Текст книги "Ученик философа"
Автор книги: Айрис Мердок
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)
И действительно, вошедший Джордж выглядел невменяемым. Его взгляд напоминал пристальный прищур «кошачьей гримасы» Алекс. Круглое лицо лоснилось, словно от пота, большие, широко посаженные карие глаза влажно блестели, он улыбался, как безумец, показывая квадратные зубки. Голова его выглядела странно и походила на мерцающее лицо, вырезанное из тыквы и освещенное свечкой изнутри. Он попал в Слиппер-хаус через угольный сарай. Сарай соединялся окном с коридором заднего хода, когда-то выходившего прямо на улицу, пока перед самой войной не соорудили пристройку. Пока Джордж шел по саду, память услужливо подсказала ему, что щеколда этого неприметного окошка, скрытого занавеской, сломана. Джорджа воодушевила неожиданная, странная ночная сцена и чьи-то случайно подслушанные слова о том, что девушки забаррикадировались в доме. Он ощутил тот неудержимый позыв, который в разговоре с Розановым назвал чувством долга. Он должен, обязан пойти в Слиппер-хаус, попасть внутрь, еще раз поглядеть на девушку, которую до сих пор представлял малюткой с развевающимися волосами, в нижней юбке. На пикнике он хорошенько поглазел на нее, но в результате его интерес притупился и убеждение, что она – «табу», укрепилось. Нельзя было допустить, чтобы Хэтти его заворожила, и он с облегчением понял, что не заворожен. Но теперь все опять поменялось, словно он допустил ошибку, а теперь боги ее исправили, и его тянуло к ней, словно по принуждению, из чувства долга.
Гектор Гейнс отозвал Тома в сторону, чтобы спросить, как прекратить этот ужасный карнавал и убедить всех разойтись. Антея Исткот ушла домой, исполнясь отвращения, кто-то рассказал об этом Гектору, тот устыдился и чувствовал себя ужасно. Судя по треску, доносившемуся из гущи магнолий, саду приходилось плохо. Эмма вальсировал сам с собой под деревом гинкго и наткнулся на Перл. Он узнал ее сразу, хоть она и замаскировалась для вылазки, надев длинный темный плащ и замотав голову платком.
– Здравствуйте, милая, – сказал Эмма.
– Вы не видели Тома Маккефри? – спросила Перл.
– Нет, милая. Не уходите, милая.
– Извините…
– Перл…
Тут Перл его узнала.
– Ох… Мистер Скарлет-Тейлор…
– Ничего подобного… меня зовут… как же меня зовут?
– Вы пьяны.
– Вот, у меня есть виски, выпейте и вы.
– Это ужасно, так разодеться, это вульгарно, у вас ужасный вид, все это ужасно, вся эта толпа, крики под окнами, это чудовищно, я ничего не понимаю. Мы вызовем полицию. Снимите парик!
Эмма снял парик. Он нашел его в шкафу у Джуди, где рылся в отсутствие Тома, и придумал переодеться. Эмма получил большое удовольствие, решая, какой из разнообразных туалетов Джу ему надеть. Он бросил парик вверх, в крону гинкго.
– Кто-то сказал, что здесь вечеринка.
– Отвратительно. Идите домой.
– Перл, позвольте, я вас поцелую.
Эмма был лишь чуть-чуть выше Перл. Он уронил бутылку виски на землю и осторожно обнял Перл обеими руками за талию, собирая в складки черный плащ и привлекая девушку к себе. Он поднял руку, чтобы отвести платок с лица Перл, затем вернул руку на талию, крепко обнимая девушку. Глубоко дыша, он осязал, чувствовал ее лицо своим лицом, ища ее губы своими. Губы он нашел и мягко, но решительно прижал к ним свой сухой рот. Это был сухой поцелуй, со сжатыми губами. Эмма стоял, все так же нажимая ртом, чуть двигаясь, чтобы сохранить равновесие, с закрытыми глазами. Перл сначала упиралась руками ему в плечи, отталкивая, потом расслабилась, чуть изменила позу и обняла его. Они слились в объятии, стоя совершенно неподвижно.
Джордж смотрел на Хэтти. Ее волосы были заплетены в две косички, перекинутые вперед через плечи. Она была в сиреневом платье из «Бутика Анны Лэпуинг», поскольку день выдался теплый, а поверх платья по случаю прохладного вечера был длинный просторный серый кардиган с засученными рукавами. На ногах были белые носочки и вышитые тапочки. Она выглядела худенькой хрупкой школьницей и все же держалась с видом оскорбленного достоинства, по-боевому запрокинув голову, и лицо ее, млечно-смуглое от солнца, но все равно бледное, напряженно хмурилось в ответ на кошачий, вызывающий прищур Джорджа. Губы гневно выпятились, и она вдруг стала похожа на деда.
– Добрый вечер, – сказал Джордж.
– Как вы попали в дом? – спросила Хэтти.
– Не сочтите за вторжение.
– Нет, это именно вторжение, вы взяли и вошли, я вас не звала, это не ваш дом, вы, кажется, думаете, что вам все можно, просто потому, что вы один из этих Маккефри…
– Отчего вы так сердиты на «этих Маккефри»?
– Вы и ваш братец, вы организовали эту чудовищную вылазку. Вот зачем все это, чтобы вы могли вот так забраться в дом, теперь я все поняла…
– Зато я ничего не понял, – сказал Джордж, – Не заводитесь.
– Я не завожусь, я в ярости…
– Ну хорошо, вы в ярости, но не надо на меня сердиться, я ничего не делал, я не виноват…
– Вы… вы ужасный… правду про вас говорят… убирайтесь… вы меня пугаете…
Это было неразумно со стороны Хэтти. Пока Джордж лез через окно угольного сарая, а потом крался к гостиной, он испытывал смешанные чувства, в том числе и страх; пронизывающую, будоражащую смесь предвкушения, извращенной радости и привычного, устоявшегося чувства вины, неотличимого от его особенного чувства долга. Внезапный шок от присутствия Хэтти, ее решительный отпор слегка протрезвили его и заставили задуматься. До этого он явно ни о чем не думал. Он не строил заранее никаких планов, не рисовал себе картин столкновения. Значит, у них должен быть разговор, возможно – спор, битва умов? Эта перспектива меняла темп встречи, побуждая Джорджа к размышлению, к выработке интеллектуальной стратегии. Но слова «Вы меня пугаете» сработали как сигнал, включив новый поток эмоций, уже более определенных, внезапное желание не обнять девушку, но сокрушить ее – так большой зверь давит маленького, – чтобы ее слабые косточки хрустнули у него на зубах.
Хэтти увидела его безумную улыбку, горящие глаза и взяла со стола каменную руку.
– Что это ты такое затеяла? – спросила Руби у Дианы.
Руби блуждала по саду среди гуляк, порой останавливаясь со скрещенными на груди руками и наблюдая. Казалось, это зрелище доставляет ей глубокое удовлетворение. Она прогуливалась вдоль каменной стены, окружающей сад Белмонта, принюхиваясь, как пес в поисках ненавистных лис, и наткнулась на Диану, которая скрючилась, с трудом сохраняя равновесие, на низко растущей ветви тисового дерева, полуспрятанная в густых темных иглах.
– Ты что, прячешься? – спросила Руби. – Это еще зачем?
Негромко ахнув с досады и раздражения, Диана вылезла из тиса. В церковь она пришла без пальто и теперь ужасно замерзла. Платье липло к телу, отсырев от мокрой земли и росы, пока Диана металась по окраинам сада, по темному, покрытому мягким, как губка, мхом коридору между деревьями, кустами и стеной, как мышь в ловушке, пытаясь хоть краем глаза увидеть Джорджа, не в силах покинуть место, где он, по слухам, находится.
На втором этаже Белмонта, в теплой, ярко освещенной гостиной, за задернутыми занавесками Алекс открыла еще бутылку виски. Она больше не боялась, ее уже не интересовало, что происходит в саду и кто все это подстроил. Теперь она с надеждой ожидала какой-нибудь катастрофы, убийства, пожара в Слиппер-хаусе. Возвращаясь на другой конец комнаты, Алекс мимоходом заметила свое отражение в позолоченной арке большого зеркала над камином. Лицо раскраснелось и опухло, глаза окружены сеткой пятен и морщин, волосы свисают тусклыми ведьмиными прядями. «Не может быть, – подумала она, – неужели я больше не красавица?» Слезы навернулись ей на глаза.
– Ну так что, возьмем и уйдем домой? – спросил Гектор.
– Нельзя оставлять такую толпу, – ответил Том.
– Кое-кто уже ушел.
– Да, зато другие пришли. Только что кто-то внес в калитку бутылки с пивом. Боюсь, люди ждут какого-нибудь несчастья!
Они стояли на газоне совсем рядом со Слиппер-хаусом.
Появилась Валери Коссом – белая туника в пятнах зелени от сидения на траве.
– Джордж здесь, вы его не видели?
– Джордж?! Только не это!
В этот момент кто-то вдруг распахнул изнутри ставни Слиппер-хауса, и яркий свет из комнаты хлынул наружу, набросив на газон четкий прямоугольник. Раздались восклицания, несколько приветственных воплей, из темноты появились люди и столпились, подпирая стоящих впереди.
Происходящее в доме было видно совершенно четко. Лицом к окну стоял Джордж. У окна, в профиль к зрителям, – Хэтти, это она только что открыла ставни. Зрители наблюдали, хихикая и пихаясь, как Джордж наступает на девушку. Ясно было, что он хочет опять закрыть ставни. Но Хэтти гневным и властным жестом протянула полуголую руку в закатанном рукаве кардигана поперек не закрытого ставнями окна. Джордж застыл.
Том, стоявший впереди всех, у самого окна, подумал, что у него сейчас лопнет голова. Потом громко закричал:
– Иди домой, Джордж! О Джордж, иди домой!
Еще миг – и кто-то (это был Эмма) подхватил крик Тома, слегка интонируя его на мотив известного гимна «Вперед, Христовы воины», – впрочем, некоторым лучше знакома другая песня на тот же мотив, «Мой папа знал Ллойд-Джорджа». Последняя, как хорошо известно деканам университетов, горячо любима пьяными и обязательно рано или поздно забушует в мятежной груди буйных во хмелю студентов. Гуляки тут же собрались перед Слиппер-хаусом и запели во всю глотку: «Иди домой, Джордж, о Джордж, иди домой! Иди домой, Джордж, о Джордж, иди домой!» Значительный шум слитых воедино голосов пронесся по Виктория-парку, привлекая внимание нескольких ночных прохожих, в том числе и мое (N, вашего рассказчика). Я возвращался с ученого сборища, проходившего неподалеку, шел по Таскер-роуд, когда загремела песня, и имел возможность наблюдать по крайней мере некоторые из ее последствий. Перед Белмонтом тут же собралась небольшая толпа. Полиция явилась, когда все уже кончилось.
Действие песни на Джорджа можно было разглядеть во всех подробностях. Он отступил назад; замешательство и беспокойство, а потом крайнее отчаяние отразились у него на лице. Кто не страшится неодобрения, тот порой смертельно боится насмешки. Сочетания протянутой руки Хэтти и громкого насмешливого пения Джордж не вынес. Он повернулся и исчез из комнаты. Промчался по коридору к задней двери, отпер ее и протолкнулся мимо Перл, которая отчаянно колотила в дверь снаружи. Перл вбежала в дом и заперла дверь. Хэтти закрыла ставни.
Джордж пробежал по саду в сторону Белмонта, потом мимо гаража к дороге, преследуемый насмешливым уханьем тех, кто заметил его бегство. (Никогда еще Джордж не был так близок к тому, чтобы его линчевали.) Песня продолжалась и постепенно затихла, рассыпавшись на обрывки смеха. Джордж помчался прочь по дороге и повернул к каналу. В неразберихе не все заметили (но я заметил), что за ним последовали две женщины: сначала Валери Коссом, потом Диана. За женщинами крался отец Бернард, а за отцом Бернардом – я.
Том стиснул руками голову, которая все так же раскалывалась. Вокруг смеялись и плясали гуляки, довольные своим подвигом. Некоторые достигли той стадии опьянения, когда жизненно необходимо продолжать пить и веселиться. Руперт Чалмерс, брат Мэйзи, сын Вернона Чалмерса, жившего неподалеку, во всеуслышание скликал желающих совершить налет на погреб его отца. Гектор в отчаянии опять начал пить. Он непонимающе глядел на Эмму в очках и без парика, явно забывшего, что на нем коктейльное платье Джуди Осмор.
– Добрый вечер, Скарлет-Тейлор, – сказал Гектор, чуть покачиваясь из стороны в сторону.
– Эмма, – попросил Том, – скажи мне, ради бога, как нам выгнать эту толпу? Кто-нибудь вызовет полицию, и я безумно боюсь, что Розанов все узнает. Господи, если б только ты не был пьян…
– Я ведь выгнал Джорджа, скажешь, нет?
– Да-да, ты молодец… но теперь… придумай что-нибудь…
Эмма шагнул назад движением атлета или танцора, начинающего выступление с абсолютной уверенностью в себе, что уже немало. Он повернулся вполоборота, распростер руки и запел. Он пел в полный голос, высокий, странный, чуть хрипловатый, с пронизывающей силой, он пел, как пела бы лиса, если бы лисы умели петь. Голос наполнил сад, и тот откликнулся гулко, как барабан; звуковые волны собрали сад воедино в огромный вибрирующий пузырь завораживающих звуков. А за пределами сада голос Эммы разносился по ночным улицам, проникал в дома, люди просыпались, словно от удара электрического ската, и фарфор в далеких кухнях сочувственно трясся и звенел.
На собравшихся эта песня подействовала как заклинание. Они, разумеется, тут же умолкли. Немыслимо было бы произнести хоть слово против этого властного голоса. Они замерли на месте, неподвижные как статуи, некоторые даже застыли так, как их застигла музыка – стоя на одном колене или подняв руку. Они словно вдохнули и забыли выдохнуть. Лица, едва видные под листвой, освещенной фонарями, были сосредоточенны и серьезны, а песня длилась.
– Быстрей, выпроваживай их, только тихо, – шепнул Том Гектору.
Том и Гектор, словно последние люди на Земле, принялись ходить в толпе, трогая людей за плечо и шепча им: «Идите, пожалуйста, уже пора», «Пора домой, уходите, пожалуйста». Иных приходилось слегка подталкивать. Чаще слушатель с серьезным лицом поворачивался и на цыпочках направлялся прочь, словно почтительно покидая церемонию в храме. Том и Гектор будто оживляли касаниями окаменевших гостей, придавая им нужное направление движения. Иные даже склоняли головы и складывали руки, присоединяясь к хвосту колонны, уходящей через заднюю калитку. Наконец ушли все, даже Бобби Беннет – его нашли спящим на скамье, где он перед тем исповедовался отцу Бернарду. Том и Эмма остались в саду одни. Они обнялись и тихо засмеялись, а может быть, заплакали.
«Толкал я машину или только выдумал, что толкал?» Джордж дошел до канала, до места рядом с чугунным мостиком. Он искренне забыл (хотя потом вспомнит) свое унижение в Слиппер-хаусе. Облака эмоций, нависшие над этим местом, уже ждали его; за это время они не рассеялись и тут же обволокли его отупляющими испарениями. Он ушел на время, и после неминуемого возвращения все стало как раньше. Боже милостивый, думал Джордж, что случилось, что я сделал, что я вообще такое? В ту ночь шел дождь; он помнил, как потоки неслись в разные стороны по лобовому стеклу и как желтые огни набережной расплывались в каплях дождя. Он помнил, как безжалостно билась о булыжник разгоняемая им машина. Он повернул руль, и машина нырнула в канал. Он опять увидел мокрую белую крышу, которая так странно смотрелась, едва поднимаясь над бьющимися о нее бурными водами. Где-то в последовательности событий (в реальности или во сне) были его руки, чуть проскальзывающие, распростертые на мокром заднем стекле машины, и скольжение напряженных ног по камням. Он, кажется, вспомнил, как переставил руки пониже, чтобы ловчей было упираться. Потом он упал. Если он упал, значит ли это, что он толкал машину? Он поглядел вниз, на квадратные, разновысокие булыжники мостовой и на огромные гранитные блоки у края канала – все они в свете фонарей сверкали крохотными искорками. Он качался взад-вперед, словно на пружинах, пробуя ногами булыжники и пытаясь вспомнить.
Теплая летняя ночь была мягка и тиха; почти полная луна всходила над темной сельской местностью по ту сторону Пустоши, озаряя небо тихим серебристым светом. Джорджу, стоящему под желтым светом фонарей, этот свет казался страшно далеким. За чугунным мостиком вздымался в лунном свете резной силуэт газгольдера. Свет фонарей создавал мертвенную зеленую дымку над набережной, где меж камнями росли пучки травы. Здесь Эннистон спал. По ту сторону канала, за поросшим клочковатой сорной растительностью пустырем, который даже полем нельзя было назвать и который отделял канал от домов, не было ни огонька. На этой стороне, за решетками, между каналом и дорогой (ведущей к Виктория-парку и известной как Коммерческий проезд) лежал лабиринт частично заброшенных дворов, сараев и одноэтажных кирпичных зданий, относящихся к легкой промышленности. Где-то лаяла собака.
Джордж закрыл глаза и попытался дышать медленно и глубоко. На него накатила ужасная тошнота, физический признак потери себя, живейшее ощущение тела, его грузной тяжелой плотности, его различных видов в сочетании с полнейшим отсутствием жильца в этом самом теле. Это внезапное болезненное чувство тела вызывало ощущение морской болезни, тупую абстрактную боль. «Держись, – подумал он, – все пройдет». Потом где-то внутри болезненной тяжести, которой он больше не был, появилась мысль: а где Стелла, где она? Я знаю, но забыл, подумал он. Она не умерла, это точно. Я же должен знать, где она? Но она есть, в виде черной дыры; такая появляется, когда не можешь вспомнить нужное слово. Я ничего не помню про Стеллу, не знаю, что с ней случилось после того, где она была, куда делась. Подумать только, не знаю. Нужно выяснить, спросить у кого-нибудь. Может, это все от пьянства, я стал пить больше.
Толкал ли я машину, думал он, ожидая, пока пройдет тошнота. Если б я только мог начать вспоминать хоть что-нибудь. Он стал лавировать меж булыжниками, двигая руками, двигая ногами, изображая, как поворачивал машину, тормозил (затормозил ли?), вышел из машины, обошел ее кругом и стал толкать, растопырив пальцы звездами. Если теперь он мысленно видит свои руки, похожие на звезды, значит ли это, что он действительно их видел, видел, как они скользили и напрягались, упираясь в стекло? Или то были фантазии? Можно ли найти хоть какое-нибудь доказательство? Но доказательство ускользнуло, и вернулось бесплодное, беспомощное ощущение пустоты. Если б хоть кто-нибудь знал. Если б нашелся хоть один свидетель. «Стой, но ведь свидетель был, и я его даже узнал!» Но и эта мысль растворилась в мозгу и исчезла.
«Мне совсем плохо, – подумал он, – нужно просить, искать помощи. Я пойду к Джону Роберту. Он в конце концов должен меня принять». Эта формулировка успокоила Джорджа. Я напишу ему письмо, подумал он, и все объясню. Да, так я и сделаю, письмо все объяснит. Не может быть, что он на самом деле такой жестокий, он просто не понял, это ошибка. Я напишу ему хорошее письмо, ясное, честное, он от него не отмахнется. Тогда он меня увидит и будет ко мне добр, и о, какое это будет облегчение. Надежда вернулась к нему, как теплый свет открывающейся двери, который спокойно разгоняет мрак и возвращает человеку его самого. Теперь у Джорджа было будущее. Он чувствовал себя кротким, вменяемым, целостным. Он задышал спокойно. Вот как это будет, подумал он. Все будет хорошо. И со мной тоже все будет хорошо. Я стану лучше. А теперь я вернусь домой и посплю. Он пошел по набережной в направлении Друидсдейла.
Четыре человека, прячась в разных местах, следили за Джорджем. Валери прошла через ворота в фабричный двор и смотрела на Джорджа через решетку. Диана пряталась за большим кустом бузины, растущим меж камней набережной. Отец Бернард слегка отстал от Дианы, он скрывался за поворотом набережной и озирался, подглядывая одновременно за Дианой и за Джорджем. Поскольку я знал, куда направляется Джордж, то пошел кружным путем, по Коммерческому проезду, вышел на набережную за чугунным мостиком и устроился на вершине кучи домашнего мусора, который здесь запрещено сваливать. Отсюда мне было хорошо видно Джорджа, и в то же время я мог следить за всеми своими конкурентами по подглядыванию.
У этого вечера не было драматической развязки – он просто сошел на нет в меланхолической, элегической тишине. Со своего наблюдательного пункта, укрывшись за горой старых матрасов, я видел серьезное красивое лицо Валери Коссом (она была ближе всех). Я видел, с какой печалью и беспокойством она следила за Джорджем, выделывавшим на набережной то, что Валери должно было казаться необъяснимыми безумными коленцами. (Я-то сразу понял, что Джордж воспроизводит обстоятельства своей драмы.) И я подумал, как повезло Джорджу, что его любит эта красивая и умная девушка, и как мало он ценит это везение. Чуть подальше я различал бедняжку Диану, неловко скрючившуюся между кустом и перилами набережной, а дальше – темный силуэт отца Бернарда, который то выглядывал, то опять прятался, и его одежды шевелились. Во всей этой сцене было что-то ужасно смешное и в то же время что-то трогательное. По-видимому, все мы решили «присмотреть» за Джорджем, хотя отец Бернард, конечно, пришел еще и затем, чтобы защитить Диану. У меня сложилось убеждение, что Джордж может внезапно броситься в канал, просто чтобы совершить бессмысленный акт насилия. Я ни минуты не думал, что он может покончить жизнь самоубийством. (В любом случае ни один эннистонец не станет топиться, чтобы покончить с собой.) Я с облегчением увидел, что Джордж повернулся спиной к роковой точке на набережной и побрел в сторону дома. Кажется, кризис миновал. Когда Джордж проходил мимо Дианы, она скорчилась в темный комок за деревом. Очень может быть, что Джордж увидел ее и проигнорировал. Отец Бернард торопливо, неуклюже протиснулся через решетку. Валери была в безопасном месте и не шелохнулась. Я ничего не мог с собой поделать – финал этой сцены меня ужасно рассмешил.
Вышел отец Бернард и помог Диане вылезти из-за дерева. Обнял ее за плечи и повел прочь. Валери вышла из ворот на набережную, увидела парочку и стала смотреть им вслед. Потом повернулась и направилась в другую сторону, мимо того места, где прятался я. Когда она поравнялась со мной, я отчетливо увидел ее лицо. На нем застыло странное выражение – глубокая печаль, усталость, серьезность, даже суровость, – и все же изгиб рта наводил на мысль об улыбке, хотя мог предвещать и слезы. Меня тогда поразила мысль, что, может быть, ее лицо очень хорошо выражает чувство, которое в конечном итоге, в самой глубине всего сущего, если только можно себе такое вообразить, кто-то (может быть, Бог) испытывает по поводу Джорджа.
Я последовал за Валери на расстоянии, поскольку знал, где она живет, чтобы убедиться, что она благополучно добралась домой. По пути она, казалось, теряла владевшую ею трагическую экзальтацию. Она повесила голову, споткнулась о заляпанный подол длинного белого платья и раздраженно подобрала юбку, некрасивым движением подтянув ее вверх одной рукой. Сейчас польются не приносящие утешения слезы. Она заторопилась. Я шел за ней, пока не увидел, как она открыла ключом дверь отцовского дома (отдельного дома «из тех, что получше», в Лифи-Ридж) и исчезла внутри. Самая красивая девушка Эннистона.
