Текст книги "Ученик философа"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

Хэтти предположила, что к solitude. Это не приходило в голову отцу Бернарду.

– Разве не к oiseau? – спросил он.

– Может быть, и к oiseau, – вежливо ответила Хэтти.

Он с интересом и даже с некоторым трепетом ждал встречи с мисс Мейнелл и возможности понять, что она из себя представляет, – поскольку именно так воспринял неясную идею Джона Роберта. Он решил: «Этот великий человек не знает девушку, понятия не имеет, что с ней делать. Он не может вечно прятать ее в пансионе, ему надо на что-то решиться, но он не знает как. Ну хорошо, я на нее хотя бы взгляну. Но я ему прямо скажу о его обязанностях! Я не собираюсь вешать ее себе на шею!»

Свыкнувшись с идеей, что он должен «проэкзаменовать» мисс Мейнелл, отец Бернард не знал, что делать дальше. Он решил быть откровенным, объяснить, что он ни в каком смысле не «репетитор», а просто хочет поговорить с ней, если получится, о предметах, которыми она интересовалась в школе, проверить ее знания в дружеской беседе, чтобы потом представить содержательный отчет ее дедушке.

– Только не о математике, – добавил он, смеясь, так как в этой науке был полнейшим тупицей.

Мисс Мейнелл, не признав себя тупицей, согласилась, однако, что на эту тему можно не беседовать. Ей было не по себе от визита священника, и, когда гости ушли, она пригласила его в гостиную. Горничная, девушка с интересным профилем, заглянула спросить, не желают ли они кофе, и они сказали, что нет. Когда отец Бернард объяснил свой план, мисс Мейнелл притихла и приняла деловой вид. Отец Бернард и без этого был удивлен. Он ожидал увидеть крупную, шумную, «великовозрастную» девицу, занимающую слишком много места, но эта маленькая, тихая девушка была одновременно и более похожей на ребенка, и более собранной, чем американский подросток в его представлении.

Сначала он попросил ее составить изложение передовицы «Таймс» – газету и несколько книг он принес с собой. Девушка неплохо справилась с заданием, объяснив, что в школе они часто писали изложения. Затем он спросил, знает ли она иностранные языки, и, когда она упомянула немецкий, спросил, может ли она на нем говорить. Хэтти разразилась очередью фраз на хорошем немецком, из которой он понял далеко не все. Отец Бернард поспешно оставил немецкий и спросил об итальянском. Оказалось, мисс Мейнелл немного знает и итальянский. Утром, выходя из дома, отец Бернард в спешке прихватил с собой томик Данте и, уже наученный опытом, предусмотрительно выбрал хорошо знакомый пассаж в третьей песне «Ада». «Per me si va nella città dolente, per me si va nell'eterno dolore, per me si va tra la perduta gente…» [91]91
  «Я увожу к отверженным селеньям, я увожу сквозь вековечный стон, я Увожу к погибшим поколеньям…» Данте Алигьери, «Божественная комедия», «Ад», песнь III, стихи 1–3, пер. М. Лозинского.


[Закрыть]Лишь открыв книгу, он понял с необычным замиранием сердца, даже с каким-то испугом, что выбранный отрывок содержит ужасные слова, которые произнес Джон Роберт, вынося приговор Джорджу Маккефри: теперь священник понял, сколь этот приговор всеобъемлющ и окончателен, и с новой ясностью осознал то, что понял уже в тот момент, – что должен был немедленно опротестовать его. Он попросил Хэтти прочесть вслух первые пятьдесят стихов этой песни по-итальянски, что она и проделала охотно и с выражением, явно понимая прочитанное. Затем она принялась переводить, порой запинаясь, но без ошибок. Данте и Вергилий вошли во врата ада, но еще не достигли Ахерона. На этой ничьей земле, отвергнутой и адом, и небом, Данте впервые видит мучимых людей и, как положено, приходит в ужас. (Ему суждено было увидеть и худшие зрелища. Привык ли он к ним?) «Кто эти люди, терзаемые такой болью?» Вергилий отвечает: «Таков печальный удел тех, кто прожил жизнь, не заслужив ни славы, ни позора. С ними также низкие ангелы, что не восстали против Бога и не выступили на Его стороне, но стояли только сами за себя», – «Учитель, почему они так страдают и жалуются?» – «Смерть им не суждена, а эта жизнь в слепоте столь невыносима, что они завидуют любой другой участи. И справедливость, и милосердие их презирают. Non ragioniam di lor, ma guarda e passa [92]92
«Их память на земле невоскресима;От них и суд, и милость отошли.Они не стоят слов: взгляни – и мимо!»  Данте Алигьери, «Божественная комедия», «Ад», песнь III, стихи 49–51, пер. М. Лозинского.


[Закрыть]. He будем говорить о них; взгляни и пройди мимо». Как страшно, подумал отец Бернард, что этот ужасный приговор и эти слова сами пришли в голову Джону Роберту, когда отец Бернард хотел поговорить про Джорджа; и священника вдруг охватила внезапная ярость, почти ненависть к философу, смешанная с мрачными и трагическими чувствами от яростных слов великого поэта.

– Мисс Мейнелл, вы верите в ад?

– Прошу вас, зовите меня Хэтти. Мое полное имя Хэрриет, но все зовут меня Хэтти.

– Хэтти, вы верите в ад?

– Нет. Я не верю в Бога и в жизнь после смерти тоже не верю. Простите меня, пожалуйста.

Отец Бернард не мог сказать, что он тоже не верит, так как это, по его мнению, не подобало наставнику. Он произнес:

– Мы все – пленники времени. Мы не можем постигнуть вечность. Об аде мы знаем только то, что происходит с нами сейчас. Если и есть какой-то ад – он в настоящем.

– Вы хотите сказать, что люди сейчас живут в аду? Вы говорите про… голодающих?

– Я говорю про злых людей.

– Но те люди ведь не были злыми?

– Да, но они были и не совсем в аду, правда?

– По-моему, им было достаточно ужасно, – сказала Хэтти. И добавила: – Мне так жалко бедного Вергилия. Его втянули в этот ужасный мир.

– Вы имеете в виду христианский мир?

– Ну… да…

Отец Бернард засмеялся, погладил девушку по руке и забрал книгу. Они оставили богословские рассуждения и перешли к французскому языку, и вот тут отец Бернард серьезно влип. Он принес с собой несколько томиков французской поэзии, в том числе Малларме, которого теперь взял и открыл на более или менее первой попавшейся странице. Он хотел выбрать что попроще, но книга открылась сама на одном из его любимых стихов, и он положил ее на стол между собой и ученицей. Глядя на стихотворение, он понял, что вроде как понимает эти стихи, они ему очень нравятся, но истолковать их он не сможет.

Хэтти, видевшая их впервые, конечно, тоже не справилась.

Она принялась переводить буквально:

– Что-то вроде одиночества без лебедя и без набережной, отражает свое неиспользование во взоре, который я отверг или удалил, от величественного… нет, тщеславия… такого высокого, что до него невозможно дотронуться, с которым небеса пятнают себя струями золотого заката, но оно томно блуждает, как белое белье, снятое с чего-то вроде беглой птицы, ныряющей…

Тут Хэтти запнулась, и оба расхохотались.

– Это невозможно!

– Вы читали его вслух, как будто понимаете!

– Ну да, оно прекрасно… но о чем это?

– А как вы думаете, о чем это, какую сцену рисует поэт?

Хэтти молча глядела на текст, а отец Бернард любовался ее гладкой мальчишеской шеей, на которую рассеянно спадали беглые завитки бледно-светлых волос, выбившихся из сложного узла.

– Не знаю, – ответила она. – Раз он говорит, что там нет ни лебедя, ни набережной… может быть, это река?

– Хороший вывод. Это же стихи!

– А в конце – волна.

– А «nue»?

– Кто-то обнаженный, может быть, кто-то купается без одежды.

– Да. Похоже на головоломку, правда?

– Он отворачивается от «gloriole», это значит что-то фальшивое, показное, правда? Слишком высокое, чтобы до него дотянуться, по сравнению с… нет, не так… и птица не может быть подлежащим, потому что тогда «longe» неправильно, мне кажется… поэтому, наверное, подлежащее тут «regard»… но…

– Подлежащее не имеет значения…

– Для меня – имеет! Одиночество, неинтересноеодиночество, отражает свое унылое существование без лебедя во взгляде, который он отвратил от фальшивого великолепия, такого высокого, что не дотронешься, которым многие небеса пестрят себя золотом заката… может быть, он думает, что закаты – это пошло… потом «но» – но почему «но»? Что-то или кто-то, то ли его взгляд, то ли беглая птица, нет, теперь понятно, это его взгляд, скользит томно, нет, в истоме, как сброшенное белье… нет, не так… к чему относится «longe», может быть, к птице? Может быть, птица подобна белью, может быть, это белая птица, которая ныряет… как… одежда, которая… нет, это торжество ныряет… и взгляд в истоме скользит по торжеству… то есть… тогда понятно, почему «но», все очень скучно, пока мой взгляд в истоме не… нет… если (но почему «если»?) птица ныряет как сброшенное белое белье, мой взгляд в истоме скользит за ней, радуясь рядом со мной или с ней, в волне, которой ты становишься, твоему нагому торжеству… ой! нет, не то…

Хэтти разволновалась. Одной рукой она рассеянно вытащила из волос шпильки, собрала рукой шелковистую золотисто-серебристую массу и запихала себе за воротник.

Отец Бернард тоже разволновался, но не из-за грамматики. Он понял, что никогда не пытался понять это стихотворение, хотя бы и так сбивчиво, как сейчас пыталась делать Хэтти. Какое слово к чему относится? Да не все ли равно? Общий смысл стихотворения был совершенно ясен отцу Бернарду – точнее, он давным-давно создал свой собственный смысл и возвел его на пьедестал.

Он сказал:

– Давайте попробуем восстановить общую картину. Вы сказали, что это река и кто-то купается нагишом. Сколько всего людей в этих стихах?

– Двое. Рассказчик и купальщик, – ответила Хэтти.

– Хорошо. А кто они?

– Кто? Ну, наверное, поэт и какой-нибудь его друг…

Воображение отца Бернарда, овладев стихотворением, воспользовалось тем, что пол пловца не указан. В блаженных, никому не запрещенных мечтах священник вообразил очаровательного спутника, с томной грацией птичьих крыльев сбрасывающего нижнее белье, мальчиком. Финальный образ был особенно дорог священнику: юное тело ныряет и вздымается в поднятой им волне, мальчик отбрасывает назад мокрые волосы и смеется. А над всем этим – зеленый берег реки, солнечный свет, тепло, безлюдье…

– Как вы думаете – это любовные стихи? – спросил он.

– Может быть.

– Да как же иначе! – почти вскричал он. И подумал, что она еще не пробудилась, – Поэт и его…

Он запнулся.

– Подруга, надо полагать, – сдавленно сказала Хэтти.

Ее шокировало явное безразличие отца Бернарда к радостям поиска глаголов и согласований существительных с прилагательными; и еще она заметила, в какую растерянность повергла его своей немецкой тирадой.

– Подруга! Что за выражение. Его любовница.

– Почему не жена? – спросила Хэтти, – Он был женат?

– Да, но это не важно. Это стихи. В стихах женам не место. Он с красивой молодой женщиной…

– Откуда вы знаете, что она красивая?

– Знаю. Попробуйте увидеть.

Хэтти сказала уже мягче:

– Да, кажется, у меня получается… это как та картина Ренуара… «Купальщица с собакой»… только там… ну… там две Девушки, а не мужчина и девушка.

Это отца Бернарда не заинтересовало, или, во всяком случае, он не стал развивать эту тему, но воспоминание о пышной зелени и картине импрессиониста вторило его умственной лихорадке.

– Да-да. Солнечно, зелено, вода сверкает, солнечный свет сквозь листву пестрит… да, это хорошее слово, пестрит обнаженное тело…

– Но там же не солнце пестрит девушку, a gloriole, и не девушку, а это небеса пестрят себя…

– Не важно, вы должны воспринимать картину целиком – белье, белое, как птица, соскальзывает…

Образ, с повелительным очарованием воздвигшийся в воображении священника, лилейно-белый и светящийся молодостью, принадлежал Тому Маккефри.

Примерно в то же время, как отец Бернард позволял себе вольности с тенью Тома Маккефри, заходя при этом довольно далеко, настоящий Том, стоя в гостиной Грега и Джу, изучал с удивлением и тревогой письмо, только что найденное на коврике у двери. Его послали почтой в Белмонт, откуда, очевидно, его кто-то принес сюда. Письмо гласило:

Заячий пер., 16

Бэркстаун

Эннистон

Уважаемый м-р Маккефри!

Не будете ли Вы так добры навестить меня по этому адресу в удобное для Вас время? Мне нужно спросить Вас кое о чем. В ближайшие несколько дней я буду находиться дома до полудня.

Искренне ваш,

Дж. Р. Розанов

P. S. Я буду Вам чрезвычайно благодарен, если Вы сохраните мою просьбу в тайне.

При виде этой поразительной подписи Том, конечно, первым делом подумал, что письмо предназначается Джорджу. Он еще раз осмотрел конверт, на котором Джон Роберт четко и уверенно написал «Томасу Маккефри» и добавил совершенно абсурдное «эсквайру».

Вошел Скарлет-Тейлор. Том протянул ему письмо.

– Что скажешь?

Эмма прочел письмо, нахмурился и вернул его Тому.

– Ты его уже подвел.

– Что ты хочешь сказать?

– Он попросил тебя держать письмо в тайне. А ты его показал мне.

– Ну, да… но…

– Тебе повезло, я не собираюсь разглашать твою оплошность.

– Он просил меня держать письмо в тайне, но я же ему этого не обещал…

– Любой истинный джентльмен выполнил бы…

– Черт, да я же это письмо получил только минуту назад.

– Не вижу, что это меняет.

– У меня не было времени подумать!

– Это показывает твою инстинктивную безответственность, тебе даже на минуту нельзя ничего доверить.

– Ты просто питаешь к нему романтические чувства, тебе хотелось бы, чтобы он тебе написал, а не мне.

– Не говори глупостей.

– Ты завидуешь!

– Не будь ребенком!

– Ты дуешься.

– В глаз захотел?

– Да ты никого не ударишь.

– Почему это я не могу…

– Я не сказал, что не можешь, – сказал, что не ударишь. Эмма, не сердись на меня… ты ведь не сердишься, правда? Нам нельзя ссориться, нам нельзяссориться, намнельзя…

После судьбоносного визита Тома в комнату Эммы их отношения стали странно неловкими. То событие, тот визит, было чем-то ноуменальным [93]93
  От «ноумен» – в идеалистической философии (в частности, у Канта) «вещь в себе», сущность вещи, не познаваемая из опыта, а являющаяся объектом чистой мысли.


[Закрыть], словно они выскользнули из времени, из заурядного человеческого бытия. Они не занимались любовью в тех, довольно механических, смыслах, которые Том привык вкладывать в это выражение. Нет, они мгновенно стали любовью. Для Тома это было так, словно его принял в объятия ангел, словно его обхватили крылья ангела, который был и не был Эммой. Это объятие было чистейшим счастьем, чистым блаженством, чистой, незамутненной, не омраченной проблемами сексуальной радостью. Том не помнил, чтобы, после того как Эмма принял его в объятия, они вообще двигались. Насколько ему помнилось, они лежали, сжимая друг друга, абсолютно недвижно, в зачарованном экстатическом трансе, совершенно расслабленные, но и в столь же совершенном напряжении, охваченные необъятной, непреодолимой силой. Не выходя из транса, Том уснул. Он проснулся ближе к рассвету и тут же понял, где он, и еще понял, что Эмма, лежа все так же близко, но уже не сжимая его в объятьях, тоже не спит. Как только Эмма ощутил, что Том просыпается, он пробормотал: «Иди, Том, иди».

Том немедленно повиновался, встал с кровати Эммы и вернулся в свою, где мгновенно уснул блаженным, глубоким, счастливым сном и проснулся только в девятом часу утра.

Он быстро оделся и побежал в кухню, где, судя по звукам, готовился завтрак. Эмма, жаривший колбаски, взглянул на него и отрывисто пожелал доброго утра. Полностью одетый, включая костюм-тройку и цепочку от часов, в узких очках без оправы, Эмма выглядел чуждо, почти враждебно.

Том поздоровался и сел у кухонного стола. Потом встал, накрыл на стол и достал сок из холодильника. Ему были выданы две колбаски, он поблагодарил и съел их. Эмма выпил сока, но ничего не ел, ничего не говорил и не глядел на Тома.

Наконец Том сказал:

– Спасибо тебе за эту ночь. Но ты на меня сердишься.

– Эта ночь была неповторимой, – сказал Эмма.

Затем встал и ушел к себе в комнату.

После его ухода Тома охватило черное, непроглядное страдание, странно пронизанное счастьем. Чуть позже Эмма вышел из комнаты, произнес какие-то незначительные фразы, всячески давая понять, что они вернулись к нормальной жизни, и Том, к своему удивлению, осознал, что это вполне возможно. С тех пор все стало как раньше и все же не так, как раньше. Ни странных взглядов, ни новых, необычных касаний или контактов. Но оба словно стали двигаться грациозней и в более просторном помещении. В воздухе висело новое осознание, но оно сохраняло неопределенность, Эмма порой дулся, но так же, как раньше, не чаще и не реже обычного. Вечером, когда пришла пора ложиться спать, каким-то образом стало ясно, что Том должен лечь у себя, а не у Эммы. Том не расстроился. Он лежал в постели и беззвучно смеялся. И в последующие дни, когда «та ночь» даже не упоминалась, он не был несчастлив. Его пропитывало возбуждение, некая тайная нежность, от которой улучшалось его телесное здравие и природное благодушие. Сегодня (в день прибытия письма от Розанова) Эмма был особенно раздражителен и обидчив, но по-прежнему не заговаривал о «событии». Неужели, подумал Том, оно так и уйдет в прошлое необсужденным, как сон, постепенно утончаясь до небывшего?

– Ты пойдешь? – спросил Эмма.

– К Розанову? Конечно, пойду. Неужели ты бы не пошел? Мне смерть как любопытно.

– Ты можешь сейчас пойти, сегодня утром. Еще нет одиннадцати. Сколько туда идти?

– Двадцать минут. Что бы это могло быть? Может, что-нибудь ужасное?

– Например, он тайно обвенчался с твоей матерью?

Том расхохотался и резко оборвал смех. Боже мой! Такого он не вынес бы, но, конечно, это всего лишь шутка…

Эмма продолжал:

– Не пугайся, тогда он бы написал не «мне нужно Вас кое о чем спросить», а «мне нужно Вам кое-что сказать».

– Но о чем он хочет меня спросить?

– Что-нибудь насчет Джорджа?

Тома охватило внезапное разочарование, затем испуг.

– Боже. Надеюсь, что нет. Не хватало только вляпаться в эмоции Джорджа. То есть… Боже, надеюсь, Джордж не узнает, что я ходил к его гуру, – тогда точно будет беда.

– Ты же к нему еще не ходил. Может, лучше и не ходить.

– Ой, нет, я пойду! Прямо сейчас пойду!

– Тебе надо побриться.

Том помчался в ванную, тщательно побрился и причесался.

– И галстук надень.

Эмма разглядывал дверь ванной комнаты, и теперь Том увидел у него на лице знакомое вопросительно-насмешливое выражение. Том повернулся, подошел к другу и обнял его за шею.

– Ладно, Эмма. Я не собираюсь об этом говорить, если ты не хочешь, но что-то случилось, одному богу известно, что это было, и я только хочу тебе сказать, что меня это совсем не беспокоит, и самое главное во всем этом, я считаю, то, что я тебя люблю.

– Я тебя тоже люблю, болван ты этакий, но из этого ровным счетом ничего не следует.

– Ну, это ведь уже много? А в ту ночь…

– Гапакс [94]94
  Гапакс (от лат. hapax legomenon) – слово, встретившееся в некотором корпусе текстов только один раз.


[Закрыть].

– Что?

– Это такая вещь, которая бывает только однажды.

– Вроде рождения Христа?

– Не говори глупостей…

– Ну, мир ведь можно изменить…

– Ой, заткнись, я тебя умоляю. Надень галстук.

Том нашел галстук.

– Как ты думаешь, ботинки надо почистить?

– Нет. Ты же не к Господу Богу идешь.

– Да неужели. Ты меня проводишь?

– Нет. Проваливай.

По дороге к розановскому жилищу Том успел накрутить себя до лихорадочного состояния. Он воображал всевозможные постыдные, чудовищные, катастрофические, мучительные ситуации с участием Джорджа, Розанова и его самого. Розанов хочет, чтобы Том передал Джорджу, что он должен навсегда оставить Розанова в покое. Розанов хочет, чтобы Том утешил Джорджа и попросил его не расстраиваться из-за того, что философ занят и не может уделить Джорджу времени. (Том хорошо представлял себе, как Джордж отреагирует на такое послание.) Розанов хочет, чтобы он заставил Джорджа опубликовать поправки к какой-нибудь статье, в которой Джордж исказил или украл идеи Розанова. Том отчаянно пытался придумать что-нибудь, что Розанову могло быть нужно от него, притом не связанное с Джорджем, и больное воображение подсказало ему, что, может быть, Джон Роберт собирается открыть, что это он – его настоящий отец! Тому никогда раньше такое не приходило в голову, и сейчас он не стал долго об этом думать. Негодующая тень Алана Маккефри в компании с тенью Фионы Гейтс изгнала эту идею из головы Тома. Любовь к родителям вдруг затопила его, еще больше встревожив. А они, вечные утешители, дружественные духи, снова остро напомнили Тому, как хрупко счастье и как опасен, непредсказуем и чертовски, утомительно могуществен может быть этот эксцентричный философ.

Прибыв к дому 16 по Заячьему переулку, Том нервно ткнул пальцем в звонок, и тот едва слышно хрюкнул. Том ткнул еще раз, сильнее, и извлек громкое нелепое шипение. Дверь немедленно отворилась, и большое, дородное тело философа заполнило проем.

Джон Роберт ничего не сказал, но неловко отступил в темную прихожую, чтобы пропустить Тома, который неловко вступил в дом. Джон Роберт продолжал пятиться, Том следовал за ним, и таким образом они дошли до двери гостиной, где философ повернулся к юноше спиной и потопал вперед.

Снаружи стоял ослепительный апрельский день: синее небо, стремительные белые облачка, измученный ветром «оранжевый пепин Кокса», унылый забор, в котором местами не хватало штакетин, неухоженная, взъерошенная мокрая трава. Комната, напротив, была темная, узкая, с низким потолком, крохотным камином и каминной полкой, больше похожей на щель.

– Прошу садиться, – произнес Джон Роберт, – Прошу. Садиться.

Том осмотрел два безнадежно просиженных кресла с низкими подлокотниками и, поскольку повиноваться приходилось быстро, протянул руку, выхватил из-под бока у Джона Роберта чрезвычайно шаткий стул, поставил его на черный свалявшийся коврик у камина и сел.

Джон Роберт взглянул на кресла и дернулся, словно хотел сесть на подлокотник одного из них, но передумал. Том вскочил.

– Нет… сидите… я… там другой стул… в прихожей…

Джон Роберт протолкнулся мимо все еще стоящего Тома и вернулся с другим стулом, поставив его спинкой к окну. Затем закрыл дверь в прихожую. Оба сели.

Том почувствовал, что должен что-нибудь сказать, поэтому сказал: «Доброе утро», довольно сдавленно. Он не только никогда раньше не беседовал с Розановым, но даже не бывал с ним в одном помещении и не имел случая разглядеть его лицо. Да и сейчас это было нелегко, поскольку ослепительный свет бил философу в затылок, а от бегущих облаков комната словно кренилась, наподобие корабля.

– Мистер Маккефри, – сказал философ, – Я очень надеюсь, что вы простите мою вольность… если это вольность… что я попросил вас выслушать… то, что я хочу сказать…

Тому сжало сердце страхом, в котором он распознал чувство вины. На пути ему ни разу не пришло в голову, что Джон Роберт хочет его в чем-нибудь обвинить. Что он сделал? Что он мог сделать, чем навредил этому великому человеку, чем задел его, обидел, встревожил? Том обыскал свою совесть, которую тут же начало снедать глобальное туманное раскаяние. Каким из своих неидеальных поступков он согрешил? Быть может, Джон Роберт думает, что Том поощрял Джорджа… или подсказал Джорджу… Но, растерянно обвиняя себя в неизвестных грехах, Том почти сразу понял, что Джону Роберту тоже не по себе, а может, он даже боится чего-то.

– Пожалуйста, – сказал Том, – вы меня ничем не… то есть если я могу вам чем-то… быть полезен… или…

– Да, – ответил Розанов, – вы можете быть мне полезны…

Он уставился на Тома, сморщив изрытый лоб и выпятив большие, влажные, цепкие губы.

«Боже, – подумал Том, – Это точно насчет Джорджа».

– Но прежде чем я объясню… или, во всяком случае… представлю… то, что хотел… я задам вам несколько простых вопросов, надеюсь, вы не возражаете.

– Нет.

– И, с вашего позволения, как я уже упомянул в своем письме, я желал бы… точнее, я требую, чтобы все сказанное в этой комнате осталось между нами, или, выражаясь проще и сильнее, осталось тайной. Вы понимаете, что это значит?

– Да.

– Вы никому не передадите этого разговора?

– Да. То есть я хочу сказать, нет, никому…

Тому не пришло в голову оспорить это требование, которое, в конце концов, могло быть и необоснованным, ведь ему еще ничего не рассказали. Но власть философа над ним уже стала неоспоримой. В любом случае Том сейчас пообещал бы и это, и вообще что угодно – так велико было его любопытство.

– В таком случае я задам вам эти вопросы и надеюсь, что вы будете отвечать правду.

– Да… да…

– Сколько вам лет?

– Двадцать.

– Вы здоровы? По-видимому, да.

– Да.

Он хочет отправить меня в экспедицию, что-нибудь искать, подумал Том, какой-нибудь клад в Калифорнии.

– Вы учитесь в университете в Лондоне?

– Да.

– По какой специальности?

– Английский язык.

– Вам нравится эта специальность?

– В целом – да.

– Какой диплом вы собираетесь получить?

– Без отличия.

– Чем будете зарабатывать на жизнь?

– Пока не знаю.

– Чем бы вы хотели заниматься?

– Я бы хотел быть писателем.

– Писателем?

«Он хочет, чтобы я написал его биографию! – подумал Том. – Классно, можно будет поездить в Америку…»

– Что вы уже успели написать?

– Ну, в основном стихи, один-два рассказа…

– Публиковались?

– Только одно стихотворение в «Эннистон газетт». Но конечно, я думаю, я смогу написать все, что угодно… меня интересует биографический жанр…

– Вы ведь не собираетесь в философы?

– Нет… нет, не собираюсь.

– Хорошо. Скажите, вы в целом жизнерадостный человек?

– О да. Думаю, из меня выйдет хороший попутчик.

– Хороший попутчик? – Джона Роберта явно заинтересовал этот пункт.

– О да, у меня очень ровный характер, и я очень практичный.

Джон Роберт и Том, его биограф, секретарь, доверенный помощник, в путешествии по Америке, вокруг света, вместе… Джордж будет в ярости. О боже. Джордж. Может, это все-таки как-то касается его? Может, Розанов хочет, чтобы я надзирал за Джорджем? Том завороженно глядел на огромное лицо Джона Роберта, яростные желто-карие глаза, надутые волевые красные губы.

– Ваша семья – квакеры. Вы исповедуете эту религию?

– Я иногда хожу на встречи… встречи Друзей. Для меня это важно.

– В прошлое воскресенье ходили?

– Да.

– Хорошо. Вы с кем-нибудь обручены?

– Нет. Конечно нет.

– Вы… прошу меня извинить за эти вопросы… но… вы сожительствуете с какой-нибудь молодой особой?

– Нет.

Том опять обратился мыслями к зарытому кладу. Приключение, поиск. Это хорошо. Опасность? Это несколько хуже. «Он хочет завербовать меня в контрразведку! – вдруг осенило Тома. – Вот зачем вся эта конфиденциальность! Я откажусь. Мне не по силам. Но все равно классно, и я очень польщен».

– Но вам уже случалось… то есть… у вас уже есть сексуальный опыт?

– Да, но не очень обширный и не сейчас.

Если не считать того, что произошло вчера ночью.

– Вы гетеросексуальны?

– Да.

Точно, подумал Том, контрразведка. Это правда, что я гетеросексуален. Но если он спросит, не гомосексуален ли я вдобавок?

Джону Роберту не пришло в голову задать этот вопрос. Он погрузился в раздумья. Том, у которого слегка кружилась голова, уставился на философа, вглядываясь в его лицо на фоне струящегося сзади света. Ослепительные белые облака стремительно гнали узкую, накренившуюся комнату-корабль. Лицо Джона Роберта, огромное в своей власти и тревожной сосредоточенности, все время ускользало из фокуса. Вот сейчас он наконец скажет, подумал Том, хотя одному небу известно, что это будет. Том слышал и свое собственное частое дыхание, и розановское.

– Полагаю, вы знаете, что у меня есть внучка, Хэрриет Мейнелл.

Том растерялся. Он не слышал местных сплетен. Он смутно знал, что какая-то внучка существует, но никогда ее не видел, не думал о ней и совершенно не представлял, сколько ей лет. Может, он хочет, чтобы я сводил ее в музей естественной истории, подумал Том. Господи, как мне теперь выпутываться?

– Да.

– Ей семнадцать лет.

Это слегка меняло ситуацию. Ее нужно свозить в Лондон, сводить на «Гамлета»? Где она вообще? Он спросил:

– Она в Америке?

– Нет, она в Эннистоне, в Слиппер-хаусе. Вы разве не знали, что я снял Слиппер-хаус у вашей матушки?

– Нет.

Том решил, что не обязан подробно рассказывать о своих отношениях с Алекс, непонятных ему самому.

– Она там со служанкой, – добавил Джон Роберт с нелепой серьезностью.

– О… это хорошо…

– Она раньше никогда не бывала в Эннистоне.

– Я могу показать ей город, если хотите…

Или эксцентричный старикашка просто пытается поддержать светскую беседу?

– Я хочу, чтобы вы с ней встретились, познакомились.

– Чтобы я представил ее другим молодым людям? Я могу. Можно устроить для нее вечеринку.

Том уже начал составлять в уме список гостей.

– Нет, я не хочу, чтобы она с кем-либо встречалась. Только с вами.

– Но почему… только со мной?

– Только с вами.

Джон Роберт шумно дышал раскрытым ртом и глядел на Тома как будто с ненавистью, хотя на самом деле, конечно, был просто сосредоточен. Оттого что на Томе так сосредоточились, он запаниковал, почувствовав, что загнан в ловушку. Он хотел встать и облокотиться о каминную полку или открыть дверь в прихожую. Но не мог двинуться. Его словно пригвождали к месту взгляд и целеустремленность Джона Роберта.

– Не могли бы вы объяснить? – произнес Том; он старался, чтобы его слова прозвучали настойчиво, но получилось робко.

– Ей нужен защитник.

– О, конечно, я буду ее защищать… то есть пока я здесь… я же здесь не живу. Я могу ее защищать две недели.

– Я потребую от вас большего.

Он сумасшедший, подумал Том, совершенно съехал с катушек. Он безумен и все же здоров. Выдерживая взгляд философа, Том почувствовал, что и сам съезжаете катушек, словно способен вдруг подняться, подойти к Джону Роберту и потрогать его.

– Мне надо ехать обратно в Лондон… учиться, – сказал Том. – Я не могу просто так… вы хотите, чтобы я стал дуэньей? Найдите кого-нибудь другого.

Сказав это, он ощутил мгновенную боль, словно вечная разлука с Розановым, после такого разговора, была бы невыносимым горем. «Может, он меня загипнотизировал?» – подумал Том.

– Мне нужны вы.

– Но зачем, что я должен…

– Я не хочу, чтобы толпы людей, толпы мужчин…

– Толпы мужчин?

– Добивались моей внучки.

Слово «добивались» прозвучало так странно и чуждо, что Том сначала не понял.

– Ей только семнадцать лет! – сказал Том, – И вообще, почему бы и нет? Я что, должен их отгонять?

– Ей почти восемнадцать.

– Тогда почему она не может сама справиться? Нынешние девушки справляются. Если нужна дуэнья, почему ее горничная не годится?

– Вы спрашиваете, должны ли вы их отгонять. Да, должны. Я хочу это… окончательно прояснить.

– Но это невозможно! Я же не могу посвятить ей всю свою жизнь!

Джон Роберт молча глядел на него, откинувшись назад.

«Во что меня превращают, что за работу мне навязывают? – подумал Том. – Может быть, уйти, бежать? Может, просто нахамить?» Но он не мог. Он подался вперед и сказал ласково, словно обращаясь к ребенку:

– Вы хотите, чтобы я спал на коврике у ее двери?

– Нет.

– Хотите, чтобы я стал ей братом?

– Нет. Я не хочу, чтобы вы спали на коврике у нее перед дверью. И я не хочу, чтобы вы стали ей братом.

Том уловил расстановку ударений.

– А чего же вы хотите?

– Я хочу, чтобы вы на ней женились.

Джон Роберт поднялся на ноги, и, когда туша философа застила свет, Том тоже вскочил, отступил и встал, прислонившись к субтильному блестящему буфетику. Так они и стояли: Джон Роберт с разинутым ртом уставился в одну точку, а Том вперил взгляд в размытый силуэт его головы, за которой холодное ослепительное солнце сияло на трепещущих ветвях яблони. Потом оба опять сели, словно у них не было другого выхода. Том почувствовал, что у него бешено бьется сердце и что он неудержимо краснеет. «Ая и не знал, что можно краснеть от страха», – подумал он.