Текст книги "С четырех сторон"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

С четырех сторон

От составителя

Если сложить вместе население всей Африки и всей Латинской Америки, то сумма будет приблизительно равна числу людей, живущих в Индии. Эта огромная – 750 млн., – этнически разнородная масса, говорящая больше чем на сотне языков, исповедующая десятка два религий, тем не менее всегда составляла единое целое – Индию.

Основа этого «единства в многообразии» – индийская культура, прекрасную характеристику которой дала Капила Ватсайян, известный историк искусства:

«Когда бы и каким бы образом ни сформировалась индийская культурная традиция, совершенно очевидно, что только она может удерживать вместе почти невообразимое множество народов, языков, религий, философских систем, социальных структур, художественных форм. Многообразие Индии существует в единстве, как существуют планеты и звезды в единой галактике – каждая движется по собственной орбите и у каждой есть свои отличия…»

Так и индийская литература – при всем своем многоязычии, стилевом и тематическом разнообразии – живет единым социальным и духовным опытом.

Четыре повести, составляющие этот сборник, должны дать читателю представление о четырех сторонах света – индийского, конечно. Кришна Собти пишет на хинди – это север Индии; Шрикришна Аланахалли – родом с юга и представляет литературу каннада; Гопинатх Моханти – патриарх литературы ория – живет на востоке страны, а маратхский писатель Вьянкатеш Мадгулькар – на ее западе. Но, естественно, дело не в географии – этот принцип отбора условен, как, впрочем, и всякий иной, – хотелось бы, чтобы через повести талантливых индийских писателей читатель ощутил всю громадность, сложность и противоречивость проблем, стоящих перед современной Индией.

А в Индии, о чем бы там ни писали и ни размышляли, все в конечном счете сходится к одной центральной точке, в которой индийская традиция, та самая, что сорок веков скрепляет страну, пересекается с современностью, стремительно вторгающейся в жизнь.

Современная индийская литература в своих лучших образцах рисует портрет души человека, которого История поместила в эпицентр землетрясения, вызванного вулканическим извержением перемен.

Традиция и современность сталкиваются, противоборствуют, переплетаются, видоизменяя друг друга в сознании и в быту каждого, кто живет в Индии. Тысячелетние установления, которым неукоснительно следовали деды и прадеды, вдруг обнаруживают свою несостоятельность в новых условиях; новое с такой скоростью распространяется вширь, что не успевает по-настоящему проникнуть вглубь, создавая ситуации неимоверной напряженности.

Медленно отступает общинное сознание с обязательным для него нерассуждающим подчинением авторитетам, освобождая место критическому мышлению с лично осознаваемой ответственностью за поступки.

Медленно сдает позиции кастовая система – общество всеобщего неравенства, освященного догматами индуизма, отличается поразительной прочностью, которую невозможно поколебать законодательными мерами, можно только изжить в результате социальной и экономической перестройки.

Кастовая система похожа на сеть, обособленные ячейки которой не могут существовать по отдельности; стоит порваться одной – и вся сеть расползется. Сеть соединяет, разделяя, приговаривая миллионы люден к вечной грязной работе, которая представителей высших каст, особенно брахманов, могла бы осквернить. Оскверняет любое соприкосновение с этими людьми, они – неприкасаемые.

Ганди заявлял:

«Я скорее предпочел бы, чтобы исчез индуизм, чем осталась жить неприкасаемость».

30 января 1948 года – всего через несколько месяцев после того, как Индия освободилась от колониального ига, – Махатма Ганди пал от руки религиозного фанатика-индуса. Ганди заплатил жизнью за страстную проповедь мира и сотрудничества между всеми религиозными общинами Индии, за то, что делил кров и пищу и с мусульманами, и с индусами низших каст, и с неприкасаемыми.

Официальным бюллетенем о трагической гибели Ганди, человека, сделавшего ненасилие своей политической доктриной, открывается повесть Мадгулькара «Огненные вихри». Убийца – брахман из Махараштры Натхурам Винаяк Годсе.

И по всей Махараштре начинают пылать брахманские дома – кровь за кровь! Кастовое сознание не приемлет индивидуальной ответственности: за убийство Ганди должна понести кару вся община.

У Мадгулькара нет описаний насилия, поджогов, грабежей – ему нужно обратить внимание читателя на другое, на то, что он считает самым страшным последствием бесчинств: на непоправимый ущерб, нанесенный душам людей. Опалив людские души, массовое безумие остается тлеть в них, готовое по любому поводу вспыхнуть снова.

В прочном, устоявшемся деревенском быту, где все всех знают, где из поколения в поколение вместе живут и вместе работают, где дорожат добрососедством, – что может внезапно заставить всех этих людей ожесточиться друг против друга?

Ведя повествование от лица молодого брахмана Шанкара, пробирающегося с друзьями во время начавшихся беспорядков из Пуны домой окольными тропками мимо разоренных деревень, Мадгулькар через его восприятие событий с особой убедительностью передает атмосферу всеобщей подозрительности, недоверия, жестокости, показывает ужасающую бессмысленность происходящего.

Люди смотрят друг на друга новыми, перепуганными глазами, соседи неожиданно проявляют желание поживиться чужим добром, брахманским добром, на которое никто никогда не смел посягать. И тут же, под шумок, брахман Дхондопант скупает по дешевке разрушенные дома других брахманов…

Колесико за колесиком обнажает писатель убийственный механизм погрома. Расползаются дикие слухи, толкающие людей на дикие поступки.

«Огненные вихри» – это более чем просто повествование об одной из скорбных страниц недавнего прошлого Индии; Мадгулькар касается в ней проблемы религиозной розни, отнюдь не утратившей сегодня своего грозного потенциала.

31 октября 1984 г., обливаясь кровью, упала на землю Индира Ганди, изрешеченная пулями фанатиков-сикхов.

В Индиру Ганди – как три с половиной десятилетия назад в Махатму Ганди – стрелял слепой религиозный фанатизм, но руку вел союз внутренней и внешней политической реакции.

Поэтому и говорил Раджив Ганди, впервые выступая как премьер-министр Индии:

«Нет ничего более важного, чем единство и целостность нашей страны. Индия неделима. Равенство людей всех вер есть основа нашей государственности. Этот принцип подразумевает более, чем просто веротерпимость, он требует активного утверждения гармонии. …Есть только одна Индия, и она принадлежит нам всем».

…«Огненные вихри» – вещь реалистическая, поэтому писатель не может закончить ее описанием наступившего отрезвления, когда мучимые стыдом жители деревни начинают возвращать награбленное, просить прощения друг у друга. У повести есть коротенький эпилог «Через пятнадцать лет», заключительная фраза которого полна щемящей тоски:

«Редко-редко езжу я теперь в нашу деревню. Мои дети считают своей родиной Пуну».

В деревне и посейчас живет три четверти населения Индии, и иной раз кажется, будто деревня и впрямь неподвластна никаким новым веяниям. Вот только большие города, разрастаясь, всасывают в себя деревенских жителей, приучают их жить по-городскому, а так деревня, особенно глазами горожан-интеллектуалов, выглядит пасторалью, тихой заводью вневременной традиции.

И в течение долгого времени страницы индийской прозы тоже полнились деревенской буколикой. Однако в последние десятилетия развитие реалистической литературы положило конец трогательному мифу.

В предисловии к повести Шрикришны Аланахалли «В лесу», написанном крупнейшим режиссером Индии Гириш Карнадом, который снял по повести превосходный фильм, говорится:

«Богатство точных деталей придает этой книге леденящую душу достоверность, которой не найти в большинстве романов о деревне. Достоверность леденит душу потому, что в видении автора нет и следа ностальгической сентиментальности, привычной в романтической прозе. Может быть, только ребенку дано видеть жизнь с такой непосредственностью. Замкнутость индийской деревни делает жестокость фактом жизни. Жестокость по отношению к детям, к женщинам, к беднейшей части крестьян. Жестокость настолько укоренилась в сознании, что воспринимается как естественная часть жизни и ее жертвами, и теми, кто ее чинит…»

Повесть «В лесу» имеет громадный успех в Индии: семь переизданий на каннада, переводы на восемь индийских языков и на английский, экранизация, удостоенная Президентской премии.

«В лесу» – очень взрослая книга, хоть и написана она от лица маленького Китти с удивительной верностью детскому видению мира.

«В лесу» можно было бы назвать повестью о счастливом детстве, если бы не фон этого детства – жестокость деревенской жизни, с беспощадным реализмом выписанной Аланахалли, отлично знающим свой материал. Вражда между двумя деревнями, которая кончается кровопролитием, привычный ужас жизни неприкасаемых, незыблемость деревенской морали, не допускающей ни малейших вольностей – во всяком случае, для женщины.

Мальчик, живущий в этой обстановке и реагирующий на все происходящее с детской непосредственностью, выступает как бы в роли проводника читателя, с близкого расстояния показывающего ему и тяготы, и радости крестьянской жизни.

Искренность и честность описаний этой жизни противопоставляют повесть Шрикришны Аланахалли «буколическому» направлению в современной индийской прозе, рисующей деревню этаким подлинно индийским раем, антиподом чуждого Индии города; и другому направлению – черно-белой, без полутонов, схеме классового расслоения современной сельской общины.

Деревни восточной Индии не похожи на южные – и ландшафт другой, и дома, и сари женщины носят не так, как на юге. Но деревня в повести Гопинатха Моханти «Мать Пеми» отличается еще и авторским подходом: Гопинатха Моханти больше всего занимает процесс вхождения новых представлений в традиционные и видоизменение нового, которому необходимо вписаться в рамки традиции – иначе оно останется непонятным.

Писатель открывает сложность социальной структуры, именуемой индийской деревней, с ее запутанным, но непреложным кодексом взаимоотношений между кастами, подкастами, между богатыми из низших каст и бедняками – из высоких; он показывает тысячу и одно правило, регулирующее повседневную жизнь индуса.

В деревне – день особенный: деревня голосует на всеобщих выборах. Закончилась предвыборная кампания, во время которой три политические партии изо всех сил старались отвоевать друг у друга крестьянские голоса, внушая простодушным сельским жителям чувство их значимости, неведомое им раньше. Мать Пеми, героиня повести Гопинатха Моханти, просто вне себя от величия момента – впервые в жизни кого-то заинтересовало ее мнение, да еще по государственным делам. Всю жизнь она прожила в нищете и безропотной покорности – у нее даже своего имени нет. Ее зовут мать Пеми – по имени ее старшей дочери, в детстве родители прозвали ее Котари – обезьянка, в семье мужа называли просто Невестка, а сам муж окликал ее – «эй!». Поэтому она так растеряется, когда ее спросят на избирательном участке: «Ваше имя?» Растеряется и забудет, за какую партию собиралась голосовать. Это, впрочем, не важно для нее – матери Пеми важнее связать свою вновь обретенную роль с традиционным представлением о месте женщины.

Удивительно точную психологическую повесть написал Гопинатх Моханти! Ни единой фальшивой нотки – убедительно, тонко, талантливо описан внутренний мир крестьян и, конечно, прежде всего крестьянок, процесс сопряжения новых представлений о том, кто они такие для их страны, с реальными обстоятельствами деревенской жизни. Будто ничего и не произошло в повести, но неприметно для ее героини и для миллионов таких, как она, расширяется круг их существования, включая в себя и вещи, далекие от привычных забот.

Мать Пеми не бунтарка – куда уж там, жизнь буквально вынуждает ее чуть-чуть задуматься над тем, что она обладает какими-то правами. Сказано же в древних «Законах Ману»:

«…пусть женщина никогда не пользуется самостоятельностью. Муж, даже чуждый добродетели, распутный или лишенный добрых качеств, добродетельной женой должен быть почитаем, как бог».

А вот Чертова Митро из повести Кришны Собти желает пользоваться всеми правами – и не иметь никаких обязанностей. Кришна Собти с редкостной откровенностью написала о своей тревоге: что займет место традиционной морали, которая, безусловно, отжила свое? Неужели вседозволенность?

Митро – никак не жертва, она с готовностью освобождается от обязанностей, налагаемых на женщину традиционной системой ценностей, но она не готова взять на себя новые, осознанные обязательства по отношению к кому бы то ни было. И если читатель за пределами Индии может воспринять Митро просто как сумасбродку, от которой никому вокруг жизни нет, то для Индии Митро – тревожный симптом.

Первыми борцами за женскую эмансипацию в Индии были мужчины, выступавшие против самых страшных аспектов положения женщины: против самосожжения вдов, за право вдов на вторичное замужество, против детских браков и, позднее, за право женщины на участие в общественной жизни.

Выход на литературную сцену женщин, которые пишут о женщинах, сам по себе свидетельствует об изменениях в самой глубине индийского общества. Образ заурядной женщины с обыкновенными горестями-радостями вошел в литературу сравнительно недавно.

Вначале писательницы просто показывали жизнь на женской половине, но с разрушением стен семейной цитадели, литературные героини все чаще выступали в роли воительниц за свободу, превращаясь из жертв стародавнего произвола… А вот в кого?

Повесть заканчивается тем, что Митро пугается одинокой старости своей матери, всю жизнь жившей только ради собственного удовольствия. Чертова Митро впервые задумывается. Но только над своим будущим – для нее не существует ничего, кроме себя самой и своих интересов…

В сборник вошли произведения писателей, весьма разных и по манере письма, и по жизненному материалу, с которым они работают. Объединяет же их между собой стремление «дойти до самой сути», без пощады и без прикрас отобразить эпоху перемен, равной которой не знала вся долгая история Индии.

Искусство отлично от науки тем, что там, где наука ищет общие характеристики, искусство находит неповторимые особенности.

В сегодняшней Индии художественные открытия совершаются в точке соприкосновения общего с особенным.

Хочется надеяться, что читатель, обратившийся к этому сборнику, почувствует и величие, и трагичность судеб людей, захваченных стремительным движением в будущее.

М. Салганик

Шрикришна Аланахалли
В ЛЕСУ

Shrikrishna Alanahally

The Woods

© Shrikrishna Alanahally, 1979

Перевод с английского В. Воронина

Редактор И. Клычкова

1

Китти был на седьмом небе: дома готовятся к празднику, столбы веранды и входная дверь радуют глаз яркой синевой, свежая краска еще влажна на ощупь. Едва он переступил порог, как в ноздри ударил острый запах побелки. Во внутреннем дворике Силла замазывал трещины в каменных плитах. Камаламма, тетя Китти, уже побелила большую комнату и теперь, присев, рисовала на полу ранголи[1]1
  Традиционный символический узор, который рисуют на полу, чаще всего перед праздником, цветной рисовой пастой или пудрой.


[Закрыть].

– Погоди, погоди, Китти, я сейчас! – остановила его тетя, когда он влетел в комнату. – Смотри не наступи! – Ему не терпелось поскорей показать ей свои богатства – полные карманы бенгальских огней, которые дядя купил ему в лавке Шетти в Хосуре. Он швырнул ранец на кровать и, осторожно ступая, подошел к тете. Продемонстрировав свои оттопыренные карманы, он вкрадчивым голосом спросил:

– Можно я пойду зажгу один прямо сейчас, атте?[2]2
  Тетя.


[Закрыть]

– Чуточку подожди, Китти. Вот дорисую ранголи, покормлю тебя, тогда можешь идти.

Но ждать не было никаких сил. Он выскочил во внутренний дворик и поджег одну палочку. Силла оторвался от работы и смотрел на сноп искр. Камаламма, услышав треск и шипение, в беспокойстве вышла из дому и с ласковыми уговорами: «Пойдем, Китти, пойдем, сначала надо поесть» – увела его умываться в ванную.

Камаламма забывала о собственном горе, стоило только Китти прощебетать нежным голоском «атте» и подластиться к ней. А ведь когда муж предложил: «Давай усыновим сынишку моей сестры», – она, помнится, согласилась не очень-то охотно. Но получилось как нельзя лучше. Китти появился у них в доме пятилетним малышом. Пухленький, с круглой мордашкой, он и тогда щебетал без умолку. Сначала муж сам провожал его в Хосур, где была школа, и отводил после занятий домой. Теперь Китти больше не нуждается во взрослых провожатых. Он сам провожает в школу маленькую Наги.

Поев, Китти позвал Силлу и вместе с ним сжег чуть ли не половину своего запаса бенгальских огней. Оставшиеся палочки он убрал до завтра в собственный стенной шкафчик. Камаламма, которая, забыв о своих делах, засмотрелась на устроенный Китти фейерверк, вдруг вспомнила, что цветы для праздничных гирлянд еще не собраны, и послала Силлу в поле. За Силлой, конечно, увязался и Китти. Камаламма забеспокоилась, но, как ни отговаривала она его, как ни пугала змеями, выползающими к вечеру на поля, Китти все-таки настоял на своем.

Возле речки, в поле, засаженном стручковым перцем, было полным-полно ноготков. Спустившись в ложбинку, Силла нашел цветущее дерево какке, взобрался на него и поспешно нарвал охапку цветов. Тем временем Китти собрал полную корзину красных и желтых ноготков. В обратный путь отправились, когда солнце село. В роще уже сгущались сумерки. У развалин храма Ханумана Китти вспомнил, что где-то здесь он спрятал под кустом несколько неспелых плодов каре, и решил посмотреть, не дозрели ли они. Силла принялся его отговаривать:

– Киттаппа, не ходи теперь, там змей полно.

Спускаясь вниз по склону за храмом, Китти оглянулся и увидел оранжево-багровый закат. Напоминание о змеях напугало его. Ему вспомнилось, как сжигали на погребальном костре его дедушку, который умер от укуса змеи. Китти до сих пор помнил: в тот вечер был такой же багрово-красный закат. Решив, что плодов ему сейчас не хочется, Китти спросил:

– Силла, а ты знаешь, что такое смерть?

– Нет, не знаю, – неуверенно пробормотал Силла. – Лучше ты мне скажи.

– Потом скажу, – подумав, ответил Китти.

В роще стало совсем темно, над головами с пронзительным писком носились летучие мыши. На опушке им повстречалась странная фигура – лохматый мужчина в длинной накидке и цветной набедренной повязке. Как только они немного отошли, Китти испуганно спросил:

– Кто это, Силла?

– Колдун. Он умеет говорить с дьяволами, и они делают то, что он им велит.

Китти бросило в дрожь от страха. Домой он пришел, ошеломленный этой встречей. Ему захотелось зажечь оставшиеся бенгальские огни, но дядя не разрешил:

– Еще скотину напугаешь, Китти. Лучше зажжешь завтра утром. – Удрученный, Китти ушел со двора в комнату.

Вечером, когда все поужинали, дядя надел на ноги джирки[3]3
  Особого рода обувь, указывающая на высокое общественное положение человека, который ее носит. Название «джирки» является звукоподражанием шарканью этих туфель при ходьбе.


[Закрыть], взял свой карманный фонарик и, как всегда, ушел. Китти рывком распахнул дверцу шкафчика: его распирало желание сейчас же поджечь все бенгальские огни. Но в этот момент его позвала, приоткрыв дверь маленькой комнаты, Камаламма:

– Китти, иди-ка сюда. – Наполнив его карманы леденцами, она прошептала: – Пойдешь сейчас со мной. Я тебе кое-что покажу.

Крайне заинтересованный, Китти забыл про бенгальские огни и, похрустывая леденцами, пошел следом за тетей. У задней двери дома их уже ждал Ломпи с фонарем в руке. Китти еще только рот открыл, чтобы спросить, куда они пойдут, как тетя сама сказала:

– В храм Ханумана.

Ему стало страшно.

– Давай не пойдем туда, атте! – попросил он, умоляюще глядя ей в глаза. – Сейчас там змеи могут быть и дьяволы…

– Нет, нет, Китти, – стала уговаривать тетя, прижимая его к себе. – Ну что ты? Мы с Ломпи будем рядом. Не бойся. Идем.

За поворотом улицы Ломпи сказал:

– Все готово. Я уже и цыплят отдал. – Китти ничего не понял. – Пшел! – вдруг крикнул Ломпи. – Вот паршивый пес, не отстает! Станет еще там лаять да мешать. – И он с ругательствами запустил в Монну камнем, пытаясь прогнать его.

Ломпи шагал впереди, освещая дорогу фонарем. Длинные тени от кокосовых пальм пугали Китти: ему казалось, что они гонятся за ним по пятам. В страхе он все теснее прижимался к тетиной ноге. Монна незаметно убежал вперед. Когда они приблизились к бамбуковым зарослям позади храма, Китти чуть не плакал от ужаса. Как ни успокаивала его тетя, как ни твердила: «Не надо бояться, Китти», обнимая его, – ничто не могло унять бившую его дрожь.

Страшный глиняный идол, освещаемый огнем большого глиняного светильника, – язык у него свешивается изо рта, как будто его сейчас вырвет кровью. Настил из зеленых листьев. Перед изваянием – кучка красного риса, кокосовый орех, обмазанный кумкумом[4]4
  Красный порошок или красная паста, которыми женщины рисуют знак на лбу; используется также в ритуальных целях.


[Закрыть], сверкающий нож и полуголый темнокожий мужчина с окрашенным кумкумом лбом. Китти в ужасе закрыл глаза. Это был тот самый человек, которого он видел, когда возвращался с Силлой домой. Китти вспомнил, что говорил о нем Силла, и заплакал. Лишь после того, как тетя укрыла его краем своего сари, решился он приоткрыть глаза. Колдун, беспрерывно что-то приговаривая нараспев, знаком велел Ломпи подержать цыпленка, прижал нож к глазам, потом отрубил цыпленку голову и обильно полил кровью высунутый язык идола. Затем он одним ударом разрубил кокосовый орех и громко, с подвыванием закричал. Сжавшись от ужаса, Китти поглубже спрятался под тетино сари. Ногам его вдруг стало тепло и мокро.

– До чего же ты перепугался, Китти! – прошептала Камаламма, помогая ему подняться. – Смотри, даже описался.

Когда они собрались уходить, заклинатель сказал:

– Амма[5]5
  Букв.: мать. В более широком смысле употребляется как вежливое обращение.


[Закрыть], я заговорил вашего мужа. Заклинание это верное. Пожалуй, он теперь никогда и не подойдет к той женщине.

Он забрал цыпленка, рис и кокосовый орех. Камаламма вынула из складок сари рупию и протянула ему. Обратно пошли все вместе, но вскоре колдун свернул на боковую тропинку. Монна с лаем бросился за ним, затем примчался назад. Китти осторожно ощупал свои карманы. И когда тетя спросила его, испугался ли он, Китти ответил «да», посасывая леденец. Но, услышав смешок Ломпи, он рассердился и мысленно обругал его. Вот они и дома. Похрапывает Силла, с головой укрывшийся циновкой. Говоря что-то Ломпи, Камаламма украдкой бросила взгляд на дверь комнаты мужа. Дверь по-прежнему была закрыта. Вымыв руки и ноги, она зажгла светильник перед изображениями семейных богов и молитвенно склонила голову. Снаружи доносился громкий лай Монны.

Китти лежал в постели; в его сознании одно за другим оживали пугающие впечатления дня: пронзительный писк летучих мышей, жалобный крик ночной птицы у развалин храма, тявканье лисицы на горе Карикалл… Он задрожал и начал всхлипывать. Когда к нему подошла тетя, он прижался к ней и спрятал голову у нее на груди. Успокаивая его, тетя прошептала:

– Только смотри, Китти, никому не рассказывай!

– Не буду, – обещал он. В ушах у него все еще звучали последние слова колдуна. Уткнувшись лицом в тетину грудь, он улегся поудобней и сладко заснул