Текст книги "С четырех сторон"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Мать Пеми подумала: Гадеи по обыкновению хитрит, но это ее не остановило.

– Как ты не понимаешь, – жарко зашептала она. – Если они – за эту партию, так мы должны голосовать за другую. Будем тогда голосовать за ту, что в квартале заклинателей змей. Я давно наблюдаю за ее людьми, это самая достойная партия. Ничего, что у нее джипа нет. Зато там все – молодые люди, обходительные, не зазнайки, с деревенскими жителями разговаривают хорошо. Сразу видно, городские, образованные молодые люди из приличных семей. Не выскочки какие-нибудь. Ты и сам, наверно, видел: они как приехали, так сразу пошли по домам, сидели на верандах, прямо на полу, ели простую рисовую похлебку, как все мы, когда ничего другого нет. И все время они вели себя так. Это о чем говорит? Да о том, что мы, крестьяне, им как родные, как их собственная семья. Нет у них Поющей Машины – и не надо. Они все сами хорошо играют и поют. Даже лучше, чем другие партии. Они играют на простых инструментах: на кхандмани, на дудуки, на кендера. А на простых глиняных горшках как играют! Перевернут их кверху дном – и так отлично барабанят! А песни? Ты слышал, как они высмеивают остальные партии? Так насмешничают, так насмешничают, и все под музыку. И слова такие смешные! Нет, эта партия лучше всех! Ну, значит, все. Решено. Пошли голосовать.

– С ума сошла! – возмутился Гадеи. – Просто с ума сошла! Да что ты знаешь про этих твоих молодых людей? Шпана городская, бродяги! Я и говорить про них не хочу! Будем голосовать за партию, которая под пипалом. Она самая лучшая. И брат велел тебе за нее голосовать. Смотри-ка! Кемпа тащится! Тоже право голоса имеет. Эй, Кемпа!

Человек, которого окликнул Гадеи, быстро и ловко ковылял к избирательному участку. Его правая нога – заметно короче левой – была выгнута, как лук; иссохшие руки, странно вывернутые в локтях, болтались, напоминая крылья диковинной птицы; голова на тонкой шее клонилась все время вправо.

Он не то чтобы шел, а продвигался подскоками – правую ногу вынесет вперед, потом к ней рывком подтянет негнущуюся левую, на которую он перед тем опирался, как на протез.

В деревне все звали его Кемпа – Хромой, а как его звать по-настоящему, никто не помнил, поскольку уродом он был от рождения. Работать Кемпа не мог, жил на заработки жены, торговавшей солью и растительным маслом.

Кемпа ковылял к школе со всей скоростью, на какую были способны его бедные ноги, и не подавал вида, будто слышал, как его окликают.

– Эй, Кемпа! – не унимался Гадеи. – Ты что это, бегать научился? Постой, Кемпа! Послушай.

Кемпа остановился и повернул к ним лицо, перекошенное от ярости.

– Кемпа, Кемпа, – завизжал он, брызгая слюной. – Зовешь из-за спины, когда человек по делу идет! Не знаешь будто: сзади звать – человеку пути не будет? Нарочно мне все портишь? Ты кто такой и кем тебе Кемпа приходится, что ты его изводить можешь, а? Я тебе слуга? Живу твоими объедками, что ли?

– Да ты что, Кемпа? Чего разорался вдруг?

– Разорался вдруг! – передразнил его Кемпа. – Еще делаешь вид, будто не понял, как напортил мне! Со спины окликнул, пути мне теперь не будет! Я тебя спрашиваю: ты почему мне зла хочешь?

– Угомонись, Кемпа, – вмешался Рагху Барик из соседней деревни. – Разве так разговаривают с уважаемыми людьми из старинного рода? Ты, видать, совсем спятил. Не знаешь, что ли, – перед тобой заминдар, его отец всей этой деревней владел. А ты, дурак, посреди улицы орешь на него! Вот дурень! Да что он сделал тебе? Позвал, и только. Чего ты расшумелся-то?

Кемпа выбросил вперед укороченную ногу и пнул Барика.

– Ты меня хозяевами не пугай! Я человек свободный. Может, он тебе хозяин, так иди лижи ему пятки и радуйся. А меня не трогай, я с тобой дела иметь не желаю!

Этого Рагху Барик не мог стерпеть. Все знали: на калеку иногда находит, и он начинает задирать кого попало. Все это знали и не обращали внимания на выходки Кемпы, но Рагху Барик вышел из себя.

– Если ты человеческого языка не понимаешь, – зарычал он, – я с тобой по-другому поговорю!

Кемпа визжал как резаный.

– Да кто тебя боится, петуха ободранного! Ты что глаза выкатил, думаешь, страшно? Не боюсь я тебя, не боюсь, можешь ты это понять своими мозгами зажирелыми? Мы в свободной стране живем, тут никто никому не хозяин! У раджи право голоса – и у батрака тоже! У Неру право голоса – и у меня!

– Вон оно что!

Рагху Барик забыл от ярости, что перед ним калека, и лупил Кемпу всерьез.

– Вот тебе право голоса! И у меня право голоса есть! Вот тебе еще! И еще! Получай!

Кемпа валялся в пыли и вопил на всю деревню.

Никому не известная женщина, которая вообще не видела, что происходило, заломила руки и громко запричитала:

– Убили! Убили! Человека убили! Господи помилуй, что мне теперь делать! Куда я теперь денусь!

Куда ей деваться, женщина, видимо, знала, поскольку не переставала продвигаться к избирательному участку. Но ее истошные вопли привлекли внимание блюстителей порядка – двое полицейских в хаки и алых тюрбанах бежали к месту происшествия, занеся высоко над головами бамбуковые палки, готовые действовать. Полиция явно решила, что и ей наконец нашлось дело. Толпа расступилась, а стайка женщин, струсив, бросилась в боковую улочку.

Это создало новую ситуацию: представители всех трех партий, соперничающих на выборах, накинулись на полицию, обвиняя ее в запугивании избирателей.

– Мы серьезнейшим образом обращаем ваше внимание на недопустимость действий такого рода! Демонстрация силы вызвала панику среди избирателей. Вы безо всяких оснований размахивали палками, и многие избиратели в страхе покинули участок, так и не проголосовав. Каждая из партий понесла при этом урон. Это чрезвычайно серьезно, и никто из нас этого так не оставит. Вопрос будет поставлен на самом высоком уровне. Мы заявляем протест. Мы требуем справедливости!

– Но разве вы сами не видели? – отбивались полицейские. – Дело шло к нарушению общественного порядка, не вмешайся мы, порядок был бы нарушен. А мы предотвратили. Нас для этого здесь поставили!

– Чепуха! Вы сами нарушили порядок! Идут выборы, а вы разгоняете избирателей!

– Братья! Объединяйтесь! Совершается несправедливость, и с этим нужно бороться!

– Не будем голосовать, разойдемся по домам!

– Что за глупости! Почему по домам? Нет! Вперед, мы им покажем!

Толпа была пестрая, и в разных концах ее раздавались противоречивые выкрики.

Народу было очень много – как на празднике дольджатра, когда жители всех окрестных деревень сходятся на поле и туда выносят на нарядных деревянных носилках статуи из храма.

Кемпа поднялся на ноги, потихоньку выбрался из толпы и заковылял к избирательному участку. Он вошел в кабину, проголосовал и вышел на крыльцо. Там он остановился, посасывая большой палец левой руки, на который ему поставили метку несмываемыми чернилами, чтоб он не мог второй раз явиться за бюллетенем.

– За кого голосовал? – спросили из толпы.

– За кого надо, – огрызнулся Кемпа. Он начал проталкиваться сквозь толпу, не переставая бурчать: – Мое дело, за кого голосую. Жив буду, через пять лет опять приду голосовать. И чего допытываются? Сказано в священных книгах: кто дал еду, того и восхвали. Не так, что ли? Или, как говорится, где съел, там нагадил? Кто нас кормит? Кто обо всей стране заботится? Какая партия это сделает, за ту и голосовал. И победит эта партия, вот вы все увидите!

Кемпа ни к кому в отдельности не обращался, и понемногу его перестали слушать.

Все успокоились, блюстители порядка опять удалились под сень мангового дерева.

Мать Пеми задержалась у входа в избирательный участок. Поднявшись на крыльцо, она оглядела толпу – мужские, женские лица, все незнакомые, чужие. Все так непривычно, так не похоже на обычную деревенскую жизнь. Мать Пеми чувствовала себя затерянной среди такого множества чужих людей. Откуда-то появились ларьки, торговцы надрывно выкликали товары. Толпа гудела, люди переговаривались, но мать Пеми не могла понять, о чем они говорят. Это было как на предвыборных митингах, когда мать Пеми терпеливо выслушивала оратора за оратором и на нее сыпались слова: интересы государства, Пакистан, кашмирский вопрос, спорные территории, требования, программы и прочее. Но слова были лишены смысла, она смутно сознавала, что они не имеют отношения ни к чему в ее повседневной жизни.

Гадеи провел ее до самого входа, до бамбукового ограждения, где хлипкие перильца отделяли мужскую очередь от женской. Очереди были длинные. Мать Пеми не привыкла к очередям и испытывала неловкость: ей казалось, будто она стоит на виду у всей толпы.

Уходя в мужскую очередь, Гадеи сказал ей:

– Ты просто иди вместе со всеми и войдешь в участок. Там тебе дадут бумаги и скажут, что делать. Не бойся, только не забудь, о чем я тебе говорил.

Мать Пеми прошла за загородку и стала в очередь. Женщины медленно подвигались перед ней, за ее спиной пристраивались другие. Справа двигалась мужская очередь. Временами обе очереди останавливались – у дверей стоял человек, который по знаку изнутри пропускал избирателей на участок. Матери Пеми все больше становилось не по себе. Она старалась припомнить, что говорил Гадеи, но никак не могла сообразить, за которую партию он сказал голосовать. И что ей муж велел, она тоже забыла. И сама она выбрала было одну из трех партий, а сейчас вот выскочило из головы, какая это партия и почему она именно ей отдала предпочтение.

Мать Пеми вдруг подумала: ничего-то она об этих партиях не знает, а уж чего они хотят и что могут, ей совсем невдомек, как там устроено государство и что такое политика, она и ведать не ведает. Ей известно одно: какая из партий соберет больше всего голосов, та и будет пять лет управлять страной.

Очередь двинулась.

Мать Пеми встревожилась: еще немного – и подойдет ее черед голосовать, а она так и не решила – за кого. Она запутывалась все больше и чувствовала, как ее охватывает ужас.

Каким-то образом она очутилась в зале для голосования. Собственно, это была классная комната, откуда убрали доску, парты, картинки и вообще все. В классе расставили другую мебель, принесли и разложили разные предметы, отчего комната приобрела совершенно новый вид. Мать Пеми чувствовала, что находится в непривычном, чужом мире. И лица людей казались странными, и даже пахло чем-то незнакомым.

Мать Пеми осмотрелась.

У двери были расставлены столы и стулья. За столами сидели в ряд представители трех партий, чуть поодаль – два члена избирательной комиссии. На каждом столе лежали списки, и, когда избиратели подходили к тем двум столам, что подальше, а члены комиссии находили в списках их имена, представители партий сверялись со своими бумагами и делали пометки. Перед столами членов комиссии сгрудился народ, и мать Пеми, ожидая своей очереди, потихоньку разглядывала их. Один был длинный, тощий и с бородой. Довольно светлокожий, но лицо узкое, костлявое, какого-то болезненного оттенка, будто золой натертое. На голове белая шапочка с вышитыми цветами. Одет в рубашку и брюки, только они болтаются на его костях, как на распорке бамбуковой. Второй, будто нарочно их подбирали, очень плотный, даже полный, можно сказать, и лицо округлое. Чем-то напоминает мать Ранги. Матери Пеми пришла в голову смешная мысль: по справедливости надо бы часть жирка у него взять и отдать худущему, оба в выигрыше были бы.

Она заметила: когда подходит избиратель, эти двое спрашивают, как его зовут и где живет, потом смотрят в свои списки. После этого избирателя посылают к другому столу, там проверяют, нет ли у него чернильной отметки на большом пальце левой руки, и, если нет, дают два бюллетеня. Один – голосовать за кандидата в Законодательное собрание штата, другой – за кандидата в Народную палату. Рядом еще стол, за ним сидит человек, который ставит на левой руке отметку несмываемыми чернилами, а первый смотрит, сделана ли отметка. Тогда избиратель получает чернильную подушечку и печать и ему объясняют, что он имеет право поставить печати на бюллетени. Посредине комнаты – ширма с плотно натянутой материей. Избирателю показывают, как пройти за ширму, и говорят, чтобы он поставил печать на каждый бюллетень против имени того кандидата, за которого он хочет подать голос, бюллетень сложил и опустил в одну из урн – где имя кандидата и символ партии. На два места – шесть кандидатов, по два от каждой партии, поэтому на столе за ширмой поставлено шесть урн.

Когда избиратель выходил, у него забирали печать и подушечку и провожали до дверей.

Избирателей также предупреждали, что они не должны никому рассказывать, за какого кандидата, от какой партии они голосовали.

В классе было много людей, по виду городских. Одни сидели с видом крайней сосредоточенности, другие расхаживали по комнате. Все в рубашках и брюках, а кое-кто даже в пиджаках. Полицейские в форме и красных тюрбанах ходили взад-вперед.

Мать Пеми не знала здесь ни единого человека и чувствовала себя чужой в этой официальной, деловой, безликой обстановке. Ей хотелось поскорее уйти отсюда. Она мучилась, стараясь сразу определить, за кого ей голосовать, так ничего и не решила, но теперь ощущение одиночества, отчужденности пересилило даже чувство нерешительности.

В голову ей почему-то опять полезли мысли о матери Ранги и о ее муже Бханджакишоре, таком богатом и благополучном, но она думала о них без привычной злости и раздражения, а с тоской, оттого что между близкой родней нет согласия. Мать Пеми вздохнула и представила: то-то было бы славно, живи они одной большой семьей.

И тут она вдруг вспомнила, каким грубым швом зашито ее сари и как он заметен, этот шов, на ее голове. Матери Пеми показалось, что весь народ в комнате видит зашитую дыру. Ее руки сами взлетели к голове. Со стыда кровь прилила к лицу. Старушка с золотым кольцом в носу, за которой мать Пеми стояла в очереди, уже получила бюллетени, чернильную подушечку, печать и направлялась к ширмам. Мать Пеми понимала, теперь ее черед, она должна подойти к столам, за которыми сидели люди со списками, и назвать свое имя. За ней стояли, переминаясь с ноги на ногу, еще две женщины, а она застыла на месте в растерянности и смущении.

– Имя? – спросил костлявый с бородой неожиданно глубоким голосом. – Как вас зовут? Назовите, пожалуйста, свое имя.

Он повторял вопросы, почти не делая пауз между ними.

Матери Пеми ни разу в жизни не приходилось общаться с незнакомыми людьми, а уж разговаривать! Ей почему-то было неприятно называть свое имя чужому бородачу. Она опустила голову, чувствуя, как горят щеки. Стоять так и молчать тоже было стыдно. Она сердито подумала о муже: вот ведь, в трудную минуту он не оказался рядом с ней, не выручил. Она храбрилась изо всех сил, говорила себе, что не трусиха же она, что в отличие от всех соседок она не боится одна оставаться в храме. Но это не помогло, в душе она знала, что никогда не верила, будто с ней заговорит статуя, перед которой она молится, поэтому и страшно ей не было.

А бородач допытывался:

– Вас как зовут, госпожа? Вы почему не отвечаете?

Мать Пеми ясно расслышала нетерпеливое раздражение в его голосе. К бородачу повернулся его сосед, все три представителя партий:

– Будьте добры, как вас зовут?

Она скользнула взглядом по их лицам и опять понурилась.

Эти люди, невесело думала она, хотят знать ее имя, а ее так давно никто не зовет по имени, оно так давно не произносилось, что как бы уже перестало существовать.

Имя ей дали родители на двадцать первый день ее жизни, и она знала, как ее зовут. Но даже в родительском доме, который она оставила совсем юной, когда ее выдали замуж, этим именем никто ее не называл. Отец придумал ей смешное прозвище – Котари, Обезьянка, – и в детстве ее все так и звали. В доме мужа ее называли Невестка. Муж мог бы звать ее по имени, но он обыкновенно окликал ее: эй! Или: ну ты там! А когда она родила и девочку назвали Пеми, тогда и муж, и вся деревня стали звать ее мать Пеми.

Мысли так и мелькали в ее голове. Хотят, чтоб она назвала им имя. Сказать, что все знают ее как мать Пеми? Или перечислить разные прозвища, которыми ее окликали в разные времена? Нет, она догадывалась: людям за столами нужно другое – имя, которое ей дали родители, его так никто и не произнес, и толку от него никогда не было. Что ж, извольте.

– Шарадха Сундари.

Тощий бородач немедленно бросился листать свои бумаги. Вид его склоненной головы заставил мать Пеми подумать о Читрагупте и книге, куда он заносит все дела каждого человека на свете. В священных Пуранах сказано: боги велели Читрагупте записывать все человеческие дела. Читрагупте известно, кому какой отпущен век. Когда срок выходит и Яма, бог смерти, уводит душу в цепях в свое царство, Читрагупта сообщает ему, что хорошего и что плохого сделал человек за свою жизнь, и Яма назначает тому человеку кару.

Бородач упер палец в строчку и объявил, не поднимая головы:

– Нашел! Вот оно. Только здесь Шарадха Манджари, а не Сундари. Вы замужем за Бханджакишором Бхрамарбаром Рей Махапатрой.

Мать Пеми зашлась от ярости – ее спутали с матерью Ранги! Заявили во всеуслышание, что она жена Бханджии – младшего брата ее мужа! Чудовищность этого предположения обожгла ее как огнем.

Но женщины их касты никогда не произносят вслух имена мужей, а в комнате не было ни единого знакомого человека, который поправил бы бородача, сказал бы ему, за кем она замужем!

И сама мать Пеми не приучена разговаривать с чужими, как же она скажет, что этот тощий все напутал?

Мать Пеми яростно замотала головой, всем видом показывая свое несогласие.

– Как, Бханджакишор не ваш муж? – удивился бородатый, недоверчиво переводя взгляд с нее на свой список. – Странно. Сейчас уточним.

Он опять зарылся в списки. Мать Пеми, кипя от гнева, следила за каждым его движением.

Крепыш за соседним столом перебирал стопку своих собственных списков. Он остановился на одном, удовлетворенно постучал тупым концом карандаша и очень вежливо спросил:

– Вашего мужа зовут Лакшман Малик? Верно? Вот он у меня записан.

Новое предположение было еще чудовищней, поскольку касалось ее места в деревенской общине, места весьма высокого.

Грязные ругательства – какие только крестьянки могут обрушивать друг на друга, когда схлестнутся по-настоящему, – сами шли на язык, но губы не двигались, мать Пеми лишь про себя крыла жирного болвана.

«Ублюдок недоношенный! Мать твою змей поимел, так она тебя выродила. Чтоб ты от холеры сдох! Чтоб твой труп на помойке протух! А раньше чтоб с ним ведьма с вывороченными ногами позабавилась!»

Мать Пеми колотило от злобы, но рта она не раскрывала. Больше всего хотелось ей плюнуть в сальную харю, но она не шевелилась.

Бетель жег ей рот – извести переложила, – и мать Пеми выплюнула жвачку на пол. И, только увидев на полу полуразжеванный бетель с ярко-красной слюной, поняла: теперь и впрямь все на нее уставятся. Не успев подумать, в ужасе от собственного поведения, она скоренько наступила босой ступней на жвачку, а другой ногой стала затирать слюну, все шире размазывая ее по полу.

Никто не обронил ни слова. Городские господа молча смотрели, но взгляды их были красноречивы.

Тощий поднялся со стула и, заглядывая ей в глаза, спросил:

– Вашего мужа зовут Лакшман Малик? Да или нет?

Мать Пеми сощурилась, выставила подбородок вперед и, обнажив торчащие зубы, прошипела:

– Почему это Лакшман Малик мой муж? Может, он еще чей муж!

– Как-как?

– Матери твоей муж Лакшман Малик! И Бханджакишор тоже!

Тощий отпрянул.

– Что с вами? Что случилось? Тетушка, матушки моей сестричка, да скажи ты мне, чем я тебя обидел?

– Его матери сестричка! – вопила мать Пеми. – У нас в роду таких нет, как твоя мать! Сестричка!

И рванулась было к двери, но ей загородили путь. Какой-то человек, растопырив руки, умоляюще забормотал:

– Ну пожалуйста, ну не надо, ну подождите минутку, послушайте!

Мать Пеми больше сдерживаться не могла:

– Кто ты такой, не пускать меня? Собака! И мать твоя сука! Совсем спятил, что ли? – Она беспомощно смотрела на дверь, продолжая кричать: – Неужели никто не проучит этого мерзавца? Кто-нибудь помогите мне! Смотрите, что тут с нами делают! Нахальства набрались, говорят, Бханджакишор мой муж! Лакшман Малик! Как только язык повернулся! Срам какой! У всех на глазах женщину оскорбили, и никто не подойдет! Вся деревня знает, что Бханджакишор моему мужу младшим братом приходится! А жена его, мать Ранги, вот-вот подойти должна! Что же это такое делается? Лакшман Малик по касте кандар, он вообще неприкасаемый! Батрак он у Бханджакишора, а эти языками своими вонючими мелют, говорят – мой муж! И как только глаза их злющие не лопнули, раньше чем они такое говорить стали. Раз заминдаров больше нет, раз мы теперь простыми считаемся, значит, нас каждый обидеть может? Ну нет! Мы все равно тут заминдары! И не будем мы голосовать, нам это ни к чему! Пойдем по домам, а вы к себе убирайтесь, чтоб глаза вас больше не видели. Ох, да вот они идут, скорей, скорей идите! Обе идите сюда! Мать Ранги, мать Палуни, скажите им! Тебе, мать Ранги, нельзя, конечно, моего мужа называть, а зато тебе можно, мать Палуни. Ну давай, скажи им, как его зовут!

Мать Ранги и мать Палуни решительно встали рядом с ней, настороженно оглядываясь по сторонам. Между женщинами сейчас не было вражды, сейчас они были родней.

Люди в комнате притихли, зато с площади послышался возбужденный гомон, любопытные лица заглядывали в двери. Тощий бородач умоляюще сложил ладони:

– Госпожа, простите, если мы в чем-то провинились, если задели ваши чувства. Поверьте, никто не хотел вас обидеть… – Он так разволновался, что заговорил с акцентом, по которому можно было догадаться: его родной язык – урду. Оттого что он начал вставлять в ория слова урду, его речь звучала совсем по-иностранному. – Прошу вас, госпожа, возьмите себя в руки, успокойтесь, успокойтесь. Уверяю вас, никто не хотел оскорбить вас, никто вас и не оскорбил. Вы, должно быть, не так нас поняли. Я и сам не пойму, что вас привело в такое возбуждение, но я, мы все просим извинить нас. Отнеситесь к нам как к вашим детям, мы вас уважаем как родную мать. Простите нас по-матерински. Ну что такого вам сказали, почтеннейшая госпожа? Спросили имя вашего мужа, вы не назвали его, тогда мы выбрали два имени из списка, два имени, похожие на ваше, и прочли вам их. Может, не стоило нам делать этого, могли вам просто сказать: раз вы не хотите назвать своего мужа, значит, мы вас не можем проверить в списке, и вы бы не голосовали. А мы старались помочь!

Бородач опустился на стул и обтер большим платком вспотевшее лицо.

Все как будто улаживалось. Мать Пеми опять стояла с опущенными глазами перед столом.

Все смотрели на нее.

– А теперь, госпожа, – сказал бородатый, – я прошу вас любым способом сообщить мне имя вашего супруга. Только не задерживайте очередь. Я не могу так долго заниматься с каждым избирателем – народу еще очень много, а время ограничено.

Мать Пеми ткнула пальцем мать Палуни:

– Ты ему скажи!

– Ее мужа зовут Браджакишор Бхрамарбар Рей Махапатра.

– Отлично.

Мать Пеми и мать Ранги согласно кивнули. Люди за столами зашуршали своими списками, потом бородатый воскликнул:

– Нашел! Шарадха Сундари, жена Браджакишора Бхрамарбара Рей Махапатры.

Лицо матери Пеми осветилось горделивой улыбкой, но она поспешно ее погасила. Бородатый сказал:

– В деревне должен быть чаукидар. Позовите чаукидара! А вас, госпожа, я попрошу еще минутку подождать.

Мать Пеми опять нахмурилась.

Откуда ей было знать, что горожанин мысленно корил себя последними словами за то, что раньше не сообразил послать за деревенским чаукидаром.

Чаукидар – ночной сторож в деревне. Ему положено знать все обо всех и оказывать помощь наезжающим в деревню чиновникам. Чаукидар время от времени является в полицейский участок и докладывает, кто родился, кто умер, нет ли эпидемий, преступлений и происшествий в его деревне. За службу чаукидару полагается небольшое жалованье и участок земли. Обыкновенно чаукидаров назначают из низкой касты кандар.

Чаукидар Ганга Малик не заставил себя ждать: он крутился неподалеку, как всегда, когда в деревне что-то происходило.

Ганга Малик был рослым крепким седоголовым стариком. Он слегка сутулился, но ходил упругой молодой походкой, а улыбаясь, показывал белоснежные здоровые зубы. Он носил «форму» – тюрбан, долгополую рубаху и матерчатую сумку, все темно-синего цвета. «Форму» дополняла толстая и длинная бамбуковая палка. Ганга Малик вошел, отсалютовал, назвался и замер, ожидая распоряжений.

Бородатый ткнул пальцем в сторону матери Пеми.

– Чаукидар, – сказал он, – ты видишь эту почтенную госпожу? Можешь сказать нам, кто она?

Чаукидар сперва сложил ладони перед грудью, потом вежливо поклонился, коснувшись рукою лба.

– Господин, – начал он, – перед вами жена старшего из двух братьев-заминдаров нашей деревни, а госпожа слева от нее, – чаукидар так же церемонно поклонился матери Ранги, – жена младшего брата. Братья носят титул Бхрамарбар Рей Махапатра, который пожаловал их предкам еще раджа Ориссы. Они и сами жили как раджи в былые времена. Тогда каждый знал, кто такие люди из семьи Бхрамарбар Рей Махапатра. У них в усадьбе ворота были из металла, который на колокола идет. Заминдарство отменили, дом заминдаров обвалился – но кто же их по имени не знает? Мы все от отцов и дедов их слуги верные. Я и на свадьбе был, когда старший заминдар на этой госпоже женился. Как вчера помню, а уже лет двадцать пять прошло. А когда мы за невестой отправились, в ее деревню, какая драка славная вышла с ее родней и односельчанами. Человек тридцать побили, но дрались-то люди, у которых деды воинами были, поэтому никто не побежал жаловаться. Привезли мы невесту к нам в деревню, поезд был богатый, и свадьбу справили пышную.

– Чаукидар, ты так и не назвал нам имя ее мужа!

Старик опешил.

– Да он и сам сюда идет! А зовут его Браджакишор Бхрамарбар Рей Махапатра.

– Вот это нам и нужно было знать. Спасибо. А вы, госпожа, пройдите к тому столу, и там девочка поставит вам на большой палец левой руки чернильную отметку. Это не больно, вреда не будет, дня через два пятнышко сойдет.

Мать Пеми двинулась в указанном направлении. Девчоночка засуетилась и поставила ей на палец большую чернильную отметину. Получилось очень некрасиво, но мать Пеми пришла в радостное возбуждение, будто это не уродливая клякса, а некий символ высокого положения, в которое ее возвели. С таким же чувством брала она бюллетени. Ей на миг почудилось, что это грамоты, навеки закрепляющие за ней высокий титул, поместья, власть. Разъяснения, как поступать с бюллетенями, она пропустила мимо ушей – она уже столько раз слышала, как их повторяли другим избирателям, пока находилась на участке.

Прочувствованная речь старого чаукидара, рассказавшего чиновникам из города о славном прошлом заминдарской семьи, словно перенесла мать Пеми в это прошлое.

По правде говоря, ничего из прошлого на ее долю не досталось. При жизни родителей мужа она проводила время в замкнутости женской половины дома. После их смерти, получив возможность осмотреться по сторонам, никакого благосостояния она уже не увидела – дом грозил вот-вот обвалиться, от заминдарских владений остались лишь жалкие клочки, да и те были семье скорей утешением за утрату былой власти, чем подспорьем в жизни.

Зато рассказов о славном прошлом знатного рода, в который ее взяли, она наслушалась вдосталь – об этом ей без конца твердили все.

Она переминалась с ноги на ногу перед столом, пока ей подробно втолковывали, что надо делать с бюллетенями в кабине, запинаясь на каждом шагу, шла к кабине – и все это время витала в облаках воображения, и сердце ее наполняла гордость. Мать Пеми больше не была обыкновенной крестьянкой, а стала почти принцессой, старшей невесткой богатого и могущественного заминдара, потомка семьи, чья родословная уходила в глубь столетий. Она воочию видела родовое поместье во всем великолепии, о котором ей привелось только слышать, она окидывала взглядом окрестности – не было во всей стране человека столь богатого и могущественного, чтобы не пал он ниц перед заминдарской властью, и чего ни пожелали бы заминдары – все отдавалось им безропотно.

Мать Пеми видела и себя окруженной роскошью и преклонением. Она тоже была членом прославленной старинной семьи и сейчас жила в пору ее расцвета. Все, кто окружал ее, делились на господ и тех, кто им служил; одни выслушивали славословия, другие – их возносили; эти поливали потом поля, растили рис, собирали урожай, сносили его в господские закрома, а те жили в богатстве и холе, и делать им ничего не нужно было.

Конек крыши дома, где жили господа, вздымался на три метра, ко входу вели крутые ступени из резного камня…

Матери Пеми чудилось: стоит она на верху лестницы, а у самой нижней ступени застыл чаукидар Ганга Малик, перегнулся пополам в униженном поклоне, шарф с шеи до самой земли свесился, а она смотрит на его голую спину, созданную, чтобы терпеть палящее солнце, и дождь, и холод. Ганга Малик стоит босой, его ступни как раз предназначены месить жидкую грязь рисовых полей, ходить ради господина по колючкам, а потребуется – так и по углям горячим. Мать Пеми ясно видела времена, когда он и ему подобные существовали лишь для того, чтобы сладко жилось ей и таким, как она. Она пребывала в блаженстве, она испытывала щемящую нежность к матери Ранги и матери Палуни, и не только потому, что они ее не бросили в трудную минуту, а из-за их знатности, которая сейчас была всего важней и соединяла их.

Мать Пеми подходила к кабине для голосования, и вспоминалось ей, как ее предки, знать и владельцы поместий, выезжали на церемонию вручения знаков власти каждому новому радже и как раз в году, в назначенный день, устраивались такие же церемонии, только без раджи, в их собственных поместьях, да и другие празднества тоже.

Она знала: нет в стране больше ни раджей, ни заминдаров, но все равно есть правительство, и ему принадлежит власть, которой раньше пользовалась знать.

Сейчас она на пороге свершения важного дела, думала мать Пеми, она должна помочь утверждению власти.

Ясно сознавая исключительность своего положения и важность предстоящего ей поступка, мать Пеми обернулась, бросила взгляд через плечо… И будто что-то в ней оборвалось. Стайка женщин только что вошла в дверь и выстраивалась в очередь у дальнего стола. Первой в очереди, одетая в белоснежное, свежевыглаженное сари, стояла прачка, мать Будхии. За ней – ее невестка, жена Будхии, которую он вывез из города и которая умела одеваться по-городскому. Невестка и сейчас была в нарядном сари, и так оно ей шло! Потом мать Пеми увидела в очереди мать Содари, женщину низкой касты хади. Этих хади в деревне нанимали мусор вывозить, а тут и на ней было новехонькое, ни разу еще не стиранное сари в красный букетик. Мать Содари тщательно расчесала свои густые волосы, намаслила их, разделила ровным пробором и уложила узлом на затылке. Масла она не пожалела: голова сверкала как лакированная, и даже лоб блестел.