ту ночь… когда машина упала в канал… ты хорошо помнишь, что было?

– Да.

– Что именно случилось?

– То есть?

– Это был несчастный случай или я специально все устроил?

– Ты хочешь сказать, что не помнишь?

– Нет.

Стелла помолчала.

– Это был несчастный случай.

– Несчастный случай?

– Да, конечно. Тебе нравится думать, что ты груб и склонен к насилию, но на самом деле ты безобидный. Как собака с дурным характером, – добавила она.

– И ты утверждаешь, что любишь это животное.

– Да, люблю.

– Ты унижаешь меня, чтобы любить. Это не любовь. Все равно что мучить свою собачку. N как раз очень интересуется такими вещами.

Они молча сидели в темной прихожей. Стелла на ступеньках лестницы, Джордж на стуле у двери, спиной к стене, лицом не к Стелле, а к старой вычурной викторианской вешалке, которую они купили на аукционе в пору своей помолвки.

– Видишь, я принесла обратно нэцке, – сказала Стелла.

Джордж увидел на полочке вешалки вереницу светлых фигурок из слоновой кости.

– Да, я их как-то искал, – сказал он.

– Я так и знала.

– Ну разве не сентиментальный поступок – принести их обратно? Так могла бы поступить настоящая женщина. Полагаю, меня это должно было тронуть и смягчить?

Стелла молчала. Она принялась рыться в сумочке.

– О, да ты уж не плакать ли вздумала? – спросил Джордж, – Ты научилась плакать? Поздравляю. Раньше ты не умела. – И добавил: – У меня простуда.

– Дать тебе аспирин?

– Нет. И, отвечая на твой предыдущий вопрос: да, я уверен, что больше не хочу быть твоим мужем.

– Почему?

– Потому что я собираюсь уехать в Испанию с Дианой Седлей.

Стелла опять промолчала. Она высморкалась в платок.

– Хорошо, – сказала она.

– Как? Сцены не будет?

– Ты меня знаешь.

– Да, знаю. Диана – женщина. Я люблю женщин. Мы с ней ладим. С ней я бываю счастлив и спокоен. С тобой так никогда не бывает.

– Извини.

– Я тобой восхищался. В том и беда. Это никуда не годная основа для брака.

– Да уж.

– Может быть, ты зря скрылась. В смысле, если ты хотела дальше со мной жить. У меня было время осмотреться.

– Я хотела дать тебе время. И мне тоже нужно было от тебя отдохнуть.

– Ну, можешь продолжать отдыхать. Куда ты подашься?

– Еще не знаю. Буду путешествовать. Поеду в Токио повидаться с отцом, в Калифорнию – повидаться с Розановым…

– Ты… что?!

– А что такого. Мне хотелось бы с ним встретиться. Я держалась от него подальше только из-за тебя. Или он еще здесь?

Джордж вскочил.

– Вы будете обсуждать меня!..

– Конечно, нам трудно будет избежать упоминания твоего имени, но я не собираюсь тебя обсуждать. Ты же знаешь, я очень щепетильна в таких делах.

– Щепетильна! Это твое излюбленное словечко. Как я ненавижу твои словечки! Власть, власть, презрение, презрение, все вертится вокруг тебя. Дьяволица, почему ты вернулась именно сейчас, как раз когда мне стало лучше, ты даже не знаешь, что натворила, ты все испортила, все уничтожила, ты это нарочно, ты услыхала, что я был с Дианой на похоронах. Правда же, правда?

– Да. Но причина не в этом.

– В этом… это твоя пошлая, мелкая зависть и ревность… ты тоже умеешь лгать, мерзкая лисица… я могу тебя убить за то, что ты все испортила… ты хочешь меня уничтожить… и ты убила Руфуса, убила Руфуса, убила Руфуса…

Отец Бернард сидел у себя в кабинете в доме клириков при церкви Святого Павла, медитируя под «Сахарный тростник» Скотта Джоплина. Он сидел, как обычно, в расслабленной, но устойчивой позе, положив руки на колени. Раньше он медитировал в коленопреклоненной позе, но счел это положение неудобным и перегруженным неуместными эмоциями. Занавеси без подкладки, повешенные его предшественником, были задернуты, и в мрачном дождливом свете субботнего вечера на них виднелся рисунок из огромных хризантем. Комнату наполнял приглушенный желтоватый свет. В углу тусклая электрическая лампочка освещала дышащую покоем, сиящую икону Крещения во Иордане. (Отец Бернард не любил икон с более мучительными сценами.) Напротив, опустив веки и слегка поджав тонкие губы, медитировал Гандхара Будда (репродукция). Суровое лицо исключительной красоты сочетало в себе спокойствие Востока и задумчивую эллинскую печаль. Отец Бернард любил Будду за то, что он был и в то же время не был судьей. Он не обращал внимания на священника и не требовал, чтобы к нему обращались на «ты». Но отец Бернард, который не всегда медитировал с закрытыми глазами, очень часто к нему обращался.

Некоторые учителя медитации требуют, чтобы мы опустошили свой разум. Другие допускают тихое кружение случайных мыслей, которые следует удалять на все возрастающее расстояние и ощущать как нереальные. Отец Бернард следовал обоим правилам, но чаще – второму, оно было двусмысленнее и потому проще. Он не гнал от себя мирские мысли – порой до такой степени, что беспристрастный наблюдатель (например, Бог) не нашел бы существенной разницы между молитвенным экстазом священника и нераскаянными мечтаниями кого-нибудь из его паствы.

В тот субботний вечер мысли отца Бернарда, несколько приглаженные для простоты восприятия, звучали примерно так: Джон Роберт, чудовище, до чего привлекательно это жуткое лицо, как мне хочется видеть его снова, я в него просто влюблен, Боже мой. Если бы только можно было полностью изменить свою жизнь, полностью обновиться и измениться. Боже, позволь мне исправить мою жизнь. Если бы я только мог выйти за пределы собственного тщеславия, иногда мне кажется, что это так близко, какой-нибудь дюйм. Мисс Данбери сказала, что видела Христа, он ждал по ту сторону, неужели? Боже, милостив буди мне грешному, Христе, милостив буди мне грешному, Боже, милостив буди мне грешному. Как трогательна простая вера, Господи, дай мне простую веру, если на то будет воля твоя. Quaerens те, sedisti lassus [137]137
  Искав меня, ты утомился и сел (лат.). Цитата из «Реквиема» Моцарта, вариация на тему евангельского стиха: «Иисус, утрудившись от пути, сел у колодезя» (Ин. 4:6).


[Закрыть]. Нужно пойти и повидаться с Хэтти, до встречи с Розановым, я должен был увидеться с ней в прошлую субботу, о Господи, в прошлую субботу. Хэтти, млечно-белая плоть, как безе, нет. Какое гадкое письмо я сегодня утром получил, про поцелуи с проститутками в церкви, везде шпионы. И на этой скамье с Бобби, Господи Боже мой. Мне нравится вот эта часть в музыке, такая меланхоличная, механическая и в то же время лихая, точно как жизнь. Том Маккефри, копна волос. Dans l'onde toi devenue ta jubilation nue. Да, я проживаю свою жизнь, желая невозможного. Но я никогда не протяну руку к тому, чего хочу. Вот это непротягивание руки – может, это и есть религия? Господи Будда, милостив буди мне грешному. Джордж Маккефри, да спасется он от зла и да не сотворит зла никому. Придет ли он ко мне? Non ragioniam di lor, ma guarda e passa. Ужасные слова, до чего жесток был Данте, и все же ему было даровано видение рая. Скучноватое место, по правде сказать. Но, о, стремление к Богу, желание, желание. Agnus dei, qui tollis peccata mundi, misere nobis [138]138
  Агнец Божий, взявший на себя грехи мира, помилуй нас (лат.).


[Закрыть]. Если бы я прошел через мост, когда Джордж изображал тот несчастный случай, он бы убил меня, восхитительно, что за чепуха. Бедная милая малютка Диана скрючилась за кустом бузины. В один прекрасный день меня уволят, придет письмо от епископа, гора Афон, я наконец уйду в скит. Джон Роберт сказал, что я фальшивка, живу ложью, нарушил свои обеты. Да, наверное. Хотя в наше время никого не волнует, во что верит священник. А вот меня волнует. Должно было наконец до этого дойти. Наконец. А может, Диана согласится поехать со мной в Грецию, она не будет возражать, что бы я ни делал, что за безумная идея. Бобби сегодня вечером придет, надеюсь, у него прошла эта гадкая простуда, слава Богу, я, кажется, ее не подцепил, жаль, что он такой некрасивый. Мы хорошо посидим, вино, о черт, я забыл купить той дешевой вальполичеллы. Я буду лежать в земле. Каждый год я проживаю годовщину своей смерти. Где я буду лежать? В Греции? В Америке? Может быть, поехать за Розановым, он, наверное, вернется туда. Невозможный человек. Какой печальный желтый свет в этой комнате, и муха на окне. Как он прекрасен, Господь Будда, такой суровый, строгий, печальный. Джордж и Розанов. Господи, помоги им, помоги нам всем, помоги Земле. Одинокая планета кружит, уходя в ночь. Боже, упокой все души. Я напряжен, нужно расслабиться, простить. Не думать про Розанова, Тома, гору Афон. О, желание. О боже, если бы я только мог достичь покоя. Господи, я простираюсь ниц, я прошу прощения, вразумления, веры. Господь мой и Бог мой. Завтра воскресенье, черт бы его побрал.

Зазвонил звонок парадной двери. Священник вздохнул. Встал и выключил Скотта Джоплина. Благоговейно поклонился и поцеловал Будду в лоб и уста. Потом, медленно, величественно, приглаживая на ходу волосы, пошел к двери. За ней стоял Джордж Маккефри.

– Входи, – сказал отец Бернард. И, взглянув на Джорджа, подумал: вот оно.

Джордж вошел за священником в кабинет. Отец Бернард не стал раздергивать занавески. Он включил лампу.

– Садись, Джордж. Вон туда, на софу.

Джордж сел, потом опять встал и подошел к книжному шкафу, стал к нему лицом, не глядя на книги. В этой позе было что-то ужасное, словно он ждал выстрела в затылок. Потом он повернулся и прислонился к шкафу, глядя на священника, который тоже стоял. Любовь к Джорджу заполнила душу отца Бернарда.

– Что случилось, сын мой?

Джордж помолчал, дико озирая комнату, словно ища чего-то. Потом сказал:

– Стелла вернулась.

– О, это хорошо.

– Нехорошо. Я ее не хочу. Ненавижу.

– Может быть, это значит, что ты ее любишь.

– Я так и думал, что вы скажете какую-нибудь такую ерунду.

– Джордж, я рад, что ты пришел. Я так и думал, что ты в конце концов придешь.

– Правда? А я не думал. И вообще, совершенно не важно, что вы думаете.

– Хочешь выпить?

– Нет. Розанов еще не уехал?

– Нет, насколько я знаю. Я не знал, что он собирается уезжать. Я его давно не видел.

– Он развратит и других, как развратил меня. О боже, я так несчастен. Стелла была последней соломинкой.

– Поговори со мной, дорогой.

– Вы любите разговоры, я знаю, жиреете на людских бедах, становитесь толстым и гладким и мурлычете.

– Мы все немощные создания, все наше добро перемешано со злом. Но это все же добро. Если мы искренне помолимся об очищении сердца, в некотором смысле наша молитва будет не напрасна. Я хочу тебе добра, так хочу. Ты должен меня простить.

– О, черт бы вас побрал. Слушайте.

– Да.

– Я хочу задать вам вопрос.

– Да. Что-нибудь вроде «есть ли Бог»?

– Нет, совсем не то.

– Или «есть ли жизнь после смерти»? «Должен ли я остаться со Стеллой»? «Надо ли мне расстаться с Дианой»?

– Не валяйте дурака, хватит шутить.

– Я не шучу. Я выражаю свои чувства к тебе, я о тебе беспокоюсь, я тебя люблю, я очень рад, что ты пришел.

– Я хочу… спросить вас.

– Да, да.

– В ту ночь… когда машина свалилась в канал… и Стелла была внутри… вы ведь были при этом, правда?

Священник поколебался.

– Да.

– Потому вы и были уверены, что я к вам приду?

– Это одна из причин. Для каждого духовного события всегда существует несколько причин разного рода.

– К черту. Вы там были, вы переходили железный мостик, я вас видел.

– Да.

– Теперь скажите мне, что видели вы.

– Что ты имеешь в виду?

– Что вы видели, что случилось.

– Было темно… Я видел, как машина вильнула и свалилась в воду.

– Нет, врете, вы этого не видели… а я, что я делал? Машина остановилась на краю, и я вылез. Ради бога, вы это видели? А видели, как я пытался столкнуть ее вниз?

– Нет, – сказал священник, успев спросить себя: какой ответ будет правильным?

– Я пытаюсь вспомнить, – сказал Джордж, – помогите мне.

Он подошел к священнику и взял его за руки у локтей, глядя ему в лицо сверкающими глазами.

– Прошу вас, умоляю, скажите правду, я должен точно знать, что случилось, это важно. Я вел машину… машина подошла к краю и остановилась, и я вылез… да остановилась ли она? Я вылез… что было потом? Я не вижу… я действительно обошел машину и пытался толкать ее? Или я это придумал? Ради бога, скажите мне, я вас умоляю об истине, умоляю.

Отец Бернард невольно отступил, вырвавшись из вцепившихся в него рук. Он сказал:

– Ты выскочил, когда машина падала с набережной. Конечно, ты не пытался ее толкать. Это был несчастный случай.

– Вы уверены, как перед Богом?

– Да.

Джордж не выказал облегчения. Боль исказила его лицо. Он пробормотал что-то вроде «какая жалость», а потом «я совершил нечто ужасное».

– Сядь, пожалуйста, – снова сказал отец Бернард, но Джордж не сел, а подошел к книжному шкафу и повернулся спиной в печальной позе кающегося, что невыразимо расстроило отца Бернарда. Джордж прислонился к книгам и, не отрывая от них лба, качал головой туда-сюда.

– Джордж, ты ведь ничего плохого не сделал Стелле?

Джордж повернул голову вбок и тусклым голосом произнес:

– Стелле? Нет.

Он повернулся к священнику, сунул руку в карман, вытащил что-то, два маленьких белых кусочка, и положил на ладонь. Он сказал:

– Я ее сломал, разозлился, но ее можно починить. Видите, это японская фигурка, из слоновой кости, человек с рыбой, рыбак с корзиной, видите, у него под ногой, и узор складок одежды – голова отломалась, но это можно починить. Все можно сделать, все можно. О, если б вы только знали, как я несчастен, как у меня сердце болит в груди. Все так черно. Такая тяжесть…

Отец Бернард воображал, как Джордж придет к нему, но ничего подобного не ожидал. Он был расстроен, испуган, растерян, не понимал состояния души Джорджа, но был уверен, что обязан немедленно что-нибудь сделать. Отцу Бернарду хотелось бы, чтобы Джордж сел и рассказал какую-то связную историю, потребовал, чтобы с ним поговорили, а не метался по комнате.

Он хотел обрести власть над Джорджем, держать его в объятиях и утешать, но не мог понять, как этого добиться. Он спросил:

– А где Стелла сейчас?

– Не знаю. В Друидсдейле, наверное. Я оттуда ушел. Я живу у Дианы. Мы собираемся в Испанию.

– Вы с Дианой?

– Да. Но все так ужасно, так черно, как отвратительный сон, и мне теперь придется все делать снова, с самого начала.

– Что делать? Что за ужасную вещь ты сделал?

– Ничего, ничего не делал. Я видел своего двойника, он нес молоток. Как можно украсть сознание другого человека, разве это возможно? Могут ли зло и добро поменяться местами? Ну, ну, мне надо идти.

– Ты никуда не пойдешь, садись вот сюда.

Отец Бернард твердо уперся ладонью Джорджу в грудь и резко толкнул его на софу. Коснувшись его, священник моментально ощутил прилив тепла и энергии. Он встал на колени на софе, придавливая ладонями плечо Джорджа и не давая ему подняться. Джордж боролся, но священник был сильнее.

– Сиди. Вот так. Расслабься. Не надо так уныло смотреть. Надеюсь, плакать ты не будешь. Я не верю, что ты когда-либо сделал или сделаешь что-нибудь ужасное. Единственный, кому ты вредишь, – это ты сам. Твой ум кипит гневом, раскаянием, скорбью и черной болью. Отпусти это все. Обратись к Богу. Не важно, что это значит. Пусть чудо прощения и мира воцарится у тебя в душе. Прости себя и тех, кого считаешь своими врагами. Я хочу, чтобы ты прочитал вместе со мной «Отче наш».

– «Отче наш»? – спросил Джордж. Кажется, он удивился и почти заинтересовался, – Прямо сейчас?

– Да. Ты ведь помнишь слова? Отче наш…

Джордж произнес, быстро, глядя на священника, который, упершись одним коленом в софу, все еще крепко держал его за плечо:

– Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко же на небеси и на земли.

Он остановился и произнес:

– Господи, ну вы и шарлатан.

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

– И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко твое есть Царствие, и сила, и слава, во веки веков. Аминь.

Отец Бернард отпустил плечо Джорджа и уселся рядом. Они сидели молча, оба ошеломленные, осознавая только что происшедшее в этой комнате.

Джордж вздрогнул и встал.

– У вас, однако, старая магия работает как часы.

Отец Бернард тоже встал.

– Джордж, не уходи, прошу тебя, сядь, помолчим немного. Не нужно говорить. Позволь, я тебе принесу кофе, виски, бренди, что-нибудь поесть. Дай старой магии на тебя подействовать, потрудиться в тебе, побыть с тобой, воззови к ней. Повторяй старые заклинания. Иисус Христос пришел в мир спасти грешников.

– Воззвать к ней! Даже если все это ложь?

– Не может такого быть. Она пойдет тебе на пользу. Она тебе уже помогла сегодня. Если ты произносишь священные слова с искренним, смиренным, страстным желанием спасения – они будут услышаны. Позволь благодати затопить твое сердце. Помни – ничто не может встать преградой между нами и любовью Христовой.

Джордж смотрел на священника секунду или две, словно обдумывая услышанное. Потом сказал: «Ох», внезапно повернулся и выбежал из комнаты. Священник бросился за ним. Хлопнула парадная дверь.

Отец Бернард вернулся в гостиную и какое-то время стоял неподвижно. Снаружи темнело, и он включил еще одну лампу. Затем позвонил по друидсдейлскому номеру и услышал спокойный голос Стеллы: да, Джордж был и ушел, и да, конечно, с ней все в порядке.

Священник посидел немного, думая о Джордже, смягчаясь и возносясь душой. Правильно ли я ответил Джорджу, думал он. Чего он хотел? Отец Бернард взял молитвенник и вспомнил, как мисс Данбери с фонариком читала по губам, когда отключили свет. Отец Бернард встал на колени и произнес вслух молитву за страдающих грешников. «Благословенный Господи, Отче милосердия и Боже всякого утешения, воззри с состраданием и жалостью на сего пораженного немощью раба твоего. Даруй ему истинное видение себя и Твоих грозных и благих обещаний, дабы он не отринул упование на Тебя, ниже возложил сие упование на что иное кроме Тебя. Даруй ему силу против всякого искушения и исцели всякое раздражение его. Трости надломленной не переломи и льна курящегося не угаси. Не отврати от него милосердия Своего во гневе, но доведи его услышать радостную весть и утешение, да исцелятся кости, сокрушенные Тобою».

Сбежав из Белмонта, Том медленно шел обратно на Траванкор-авеню. Временами ему приходилось останавливаться, тяжело дыша и держась за грудь. Словно что-то чуждое, слишком большое поселилось в его теле и неуклюже, болезненно пыталось вылезти, словно все его тело жаждало очиститься рвотой. Том чувствовал, что ему надо сделать что-то трудное, ужасное, может быть – роковое, но пытался об этом не думать. Он прислушивался к себе, к этим физическим ощущениям и странной, доселе неизвестной боли.

Дойдя до Траванкор-авеню, он поднялся наверх и лег в постель, но и это положение оказалось мучительным. Он сел на кровати, потом пересел на стул. Сказал вслух тусклым, гулким голосом и сам удивился, услышав: «Все было, а теперь ушло, я все потерял, все ушло, теперь я буду это оплакивать, и больше ничего не будет, больше ничего не будет».

Наконец он попытался думать. Сегодня, в этот самый день, Хэтти еще была в Эннистоне. Что это значит? Это действительно что-то меняет в его жизни или важно только потому, что ему от этого так ужасно плохо? Разве он не покончил со всем этим?

И вообще, ничего «этого» никогда не было. Просто выдумки, фантазии маньяка. Он отверг ее, она отвергла его. Даже это звучит слишком торжественно. Они, чтобы старый дурак отвязался, поздоровались, небрежно махнули друг другу и разошлись. Все кончилось еще до гнева Джона Роберта. Надо отчетливо держать эту мысль в голове и не пускать в нее Джона Роберта. Хотя какой в этом смысл, раз то с самого начала была его и только его идея? Том совершенно утратил ощущение времени, он не мог вспомнить, что случилось в какой день и что было после чего. Не мог вспомнить, почему для него так важно было пойти в Слиппер-хаус в день «беспорядков». Наверное, хотел опять увидеться с Хэтти. А потом она исчезла, они с Джоном Робертом вернулись в Америку, и Том избавился от всего этого кошмара, освободился. Чувствовал ли он облегчение? Эта история кончилась, и можно наконец отдохнуть. Но от чего он собрался отдыхать и какое ужасное возобновленное чувство возможностей, потребностей, власти ждало его после пробуждения? Разве теперь он свободен? Быть может, дело в ощущении, что он все еще может, если захочет, заполучить, захватить, выиграть? Но что такое «это», о чем он только что говорил, чего именно так желал? Имело ли это какое-то отношение к Джону Роберту, его мнению, одобрению или даже привязанности? Или пострадало одобрение самого Тома, его образ героя в собственных глазах? Да, его самооценка пострадала, но он мог заметить эту потерю и счесть ее временной. Что именно в рассказе Алекс, в истории про Хэтти, бегущую по садовой дорожке, и ее попытки проникнуть в Слиппер-хаус привело Тома в такое безумие? Он ведь даже не о Хэтти теперь думал; казалось, образ бегущей девушки затмил настоящую Хэтти в его околдованном мозгу.

Это потрясение было частично связано со временем. Том успокоился на мысли, что они уехали и ничего нельзя сделать, – в этом была окончательность, безопасность. Он чувствовал теперь, что даже похороны Уильяма и происшествие в Купальнях принесли ему какое-то облегчение. События становились преградами между ним и ужасной парочкой. Ему казалось, что при виде jet d'eau [139]139
  Фонтана (фр.).


[Закрыть]к его боли отчасти примешалась элегическая печаль, и в мысли о том, что Хэтти навеки оторвана от него, ушла в невидимый мир, была целительная энергия. Даже раскаяние становилось вызовом, на который приходилось отвечать. А теперь Тома внезапно, рывком вернули в предыдущую эру, все достижения свелись к нулю, все надо было начинать сначала. Но что это за достижения, что за отвратительная свобода, что такое «это», которое так мучит его ощущением новых возможностей? Мысль о том, что Хэтти до сих пор в Эннистоне, была почему-то невыносима. Боже, если бы она была далеко! Но может быть, она и вправду далеко, была здесь утром, а потом уехала. А если гак, он опять возвращается в прежнее состояние, и разве оно для него не самое желанное? Нужно лишь выждать. Он посмотрел на часы. Половина десятого.

Он снова лег на кровать и попытался ни о чем не думать. Задумываться нельзя. Иначе… можно нечаянно… прийти к решению… Джон Роберт назначил Тома защитником Хэтти, ее рыцарем. Но отчего ее защищать? Том, конечно, никак не мог догадаться, что защищать ее нужно от самого Джона Роберта. Но интуитивно ощущал эту идею где-то вдалеке. Он подумал: «Он знает, что сам не сможет за ней присматривать, это все равно что жить с чудовищем, большим диким животным, он может ей нечаянно навредить. Только бы она была невредима. Об этом нельзя думать, вспомни мертвого Уильяма, летящую вверх воду и как она обожгла твою руку». Руку до сих пор жгло. Идея, которую Том пытался изгнать, прыгая с мысли на мысль, заключалась в следующем: ничто на свете не мешает ему прямо сейчас отправиться в Заячий переулок и выяснить, находится ли Хэтти до сих пор в Эннистоне. «Но нет, – подумал он, – я сейчас ничего не могу сделать для них или с ними. Нужно просто сидеть тихо, пока не станет слишком поздно, и, Боже, сделай так, чтобы это произошло поскорее. Но откуда мне знать, может быть, уже слишком поздно, может быть, они уже уехали, а я страдаю только от неведения. Можно пойти в Эннистонские палаты, – подумал он, – там должны знать, кто-то говорил, что Джон Роберт снимает там номер…» И с этой мыслью он уснул.