Текст книги "Ученик философа"
Автор книги: Айрис Мердок
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)
Отец Бернард беспомощно откинулся на спинку кресла. Теперь ему пришло в голову, что девушка может послужить связующим звеном между ним и философом. Разве он не хочет, чтобы такое звено существовало? Конечно, хочет. Но такая ответственность, такая ноша, способная поглотить не известное заранее количество его времени… семнадцатилетняя девушка… а если случится что-нибудь ужасное…
– Ладно, хорошо, – сказал он.
– Значит, договорились, – Розанов принялся перекладывать книги и бумаги, явно давая понять, что разговор окончен. Он добавил: – Если вам придется звонить, а я надеюсь, что до этого не дойдет, не забудьте учесть разницу во времени с Америкой.
Отец Бернард встал. Он сказал:
– Мне бы хотелось опять с вами побеседовать.
– О чем?
– О чем угодно. Так, как мы беседовали на общинном лугу. Или вы меня просто экзаменовали на роль наставника?
– Я… нет… то было совершенно другое.
Воцарилось молчание, во время которого отца Бернарда обуревало почти непреодолимое желание сказать еще что-нибудь про Джорджа.
Розанов сказал:
– Я уверен, вам нужно подумать о том, чтобы оставить сан.
– Почему?
– Разве это не будет честнее? С вашими убеждениями вы, Должно быть, чувствуете себя в ложном положении, живете ложью. Вы ведь приносили обеты. Разве вы их не нарушаете?
– Ну, в наше время люди довольно спокойно относятся к…
– Но вы ведь что-то обещали?
– Я клялся, что верую в Тридцать Девять Статей [89]89
Тридцать Девять Статей (The Thirty-Nine Articles of Religion) – главный доктринальный документ англиканской религии, принятый в нынешней редакции на Соборе 1563 года.
[Закрыть].
– Но это же старомодный реалистический теизм! Разве вы в них верите?
– Нет.
– В чем вы еще клялись?
– Повиноваться епископу.
– Повинуетесь?
– Нет.
– Тогда что вам ваши священные обеты? – Эта фраза вышла у Джона Роберта странно, помпезной впечатляюще, – Как вы можете так жить?
Отцу Бернарду вдруг стало плохо, его чуть не стошнило от ярости – черная желчь внезапной активной ненависти к Розанову едва не излилась из уст священника. Он сглотнул и произнес:
– Могу, вот и все. Всего хорошего.
Он прошествовал к двери и резко отворил ее. Огромные клубы дыма и жара накатились на него вместе с внезапным ревом, и на миг священнику показалось, что это пожар. Потом он понял, что эта стихия – вода, а не огонь. Он по ошибке открыл дверь ванной.
Он захлопнул дверь, направился к другой и вышел в устланный ковром коридор, ни больничный, ни гостиничный. Здесь до его слуха опять донесся шум воды. Он подумал: может, вернуться и извиниться? Потом подумал: я что, с ума сошел? Извиняться перед этим маньяком? За что? И с ужасом осознал, что отныне Розанов у него в голове, как вирус, как неизлечимый недуг. У него новая болезнь – розановизм.
Хэтти и Перл были в Слипиер-хаусе. Счастливые, как две мышки в кукольном домике. Раньше у них никогда не было своего дома.
Они ожидали вселения в новое жилище с нарастающим нетерпением, но, вселившись, удивительно, совершенно непредсказуемо изменились. Они смеялись и бегали по дому как сумасшедшие. Они опьянели от счастья, хоть и не могли бы связно объяснить, что их так развеселило и обрадовало.
Может быть, бедный, заброшенный, непонятый Слиппер-хаус сохранил запас неясного, милого, невинного, бесхозного счастья из давних времен: из прошлого, когда Алекс и ее брат Десмонд были юны, когда Джеффри и Розмари Стиллоуэны придумывали игры и забавы для десятков прекрасных молодых людей, квакеров и методистов. Для этих юношей и девушек секс был загадкой будущего и романтикой настоящего, их жизни еще не были омрачены тенью, и мир, в котором они жили, еще верил, что войны больше никогда не будет.
Может, и так. Но кроме этого, конечно, обе девушки словно получили отсрочку приговора. Только что они с молчаливым беспокойством ощущали разворот холодной спирали времени, входящего в новую фазу. И вдруг все дела превратились в забаву, все кругом расцвело юношеским бездумным весельем, разделенным на двоих, какого девушки никогда не испытывали. Хэтти вдруг повзрослела, а Перл внезапно стала моложе. Строгое, старомодное воспитание, полученное Хэтти по велению Джона Роберта, совсем не подготовило ее к этой встряске, к ликующей радости. Они с Перл были «два юных, жизнерадостных существа», может быть – заключенные, может быть – обреченные (иногда им и такое казалось, словно они видели это вскользь), но сейчас они не могли жить нигде, кроме как в настоящем, и продолжали предаваться в этом удивительно ненастоящем домике тому, что ощущалось ими как участие в восхитительном спектакле.
Сперва приехала Перл с вещами. Такси выгрузило ее в вечерних сумерках у задней калитки, где уже ждала Руби. До этого взад-вперед летали письма, больше напоминающие распоряжения полководца, чем произведения эпистолярного жанра. Джон Роберт написал Перл, что согласно его желанию они с Хэтти будут «обитать» (за исключением слова «обитать», стиль письма был непримечателен) во флигеле («Слиппер-хаус», конечно, же было неофициальное прозвище) по адресу: Белмонт, Таскер-роуд, Эннистон, благодаря любезности миссис Маккефри, которую они должны были не беспокоить, но ходить через заднюю калитку, выходящую на проезд Форума. Хэтти Розанов написал примерно то же самое. Его письмо к Перл начиналось «Дорогая Перл!» и заканчивалось «Искренне ваш, Дж. Р. Розанов». Письмо к Хэтти начиналось «Дорогая моя Хэтти» и заканчивалось неразборчивым «Твой Дж. Р. Р.» Он никогда не называл себя «дедом», «дедушкой» или как-либо еще в том же роде. У Хэтти не было для него имени, и она его никак не называла. Алекс намеренно холодно написала Джону Роберту, что «приняла к сведению его решение». Он не ответил. Перл написала Руби, сообщив ей дату своего приезда. (Руби не показала письмо Алекс, но отнесла его к цыганам, чтобы они ей прочитали.) Ни Перл, ни Хэтти ничего не написали Алекс, поскольку Перл чувствовала, что это неуместно. Алекс не написала Хэтти, поскольку не знала ее адреса и чувствовала себя обиженной. Руби между делом сообщила хозяйке, когда приезжает Перл.
Руби, крепкая, как лошадь, помогла Перл отнести в дом многочисленные чемоданы. В чемоданах были вещи Перл и летние английские вещи Хэтти, которые хранились в квартире у Перл. Школьный сундук Хэтти и ее коробка с книгами должны были приехать по железной дороге. Перл и Руби втащили чемоданы в дом и закрыли дверь. Вошли в гостиную, включили свет и сели.
– Ох! – сказала Перл и закрыла глаза.
Ее, словно внезапная судорога, стиснуло необыкновенное, болезненное волнение, смешанное с глубоко спрятанным страхом. Ей хотелось, чтобы Руби ушла. Перл хотела сама обследовать дом.
– Здесь неплохо, мы все убрали, – сказала Руби, которая сидела, широко расставив ноги и уставившись на Перл задумчивым хищным взглядом.
– Мы?..
– С ней.
– Хорошо… спасибо…
– Я буду у вас убираться.
– Нет… не надо… я сама могу.
– Ты не хочешь, чтобы я тут была?
– Да нет, дело не в этом.
– Не хочешь. Ты пойдешь в дом, с ней повидаться?
– По-моему, это лишнее. Думаешь, нужно?
– Как хочешь. Ну вот. Когда твоя приезжает?
– Завтра.
– Здесь все хотят ее видеть, просто с ума посходили.
– Откуда они знают?
– Знают. Они с ума сходят, хотят видеть его внучку. Посмеяться хорошенько.
– Почему посмеяться?
– Люди всегда смеются. Что вы тут будете делать?
– Не знаю, – ответила Перл, – Наслаждаться жизнью, наверное.
– Кому хорошо, – сказала Руби, – А моя недовольна.
– Миссис Маккефри?
– Лучше пойди завтра с ней повидайся да сделай реверанс.
– Ну ладно. Только без реверансов. Ты шутишь.
– Как хочешь.
– Руби, милая, не сердись.
– Я не сержусь.
– Что это за звуки?
– Да та мерзкая тварь, лиса. Тут живет, в саду.
Ночью, поднимаясь в одиночестве в спальню на второй этаж, Перл опять услышала тот же странный звук. На следующее утро она пошла в Белмонт и предстала перед миссис Маккефри, которая была холодна, вежлива и неконкретна. Вечером приехала Хэтти.
– Как весело.
– Только это ненадолго.
– Перл, милая, не говори так. Разве ты не счастлива?
– Счастлива. Это мне не мешает быть счастливой.
– Я – счастлива.
– Я раньше никогда не слышала, чтобы ты это говорила.
– Не надо так грустно, ты же не виновата.
– Я знаю.
– Наша жизнь ужасно странная.
– Да. Как ты повзрослела.
– Потому что я сказала, что жизнь странная?
– Она и вправду странная. Но год назад ты бы не сказала ничего подобного.
– Люди много всякого говорят, чего год назад не сказали бы.
– Денвер кажется ужасно далеким.
– Как сон.
– А это кажется наяву?
– Нет, но здесь все очень реальное. В Денвере мы всегда глядели наверх.
– Ты имеешь в виду – на снежные вершины?
– Да, и вроде бы вдаль.
– Может быть, в будущее.
– О, будущее! Тут все гораздо здешнее и сейчаснее.
– Это ты и называешь счастьем.
– Снег был как море и все-таки не похож на море. Если б мы жили у моря! Если б этот дом мог взлететь – и приземлиться у моря. Я могу себе представить, как он летает. Я уверена, что он летающий.
– Хорошо бы он улетел отсюда прочь, куда-нибудь в другое место.
– Прочь отсюда? От чего?
Перл замолчала. Было десять часов вечера, а они беседовали с самого ужина-пикника. С момента прибытия Хэтти, уже два дня, был один сплошной пикник. Непрестанно шел дождь, и под этим предлогом они сидели дома. Они выходили за покупками, и еще Перл сводила Хэтти на прогулку под дождем по центру Эннистона. Хэтти, конечно же, ни разу не была в Эннистоне, поскольку на ее недолгой памяти Джон Роберт тут ни разу не жил – более того, она и название-то города услышала впервые совсем недавно. Джон Роберт никогда не говорил о прошлом, а в биографии Перл этот, теперь такой судьбоносный, город не оставил следа. Кроме того, до сих пор они, конечно, часто обсуждали дедушку Хэтти, но избегали углубляться в подробности или задаваться слишком смелыми вопросами. Тайна Джона Роберта оставалась неизмеренной и даже неназываемой. Когда Хэтти была моложе, Перл думала, что неправильно будет обсуждать этого великого человека в духе, граничащем с неуважением. Кроме того, у Перл было собственное мнение насчет Джона Роберта, которое она не рисковала высказывать. Хэтти удивительным образом, как это умеют дети (что было странно в ее ситуации), просто не думала о дедушке. Когда она была поменьше, он олицетворял собой довольно обременительный долг. Чаепития с ответами на его дежурные вопросы были тяжкой повинностью, которую следовало исполнять без ошибок. Атмосфера этих встреч сохранилась в памяти Хэтти – тяжкая, сырая, душная, бесконечно гнетущая и просто угрожающая. Хэтти всегда боялась Джона Роберта, хоть и не сильно. Перл тоже его боялась, причем больше. А теперь, впервые в жизни, девушки поселились в городе, где жил и он – по крайней мере, сейчас. Это следовало из обратного адреса на его письмах: Заячий переулок, д. 16, Эннистон. Без сомнения, Джон Роберт заявит о своем присутствии. Девушки старались об этом не думать.
Дивная игрушка – дом – отвлекала их от беспокойства. Хэтти мельком осмотрела город, а потом девушки занялись расстановкой и обустройством. Прибыл сундук и книги Хэтти. Девушки расставили книги и развесили одежду. Еще они передвинули мебель. Хэтти поставила на комод чешущего ухо бурого кролика, эскимосского тюленя, гладкого, как слизень, и бело-розовую японскую вазочку с примулами, недрогнувшей рукой сорванными в том конце сада, что ближе к проезду Форума. Девушки обегали весь дом, открыли все ящики и дверцы шкафов, распахнули все расписные ставни. В одной из комнат первого этажа они слегка испугались, когда, открыв шкаф, наткнулись на недвижные взоры грубо раскрашенных божков из глины и папье-маше. То были старые идолы Алекс, которых она собиралась убрать, но забыла, прощаясь со Слиппер-хаусом после известия, что Джон Роберт тут жить не будет. Она убрала кисти и краски, печальные живописные напоминания о ее прежней жизни неудавшейся художницы, но божков оставила. Хэтти отнесла одного – рыжего, с песьей головой и застывшим взглядом – наверх, к себе в комнату, в компанию к кролику, тюленю и японской вазе, но вскоре, движимая суеверным чувством, вернула обратно в шкаф. Перл, когда первый раз ночевала в доме, еще будучи одна, выбрала маленькую спальню окнами на Белмонт (которую Алекс предназначала для Джона Роберта), а не большую (с собакой и дирижаблем, окнами на сад и заднюю калитку). Но Хэтти, когда приехала, предпочла вид на Белмонт, потому что там были береза, медный бук и гинкго.
– Наверно, мне надо завтра пойти повидать миссис Маккефри.
– Профессор не велел ее беспокоить. Я ей сказала, что мы приедем. Мы с ней столкнемся в саду.
– Надо полагать, в сад нам можно.
– Он ничего не сказал про сад.
– Как близко кажется шум поезда ночью. Ты заперла дверь?
– Да.
Они сидели в спальне Хэтти. Хэтти – в бело-фиолетовой школьной ночной рубашке с длинными рукавами, Перл в темно-синей нижней юбке и темно-синих чулках. Хэтти сидела на кровати, Перл – в одном из восточных бамбуковых кресел. Они сидели прямо, сосредоточенно, настороженно, будто на совещании. Волосы Хэтти, почти серебряные, длинной тяжелой косой спадали по спине; они выглядели странно, гладко, словно растение, проросшее на тропическом дереве. Мраморно-бледные глаза беспокойно озирались, опасаясь узреть в окружающем нежданный дефект или упущение. Одна ладонь была прижата к губам, а другая касалась лба, словно надевая или поправляя невидимую ауру, тюрбаном окутавшую голову. Детское личико было гладким и прозрачным, без единой морщинки. Перл сегодня не выглядела строгой и старшей. Она только что вымыла голову, и в темно-каштановых волосах, ненадолго окруживших лицо пружинистым ореолом, заиграли рыжеватые отблески. Уже на следующий день волосы снова потемнеют, станут прямее и жестче. Желтоватый лоб Перл и тонкий нос, отходивший от него столь неумолимой прямой линией, словно кто-то нарисовал вертикаль, указующую на тонкий прямой рот, иногда темнели, чуть морщинились, обветренные. Сегодня смуглая кожа Перл была восковой, красивой, чуть полированной, словно тронутой южным солнцем, зелено-карие глаза – не яростными, а задумчивыми.
– Мне надо будет зашить эту ночнушку. Смотри, на плече Дырка.
– Я зашью, – ответила Перл, – оставь ее завтра где-нибудь на виду.
– Нет, с какой стати ты будешь зашивать мои вещи?
Перл не ответила. Слишком пугающий фон для таких вопросов складывался вокруг в последнее время. Вместо этого она сказала:
– Тебе надо купить вещей. Странная ты, обычно девчонки только и думают, что о тряпках.
– Нет, не странная, – ответила Хэтти. И добавила: – Нам надо экономить.
Открылась еще одна пугающая перспектива.
– Нам?
На самом деле Перл откладывала деньги, значительную часть собственного жалованья, и деньги Хэтти тоже накапливались, поскольку она была удивительно равнодушна к одежде и вообще к радостям жизни и до сих пор трудно бывало уговорить ее что-нибудь потратить. Профессор (как Перл его называла) не задавал вопросов, а Перл не считала своим долгом сообщать ему, что средства, выделяемые им на содержание Хэтти, копятся на счету в банке. Когда-нибудь Хэтти пригодятся эти деньги. Перл, с ее тонким прямым носом и узким прямым ртом, была очень рассудительна, в том числе – умела не слишком задумываться о головокружительной открытости будущего. Перл была рада, что у них есть деньги, у нее и у Хэтти; и все это, вместе взятое, – ее облегчение и сказанное Хэтти «мы», в сложившихся обстоятельствах звучащее странно и вызывающее вопросы, – чем-то расстроило обоих. Они не говорили об этом вслух, но обе не полностью доверяли Розанову – он был слишком всемогущ, непредсказуем, невероятно странен.
– Хочешь поехать в Лондон за покупками? Мы можем продумать список. Тебе многое нужно.
– Нет, не надо. Я хочу остаться здесь.
– Тогда можно пойти в Боукок, это большой магазин, в Эннистоне.
– Нет. Здесь – я хочу сказать, здесь. Я хочу остаться в этом доме, спрятаться. Я тут так счастлива, с тобой. Давай ни с кем больше не будем связываться, не будем никуда ходить.
– Хэтти, миленькая, тебе не надо прятаться, это нехорошо. Ты уже школу кончила.
– О, я знаю, знаю…
Глаза Хэтти вдруг налились слезами. Перл это не смутило.
– Ты должна выходить в город, плавать, ты же обожаешь плавать.
Хэтти слыхала про Купальни. Горячие источники ее манили.
– Но меня увидят. Ну, наверно, это все равно, потому что меня никто не знает, а если бы и знали, что во мне интересного? Но я не хочу, чтобы на меня смотрели. И я же не могу пойти в бикини.
– Почему? Здесь носят бикини!
– Я куплю нормальный купальный костюм. Не хочу больше носить бикини.
– Значит, нам все равно нужно по магазинам!
– Наверно, я не пойду в Купальни, там так много народу. Перл вспомнила слова Руби о том, что люди будут смеяться.
Конечно, весть о розановской внучке уже облетела Эннистон. Любопытство будет жгучим и далеко не всегда доброжелательным. Опасение Хэтти, что на нее будут смотреть, было пророческим.
– Не говори глупостей, – сказала Перл.
– Перл.
– Да, милая.
– Насчет секса.
– О!
– Я знаю, мы об этом уже говорили, и я не хотела тебя спрашивать о том, о чем ты не хочешь говорить.
Перл не стала помогать Хэтти с трудным вопросом.
– Перл, на что это похоже?
Перл рассмеялась.
– Ты имеешь в виду…
– Ой, ну ты же знаешь, что я все знаю, но… только не смейся… я знаю… и я читала… но на что это по правде похоже?
– Ты имеешь в виду – приятно ли это?
– Да, я просто не могу понять, как это может быть приятно. Я очень странная? По-моему, сама идея совершенно омерзительна.
Перл не поддалась внезапному искушению и не сказала, что по ее опыту секс именно что омерзителен. Она ответила:
– Ты не странная, просто наивная, как будто из прошлого века. Большинство девушек твоего возраста… Хэтти, не беспокойся. Все зависит от людей. Если мужчина приятный – то и секс с ним приятный, надо полагать.
– Так значит, тебе не понравилось! Прости, ты уже говорила, что не хочешь это обсуждать…
– Мне не нравились мужчины, именно те, с которыми я… Просто я была дурой.
– Я думаю, мне никогда никакие мужчины не понравятся, – сказала Хэтти.
Она принялась медленно расплетать косу. Перл встала, чтобы помочь.
– Перл, милая…
– Да?
– Насчет моего дедушки.
– Да.
– Он тебе нравится?
– Да, конечно. – Ловкие пальцы Перл расплетали толстый холодный палевый канат волос у теплой шеи.
– Думаешь, он много о нас думает?
– Не много. Но достаточно.
– Перл… мне бы так хотелось… не важно… я думала про своего папу.
– Да?
– Он был такой милый, хороший, такой тихий и вроде как… потерянный…
– Да.
– Перл, ты меня никогда не бросишь, правда? Я теперь не смогу с тобой расстаться, мы выросли вместе, как… нет, не совсем как сестры, просто как мы. Ты мой единственный человек, мне больше никто не нужен. У меня все в порядке, так хорошо, когда я с тобой.
– Я никуда не денусь, – ответила Перл.
Этот разговор был ей невыносим – он точным и уверенным движением всколыхнул ее собственный страх, словно кто-то прицельно ткнул пальцем, чтобы разбередить рану.
– Я, наверное, никогда не вырасту. Заползу в какую-нибудь трещинку и усну навсегда.
– Хэтти, перестань, что ты как беспомощная, подумай, как тебе везет, ты пойдешь в университет…
– В университет?
– И познакомишься там с кучей хороших молодых людей, джентльменов, не таких, каких я знала.
– Джентльменов!
Хэтти рассмеялась каким-то диким стонущим смехом, завесив лицо шелковистыми волосами.
Вдруг на первом этаже что-то завизжало, потом еще раз. Телефон. Девушки переглянулись с изумлением и испугом.
– Кто это, так поздно? Перлочка, подойди ты.
Перл, обутая в шлепанцы, помчалась вниз по лестнице. Хэтти последовала за ней босиком, оставляя теплыми ступнями липкие следы на сверкающих половицах, которые так тщательно натирала Руби.
Перл, стоя в прихожей, говорила:
– Да. Да…
Потом:
– Хэтти, это тебя!
– Кто?..
– Не знаю, мужчина.
Хэтти взяла трубку.
– Алло?
– Мисс Мейнелл? Это отец Бернард Джекоби.
– Да?
– Я… Ваш дедушка вас не предупредил?
– Нет.
– Я… я священник, и ваш дедушка меня просил… попросил…
– Да?
Надо было заранее спланировать разговор, подумал отец Бернард на другом конце провода, и тот последний стакан портвейна был совершенно лишний, да как поздно-то уже, а он мог бы и предупредить девочку.
– Он попросил меня поговорить с вами о ваших занятиях.
– Моих занятиях… вы хотите сказать – как репетитор?
– Что-то в этом роде, но не совсем… Вы не беспокойтесь, мы что-нибудь придумаем. Только нам надо поговорить. Вы не возражаете, если я приду завтра утром, часов в одиннадцать?
– Пожалуйста. Вы знаете, куда…
– Да, конечно, я знаю Слиппер-хаус, его все знают.
– А… да, спасибо вам.
– Спокойной ночи, дитя мое.
Боже, какой я идиот, подумал отец Бернард. Даже умудрился многозначительно хихикнуть, когда речь зашла о Слиппер-хаусе. Девочка по разговору кажется спокойной и вежливой, но с этими американцами никогда не знаешь. Он налил себе еще стакан портвейна.
– Он сказал, что он репетитор, священник, – сказала Хэтти, – Он завтра придет.
– Ладно, завтра будет завтра, а сейчас давай спать.
– Ох, Перл, что это за звук?
– Это лиса лает. Она тут живет, в саду.
Перл открыла парадную дверь. Тихая волна влажного, теплого, благоуханного весеннего воздуха медленно, величаво вкатилась в дом. Перл выключила свет в прихожей, и они стали смотреть в темноту.
– Лисичка, – тихо сказала Хэтти, – милая лисичка, живет прямо тут, у нас в саду.
– Хочешь выйти, дорогая? Я принесу тебе пальто и туфли. Мы можем пройтись по травке.
– Ой, нет, нет, нет. Лисичка, ой, лисичка…
Слезы покатились по лицу Хэтти. Она тихо всхлипнула.
– Перестань. Тебе же не десять лет! Иди спать, глупая девчонка.
– Сейчас пойду. Не приходи. Я сама выключу свет. Побудь здесь. Мне будет приятно знать, что ты снаружи… только не уходи далеко. И не забудь запереть дверь.
Хэтти умчалась по лестнице.
Перл вышла на газон. Ставни второго этажа были закрыты, и лишь немного света просачивалось через витраж на лестничной площадке. Сквозь деревья светилось окно верхнего этажа Белмонта.
Перл вдыхала мягкий, влажный, словно тающий, удивительный весенний воздух, несущий весть о новой жизни, боли, переменах. Она провела рукой сверху вниз по прямому лбу и тонкому носу. Она подумала: «Я все делала не так, неправильно пошла всеми картами, какие у меня были, мне так повезло, невероятно повезло, но я этого не поняла, я недостаточно хорошо думала о себе – у меня были такие мелкие, жалкие планы, я хотела слишком мало, а теперь уже слишком поздно».
Она взглянула на огни Белмонта. Ветер выдувал занавеску из раздвижного окна, и это пугало, словно из окна выглядывало привидение. Руби ложилась спать, а может, смотрела телевизор. Конечно, она не будет как Руби. Хэтти – девушка из прошлого. Руби тоже принадлежала прошлому. Теперь уже не получится жить такой жизнью, какую прожила Руби. Руби была анахронизмом, старым бурым динозавром. Но ведь Перл сделала такую же ошибку, пропустила поворот, выбрала дорогу, ведущую не вверх, а вниз, в мелкую, жалкую жизнь. Это всё деньги, подумала Перл, я потратила эти драгоценные годы, радуясь, что у меня есть деньги! И еще совсем недавно с удовольствием поехала к бедной старухе, приемной матери, посмотреть, какой она развалиной стала, да повыпендриваться! Можно подумать, мне есть чем выпендриться! Мне просто повезло, а я пользовалась этим везением по-глупому, вообще им не воспользовалась. Как дурочка из сказки, ей фея велела загадать желание, а она попросила платье или пирожок. Я не воспользовалась этим везением, когда можно было подняться повыше, убраться подальше. Я могла бы научиться всему, что учила Хэтти, или хоть части. Хотя бы французский выучить, да хоть что-нибудь. А я предоставила ей разговаривать и смотреть по сторонам, а сама в это время паковала ее чемоданы да белье ей чинила. Ну я, конечно, тоже смотрела, но мало что знала, а теперь и вовсе ничего вспомнить не могу. И не то что я ленивая, а просто у меня мозги служанки и мне даже в голову не пришло. Я была так счастлива, что могу путешествовать, тратить деньги, как будто я девушка из рекламы. Не заметила открытой двери. Почему я не злилась как следует? Может, это помогло бы. Если б только я ненавидела Хэтти, как когда-то собиралась. Но любить Хэтти – это ужасно, а теперь…
Перл подумала о том, как Хэтти начнет меняться, причем очень скоро. Хэтти подошла к драгоценному, хрупкому концу детства, невинности. Это понимание было и в растерянном страдании самой Хэтти, в ее слезах, в словах «Лисичка… лисичка…» И в ее мечте – навсегда остаться вместе с Перл в волшебной стране задержавшейся юности, которая уже несется на всех парах к обрыву полного преображения. Хэтти с краской стыда будет вспоминать сказанные сегодня ночью милые глупые слова. Она покажет Перл, как сильно изменилась, – у нее не будет другого выхода.
Она мне ничего не покажет, подумала Перл, потому что меня здесь не будет. Я буду далеко. Мы расстанемся. Это он велел мне сюда приехать, стать тем, чем я стала, и я много лет повиновалась. А теперь, уже скоро, он велит мне уйти и больше не показываться.
Любить Хэтти. Это уже плохо. Но Перл была в еще худшем положении. Она любила Джона Роберта.
– Дай посмотреть, – сказал Джордж. Он забрал у Алекс бинокль.
Они расположились в гостиной Белмонта. За березой (висячие ветки которой вечно напоминали Алекс о Габриель) ясно виднелось окно Слиппер-хауса. Ветви в апрельской дымке почек чуть виднелись в самом нижнем правом углу картинки. Это было одно из окон спальни Хэтти. Джорджу повезло. Он увидел то, что не удалось увидеть Алекс. Хэтти в белой нижней юбке внезапно промчалась через комнату. Утро близилось к полудню, а Хэтти всегда рано вставала, но на этот раз она вдруг решила переодеться. Через полчаса должен был зайти священник, и тихий внутренний голос, который говорит женщине, даже беспечной девушке, как одеться для мужчины, подсказал, что нужно другое платье. Хэтти опять появилась в объективе, с платьем, перекинутым через руку, и замерла. Волосы были не убраны в прическу и струились как попало, пока она медленно не откинула их свободной рукой за голые плечи. Затем она опять исчезла из виду.
Джордж сжал губы и опустил бинокль.
– Что-нибудь видел?
– Нет. – Он отвернулся от окна.
Алекс последовала его примеру.
– Девичья обитель, – сказал Джордж.
– Вряд ли они до сих пор девушки.
– Малютка-то уж наверняка.
– У нее не хватило воспитания прийти ко мне с визитом.
– Две девы-затворницы. Город с ума сойдет.
– Кошечка найдет дорогу на волю.
Джордж явился внезапно. Алекс спустилась вниз и увидела, что он стоит в прихожей. Джордж умел стоять, слегка склонив голову, всей манерой занимать пространство, создавая впечатление, что он крадется мимо и уже почти невидим. Так он и стоял, глядя исподлобья на мать. «Боже, – подумала она, – какой же он самодовольный». Но при этом ее сердце разрывалось от боли за него, металось и горело.
Теперь он бродил по гостиной, трогал вещи, передвигал бронзовые фигурки из маленького отряда, стоявшего на том же месте каминной полки еще со времен его детства.
Появление Джорджа вызвало у Алекс нехорошие чувства, которые смешались со зловещим сном прошлой ночи. Алекс приснилось, что она в Белмонте, но он стал огромным, как дворец, темноватым, сумеречным, словно его окутал желтый туман. Алекс ходила по дому, иногда в сопровождении женщины, которая, казалось, знает его лучше. Потом Алекс в одиночку забрела на галерею, откуда открывался вид на большую, плохо освещенную комнату, почти что зал, забитый всяким хламом. Комната была явно заброшенная, и Алекс поняла, что туда очень давно никто не заходил. Столы, стулья, ящики, кучи разных вещей вроде торшеров и старых часов были разбросаны как попало, а примерно посередине стоял старый граммофон с большим раструбом. Алекс глядела вниз на молчаливую, заброшенную, сумрачную комнату, и ее охватывал дикий страх. «Но ведь в Белмонте нет такой комнаты, – подумала она. – Разве в моем доме поместится такой огромный тайный допотопный зал?» Она поспешила прочь и поделилась своим открытием с женщиной, которая, кажется, так хорошо знала дом. Женщина ответила: «Да это же старая гостиная нижнего этажа, неужели ты не помнишь?» – и распахнула дверь в ужасно запущенную, захламленную комнату, в которой Алекс узнала бывшую комнату экономки. «Конечно, – с облегчением подумала Алекс, – это она и есть!» Но, взглянув, поняла, что это обычная комната, а вовсе не та, которую она видела.
Джордж снял черный макинтош. Сегодня Джордж надел под плащ светло-серый клетчатый костюм-тройку, которых у него было несколько, а еще повязал галстук и причесался. Волосы выглядели как обычно – гладкие, словно намасленные. Джордж снял пиджак и в жилете с атласной спиной встал перед Алекс, воззрился на нее, показывая маленькие квадратные, редко стоящие зубы. Это была не совсем улыбка.
«Он другой, – подумала Алекс, – Он не изменился, но он другой. Пахнет по-другому, как-то кисло». А потом вспомнила про комнату из своего сна. И подумала, что Джордж не изменился, но сошел с ума.
Алекс глядела на Джорджа по-кошачьи, одновременно ловкими пальцами поправляя воротник своей блузки. Алекс была в старой юбке и жакете. Если бы она знала, что Джордж придет, то переоделась бы. Она отметила этот мелкий тщеславный порыв души.
– Как дела?
– Нормально. А у тебя?
– Хорошо. Кофе будешь?
– Нет, спасибо.
– Выпьешь чего-нибудь?
– Нет.
– Что слышно про Стеллу?
Алекс это произнесла как совершенно обычный вопрос про жену, какой можно задать любому собеседнику, – да именно это она и чувствовала в тот момент.
– Ничего, – ответил Джордж не сразу, вроде бы задумчиво, как-то мечтательно, словно его взору открылось истинное видение, – С ней-то все в порядке.
– Ты что-нибудь слышал?
– Нет. Да будь уверена… с ней-то все в порядке…
– Хорошо, – сказала Алекс.
Иногда они с Джорджем ссорились очень странно, болезненно, бесчувственно, по той причине, что их разговор в какой-то момент сбивался с дороги, забредал не туда. Словно Джордж с высоты, с какого-то наблюдательного пункта, решал, как должна проходить беседа, чтобы не нарушить какой-то закон. Когда этот тайный закон нарушался, Алекс, караемая болью и смятением, всегда чувствовала, что это ее вина. Превратится ли и этот, только что начатый, разговор во что-то ужасное? Ей надо стараться изо всех сил, поддерживать контакт с Джорджем. Она хотела положить ладонь ему на руку, чуть выше манжеты рубашки, но это, конечно, было невозможно.
– Это мы все умрем, а может, уже умерли…
– Ты с нами едешь на море? – спросила Алекс.
В этой попытке уцепиться за семейную традицию было что-то необдуманное, почти бессмысленное – слова служили заменой касанию.
– О господи, а мы едем? – спросил Джордж и улыбнулся.
Он перестал бродить по комнате и сел у камина, глядя на мать снизу вверх широко расставленными глазами и морща маленький нос.
